***
Это сложно — так открыто принимать её помощь. Грейнджер, вечно чопорная и правильная, сидит за кухонным столом и буравит тарелку с супом, которая стоит и ждёт, как я понимаю, меня. Её собственная почти пуста, а мой желудок сворачивается от одной только мысли о еде. Увы, в её понимании выживания халтура не приветствуется, поэтому я сажусь и ем. Безвкусно, жидко, пресно. Воистину отвратительно с точки зрения удовольствия, но именно это мне нужно, чтобы воскресить полноценное питание в распорядке дня. Как умно. К моему бесконечному счастью, Грейнджер не говорит со мной. Она вообще не говорит. Вместо этого ждёт, пока я закончу с едой, измельчает травы и готовит различные ингредиенты для непонятных зелий. Осторожные движения ножа по травам и корням удручают меня своей знакомостью. Море шумит за приоткрытым кухонным окном, и я прислушиваюсь к приглушённой какофонии звуков, чтобы утопить поток воспоминаний о школе. Я доедаю суп, а Грейнджер аккуратно складывает мелко нарезанные ингредиенты в массивный шкаф, который стоит у стены позади нас. Затем она возвращается к столу со знакомым набором, молча протягивает руку, я молча вкладываю в неё свою. Несмотря на обещание, которое я себе дал, отворачиваюсь, пока она распутывает повязку. Честность никогда не была для меня лёгким уроком. Уверенными, обдуманными движениями Грейнджер смазывает рану мазями и кремами, и я проглатываю два отвратительных на вкус зелья. Её глаза следят за пустеющим стаканом, и внезапно я осознаю полное отсутствие пространства между нами. Не могу вспомнить, когда в последний раз меня так много трогали. Даже мать в конце концов охладела ко мне. Кожа болит от воспоминаний, но я даю Грейнджер закончить, прежде чем снова прижать руку к боку. Она кивает один раз, и я убегаю.***
Время — ничто. Оно бесконечное и холодное, и я схожу с ума в этих четырёх коричневых стенах. Единственный мой социальный контакт — это Грейнджер: каждый вечер мы молча ужинаем вместе и она ухаживает за моей быстро заживающей рукой. Вопреки моим желаниям, её ультиматум и последующее принятое мной решение давят на меня на каждом шагу. Всё труднее воровать её книги с ближайшей полки и таскать их наверх всякий раз, когда Грейнджер ложится спать. Я невольно позволил своему графику сна вернуться к нормальному и вдруг понял, что бодрствую вместе с остальными обитателями дома. Хотя бы вид из окна всё такой же унылый, что хочется бежать. Прижимаю ухо к двери и прислушиваюсь. Время полдень, и если мой шпионаж хотя бы наполовину достоверен, как я надеюсь, то в доме осталась только Грейнджер. Это унизительно — красться вниз по лестнице, чтобы убедиться, что мы одни. Целую жизнь назад я бы заплатил кому-нибудь, чтобы это сделали за меня. А теперь я горблюсь над перилами, напрягаясь и умоляя о тишине. Когда убеждаюсь в отсутствии пациентов, спускаюсь и нахожу её там же, где и всегда: над кипящим котлом, с гнездом гарпий на голове, торчащем во все стороны. Внезапно я перемещаюсь в кабинет зелий, на пятый курс, где издеваюсь над её бесконечной потребностью быть признанной и замеченной. Тогда я думал, что никогда не опущусь так низко, хотя сам же следил за реакцией каждого на моё появление. Всегда был на виду, всегда в центре. Маленький засранец. Половица скрипит под тихими шагами — Грейнджер поворачивается, разрушая моё нежеланное путешествие по переулку воспоминаний. — Что случилось? — вечно она такая искренняя, даже сейчас. — Что? — Рука? — Как паршивая собака с костью, всё время со мной носится. Ненавижу это. — Ничего не случилось, — огрызаюсь. Она опирается на стол позади себя — не из-за таинственной ли это хромоты? — Тогда чего ты хочешь? — Грейнджер хмурится, и это идеально дополняет её и без того разочарованное выражение лица. Я закатываю глаза. — Не всё вертится вокруг тебя. Удивительно, но она на это не клюёт. — В своём глазу бревна не замечаешь, да? — её слова выходят далеко за рамки моего понимания, и это, вероятно, видно по моему лицу, потому что она тут же качает головой. — Почему ты здесь, внизу? Обычно ты приберегаешь свои вылазки для полуночи. — Шпионишь за мной, Грейнджер? — Тебя трудно назвать скрытным. — Я и не пытался таким быть. — Она молчит, продолжая смотреть на меня. — Почему тебя это вообще волнует? — Это моя обязанность. Пальцами