***
Сон стал мне чужаком. Я уже давно выработала иммунитет к терапевтическим эффектам обезболивающих и принимаю их в основном для того, чтобы просто не развалиться на части. Дни тянутся, а я всё чаще и чаще провожу ночи молча глядя на большое выцветшее пятно над кроватью. Разум мчится, гонится за каждой мыслью, которая закручивается в спираль, и в конце концов от молчаливой бессонницы меня отрывает восходящее солнце. Вдобавок к этому новому жизненному достижению я слышу, как Малфой слоняется по коттеджу в самые неподходящие часы. Поначалу я пыталась его игнорировать, списывая не слишком бесшумные похождения на недостаток сна. На самом деле это как с бывшей любимой рубашкой. Ты её не ценишь — чужую жизнь в её мирном звучании, — пока она не исчезнет. Жаль только, что речь о Малфое. В ночь приезда Джинни мысль о том, что следующие несколько часов пройдут с мольбами о сне, вдруг становится невыносимой, и вот я тихо спускаюсь по гладкой деревянной лестнице, следуя за Малфоем. Когда наконец догоняю его, он горбится над последней партией моего всё ещё безуспешного Защитного зелья. — Что ты делаешь? — уже второй раз я прерываю его жуткий ночной ритуал. Когда вспоминаю, как горбились его плечи, пока он стоял на том краю, у меня начинают болеть пальцы и я разжимаю их. Ему почти удаётся притвориться, что он не напуган. — Твою ж мать, Грейнджер. В чём проблема? — Я хочу знать, что ты делаешь. — Если Малфой думает, что я кажусь грубой, а не уставшей, то это его проблема. — Не понимаю, какое тебе дело, — ухмыляется он, скрещивая руки на груди. Или, скорее, пытаясь это сделать. Когда недостающие сантиметры левого предплечья дают о себе знать, мышечная память сбоит и обе конечности безвольно падают по бокам. — Это мой дом, это моё зелье. Это точно моё дело. — По-прежнему зубрила, как я вижу. — Его отсылка к нашему общему прошлому звучит нарочито и пусто, а усмешка, которую он пытается из себя выдавить, ещё менее убедительна. — У тебя было столько времени, чтобы напридумывать оскорблений, и это лучшее, что ты вспомнил? — Как и твои друзья, последние несколько лет я не так уж часто о тебе думал. — Я вздрагиваю от его намёка, подкреплённого жестокой ухмылкой. — Понятия не имею, о чём ты. — Слышал твою жалкую попытку поболтать сегодня, — говорит он. — Скажи, эта Уизлетта одна такая или они все обращаются с тобой как с дерьмом? — Чего? Да как ты смеешь… Малфой игнорирует мои протесты: — Ты нарочно им врёшь или они все просто слепые, раз не видят, что ты не в себе? Его слова ударяют слишком близко к сердцу, и я срываюсь на него: — Как будто ты хоть что-то знаешь о дружбе! — Похоже, я задел за живое, Грейнджер. Щекотливая тема? — Заткнись. Единственные твои значимые отношения в Хогвартсе были с теми двумя неуклюжими идиотами, и ты обращался с ними как с прислугой! — голос дрожит. — Не смей читать мне лекции о дружбе, ты, мерзкое маленькое насекомое. — Ты ничего обо мне не знаешь. — О, я задела за живое? — встречаюсь с ним взглядом. — Я бы посоветовала тебе не лицемерить, да только ты и без того сплошное разочарование! Раню его. Как и хотела. — Да пошла ты. — Он протискивается мимо, задевая меня плечом так сильно, что мне приходится опереться о стену, чтобы не упасть. — Что такое, Малфой? Щекотливая тема? — кричу ему вслед. Он на мгновение замирает в проёме и разворачивается всем телом. — Ты такая убогая, Грейнджер, с тобой даже находиться рядом жалко. Неудивительно, что друзья бросили тебя здесь. — А ты у нас Мистер Совершенство! Говоришь, что даже не хотел дезертировать, а всё равно здесь, в