***
Тогда, после разговора с Чонгуком, он думал, что именно племянник и его так не к месту проснувшиеся вновь чувства к залётному очаровательному перевёртышу станут его основной трудностью на эту неделю. И о Тэхёне он в этом плане как-то забыл. А зря. Чонгук весь ушёл в "заботу" о Сокджине. Он пропадал в комнате омеги, сам делал перевязки, которые и впрямь Намджун научил его делать достаточно давно. Чонгук носился вокруг Доёна с тем, чтобы тот готовил только самое лучшее для "нашего драгоценного гостя", на что повар ворчал и бесился, но в просьбах влюблённому на всю голову мальчику не отказывал. Работу же Чонгука в таверне и на постоялом дворе полностью взял на себя Тэхён. Причём особого выбора ни племянник, ни дерзкий омега Намджуну не оставили. А когда Хосок попробовал мягко отговорить Тэхёна, тот лишь сверкнул на него острым взглядом и предложил спросить у Сокджина, можно ли ему продолжить работать до их отъезда. И тут и ежу было понятно, что, потерявший голову от странных отношений с юным оленеглазым альфой, Джин будет более благосклонен к милому младшему братишке с его просьбами, чем к разумным доводам Намджуна или осторожным уговорам Хосока. Так что старшие альфы переглянулись и, тяжело вздохнув, отступили. И, поняв это, Тэхён, видимо, напоследок решил отомстить Намджуну за всё плохое, что альфа когда-либо кому-либо делал в своей жизни. Потому что вёл себя мальчишка просто откровенно нахально и делал всё то, что так бесило старшего альфу. И в том, что Тэхён это знает, не было никакого сомнения. Омега широко и ласково улыбался постояльцам и гостям таверны, очаровательно хлопал ресницами и смеялся в ответ на их тупые шутки, открыто флиртовал с молодыми альфами посимпатичнее. При этом придраться к нему и отстранить от зала или стойки было совершенно невозможно, потому что — не за что. Он будто решил показать Намджуну, какого отличного работника тот теряет с его уходом. Играючи чёртов омега справлялся с двойным потоком дел, обрушившихся на него из-за влюблённости его напарника. А там, где у него не хватало чисто по-омежьи сил, всегда находились на всё для него готовые помощники, которые и принести из подвала тяжёлый бочонок эля вызывались охотно, и бутыли подержать, пока юноша, о чём-то рассказывая своим чарующим голосом, расставлял их по верхним полкам. Помогали ему и унять недовольных, кому пришлось ждать чуть дольше заказ. И ведь вот, что удивительно: ни одного скандала из-за лап на заднице или попыток зажать красавчика-омежку в уголке, и отсутствие Чонгука рядом никак этому не мешало. Потому что всех, кто пытался этим отсутствием воспользоваться, на место ставили их же товарищи. Кроме всего прочего, наличие милого улыбчивого и одинокого Тэ за стойкой вызвало приток денег в кассу, потому что гости под влиянием небесных глаз очаровательного юного тавернщика готовы были отдать последнее, лишь бы получить из его рук кружку эля или тарелку жареного мяса, ведь к ним в дополнение шла шаловливая улыбка, за которой не было мрачного взгляда всегда готового к защите Чонгука. И это было просто прекрасно — вроде как. Если не брать во внимание, что такое положение делало совершенно несчастным одного большого и сильного альфу, который терялся в попытках осознать, что происходит, куда делся его милый невинный малыш и что за бестия орудует так мастерски за стойкой, обводя вокруг своего пальца всех альф, что покупались на его милую улыбку — и неизменно, оставив деньги таверне, оставались ни с чем, но всё равно по-дурацки счастливыми. Почему раньше Намджун не видел, что Тэхён умеет так смотреть, так улыбаться, так играть ресницами, так кусать губы?.. И теперь, спустя несколько дней таких вот военных (по-другому это трудно было назвать) действий, направленных на то, чтобы выбесить Намджуна, тот и не знал, а может ли он по-прежнему считать Тэхёна юным и невинным дитятей. Глядя на томный взор, которым омега окидывал очередного прилипчивого гостя, ловко выскальзывая из его жаждущих пальцев, но не отпуская его глазами, Намджун терялся в своих мыслях — и не знал, как правильно отвечать на всё это. А вечером Тэхён насмешливо и зло смотрел ему в глаза и на все попытки сделать ему замечание дерзил: — Всё так же, как