Муза (Musa)

And you don't have to change a thing The world could change its heart Alessia Cara

Шарлотта знала Феликса и Минхо, как своё отражение в зеркале. Она всегда видела, что что-то не так, им даже не нужно было говорить ей об этом. Всё, что от них требовалось — дать ей возможность поговорить, если они хотели, конечно. Больше всего на свете Шарлотта боялась, что её дети начнут чувствовать себя некомфортно. Вот почему ей было нетрудно заметить состояние Минхо во время тренировки. Он казался более рассеянным, менее восторженным. Даже во время разминки Минхо отставал от остальных и хрипел от боли так тихо, что это слышала только Шарлотта. Немногие считали, что женщина действительно могла бы обучать мужчин балету. Подобные суждения встречались также, когда дело касалось обучения женщин женщинами. Будто бы они не были способны обучать кого-то. Шарлотта не жаловалась, она понимала, что конкретно в её случае мужчинам было ещё труднее, потому что занятия балетом всегда влекли за собой ненужные разговоры. Поэтому она не раз наблюдала за тем, как в коллективе мужчины формировали свою собственную маленькую группу поддержки, где они боролись со стереотипами и поддерживали друг друга. Ей казалось странно-забавным то, что выживание мужчин в балете было похожим на обычную жизнь и борьбу любой среднестатистической женщины. — Спину прямо, подбородок поднят, рука хорошо вытянута, — наставляла она, обходя небольшую студию, поправляя позы у нескольких своих учеников. — Почему я должна снова напоминать об этом? Разве у вас не идёт последний год обучения? Шарлотта Плисецкая была смертоносна и серьёзна. Её холодное и отстранённое выражение лица было способно напугать любого. Она давно избавилась от акцента, но некоторые слова всё ещё звучали странно, местами чуть более грубо, отчего студенты избегали смотреть ей в глаза. Они подчинялись ей, потому что она подавляла одним своим видом. — Отлично. Теперь гран-плие, — отчеканила она, останавливаясь посреди студии. Её ученики, десять человек, семь из которых были женщинами, выполнили шаг, который был одним из базовых балетных движений. И к тому же одним из самых утомительных, по крайней мере, по мнению большинства. Минхо только поджал губы, цепляясь рукой за станок, который шёл вдоль одной из стен маленькой студии, избегая взгляды Шарлотты. Он чувствовал, как его ноги пульсировали от боли, угрожая накрениться. Хуже будет, если у него снова пойдёт кровь. Шарлотта откорректировала ещё нескольких человек, немного цокая языком, заставляя Минхо мысленно умолять, чтобы они перешли к следующему шагу. — Садитесь медленно, — направляла она, глядя на своих учеников с прищуром. — Боюсь, что большинство из вас всё ещё не запомнили базу. Давайте, может быть, отложим ноябрьскую оценку? Переходим в Rond de jambe par terre, — продолжила Шарлотта. Минхо был благодарен за то, что сегодня они повторяли базу, и он собирался совершенно игнорировать тот факт, что подобное точно было не в духе Шарлотты, которая следовала той же продвинутой системе, которую использовала ещё в России. Минхо не собирался задавать ей вопросы на этот счёт ближайшую вечность. И он серьёзно собирался пнуть любого, кто решит на это пожаловаться. Эти шаги он знал с детства, их выполнение не требовало от него особых усилий. Они врезались в память, как его имя и дата рождения. Минхо приступал к выполнению шага ещё до того, как Шарлотта заканчивала его объявлять. Он поднял глаза к потолку, борясь с болезненными слезами, чувствуя, что его стопы были словно набиты тысячью иголок. Чувствуя, что его кожа разрывалась снова и снова. Чувствуя, как сильно были растянуты его сухожилия, на грани разрушения. Болело всё, даже ногти на ногах, отчего Минхо чувствовал, словно их небрежно вытягивали пинцетом для бровей, как в какой-то средневековой пыточной. — Ты в порядке? — спросила Хлоя, с беспокойством на него поглядывая. — Ты выглядишь очень бледным. — Я думаю, мои ноги закровили, — сквозь зубы признался Минхо. — О, нет, тебе