такой же ловушке, как и я. Оно того стоило? Стоило того, что ты потерял? — Между нами осязаемо отвращение. Будь у него палочка и рука, чтобы ею взмахнуть, я бы уже готовила контрзаклятие. Ненависть и гнев сливаются в ожесточённых чертах его лица, и я поражаюсь, как грозно он выглядит, даже раздетый. Он выше, хотя и худощавее. Если бы дело дошло, смог бы он убить меня первым? А я смогла бы убить его? Малфой несколько раз открывает и закрывает рот, и я жду следующей словесной атаки. — Давай. Я теряюсь. — Что? — Рань меня, прокляни, убей. Я вижу твоё лицо. Ты просто ищешь причину, оправдание, и для чего? Кто станет в тебе сомневаться? — Малфой так внезапно лишается эмоций, что я едва замечаю признаки окклюменции. — Я же сказала, что не монстр, Малфой. — Но я — монстр, — как просто он об этом говорит. — Так сделай нам обоим одолжение и поставь меня на место. — Я… что? О чём ты? — Я вдруг начинаю скучать по тому спору, который мы только что вели. Ненавидеть друг друга — это привычно, естественно. Эта холодная уязвимость, этот его наклон головы — нет. Всё не то. — Покончи с этим. — Я не доставлю тебе такого удовольствия. — Трусиха. — Если кто из нас трус, так это ты, — огрызаюсь я. Малфой пожимает плечами, все его эмоции приглушённые, тусклые. — Может быть. Но ты такая самоуверенная сука, что попробовать стоило. То в жар, то в холод — он похож на пародию самого себя. — Что с тобой не так? Почему ты такой? — А ты? — Ты знаешь почему, — ответ машинальный. Наступившая тишина неожиданно глубоко ранит. Он уходит, смиренный и равнодушный, а я дольше, чем нужно, смотрю на пустой дверной проём, пытаясь понять, даже если ничего понимать не должна.***
Он перестал есть еду, которую я каждый день оставляю у его двери. До нашей последней ссоры Малфой выползал из своей норы по ночам. Будь я лучшим врачом — или вообще врачом, — больше следила бы за его здоровьем, но он так редко даёт о себе знать, что у меня нет сил даже пытаться. По крайней мере, так было до тех пор, пока еда не накопилась. Тарелки с холодным супом, слипшимися макаронами и чёрствыми бутербродами просто смеются надо мной. Коридор не такой большой, чтобы хранить там все символы маленького истерического протеста Малфоя, и к третьему утру я уже устаю от них избавляться. Когда я стучу, он, разумеется, не отвечает. — Малфой? — Ещё один стук. — Малфой, я знаю, что ты там. — Тишина. — Я вхожу. — Я даю ему всего секунду на подготовку. Он читает в постели. И, несмотря на моё предупреждение, пугается: безуспешно пытается спрятать книгу, прижатую к согнутым ногам. Вижу вспышку знакомого синего цвета. Наши глаза встречаются — паника на его лице сбивает меня с толку, и несколько секунд, слишком долгих секунд, мы просто смотрим друг на друга. — Итак, — это всё, что я могу сказать, прежде чем стряхнуть с себя удивление. — Эм, ты почему не ешь? Паника сменяется раздражением. — Тебе не плевать? — Мне не плевать, потому что у нас ограниченные запасы еды, а пайков должно хватить на всех, — резко отвечаю я. — Более того, ты мой пациент и я несу ответственность за твоё благополучие. Морить себя голодом — это не… Он фыркает. — Я не морю себя голодом, Грейнджер. Не разыгрывай драму. Уж прости, мне непросто есть эти жалкие помои, которые ты считаешь едой. — О, ужасно жаль, что условия не соответствуют вашим стандартам, лорд Малфой. У нас на территории нет порабощённых домашних эльфов, которые могли бы удовлетворить любой ваш каприз. — Очевидно. Я бросаю на него испепеляющий взгляд. — Если тебе так не нравится, можешь спуститься и приготовить себе