Циклон наслаждений

      Мерцающие огни гавани Ли Юэ сливаются в закате, взмывают выше. Они настолько ярки на спускающемся ночном полотен, что их видит даже одинокий адепт в десятках километрах от эпицентра праздника. Люди придаются веселью и радости — они заразны, как болезнь, как злоба кармы. Смех разрезает тишину постоялого двора «Ваншу».       Щекотка в груди, легкая и слегка раздражающая, не дает покоя Сяо. Ему все равно — он наблюдал за праздником морских фонарей сотни лет подряд, ему всегда было это безразлично. По крайней мере адепт старается внушить себе, будто трещин в хладнокровии, в спокойствии нет и вовсе. Но стал бы равнодушный радоваться поднимающемуся ветру, пока еще легкому, пока еще немного раздражающему, который, найдя простор, превратится в бурю? Принесет хаос, страх и боль?       С какой-то стороны Сяо печально, насколько адепт вообще может испытывать эмоции. Порой его чаруют даже далекие блики.       С иной стороны Сяо настороже. Скоро побежденные Архонты освободят свой гнев и обрушат его на смертных. Только ночь захватит небосвод. Скоро. Вкус битвы практически ощущается на языке.       Мелодия, умиротворенная и тягучая, плывет по потокам ветра и тянет за собой шлейф беспечности. Это было бы прелестно, было бы идеальным сочетанием в общей какофонии звуков, но только не так близко.       Замечая тень вступившего в запретную зону, тело Яксы сковывает. Заблудший не простой человек.       Сяо не хочет, чтобы этот кто-то здесь находился, просто эгоистично не хочет.       Нет, крылатые создания не пугают его — после пережитого его уже ничто не пугает. Настораживает притягательность песни, будоражащая и трепетающая внутри, словно крылья бабочки. Настораживает разрастающийся по телу зуд и покалывание на кончиках пальцев. Предвкушающее что-то инородное покалывание.       Скачок, и вихрем адепт перемещается к неизвестному. Которого уже нет. Он на другой ветке, выше, левее. Новый скачок. И снова заблудшего нет. Только мягкие потоки ветра и далекий голос. С ним в догонялки играют?       Белое одеяние отвлекает от плывущих вверх фонарей, словно выпавший в летнюю жару снег. Неповторимый в ночном пейзаже праздника. Но сильнее, чем крылья и божественность, взгляд привлекает сияющая озорная улыбка. Такая же, как у людей, не Архонтов.       Листья дерева не спрячут Сяо — он следовал за архонтом след в след, не наоборот, — и все равно он неподвижно следит за ним. А тот в ответ.       Хищник. Но кто из них?       «Это глупо», — решает Сяо. Злость погибших не пробудилась пока что, но ему стоит быть готовым сорваться в любой момент. И все же. Барбатос сунулся на земли Моракса, сунулся к сильнейшему из оставшихся в живых воинов Властелина Камня, в опаснейшую из ночей не просто так. Наверно.       Сяо стоит на прежнем месте, что и минутами назад. Один.       Трещины раскалываются сильнее, являя новые мелкие трещины. Скоро битва, а ленивый, слабый и позорный Архонт бросил свои обязанности и теперь пришел мешать исполнению его священного долга. Иногда Сяо даже интересно, как господин [Моракс] позволил тому вступить в ряд сильнейших? Неужели они, две противоположности, способны ладить? Отчего осознание последнего углубляет противоречивую злость?       Доносящиеся снизу звуки веселья помогают разрушительному распаду. — Не можешь меня поймать? — голос без прикрытой издевки разносится над ухом.       Тело парящего Архонта вмиг придавливают к деревянной поверхности балкона. Словно не замечая боли от удара, сжимающих запястья рук и нависшей тени Алатуса, он смеется. Громко, звонко, оглушающе.       Кулаки зачесались ударить его, остановить этот поток. — Какой ты свирепый, Сяо.       Собственное имя на устах легкомысленного Барбатоса, не его Властелина, оскорбляет Сяо. Густая, тягучая злоба выходит за пределы расщелин. Она наполняет пустоту внутри, она обостряет напряжение в теле, шепчет манящее предложение расправы. — Уходи, — кратко, равнодушно с ноткой требовательности. — Нетушки, — не поднимается, взмывает на крыльях Барбатос и игриво приближается к адепту. В глубине изумрудных глаз пляшут опасные огни. — Я пришел за платой.       