нужно сказать преподавательнице, — девушка посмотрела на него, а её глаза горели тревогой. И если бы не ситуация, то он бы улыбнулся тому, как забавно звучали её слова из-за французского акцента. Минхо покачал головой, одаривая девушку лёгкой улыбкой, которая не касалась его глаз. Если он скажет Шарлотте о том, что его ноги все в крови и синяках — случится катастрофа. Она и так была раздражена на него из-за того, что он проспал. Если же она узнает, что это из-за того, что он не соблюдал правило о занятиях более двух часов в будний день — придёт в ярость. Шарлотта продолжала давать базовые шаги, наблюдая за реакцией Минхо своим ястребиным взглядом. Он оставался таким же серьёзным и бледным, и было видно, что он всё ещё не мог расслабиться и включиться. А настороженный и обеспокоенный взгляд мисс Дюран, который она бросала на него каждый раз, когда они меняли шаг, — только подтверждал догадки. Минхо что-то скрывал, но не хотел, чтобы Шарлотта беспокоилась. — На сегодня всё, — объявила она, заставляя студентов радостно выдохнуть. — Сделайте небольшую заминкупрежде, чем закончить. Многие из вас не знают, как правильно выполнять основные шаги, так что настоятельно рекомендую вам поработать над этим. Я не хочу потерять двадцать процентов от своей итоговой оценки, — пробормотала она, подходя к своей сумке, доставая журнал. Минхо и Хлоя отошли от остальных, помогая друг другу потянуться. Девушка старалась не делать особо-резких движений, контролируя, чтобы не причинить Минхо ещё больше боли. Она знала, что значило танцевать до крови. С ней подобное случалось. Поэтому, сейчас Хлоя была особенно внимательной. — У меня на сегодня всё, а у тебя? — спросила она, чтобы немного расшевелить Минхо, который, казалось, был готов вот-вот свалиться. — У меня впереди ещё история балета, — сказал он, наблюдая за тем, как Хлоя дотрагивалась пальцами до кончиков ступней. — Она отменила занятия на прошлой неделе, потому что застряла в пробке из-за бури. — Ненавижу форс-мажоры, — вздохнула она. — Ils sont trés ennuyeux! Минхо фыркнул, качая головой. Ему было комфортно от того, что она его понимала. От того, что она в данный момент пыталась заставить его чувствовать себя лучше. Особенно сегодня, когда, казалось, весь мир сговорился против него. Снова бросив на неё взгляд, Минхо сказал себе, что принял верное решение, решив считать её своим другом. Он хотел верить, что она относилась к нему также, и он больше не будет чувствовать себя одиноким или испуганным сближением. Потому что, да, у него был Феликс и Хёнджин, но нужно было быть честным хотя бы с собой: они были друг у друга. Минхо в эту формулу вписывался со скрипом. — Совсем скоро начнётся промежуточное оценивание, — заметила Шарлотта, заглушая разговоры студентов. — Все помнят свою интегративную деятельность? — Индивидуальные номера, — воскликнула Лина, одна из его однокурсниц. — Нам расскажут о подробностях уже ближе к самому оцениванию. — Благодарю, мисс Кён, — кивнула Шарлотта, не отрывая глаз от своего списка. — Сейчас у меня только вы и группа магистрантов, их около пяти, так что, я не собираюсь требовать от вас многого. Подготовьте мне номер на не более пяти минут. Что угодно: «Классический балет», «Романтический балет», «Балет Дягилева», достаточно будет также небольшого фрагмента из крупного произведения… Минхо услышал, как Хлоя заворчала. — Я буду оценивать презентацию, ловкость, координацию, эстетику и способность к запоминанию элементов. Я хочу посмотреть, сможете ли вы следовать хореографии, поставленной кем-то другим, кого вы не знаете. И, да, я ещё раз напоминаю, что я ненавижу импровизацию. Также, если вам нужна моя помощь — не стесняйтесь просить о ней. Даже если это будет во внеурочное время. По какой-то причине я всё ещё ваша преподавательница, поэтому, если у вас есть какие-то проблемы, любые: шаг, который вы не можете освоить, проблемы с поиском произведения, которое вы бы хотели, — просто спросите меня, хорошо? — все дружно