всегда, и я не понимаю, к чему эти придирки, старший Нам. Впрочем, я уеду отсюда очень скоро, и ты, наконец-то, вздохнёшь спокойно. А пока я здесь, хочу напоследок повеселиться от души. Среди волков мне такого веселья не предоставят, там всё грубее и проще, а меня так и вообще, скорее всего, сразу заберут замуж, запрут в доме и сделают вечно беременным мужним омегой. — Он фыркал на смущённое шиканье Намджуна и дёргал богатой бровью. — Говорю, как есть. Тем более, что выбирать тебе не из чего: Чонгука ты, кажется, потерял, да? Мой брат — само очарование. Всегда был таким. Но его муж оказался редкой тварью, унижал его, хорошо, что сдох. А Джини истосковался по ласке: он всегда был изнеженным папой, очень любил нежности. Так что он возьмёт от Чонгука всё, что только наш Гуки способен ему дать. — А потом? — тихо спросил, напряжённо глядя в сторону, Намджун. — А что будет потом, когда он всё возьмёт от Чонгука? — А потом мы уедем, — зло ответил Тэхён. — И вы вздохнёте спокойно. Чонгук развлечётся, раз уж так получилось, получит омегу, о котором грезил столько времени. И Джини вряд ли потребует от него что-то взамен. — Тэхён сжал зубы и отвёл глаза, а потом сказал тише и тоскливее: — Слишком гордый он, мой братишка. Вот только трусливый. Как не умел постоять за себя, так и не умеет... А ты... — Внезапно во взгляде омеги Намджун со смятением увидел чёрную боль. — А ты забудешь о том, что я тут у тебя вытворял. И будешь жить дальше, как жил до меня. Счастливо ведь жил, да, старший Нам? Скажи — счастливо? Горечью, прозвучавшей в этом вопросе, можно было обесплодить поле земли. И Намджун лишь потерянно проводил глазами фигуру юноши, когда тот вышел за дверь пустой в этот поздний час таверны. А на следующий день всё завертелось по-новой. И к концу шестого дня Намджун чувствовал себя вымотанным жестоко, и преследовало его лишь одно желание — напиться в хлам и с кем-нибудь подраться. Такого за собой он не помнил: как-то раньше не случалось с ним подобного, но желание было сильным. И искать собутыльника долго ему не пришлось. Чон Хосок за эту неделю, казалось, тоже слегка сдал. Всё больше мрачнея, с растерянным взглядом и весь погружённый в свои, судя по всему, крайне невесёлые мысли, он часто сидел в углу таверны и пялился на посетителей, гостей, чуть вздрагивал от их громких вскриков, которые отрывали его от размышлений. Часто Намджун ловил на себе его задумчивый взгляд, часто Хосок, неопределённо улыбаясь, наблюдал за Тэхёном, отслеживал туманным взором Чонгука, носящегося туда-сюда в поисках чего-то нужного запершемуся в своей комнате и носа оттуда не кажущему Сокджину. Конечно, не мог он не заметить, что от Чонгука стало пахнуть нежной розовой сливой — Намджун же уловил, сразу после ночи, когда показались ему, плохо засыпающему из-за своих переживаний, томные тихие стоны, доносящиеся откуда-то из дальнего конца коридора. Тишь стояла в постоялом дворе: гости как-то поразъехались... к счастью. Так что то, что Чонгук добился своего омеги, услышал только Намджун, видимо: все остальные давно должны были спать. Но вот с запахом было труднее, и Намджун увидел, как дрогнули ноздри Хосока вслед пробежавшему мимо него Чонгуку, как помрачнел он и сжал в досаде губы. Но ничего не сказал. И только сердце Намджуна сжалось в невольном сочувствии альфе: возможно, ему не зря казалось, что на самом деле Хосок неравнодушен к своему деверю. Только вот сказать смелости не хватило. Тем более, что тот видел его мужем своего брата... Намджун прикрыл глаза и скрипнул зубами. Тэхён... Всегда и все его мысли сводились в конце концов к этому юноше. За что?.. Так вот. Э... Хосок. Он был странным. Вне таверны Намджун видел его нечасто, но как-то услышал его шутливый и очень доброжелательный разговор с какими-то двумя крестьянскими парнями-альфами, которые зашли в таверну на запах божественной похлёбки из фасоли и зайца. Промокшие под неприятным октябрьским дождём, они жались друг к другу и, стесняясь своих уж очень простецких рубах и стареньких кафтанов, засели в самом тёмном углу, стесняясь подозвать к себе Тэхёна, который яркой бабочкой порхал по залу, занятый другими. Парней он просто не увидел, так что они сидели и лишь