чёртову еду сам! — В ответ Малфой только закатывает глаза, как капризный ребёнок, которым он и притворяется. — Видит Мерлин, я больше ничего тебе не принесу. Это пустая трата еды, и у меня нет сил продолжать таскать тарелки вверх по лестнице. — Почему просто не использовать магию? Только не говори, что правда сама таскаешь эту ублюдскую посуду. Моя очередь капризничать. — Конечно нет! Но подниматься… — Я захлопываю рот, и Малфой выгибает бровь. — Неважно. Если захочешь есть, придётся тебе сделать это внизу. И даже не думай продолжать голодовку. — Это не… — Мне всё равно, как ты это называешь, тебе нужно поесть. Я столько трудностей преодолела, спасая твою жизнь, не для того, чтобы ты просто откинулся. — Я никогда не просил тебя об этом, Грейнджер, — его тон такой же мрачный, как и взгляд. — Как будто ты когда-то попросишь меня о чём-нибудь. Как будто с твоим мнением кто-то когда-то считался. Слова должны были прозвучать бессердечно, но их жестокая честность кажется правильной, и Малфой, похоже, это даже признаёт. — Ладно. Уже собираясь уходить, я думаю, что никогда не угадывала нужный момент, когда нужно уйти, а поскольку в литературе не существует ничего, что я могла бы заставить себя проигнорировать, я оглядываюсь. — Если нравится «Хоббит», то дальше рекомендую трилогию «Властелин колец». Это продолжение. Прежде чем Малфой успевает ответить и неизбежно швырнуть мне в лицо мою жалкую доброту, закрываю дверь и ухожу.***
Следующим днём Грюм приносит ещё больше плохих новостей. Я едва успела убрать пустые флаконы из-под зелья в раковину, как он пришёл с Гарри в придачу — их знакомые лица исказились ещё более знакомой гримасой разочарования. Незнание убивает меня, но после всех этих месяцев я не уверена, что смогу вынести ещё одну ложь. — Мистер Малфой? — зовёт Грюм. — Наверху, вероятно. — Не могли бы вы привести его? — Я сглатываю хлещущее раздражение и киваю. Гарри хмурится, и я чувствую тяжесть его взгляда, следящего за моим шагом. Приходится прикладывать больше усилий, чем обычно, чтобы не хромать, и в тот момент, когда я поворачиваю за угол, боль возвращается. Поднимаясь по шатким ступенькам, вспоминаю о несъеденной порции завтрака, которую утром видела на кухне, и впиваюсь ногтем в большой палец. Искреннее, хотя и несколько приглушённое беспокойство, которое я испытываю, удивляет даже меня саму. Легче, чем ожидалось, воспринимать его исключительно как пациента, чем как ужас моей юности. — Малфой… — Его дверь открывается до того, как я успеваю постучать. Он выглядит потрёпанным, взволнованным, и я сужаю глаза. — Всё нормально? — Порядок. Что надо? Он отвратителен, впрочем как и обычно. — Грюм внизу. Хочет поговорить с тобой. Морщится, но не сопротивляется. — Веди. Они вдвоём исчезают в пустой гостиной, Грюм закрывает двери и накладывает заглушающие заклинания. Гарри жестом приглашает меня сесть с ним за кухонный стол и, поскольку он всё ещё мой лучший друг, пододвигает мне чашку свежезаваренного чая. Мы пьём в редкой тишине. — Джордж пропал, — полушёпот в пустой воздух. Сердце сжимается. С тех пор как умер Фред, инстинкт самосохранения Джорджа неуклонно снижался. Из всех оставшихся Уизли он тот, кто появляется здесь в крови чаще остальных. — Когда? — Позавчера вечером. Он был с Тонкс, разведывал потенциальное убежище, когда они попали в засаду. Они разделились, и она вернулась в штаб-квартиру одна. — Ты возвращался туда, чтобы проверить? Он кивает. — Там никого. Утешающие слова — не моя сильная сторона, но Гарри они всё равно не нужны, так что я просто качаю головой, и