кивнули. — На сегодня вы свободны. Минхо, останься на пару слов. Хлоя встревоженно посмотрела на него, на что Минхо только кивнул, сжимая её ладонь, прежде чем отпустить. Вероятно, Шарлотта уже догадалась о его ногах. Он пытался встать, и у него бы действительно это получилось, но взгляд женщины пригвоздил к месту. Теперь она была уже не профессором Плисецкой, а просто тётей Шарлоттой. И вот её Минхо никогда не мог ослушаться. Наверное, потому что они жили под одной крышей, и он знал, на что она была способна. Когда остальная часть группы скрылась за дверью, кланяясь Шарлотте в знак благодарности, она заперла дверь на ключ и обернулась, смотря на парня, которого вырастила, чувствуя, что снова вернулась в то время, когда он был напуганным, расстроенным мальчишкой, у которого не получалось сделать то, что он хотел. — Разувайся, — приказала она, беря небольшую аптечку, лежащую рядом с огнетушителем. — Мам… — Это не просьба, Минхо. Иногда, на самом деле очень редко, Минхо и Феликс называли Шарлотту мамой. Это заставляло её сердце болеть, а глаза наполняться слезами. Обычно они делали это, когда были слишком взволнованы или же слишком сонные. Они ведь даже не подозревали, какой эффект это оказывало на Шарлотту. Минхо подчинился, медленно распутывая пуанты, и Шарлотта на силу сдержала дрожь в руках, напоминая себе о годах тренировок, которые ей пришлось пройти для совладения с эмоциями. То, что Минхо назвал её мамой, в какой-то мере облегчило задачу, даром, что белоснежные носки, которые он носил, полностью пропитались кровью. Впервые его ноги кровили, когда ему было одиннадцать лет. Минхо был упрямым ребёнком и отказывался следовать расписанию, которое установила для него Шарлотта. Он продолжал танцевать без остановки, без отдыха, почти не пил воды. Дошло до того, что его ноги не выдержали. И в итоге Шарлотте пришлось иметь дело с плачущим упрямым ребёнком. Хотела ли она, чтобы дошло до подобного? Нет. Но Минхо должен был учиться на своих ошибках. И, после той ночи, он стал придерживаться расписания, составленного Шарлоттой. Конечно, его ноги в какой-то момент всё равно кровили, особенно во время репетиций спектакля, но, по крайней мере, он больше не плакал. Увидев же его сейчас, с окровавленными ногами и глазами на мокром месте — у Шарлотты сжалось сердце. Она захотела его обнять, как тогда, в далёком детстве, мягко упрекнуть его за игнорирование потребностей организма, заставить пообещать перестать причинять боль себе. И, в конце концов, позаботиться о нём и его ногах. Она хотела всего этого. — Танцевал всю ночь, да? — спросила она, мягко высвобождая его ноги от размокших от крови носков и пропитывая раны спиртом. — Пока твои ноги не заживут, ты не будешь танцевать. Минхо с тревогой вскинул голову. — Но ведь у нас скоро оценка, и… ай! — он вскрикнул, когда Шарлотта надавила на рану немного сильнее, и всё вокруг защипало от спирта. — Нужно было думать об этом прежде, чем ослушаться, — заметила она, не отрывая взгляда от ног. — Каждое твоё решение будет иметь последствия в будущем, я учила тебя этому. Минхо не ответил, позволяя ей обрабатывать его ноги, закусывая губу, чтобы не вскрикивать. Он уже не тот маленький мальчик, что плакал из-за сбитых колен. Только слёзы всё равно жгли глаза, то ли от боли, то ли от разочарования, которое он испытывал. И это же всё началось не за одно утро, он словно бы очень давно варился в этом ощущении. С прошлой недели Минхо начал танцевать в обязательном порядке сверх установленных двух часов. Он плохо спал, подолгу не мог заснуть. Легко раздражался от любой мелочи. Казалось, что он был верблюдом, которому не хватало одной только соломинки для того, чтобы переломить горб. Ситуация на самом деле выходила из-под контроля. Может быть, он излишне драматизировал? Возможно. Возможно, у него просто была плохая неделя. В конце концов, такое случалось с каждым. И если продолжать зацикливаться на неудачах, которые, казалось, преследовали его (а, скорее всего, нет) — то