жадно водили носами и косились, краснея и подталкивая друг друга локтями, на прекрасного тавернщика, не смея дать ему знак или окликнуть погромче. И Намджун уже совсем было собрался им помочь, как за их столик подсел Хосок. И на его лице снова - впервые, наверно, за все эти дни, - сияла мягкая и ласковая улыбка. Он сам подошёл к Тэхёну, шепнул ему что-то, и тот засуетился, виновато поглядывая в угол на парней. Хотел было поднести им миски с похлёбкой, но Хосок сам взял их из рук омеги и понёс за стол парням. "Может, омеги?.. — мелькнуло в голове у Намджуна, который, признаться, с некоторым изумлением наблюдал за тем, как Чон Хосок, так ратовавший за то, чтобы Тэхён не работал больше в таверне, вдруг сам чуть не выполняет его обязанности. — Да ну, нет... такие-то мощные... Конечно, альфы. Во уж сердобольная душа, — усмехнулся он, пристально глядя на о чём-то весело болтающего со стеснительно улыбающимися ему в ответ крестьянами Чона. — Не оставил мальцов в беде". И этот случай тоже решил сомнения Намджуна в пользу Хосока, когда он решил, что не может больше терпеть это всё насухую и стал искать себе собутыльника. "Вряд ли он мне откажет. Хоть и родовитый, а негордый, точно согласится", — подумал он. И оказался чертовски прав. Хосок принял его предложение выпить чего посерьёзней вечером попозднее с огромным удовольствием, просиял солнечной улыбкой и радостно хлопнул по плечу: — Я и сам всё думал, с кем бы напиться. Так что — конечно, да! Когда? Решили этим же вечером — а чего тянуть? И в мудрости этого решения Намджун убедился буквально через пару часов, после того как они договорились с Хосоком. Потому что услышал звуки из комнаты Чонгука и решил зайти, чтобы спросить у младшего, что там у Сокджина с ногой и как долго... Две обнажённые фигуры на коленях, плотно прижатые друг к другу на неширокой постели... Светлое бедро и рука омеги, его закинутая на плечо альфы голова, сильная спина Чонгука, его бёдра быстро и мерно, со сладкими шлепками врезающиеся в задницу Джина, его пальцы в безвольно приоткрытом рту выстанывающего нежно и высоко омеги, его шёпот: "Вот так... так... так... мой, ты мой, слышишь, Джини?.." и — сногсшибательный, горячий, невыносимо яркий аромат: нежная, томная, приторно-сладкая слива, жертвенно распятая на прохладном, влажном, предгрозовом ветру, которым пах Чонгук... Аромат, из-за которого и замер, не в силах пошевелиться, Намджун на пороге, так как этот запах властно заставлял покориться его силе — силе прекрасной и такой единой во всех своих порывах любви. "Они были созданы друг для друга — эти ароматы, — осознал Намджун, сделав над собой усилие и пятясь назад, — как в древних сказках об истинных альфе и омеге... Они не смогут теперь друг без друга... Два дурака... Что делать?.. Что теперь делать?.. Только бы метку не поставил, глупый мальчишка... Только бы не..." Он закрыл дверь в комнату и тяжело привалился к стене рядом. Но Джин как раз простонал так сладко, так яростно-нежно, что у Намджуна дёрнулось в штанах, и он поспешно бежал от комнаты двух прекрасных в своей безрассудности развратников. От увиденного, как вы понимаете, желание напиться и забыться усилилось многократно.***
Хосок оказался просто отличным собутыльником: выносливым, неутомимо весёлым и поддерживавшим любой разговор. Как выпили первые три бутылки старого Рурского из личного подвала Намджуна, они и не заметили. Под копчёное мясо — оно всегда незаметно. А мяса и вина Доён оставил им много, тяжело вздохнув и посетовав, что муж не пустит его домой, если он придёт пьяным. Тэхён, увидев ряд бутылок на столе перед двумя стаканами, презрительно смерил Намджуна и Хосока, усаживающихся за стол, высокомерным взглядом и, фыркнув, спросил: — Есть, что праздновать, альфы? — А пьют не только от радости, Тэхёни, — бодро ответил ему Хосок. — Иди спать и ни о чём не беспокойся. Я твоего альфу доставлю в его комнату живым и в меру здоровым. — И он тепло подмигнул дрогнувшему растерянно губами омеге. Намджун было нахмурился: что-то странное послышалось ему в словах Чона, но он не смог понять, что именно, а Хосок уже брал в руки первую бутылку: — Ну, что, тавернщик Ким, начнём с забористого Рура? Их беседа текла мирно и