пытаюсь зарыться в отросшие волосы — и резкое напоминание о том, что пальцев-то нет, только портит моё и так дерьмовое настроение. — Ради всего святого. Значит, мне нельзя гулять? — Нет, просто странно тебя видеть до захода солнца, — говорит она. — Ты волен делать всё, что захочешь. — В пределах разумного, — даже не пытаюсь скрыть горечь в голосе. — Очевидно. Со вздохом облокачиваюсь на дверной проём. — Наверху… слишком тихо, — понятия не имею, что заставило меня с ней откровенничать. Грейнджер перестаёт строить из себя старосту и смотрит на меня с искренним пониманием. Желудок скручивается от одного намёка на то, что мы можем быть чем-то похожи. — Хорошо. Тогда просто держись от меня подальше. Я хмыкаю, и ноги сами идут в гостиную. Вспышки той жути, которую Грюм из меня вытянул, окутывают комнату густым туманом, но это единственное место, не связанное с долбаной клиникой, и я беру что дают. — Там чай на плите, — говорит Грейнджер запоздало, как-то по-домашнему. Я не утруждаю себя ответом. Дом снова наполняется тишиной, лишь вдали разбиваются серые волны о чёрные скалы. Косой луч солнца, пробивающийся сквозь облака, освещает пыль, которую я поднимаю с каждым шагом, и останавливается на второй полке жалкого подобия библиотеки. Грейнджер не соврала, когда сказала, что здесь преимущественно магловская литература. Не считая устаревшего учебника по зельеварению и нескольких безвкусных исторических статей, остальные книги мне чужды. Я прочитал серию, которую она рекомендовала, хотя никогда бы ей об этом не сказал. Было… интересно. Ужасно недостоверно, конечно. Одна только мысль о том, что эльфы могут быть чем-то похожи на неземных существ, казалась нелепой. Неудивительно, что эти маглы что-то напутали. Если я не буду подпитывать своё тщательно выстроенное неприятие, если я ничего не сделаю, то окклюменция рухнет и мне придётся переварить всё то, что со мной произошло, а это слишком невыносимо. Поэтому я провожу пальцем по разномастным корешкам и пытаюсь найти что-нибудь стоящее для чтения. На глаза мне попадается «Чужак в чужой стране», как минимум из-за сходства с моим нынешним положением. Обложка выцветшая и потёртая, зелёный цвет уже не такой яркий, каким должен был когда-то быть. Всё же что-то в странной картинке и причудливом описании притягивает меня, и я, лишённый буквально всего грёбаного остального, беру её. Сразу же хочется вернуться наверх, но я борюсь с этим желанием. По двум причинам. Первая: если проведу ещё хоть секунду взаперти своей норы, тогда я воспользуюсь предложением Грейнджер и мне быстро придёт конец. Вторая: отчаянная потребность в информации. На последней встрече с Грюмом я рыдал, как какой-то ебучий первокурсник, но в остальном она прошла бесполезно. Ему нечего было сказать о матери, Тёмном Лорде или даже о войне. Несмотря на решение абстрагироваться от конфликта в целом, я очень хочу знать, как идут дела. Подслушать со второго этажа почти невозможно, поэтому, стараясь казаться как можно незаметнее, я сажусь в кресло, стоящее лицом к двери, и открываю книгу. Грейнджер в свою очередь меня игнорирует. Она заходит иногда взять что-нибудь из своего шкафчика с ингредиентами, но работает на своей стороне дома. Разные запахи разносятся по затхлому бризу, который гуляет по коттеджу, и все они кажутся знакомыми. Но ещё одно путешествие по переулку воспоминаний — это последнее, чего я, блядь, хочу, так что втайне я немного благодарен тому, кем бы ни был этот магл Хайнлайн. Во всяком случае можно отвлечься его рассказами. В глубине души я всё равно озадачен тем котлом неизвестного происхождения, над которым она вечно хлопочет. И никогда бы не спросил о нём, разумеется. Я не замечаю захода солнца, пока не включается странное магловское освещение. Первые несколько ночей в комнате я пытался разобраться в нём с помощью одной только силы воли, но, Мерлин знает, у меня никогда её много не было. Эти штуки мешают сосредоточиться, и я осматриваю комнату затуманившимся от мелкого текста взглядом. — У тебя есть аллергия на что-нибудь? — Грейнджер не пугает меня, если только чуть-чуть. С каких это пор она такая тихая? — Э-э, нет, — отвечаю, не глядя на неё. — Тебе зачем? — Просто полезно знать, вот и всё. — Она делает паузу, я жду. — Ужин готов. Наименее