можно было забыть о каких-либо результатах. Только вот у Минхо не было таких плохих дней с тех пор, как он поступил в университет. Может быть, первое время, когда он приспосабливался к новой системе обучения. Но не до такой же степени. Это никогда не сводило его с ума. Он чувствовал, что если так и продолжит, если ослабит бдительность и не уделит должного внимания подготовке, то всё, за что он боролся, просто перестанет иметь значение. И то, к чему он так стремился — станет недосягаемым. Он станет посредственностью. Разочарованием. Минхо предаст всех. Шарлотту, Феликса, память его родителей. В конце концов, он предаст саму идею балета. — Я постоянно говорю тебе о том, что ты не должен пренебрегать собой ради танцев, — продолжила Шарлотта, осторожно перевязывая ноги Минхо. — Ты должен найти баланс между приданием важности балету и приданием важности себе. Никогда не позволяй страсти поглотить тебя, не становись бескорыстным. — Да, — шёпотом согласился Минхо. — Я держу равновесие и… — Минхо, милый, — Шарлотта заставила его замолчать, положив руку на щёку, чуть приподнимая голову. — Страх — это нормально. Я знаю, что ты боишься, что недостаточно хорош. Ты боишься, что не сможешь поступить в Джульярд. Ты боишься чего-то, что так сильно кружит тебе голову, — она нежно улыбнулась, заставляя Минхо отвернуться, вытирая непрошенные слёзы на щеках. — Всегда помни о том, что нужно смотреть в лицо тому, что тебя мучает. Не позволяй этому оторвать тебя от твоей мечты. Если это отвлекает тебя от твоей цели — то это не для тебя, — она поднялась, направляясь за сумкой Минхо. — Если тебе нужен отдых, то пропусти последнюю лекцию. Только сегодня. Я не хочу, чтобы ты ещё больше повредил свои ноги. Минхо судорожно усмехнулся, беря сумку и надевая новые носки и более удобную пару кроссовок, от которых ноги не пытались отвалиться. Он вытащил свою толстовку, надевая её и буквально укутываясь, позволяя себе утонуть в тёплой ткани, как в безопасном месте. — Ты действительно позволишь мне прогулять? — недоверчиво спросил он, пытаясь взвесить все «за» и «против». — Я не умаляю истории балета, но ты все равно не успеешь к началу, — заметила Шарлотта, помогая ему подняться. — А Феликс приехал на этом надоедливом мотоцикле, так что он сможет добраться до дома самостоятельно. И в ближайшее время я собираюсь не думать о том, насколько опасной может быть грунтовая дорога без ремня безопасности и кузова, который мог бы защитить тело от удара. И, да, помни — это твоя вина. — Этого больше не повторится, обещаю, — заверил Минхо, глядя на тётю с лёгкой улыбкой. — Спасибо. — В следующий раз позаботься о себе лучше, — попросила Шарлотта, обнимая. — Следующего раза не будет, — пообещал он, утыкаясь носом в шею. — Просто всегда помни о том, что я горжусь тобой, хорошо? Для этого вовсе не нужно истекать кровью. Минхо обнял её крепче, словно вернувшись в то время, когда ему было четыре и он цеплялся за тётю, после новостей, перевернувших его жизнь. Он снова назвал её мамой, и это простое слово заставило обычно холодную, серьёзную Шарлотту Плисецкую улыбнуться так ярко, что в уголках её глаз расцвели маленькие морщинки. Если бы кто-нибудь когда-нибудь увидел её такой — он бы точно перестал её бояться. *** — Минхо-хён чуть не убил меня из-за тебя. Это было первое, что сказал Хёнджин, поравнявшись с Сынмином в туннеле. Тот ждал его в подвале здания М, чтобы вместе пересечь туннель, в направлении здания Иностранных языков. Вообще-то, Сынмин ожидал немного более тёплого приёма и благодарности за то, что дождался. Он точно не ждал упрёков в убийстве, совершённом не по его вине человеком, с которым Сынмин никогда даже и не разговаривал. — И как же это возможно, если мы даже не знакомы? — уточнил он, открывая дверь туннеля. — Как прошла практика? — У меня болят ноги, словно сейчас откажут, и, да, я дважды упал, — сообщил Хёнджин, позволяя себе чуть ли не завалиться на Сынмина. — Прямохождение — это мучение. — Я не собираюсь нести