Длинные и тонкие пальцы касаются запястья. Сяо вздрагивает от прикосновения к Глазу Бога. — Приходи позже, — он отдергивает руку и еле сдерживается, чтобы не отступить. То ли от страха перед влиянием бога, то ли страшась собственной злобы. — Не приду. Я здесь и сейчас перед тобой.       Сяо неумолим. Стоит скалой, игнорирует позывы плоти там, где каждая частичка, клетка переплетена с силой анемо и млеет от ее сосредоточения так близко.       Притворно непоколебимый взгляд давит, даже спрятанный под маской. Впрочем, не то, чтобы это могло воздействовать на бога ветров. — Не будь упрямцем, Алатус, — Барбатос хихикает. Забывшему свой долг не понять важность других. — В Мондштадте говорят: «Быстрее начнешь, быстрее закончишь». Так прекрати же медлить.       Маска рассеялась, и Алатус ощутил мягкость чужих губ собственными. Познал на вкус свободные луговые ветра.       Умело, ненавязчиво, волнующе сминались губы, сплетались языки. Барбатос прощупывал тело адепта до предела напряженного, чувственного. Уставшему и истосковавшемуся по чужим прикосновениям, по чужому теплу.       Бурлящий гнев растекался до зудящих кончиков пальцев, изменяясь, растягиваясь, вытекая из краев.       Утробный рык последнего предупреждения, рушащихся границ отдался в груди еле заметной вибрацией, когда шаловливые пальчики задели отвердевший сосок. Колющие мурашки электро-импульса пробежали вдоль позвоночника, ускоряя и так бешенный ритм сердца.       От Сяо не укрылось, как уголки губ Архонта приподнялись.       Не останавливаясь на груди и плечах застывшего, молчаливо сопротивляющегося Яксы, ручонки скользят ниже, по кубикам пресса, обводя пояс штанов, и останавливаются на тазе.       Глаза Сяо заплывают дымкой, дышит он тяжело, практически переходя через себя. С полувздохом Барбатос отрывается, и каждый сантиметр кожи Сяо горит как в разгаре битвы.       Битва. Он должен защитить Ли Юэ. Но его поймали, зажали бабочку в жестоких ладонях, и он млеет, медленно сходит с ума от прерванного одиночества.       Он глаз бури. Притворно спокоен к провокациям и соблазнениям. И смертельно опасен в сгущающихся острых лезвиях вихрей.       Не намеренный больше быть развлечением, Сяо впивается жестким, настойчивым поцелуем, царапает зубами сладкие и тонкие губы, становится хозяином положения. Ни удивления, ни растерянности нет в презираемом Архонте — хватка сильнее, чем просто крепкая, на плечах заставляет его таять, словно снег, крылья и конечности опадают бессильные.       До слуха Сяо доносится стон, и это его бесит.       Бесит, потому что Барбатос ждал от него именно этого, а он наивно повелся. Бесит, потому что Архонту нравится, когда адепт прижимает его к бортику балкона, вдавливая так, что и миллиметра расстояния не остается между ними. Бесит, потому что сам возбужден не меньше.       Барабатос разгорячается сильнее, превращается из игривого ветерка в лихорадочный, одержимый ураган. Не прекращает гладить, хвататься, переминать кожу Сяо, горячую, натянутую на мышцы, удерживающую под собой мощь опытного воина. Вверх-вниз, вверх-вниз скользят ручонки, но так и не спускаются ниже, дразня. — Прекрати меня трогать, — рычит в лицо Сяо.       Это ложь. Ему нравится, тело зудит, но его не устраивает своевольность Архонта, который даже не слушает. Который облизывает распухшие губы с капельками крови, слизывает слюну с подбородка Сяо и целует, спускаясь на шею.       