мы вместе делаем глоток чая. Вторая половина дня пролетает в том же духе, пока Грюм, наконец, не показывается из гостиной. Дверь со щелчком открывается, и он выходит, отчего-то ещё более мрачный. — Готовы, мистер Поттер? Гарри быстро обнимает меня на прощание. — Люблю тебя, — шепчет он мне в волосы. — Люблю тебя, — шепчу в ответ. — Пока я не ушёл, вам что-нибудь нужно, мисс Грейнджер? — По какой-то причине из всего, что меня в нём раздражает, больше всего ненавижу его любезности. — Нет. — Честно говоря, мне многое нужно, но мои просьбы слишком часто игнорировались, и я не хочу тратить время на то, чтобы озвучивать их ещё раз. — Я вернусь через пару дней с новой поставкой, — Гарри виновато улыбается, как будто вместе с тем бременем, что несёт, лично отвечает и за несправедливость наших новых будней. Как только они уходят, я тяжело вздыхаю и с трудом поднимаюсь на ноги. Всего час дня, а у меня ещё столько дел. Потираю рукой лицо и вздрагиваю на входе в гостиную: Малфой по-прежнему там. Честно говоря, я совершенно о нём забыла, когда услышала о Джордже, но то, как Малфой выглядит сейчас, — этот его вид никогда меня не покинет. Он сидит в старом кресле, согнувшись пополам, и тихо всхлипывает, уткнувшись в колени. Я замираю, пока его плечи вздымаются от почти немых эмоций: как завораживающе у него получается не издавать ни звука. Кресло чуть отвёрнуто от меня, его дрожащую фигуру освещает вымытый солнечный свет. Наблюдая за тем, как он распадается на части, я спрашиваю себя, что мне делать. Кажется неправильным, даже незаконным, видеть его таким. Мерлин знает, как бы мне не понравилось, если бы кто-то, кого я ненавижу, пялился на меня, пока я сломлена. И всё же я не могу сдвинуться с места. Если нарушу молчание, он узнает, что я стою здесь, но если останусь, будет ещё хуже. Малфой решает всё за меня. Он встаёт так резко, что его рост кажется внезапно слишком высоким для неприкрытых эмоций на лице. Я знаю, что он знает обо мне. Но не успеваю я заговорить, как он выскакивает за дверь, и уже мгновение спустя слышно, как его рвёт в туалете на нижнем этаже. Рыдания и рвота — две вещи, которые мне очень, очень хорошо знакомы, и я решаю оставить его в покое. Вернувшись на кухню, пытаюсь сосредоточиться на варящихся зельях, и если я внимательно прислушиваюсь к тому, как Малфой в конце концов удаляется к себе в спальню, то только потому, что он — мой пациент, а я — его целитель.***
Несколько ночей спустя, как раз когда три с половиной флакона обезболивающих смогли заглушить мою тревогу, чтобы освободить место для сна, раздаётся глухой удар, за которым следует сильный грохот, эхом разносящийся по пустому коттеджу. Я тут же встаю и выпиваю отрезвляющее. Надевая рваные кроссовки, напрягаю слух в поисках звука. Что-то шуршит в конце коридора. Хватка такая крепкая, что можно сломать палочку, а прилив адреналина должен вызывать у меня ещё бóльшую тошноту, но я была заточена под такое — год, проведённый взаперти, ещё ничего не изменил. Дверь спальни — смазанная маслом, бесшумная как раз для такого случая — приоткрывается ровно настолько, чтобы выйти из комнаты. Делаю осторожные, размеренные шаги к вершине лестницы. Мышцы ноги напряжены, чтобы не хромать, и как только я выглядываю из-за угла, тишину нарушает стон из ванной. Внезапно я вспоминаю о Малфое. О нём так легко забыть теперь, когда он проводит всё своё время в спальне, крадёт мои книги и ест по минимуму, чтобы я его не доставала. С глаз долой — из сердца вон, как говорила мама. Вздрагиваю при воспоминании о ней и пытаюсь успокоить бешено