тебя, — улыбаясь, заверил он. — Ну пожалуйста, — захныкал Хёнджин, останавливаясь всего в нескольких шагах от входа. — У меня ужасно болят ноги. — Ты говоришь мне, что я виноват в том, что тебя чуть не убили, а потом хочешь, чтобы я тебе помог? — Сынмин скрестил руки на груди, сохраняя бесстрастное выражение лица. — Какая мне в этом выгода? — Потому что таким образом я сэкономлю тебе полчаса, не рассказывая о том, как тебя тоже должен убить Минхо-хён. Всё, что Сынмин знал о специализации Хёнджина, это то, что она как-то была связана с искусством. Он лишь мог предполагать на каком конкретно танце его сосед специализировался, но и то очень условно. Хёнджин ходил на тренировки и очень редко жаловался на то, что ему было больно или тяжело. Поэтому, Сынмин обычно просто кивал и спрашивал, не нужно ли ему чем-то помочь. И может быть, сейчас Хёнджину и правда было тяжело: лёгкая дрожь в ногах выдавала его. Да и вообще, складывалось впечатление, что он нёс на спине тяжесть всего мира, держась из последних сил. Даже простая улыбка стоила ему титанических усилий. А тот факт, что Хёнджин практически не спорил с Сынмином, служил достаточным аргументом к тому, что он смертельно устал. Со вздохом решив, что им определённо нужен ещё один сосед по комнате, Сынмин сместил снял свой рюкзак, отчего Хёнджин, ярко улыбаясь, тут же подошёл к нему, повисая на спине. Он близко прижался, касаясь своей щекой, заставляя Сынмина раздражённо фыркнуть, крепче держа его бёдра. — Как только мы дойдём до лестницы — ты пойдёшь сам, — пыхтя, предупредил он. — Ну тогда, может быть, дойдём до лифта? — Ты весишь больше, чем средний рюкзак, Хван, я не собираюсь нести тебя дальше туннеля. — Ну, я должен был попытаться, — сказал он, утыкаясь носом в чужой затылок. Хёнджин чувствовал себя измученным. Он не преувеличивал, когда говорил, что практика была очень тяжёлой. Профессор Пак ввёл для них новый распорядок, заставляя практиковать кабриоль и антраша без остановок. Нужно было переходить с одного прыжка в другой, приземляясь на подушечки стоп, держа верхние конечностями вытянутыми. В конце концов Хёнджин в какой-то момент почувствовал, что ещё немного и плечи просто выйдут из суставов. Но профессору Пак было мало, поэтому после они перешли на арабеск и аттитюд. Во время исполнения кабриоля Хёнджин несколько раз падал, в одном из которых едва ли не повредил лодыжку неудачно приземляясь. В арабеске он её чуть было не вывихнул, получая мягкий выговор за неосторожность. Хёнджин так устал, что всё ещё чувствовал, как покалывали кончики пальцев от циркулирующей крови. — У меня ощущение, словно я приземлился на ступни после прыжка с самого высокого здания в Сеуле, — сонно пробормотал он, заставляя Сынмина рассмеяться. — А что, у тебя есть такой прыжковый опыт? — слегка наклонив голову, спросил он. — Нет, но поверь мне, всё так и ощущается, — подавив зевок и крепче обнимая Сынмина, сказал Хёнджин. — Я чувствовал себя супергероем, только с той поправкой, что у меня чертовски сильно болели колени. — Завтра будет ещё хуже, — фыркнув, заметил Сынмин. Хёнджин только хмыкнул, никак не комментируя это, просто ловя момент, когда его таскали на спине. Дело не в том, что он как-то не переваривал Сынмина. Тот мог быть довольно терпимым, когда хотел, но при этом Хёнджин всё равно не ожидал, что с ним будут таким деликатным сейчас. Потому что, складывалось ощущение, что его сосед буквально боялся сделать резкое движение, не вызывая при этом волну боли. За этими мыслями вновь пришло сожаление о мыслях, что Сынмин был недостаточно хорош для своей девушки. Он был милым большую часть времени, был достаточно деликатным и внимательным, раз согласился пронести его через туннель только потому, что у Хёнджина болели ноги. У Сынмина было чувство юмора, и его было удобно обнимать. Он был таким тёплым и мягким, словно подушка, которую ты обнимаешь каким-нибудь особенно ленивым утром. Прижавшись поближе, Хёнджин подумал, что Сынмин излучал какую-то домашнюю