…до того как сломается «Он».
Регулус притворяется спящим, чтобы переждать. Так ему чуть менее страшно, словно это происходит не с ним. Будто он не виноват в реакциях своего собственного тела. Он упирается в наспех выстроенную стену, за которой мурует все постыдные, жалящие сечениями под кожей ощущения. И поворачивается к ней спиной, подпирая изо всех неравных сил, когда оборачивается к «Нему». В стене снова и снова образуются разломы. Стоит остановить один, накрыв ладошкой, из-под неё каждый раз выползают ещё две зигзагообразные трещины. Но Регулус не оставляет попыток залатать её. Потому что эта стена несущая. Если она рухнет, его тотчас погребет под руинами замурованных за ней воспоминаний. Он просто не выдержит их все разом. А пока она стоит, у него получается убедительно произносить «всё в порядке». Пусть наволочка влажная не только от испарины. «Он» спускает ему это притворство. Возможно, «Его» устраивает, что он не сопротивляется. «Он» больше не зажимает рот и не держит его своей слишком быстро растущей силой. Возможно, так «Он» благодарит его за покорность. Регулус так думает, потому что начинает привыкать к этим «иным» прикосновениям. Порой он чувствует в них столько нежности, что под ними проступает слово «нужен». Словно его кожа — лакмусовая бумага. Именно тогда его ресницы оставляют влажный след на подушке. И даже тогда, он продолжает делать вид, что спит, оборачиваясь и утыкаясь лбом в пугающе грохочущее солнечное сплетение. Тогда «Его» рука может вновь обнимать его, заботливо натягивая повыше одеяло. Тогда на несправедливо короткий промежуток времени «Он» снова становится его старшим братом, по которому Регулус неизъяснимо скучает. Скучает с той необратимой секунды, как сошёл с постамента после распределяющей церемонии, усадившей их порознь. Скучает настолько, что эта тоска, подпитываемая страхом, вытягивает последнюю пригоршню сил, которой, так или иначе, не хватило бы для сопротивления. Страхом лишиться и этих коротких промежутков. Ради них он готов переждать что угодно, в чем «Он» так нуждается. Хранить их «общий» секрет. Мириться с полугодиями за раздельными столами, потому что знает: «вернёмся домой и снова будем вместе».Регулус так думает вплоть до тех пор, пока впервые не слышит про секс.
Эссе о боггартах обрывается на полуслове. На грязной бесформенной кляксе. Дрогнувшее в руке перо не соприкасается более с пергаментом и не выпускается из оцепеневших пальцев на протяжении всего непристойного разговора на пониженных тонах. Двух девушек через стол в библиотеке. На следующем практическом занятии по ЗОТИ Регулус не появляется. С тех пор этот прогул остаётся единственным на его счету. С тех пор он перестаёт называть «Его» по имени. С тех пор он начинает всё чаще случайно застывать перед зеркалом, всматриваясь в своё лицо. Тело. Вьющиеся черные волосы до середины шеи. В каждую худощавую черту, хранящую, помимо «секрета», ответ на вопрос «зачем?». Кажется, замурованный где-то внутри него ответ, который уже не достать без сокрушительных последствий. Регулус знает, что он красивый, потому что так говорят люди. Сам он не вполне уверен, что в состоянии судить о себе в этом ключе. И по правде не может эту красоту разглядеть. Ту красоту, за которой гоняются девчонки, чтобы сыскать внимание парней. — Я похож на девушку?.. Вопрос материализуется невпопад и вперед слепивших его по достоинству мыслей, отвлекшихся на вид из совиной башни. Регулус видит с неё берег Черного озера как на ладони. Видит «Его» в своей пополнившейся женским полом компании. «Он» уже гораздо выше и шире в плечах при разнице всего в один год. «Он» кружит, подняв за талию, всё чаще мелькающую-около брюнетку. Регулус непроизвольно поправляет не мешавшую ему прядь волос и фиксирует свой вопрос слишком поздно. Когда он уже упорхнул, подобно неясыти с письмом на Гриммо. Когда ему ничего не остаётся, кроме как повернуть голову к соседнему незастеклённому выступу, с которого раздаётся чёткий щелчок зажигалки. Алекто, вполоборота головы, непричастно следит за тем же озером. Одна нога согнута в колене. Вторая медленно покачивается, шаркая по усыпанному перьями полу носком туфли. Алекто тоже «около». Но всегда «где-то ещё». Её светло-русые прямые волосы выглядят идеально без затраченных на то усилий. В отличие от нарочито небрежного высокого хвоста, который она завязывает на каникулах, вызволяя передние пряди. Её словно абсолютно не смущает вопрос, а искать его истоки ей, что по-плебейски называется, впадлу. Она всласть затягивается и отвечает с тем же непричастным видом. Даже не отводя от берега озера взгляд. — Ты похож на свою маму.В следующее Рождество Регулус впервые поддается порыву запереть на ночь дверь.
И колеблется в последний момент. Ему ещё нельзя использовать магию вне Хогвартса. На его двери нет ни замка, ни щеколды, ни несчастной цепочки. Единственный выход: подпереть её стулом — а это уже не порыв. Это последовательный порядок действий. Это взвешенное решение, которое он почему-то не может принять. Как не может летать. Или жить без кислорода. «Не может» как «не приспособлен для принятия такого решения». В то Рождество Регулус не притворяется спящим. Он даже глаз сомкнуть не может, смотря в затягивающую его расщелину меж створок платяного шкафа в викторианском стиле. Не подвинешься? Не спишь? Не сопротивляйся. Никому не рассказывай. Он слышит проникающий из-за стены шёпот явственнее заполняющего продрогшую спальню разгоряченного дыхания в шею. Шёпот, что был изначально вырван из контекста. Так нечестно……теперь Регулус понимает сам факт происходящего.
Понимает миграцию стаи мурашек, бегущих по обжигающим углям там, где «Он» трогает. Понимает не усердствующий с давлением укус там, где шея покато переходит в плечо и где к утру полностью растворится след от зубов. Понимает, почему поехавший по накатанной пульс реагирует на физическую ласку. Понимает, что ему важно услышать опущенный контекст. Но боится. Иррационально боится услышать сперва «свой» голос, после чего уже не удастся притворяться, что это происходит «не» с ним. Боится услышать свой голос «иным». Боится всё испортить. Боится, что они перестанут общаться не только в школе, но и дома. И всё-таки решается спросить лишь в ночь перед отъездом. — «Ты» занимаешься со мной сексом? Сбито. С придыханием. Сломано. Сглатывая, когда «Он» замирает. Считая каждый удар сердца, ломящегося в спину. «Он» никогда не касается его лицом к лицу. Регулус понятия не имеет, какое у него при этом выражение. Какой взгляд. Он знает наизусть лишь вибрирующий шёпот, вряд ли слышимый за пологом кровати, но оглушающий его до звона в ушах. — Ещё нет. В тот раз «Он» вновь запечатывает ему рот и впервые заходит дальше: стягивает пижаму, ставит его на колени и проникает внутрь пальцами, смоченными его же слюной. А «просьбы» начинают множиться так, что он не успевает их ни обдумывать, ни выполнять: …прогнись в пояснице… не сжимайся… не плачь… закуси подушку. Отчетливо помнит он только одну повторяющуюся уже мольбу. — Не притворяйся……что тебе не нравится.
На следующее утро Регулус сам обрезает себе волосы.
— Всё равно похож, — не отрываясь от чтения, вместо «привет» говорит Алекто, как только он переступает порог купе.