колотящееся сердце, прежде чем постучаться. — Малфой? — Двери, расспросы и остывшая еда. Сейчас он больше призрак, чем человек. Он что-то бормочет в ответ, и его тон меня напрягает. — Ты в порядке? — Ещё одно бормотание, менее связное, чем первое, и я захожу — к чёрту приличия. Все наши встречи вдруг стали зеркальными отражениями друг друга. Ещё одна внезапность, ещё одно запечатление его уязвимого положения. Только на этот раз он умирает. По крайней мере, так кажется. Малфой привалился к стене, его ноги согнуты под тяжестью веса, как будто он не что иное, как кожа и кости. Я тут же бросаюсь к нему, прижимая руку к его лбу. Он весь мокрый и липкий от пота. — Малфой, что случилось? — Пытаюсь встряхнуть его, чтобы он пришёл в себя, но слышу только шёпот: «Мама» — снова и снова. Он сползает ниже, я одной рукой поддерживаю его, а другой провожу диагностику. — Что ты наделал? — Малфой весь горит, температура около тридцати девяти — он заражён. В следующую секунду моё обоняние обостряется, и я отчётливо чувствую запах очищающего. Взглянув вниз, замечаю, что испачканная белая повязка спала с руки, обнажив разъярённую инфекцию. Это мерзко, но я не мешкаю. — Ох, глупый мальчишка. Неловкими, отрывистыми движениями подпираю его к углу стены за занавеской для душа. Нога горит, но я не встаю с корточек, притягивая обрубок его руки к себе на колени. Он скулит от моего осторожного, но намеренного движения. — Что… — Тихо! — рявкаю на него и начинаю устранять инфекцию. Я слишком далеко от клиники, чтобы призвать нужные средства, и приходится копаться в опустошённом запасе, который хранится в моей комнате на случай непредвиденных обстоятельств. — П-п-прости, — заикаясь, говорит он кому-то — точно не мне. Серые глаза трепещут под тонкими, как бумага, веками, и я остро осознаю, чем ему грозит высокая температура. — Глупый, глупый идиот, — шепчу как мантру и заставляю его открыть рот, чтобы запихнуть жаропонижающее прямо в глотку. Нажатием палочки не даю ему подавиться, и, как только Малфой глотает, призываю ещё одно зелье. Нужно три приёма подряд, чтобы опустить температуру до тридцати восьми, а о долгосрочных последствиях для желудочно-кишечного тракта я подумаю потом, когда Малфой не будет слоняться на пороге Смерти. Наконец он затихает, и полосами ткани, смоченными в настойке, я удаляю оставшуюся инфекцию из раны. Она воняет, и никакое заклинание не избавит меня от этой напасти. Мне помогают только решимость и одиннадцать месяцев выдержки. Как только Малфой приходит в себя, я, наконец, позволяю мышцам расслабиться и тяжело прислоняюсь к стене. Ванная наверху мала даже для одного — мы превратились в месиво из конечностей и пустых стеклянных флаконов, разбросанных по полу. Несколько минут просто сижу и смотрю на него. Всё равно не смогу встать, пока нога не перестанет дрожать. Я наблюдаю за человеком перед собой. Что привело его сюда, в это место со мной? Почему он так беспечно заигрывает со смертью, если прошёл через ад, чтобы выжить? Сколько ещё раз мне придётся вытаскивать его с края забвения? Несмотря на наше общее прошлое, каким бы уродливым оно ни было, меня осеняет, как мало я знаю о Малфое. В школе он был избалованным нытиком. Сейчас он сидит передо мной, еле живой — снова, — и я удивляюсь тому, какой мрачно-интересный поворот приняли наши жизни. Если бы вы сказали ему, одиннадцатилетнему мальчишке, что грязнокровка уже трижды спасёт ему жизнь, он бы с отвращением усмехнулся. Одиннадцатилетняя я была бы в таком же ужасе. И всё же — вот мы здесь. Время делает дураков из всех нас.