энергетику. Он был тем, к кому хотелось пойти после особенно-тяжёлого дня, зная, что там ты получишь тепло и уют. — Почему Минхо хочет меня убить? — спросил Сынмин. — На лекции я раскрашивал динозавров, — не открывая глаз, сказал Хёнджин. — Минхо отвлёкся, чтобы сделать мне выволочку, типа я глупый, раз занимаюсь подобной ерундой. Но с чего бы это? Раскраска — это весело и расслабляет, каждому человеку в мире нужна как минимум одна раскраска, а то и две, — он звучал сонно и бессвязно, и, честно говоря, это было забавно. — Тебя чуть не прибили за раскрашивание динозавров? — Нет, Минни, не глупи, — зевнул Хёнджин, обнимая его за шею. — Минхо выговаривал мне за это, и профессор Сэмюэль его спалил и сделал замечание. А поскольку ты угрожал раскрасить моих динозавров без меня, то мне просто пришлось взять книжку с собой на лекцию. Так что, формально, ты соучастник убийства. Сынмин маневрировал дверь, не отпуская Хёнджина со спины, стараясь открыть её так, чтобы не задеть. Во время этой операции он слушал бессвязное объяснение о том, что теперь они должны либо умереть вместе на поле боя, либо бежать туда, где бы Минхо-хён до них не добрался. Главное, чтобы этот план включал в себя раскрашивание динозавров. Сынмин не был знаком с двумя друзьями Хёнджина лично, но, возможно, видел их издалека. У них была договорённость не разговаривать друг с другом до совместных пар. Так что всё, что он знал о братьях Ли, — это то, что рассказал ему Хёнджин. Сынмин даже не в курсе, что говорили про них в самом кампусе, так как большую часть своих занятий проводил в корпусе политических и гуманитарных наук. Так что всё впечатление, которое он мог бы составить о братьях Ли, было основано исключительно на словах Хёнджина. — Ты обещал, что мы сэкономим тридцать минут нашего рутинного спора, если я потащу тебя, — напоминал Сынмин, направляясь к лифту. — Ну да, так и есть, я просто рассказываю тебе контекст ситуации. Сынмин почувствовал, как его шею обдало горячее дыхание, пуская по спине волну щекотки. — Ты засыпаешь? — обхватив ногу Хёнджина, он носком нажал на кнопку вызова лифта. — Нет, просто отдыхаю. Это было смешно, но Сынмин не собирался спорить, просто позволяя Хёнджину продолжить дремать на его спине, вопреки своим же словам неся его до аудитории. Скорее всего, до их комнаты они пойдут тем же способом, если Сынмин, конечно, не захочет слушать нытьё всю дорогу. За всеми этими разговорами и действиями никто из них не обратил внимания на то, что Хёнджин назвал его Минни. *** Чонин большую часть времени был терпеливым человеком. По крайней мере, ему хотелось в это верить. Имея Джисона в качестве напарника, в какой-то момент нужно было преисполниться и набраться чисто буддистским терпением, не так ли? Они работали в паре шесть дней в неделю, так что он должен был привыкнуть ко всему этому. Взаимодействовать с Джисоном и не выходить из себя — это, считайте, олимпийский вид спорта. И Чонин искренне удивлён тому, что ему ещё не дали за это медаль. Но сейчас он чувствовал, как терпение по отношению к Джисону уходило сквозь пальцы. По крайней мере, он достиг своего предела. Джисону нужно было быть очень осторожным, потому что если Чонин ещё раз услышит ту раздражающую мелодию, которую парень напевает с тех самых пор, как у них началась смена… что ж, Чонин уже представлял заголовки в новостях: «Студент-второкурсник с отделения математики забил своего коллегу горстью трубочек, потому что тот не мог заткнуться». Драматично, но что поделать. Сегодня была среда, посетителей не было, и день казался каким-то полумёртвым. Если с утра ещё кто-то приходил, то сейчас наступило затишье. Они уже почистили кофейники, вымыли посуду, намололи кофе, который пригодится утром. Пересчитали и убрали непроданную еду и вынесли мусор. Учитывая, что им осталось только подмести и протереть пол шваброй — Чонин не видел проблем в том, чтобы посвятить остаток смены выполнению домашней работы, лишь иногда поглядывая на дверь. Математика сама по