тепло. Хосок рассказал о себе, о том, что сначала его семья не одобряла его увлечение лошадьми: уж больно новым было это дело для привыкших к неладам с этими гордыми и прекрасными животными волкам. Но Хосока тянуло к ним, и он, едва достигнув пятнадцати, вытребовал у отца законную долю денег рода на своё дело — и не прогадал, хотя и было трудно. Но лошадиная сила оказалась очень востребованной для хозяйственных и жаждущих постоянного расширения и улучшения своих домов, дворов, хозяйственных построек волков. Так что Чон уже через два года смог с гордостью добавить своё дело в родовой список занятий и внести свою лепту в увеличение богатства семьи и уважения к Чонам. И по большому счёту, это именно он должен был взять замуж Сокджина, хотя и был всего-то на пару лет старше того. Потому что старший брат всегда был высокомерным и жестоким, но ни на что серьёзное не способным мерзавцем, который только и мог, что завидовать Хосоку, пытаться вставлять ему палки в колёса и постоянно жаловаться всем на то, что его семья пренебрегает им — старшим сыном рода Чон, всё отдавая сопляку-младшему. Всё это он и вымещал на бедном своём муже, которого яростно потребовал себе, как только увидел его, привезённого для Хосока и уже даже представленного ему. — И я уступил его, моего Джина, — тихо говорил Хосок, мотая покаянно головой и прикладываясь к стакану. — Никогда себе этого не прощу. Уступил из-за слабостей и страстей своих, порочная я насквозь тварь... Увы... Я знал, что ему будет несладко, такому красивому и нежному, с этими ясными глазами и тёплыми губами... Но брат так кричал, так угрожал папе и отцу, требуя, чтобы соблюли правила старшинства, угрожал, что сожжёт и дом мой, и конюшню, если я посмею и тут его обойти и опозорить на всё поселение. И я плюнул, крикнул, чтобы он подавился своим омегой, — и сбежал. Хосок был уже изрядно пьян, так что глаза его смотрели стеклянно и прямо в душу Намджуну, который тоже чувствовал, что его ведёт всерьёз. — Ты не мог знать, — пробормотал он заплетающимся языком. — Не вини себя, Хос... Хосок... Твой брат... Как он умер? Хосок зло фыркнул и презрительно сплюнул: — Пьяная драка. Получил ножом в бедро, жилу перерезали — он и сдох. В стыдном доме сдох. Шлюху не поделил с альфой рода Мин. Шороху навели, тень на семьи положили на годы, два мерзавца... Как от такого милого омеги можно гулять, а? И ладно бы был, как... мхм... Но ведь он к другому омеге упёрся, к презренной шлюхе, пользованной сотню раз во все дыры! А своего омегу бил и орал, что у него не стоит на Джина... А как такое возможно? Даже у меня — и то... — Он вдруг икнул и нахмурился. — Чёрт... Что-то я разговорился, да? Намджун понимал, что есть что-то странное в этих словах Хосока, но не мог уловить, что именно. — Всё это хрень полная, забудь, Джун, — между тем развязно улыбнулся Хосок и подлил в кружку Намджуна до краёв, приподнял свою и провозгласил: — Выпьем за тех, с кем могли бы быть счастливы, да только не судьба! У тебя такой есть, да, Джун? Вот и у меня теперь есть, что, конечно, безумно смешно, сука! — Он не подождал, пока Намджун изумлённый его словами, чокнется с ним, и жадно припал к своей кружке, а потом, довольно крякнув, продолжил: — Отличное вино у тебя, тавернщик! Чёрт, да я среди наших на пирушках такого не пивал! А не продашь ли мне такого на свадьбу, а? — В его голосе вдруг послышалась отчаянная злость и тоска. — Буду пить и хотя бы так тебя вспоминать, а? Будет мне утешение в моей грядущей счастливой семейной жизни! — Продам, продам, — примирительно пробормотал Намджун, понимая, что Хосок пьян не на шутку, — чего разорался-то? Разбудишь всех. — Кого? — фыркнул Хосок и с громким стуком поставил кружку на стол. — Кого ты так боишься разбудить? Может, племяша своего? Так ты не бойся, он так трахает моего деверя, что им не до нас, уж точно не до нас, Джуни! — Ты... Ты знаешь, да? — неверно улыбнулся Намджун и тревожно заглянул в красное лицо Хосока. Глаза того плыли от пьяной мути, но он сощурил их — и снова пристально посмотрел на Кима так, будто всё прекрасно видел и понимал, и Намджун стушевался: — Ты ведь понимаешь... Чонгук юн, он не смог бы сопротивляться... — Джину-то? — Хосок грубо