У Сяо тяжелое, учащенное дыхание. Его окружает воздух, ночной, разряженный, а сам задыхается и горит изнутри. Его больше не влекут ни фонари, заменившие звезды на небе порта, ни веселящиеся, забывшие об опасностях люди. Отходит от Барбатоса, который выглядит в стельку пьяным: покрасневший, с подкосившимися ногами, затуманенным взглядом. Этот вид одновременно и вызывает приток новой злости, и заставляет адреналин разгоняться по венам быстрее. Взгляд останавливается на коротеньких шортиках, что идеально облегают, очерчивают стоящий член, которым тот терся об него, крутя бедрами, задевая и его возбужденную плоть. Кадык заметно дергается.       В деревянный истертый бортик вцепляются пальцы, на которых после наверняка останутся занозы, чтобы не перевалиться через него. Теперь Барбатос стоит спиной, смотрит и не видит пейзаж Ли Юэ в праздник морских фонарей. Единственное, что Архонт делает верно по мнению Сяо, — выпячивает округлую задницу. Лишился последних шансов на доминирование. Даже если он к этому стремился, направлял и играл с Сяо, тому все равно.       Закончим быстрее.       Яксу охватило безумие и невыносимый голод. Он разрывает жалкое подобие одеяния, раздвигает мягкие ягодицы, красными полосами оставляя следы от ногтей. Подстраивается, утыкается головкой члена в сфинктер уже влажного, жаждущего Архонта, и толкается внутрь.       Сдавленный полувздох-полукрик врывается из горла Барбатоса. Он чуть ли не мычит, прикрывая глаза от наслаждения из-за наполнения. Из легких выбит весь воздух, они не успевают наполниться снова, как происходит новый толчок, новая волна.       Из ночи в ночь адепт не единожды становился невольным слушателем страсти отдыхающих гостиницы, настала его очередь стать одним из них.       Сяо не одаривает даровавшего Глаз Бога нежностями, он подбирает себе единственному удобный ритм, не обращая внимание на ерзанья. Пальцы впиваются в мягкую кожу, без заботы по типу «не больно ли», «не останутся ли синяки». Его увлекает процесс наблюдения: как член появляется и исчезает в податливой и упругой попке Архонта. Ягодицы дрыгают в такт, и это забавляет. Это сексуально, Сяо ударяет по ним. Ударяет и подтягивает бога ближе. Ударяет и входит во всю длину. Еще больше красных отпечатков, еще немного укусов ради боли, холода и страсти под луной.       Никакого поклонения, восхищения — только дань старым инстинктам. Алатуса заботит собственное удовлетворение, а Барбатос не против — «наказание» в самый раз. Конечно, он, может, еще бы исследовал член адепта, внимательно, чтобы не упустить ни одной выступающей венки, познать, как он призывчиво дергается и наполняет рот. Испробовать настоящий вкус экзотической диковинки Ли Юэ.       Но углубиться в фантазии сегодняшней ночью не удастся.       Каждый толчок, каждое грубое действие сопровождается музыкальной а капеллой Барбатоса. Сначала он стонет негромко, почти поскуливает, постепенно беря ноты выше и выше, разбавляя сорванными возгласами, утопающими друг за другом; смешивая со влажными звуками и шлепками потных, разгоряченных друг от друга тел. Барбатос не любит сдерживать голос, он проявляет все свои эмоции: — С-сяо! Ах! Ся-ах! Е-е-еще!       Ни одного нормального глубоко вдоха — Якса не позволяет, Якса двигается слишком дико для жалких секунд спокойствия. Темп нарастает, пальцы теряют чувственность, словно она сосредоточилась в одном едином месте, сплетаясь, усиливаясь.       Сяо не слышит повторяющихся в такт стонов страсти и искажения собственного имени, он вбивается до максимума, до предела, он сходит с ума от того, как его член сжимают, поглощают, затягивая в пик пучин приближающегося оргазма.       Правитель земель Мондштадта оставлен без власти. Изгибай спину, стони до срыва голоса и вцепляйся в перила без возможности помочь самому себе в достижении удовольствия. Тем не менее и без последнего божественное семя извергается на деревянный пол постоялого двора «Ваншу».       Еще, еще и еще раз адепт погружается в тело, перед тем, как, задрожав, сцепив зубы, сжать руки на бедрах до побеления костяшек.       Дешевый Архонт опустошен и заполнен одновременно.       Последний аккорд спет, птицы расправляют крылья, уносясь на сносящих с ног ветрах полного людьми и пустого демонами Ли Юэ.