себе была довольно сложной наукой, а то, что Джисон напевал рядом, только усугубляло ситуацию. Когда он на мгновение заткнулся, читая что-то на телефоне, Чонин поблагодарил всех богов, продолжая решать интегралы, желая закончить до того, как он вернётся в общежитие. Но, чёрт, Джисон снова начал мычать эту въедливую музыку. — Хён, ты застрял на новой песне? — спросил Чонин, откладывая карандаш в сторону. — Да вроде нет, — пожал плечами он. — С чего ты взял? — Потому что с тех пор, как ты пришёл сюда, снова и снова напеваешь одну и ту же мелодию, и я клянусь, ещё немного и воткну соломинку тебе в глаз. — Я правда это делал? — немного смущённо спросил он, и это только больше злило. Двое из ближайших друзей Чонина занимались музыкой. Для него самого уже не было странным приходить к ним и видеть ноты, разбросанные по комнате. Слышать, как они поют неизвестные мелодии, или находить возможные тексты песен на салфетках или квитанциях. Чанбин и Джисон были приверженцами рукописных текстов. Стоило словам появиться в их голове, они всегда переносили это на бумагу. Из-за этого приходилось особенно внимательно относиться к любым листам, чтобы случайно не выкинуть то, что по мнению Джисона и Чанбина могло стать очередным хитом года. Но иногда, даже чаще, чем хотелось бы Чонину, они застревали на середине: либо не могли закончить лирику, из-за чего вся концентрация и способность сосредоточиться сводилась на нет, либо не могли продумать мелодию — что, в принципе, означало то же самое. Доходило до того, что Чонин сам подхватывал их мелодии, начиная мурлыкать под нос. Однажды его даже спросили о том, что он напевал, потому что трек звучал классно. — Ты что-нибудь писал в последнее время? — спросил он, дождавшись очередной паузы. — Ммм, на выходных кое-что закончил, — почесав затылок, сказал Джисон. — Но, я думаю, что там нужно будет ещё кое-что подредактировать, прежде чем я попрошу у Чан-хёна помощи в создании трека. Если глаза Чонина и вспыхнули при имени старшего брата Чанбина, то это всё равно было бы тем, о чём он не признался бы даже под пытками. — Ну, мелодия, как понимаю, у тебя уже есть, — заметил он, снова беря карандаш в руки. — Звучит неплохо, кстати. — Правда? — Джисон посмотрел на него с легкой неуверенной улыбкой. — Удивительно. Мне кажется, что она не дотягивает. Не знаю. Это раздражает. Чонин вскинул голову, снова обращая на него взгляд. За всю смену он не заметил, чтобы Хан был бы в плохом настроении. Честно говоря, было трудно представить Хан Джисона в дурном расположении духа. Более того, Чонин вообще не мог представить его злым. Да, он был знаком с грустной версией Джисона, когда его нужно было обнимать и кормить печеньем, но чтобы раздражённой… — Что случилось? Что тебя расстроило? — Идиотские дебаты на лекции, — прорычал он. — Как ты назовёшь человека, который говорит, что искусство должно управляться не эмоциями, а дисциплиной? Правильно. Ты назовёшь его идиотом! Потому что всё искусство эмоционально, сентиментально, его цель — выражение. А если ты укладываешь искусство в рамки и алгоритмы, то какой вообще в этом смысл? Агрх! Чонин рассмеялся, потянувшись и обнимая. Джисон жил за счёт своих эмоций, и лучший способ их выражение — пение и тексты. Он создавал вещи, которые передавали всё то, что он сам не в силах был продемонстрировать. Когда кто-то сказал, что эмоции в искусстве — глупости, логично, что Джисон переложил эти мысли и на себя. — Не думай об этом, Хён, искусство ведь субъективно, да? — сказал Чонин, поправляя его волосы. — Если человек думает об этом в таком ключе, значит, он просто не умеет выражать эмоции и просто создаёт что-то механическое. У него нет таланта мыслить свободно, который есть у тебя. Не позволяй себе его мнению тебя разрушать, — Джисон, услышав его, благодарно улыбнулся. — Кто это был? В следующий раз, когда он здесь появится, я не выделю для него сахар. — Ты ни при каких обстоятельствах не захочешь связываться с Ли Минхо, Чонин, говорю тебе по опыту.