хохотнул. — Нет, — растерянно покачал головой Намджун, — своему желанию. — Да брось, — небрежно ответил Хосок, морщась, — кому ты врёшь? Джин пожирал его взглядом, как увидел, не мог же ты не заметить, а? Ты же тавернщик, ты людей насквозь видеть должен. У твоего мальчика не было и шанса. Джин помнил о твоём Чонгуке всё время. Сам мне признался, когда мы с ним во так же, как сейчас, напились после похорон брата. Я на коленях стоял, умолял простить меня, а он говорит: "Мне ли, порочному и жаждущему другого, от мужа своего бегающему омеге, тебя прощать, альфа? Десять лет не могу забыть мальчишку, тварь я развратная... А только не могу — и всё!" — Хосок тоскливо усмехнулся и кивнул на широко раскрытые глаза Намджуна: — Так и сказал. Он, когда выпьет, даже чуть, язык вообще за зубами не держит. И смелый такой — жуть. Мы с ним даже поцеловались тогда, по пьяни. — Намджун, нахмурившись, опустил глаза, а Хосок, внимательно за ним следивший, снова ухмыльнулся. — Ага. Согреть его захотелось, он весь дрожал и плакал, когда о Чонгуке рассказывал. А я... завидовал этому мальчишке. И жалел Джина. Понимал уже: не удержу, помогу найти и дам сделать всё, что захотят. Прикрою ото всех. Соглашусь на всё. А он... — Хосок судорожным глотками выпил всё, что было в кружке, закашлялся, но продолжил: — ...он говорит: хочешь искупления — возьми себе моего Тэхёна, если найдём. Он должен быть счастлив, а ты самый лучший. Так и сказал, глупыш... — В голосе Хосока внезапно зазвучала жалостливая нежность. — Это я-то, а? Да есть ли кто хуже и порочнее меня, а? Только как я ему скажу? Виноват же перед ним... Понимаешь? — Понимаю, — хрипло ответил, едва двигая губами от боли в сердце, Намджун. — Всё понимаю. Должен — значит, надо... И что тут поделать? Сам вот... не знаю. Опять всё к этому чёртовому омеге пришло, просто проклятие какое-то... — Он в тоске поднял взгляд на Хосока и замер: в обычно таких добрых глазах молодого альфы бушевало море и сверкали молнии. Намджун приподнял бровь и удивлённо спросил: — Чего? — Ты такой красивый сейчас, Джуни... — вдруг тихо сказал Хосок и быстро облизал губы. — Когда ты вот так несчастен — ты просто дьявольски красив...Тебе говорили? Намджун пьяно рассмеялся: — Ну, приехали. Всё, больше этому столу не наливать. — Он встал и потянулся, покачнулся, едва не упав, но сжал кулаки и, чуть прикрыв глаза, остановил кружение под веками, а потом сказал решительно и почти внятно: — Пора. Эм... Это всё я завтра приберу. Встану пораньше. Пойдём, ты обещал меня до комнаты доставить, а обещания своему жениху надо выполнять, альфа. Он честно хотел всего лишь пошутить, а получилось кисло и тоскливо. Как и всё в последнее время. Наверно, напиться было не самой лучшей идеей: не помогло вообще, и боль в груди лишь усилилась. И хер с ним. Он сделал пару шагов, обходя стол, и подал руку исподлобья глядящему на него Хосоку: — Пойдём, альфа. Так и быть, доведу тебя сам. Негоже засыпать там, где напивался. Для меня это просто позор. Хосок ухватил его руку внезапно цепко и, вставая, дёрнул его на себя, прижал, опираясь, чтобы крепче встать на ноги. А потом почти повис у него на плече. — Что ж... — дохнул он Намджуну в ухо. — Проводи, раз сам вызвался... А там и посмотрим... чего я обещал и кому... Намджун хмыкнул, ухватил его покрепче, и они пошли к боковому выходу из таверны, что вёл прямо в ближние сени постоялого двора. Самым трудным и почему-то ужасно весёлым оказалось подниматься по лестнице. Они почти падали друг на друга, хихикали и шипели друг другу: "Тише, тупица, разбудишь омег..." — а потом снова хихикали. Весело, да... Поэтому , естественно, Намджун никак не ожидал, что, не дойдя немного до своей комнаты, Хосок вдруг навалится на него, придавит его собой к стене и, горячо заглянув в вытаращенные глаза, сожмёт в неожиданно сильных (слишком, если учесть, сколько он выпил!) руках, а потом, прошипев: — Один раз, Джуни, но ты будешь моим, — вопьётся коварной змеёй в его губы своими жаркими, влажными губами. Ким только успел увидеть у внезапно приоткрывшейся недалеко двери невысокую светловолосую фигурку — и на него обрушился дикий, яростный, полный страстного приказа подчиниться аромат сладкого пьяного мёда.