любимая часть моей несчастной жизни — ужины с Грейнджер. Еда впечатляюще ничем не примечательна, а её компания раздражает, даже если она молчит. Особенно потому, что она молчит. Но мне, очевидно, нужно есть, и, хотя я никогда бы в этом не признался, последние день или два рука не болит. Несомненно, благодаря её усилиям. Меня преследуют смутные образы той ночи, когда она нашла меня полумёртвым в ванной наверху, но я подавляю их, предаю окклюменции, как и всё остальное. Я встаю, скидывая книгу на кресло, и трачу секунду, чтобы размять затёкшие суставы. Когда, наконец, оглядываюсь, Грейнджер пялится с непроницаемым выражением лица. — Что? — спрашиваю, почти убеждая себя, что мне всё равно. — Ты довольно бледный. — Отличные навыки дедукции, Грейнджер. Она только хмыкает и уходит. Я тяжело вздыхаю, сгорбив плечи, и иду следом. Ужин, как обычно, проходит в тишине, единственными звуками остаются скрежет погнутых вилок по сколотому фарфору и неизменный шум моря. Сегодняшнее блюдо — ещё одна неудачная попытка приготовить спагетти. Похоже, Грейнджер знает всего четыре грёбаных рецепта. Столько чёртовых романов и ни одной кулинарной книги. Что бы я только не отдал за жаркое или немного тыквенного сока. По истечении положенного времени она, как всегда, приносит тот же набор и обходит стол, чтобы сесть рядом. Грейнджер снова хромает, но это не моя работа — идти ей навстречу. Я вообще ничего не должен делать. Вздыхая, она опускается на стул и ждёт, пока я протяну руку. Рука устраивается между нами, Грейнджер разворачивает марлю, а я смотрю вдаль. До сих пор не могу смотреть, даже сейчас. Едкий запах, въедавшийся в бинты, наконец-то утих, и я могу спать, не зарываясь головой в подушку, хотя это, чёрт возьми, не то чтобы важно. Последние три года я совершенствовал искусство окклюменции, чтобы избегать реальность, а оно едва работает. Смотреть, как незнакомцев пытают до смерти, видимо, легче, чем терять руку. Это должно быть хорошо, это должно напоминать мне, что я по-прежнему человек. Но это не так. — Заживает хорошо, — говорит Грейнджер. — Не болит? — Нормально. — Через несколько дней ты должен исцелиться, можно будет перестать перевязывать. Думаю, это к лучшему. Такие раны, как правило, заживают быстрее, если позволяешь им дышать. — Пожалуйста, заткнись, — мне не хватает сил. Трудно огрызаться на кого-то, когда даже не можешь посмотреть в его сторону. Чувствую, как Грейнджер заправляет марлю и постукивает один раз палочкой. — Готово. — Когда я встаю, чтобы уйти, она говорит: — У нас закончились обезболивающие зелья. Израненная, изуродованная рука снова скрыта под белой повязкой, и я наконец-то могу посмотреть на неё. Она такая маленькая. — Интересно почему. — В глазах Грейнджер мелькает стыд, но он тут же превращается в ненависть. — О чём ты? Вместо ответа бросаю на неё взгляд, граничащий с жестокостью, и ухожу.***
Через несколько дней в коттедж заявляется чёртова Уизлетта, всё такая же отвратительно раздражающая. Она заглядывает к Грейнджер, которая опять возится со своим котлом. Я горблюсь в уродливом кресле, лицом к окну, скрывшись от посторонних глаз. Похоже, мои усилия по подслушиванию наконец-то окупятся. Бóльшую часть их разговора занимает пустой трёп. Грейнджер ужасно врёт, как и в прошлый раз, а Уизли тупит. Когда Грейнджер говорит, что на этой неделе не пила обезболивающих, мне приходится прикусить щёку, чтобы не расхохотаться. Почему она продолжает разыгрывать этот спектакль, я не понимаю. Да она могла бы уже сто раз воспользоваться этим и манипулировать ими всеми, чтобы они действительно что-то для неё сделали. Гриффиндорцы слишком мягкосердечны для таких грязных дел. — А Франция? — Закончили, наконец-то. С оглушительным успехом, как по мне. — А это уже пробуждает во мне интерес. Честно говоря, мои знания об операциях Тёмного Лорда были довольно узкими, но я слышал о чём-то во Франции. — Ты нашла его? — Нет, но мы нашли это. — Что-то с глухим стуком падает на кухонный стол, и я едва сдерживаюсь, чтобы не обернуться. — Это чт… — Дневник. И нет, он не проклят. Не так, как… — Уизли замолкает. Отец был чертовски горд тем маленьким трюком на втором курсе, и он кичился этим до тех пор, пока всё не пошло прахом. Тёмному Лорду потребовалось несколько лет, чтобы должным образом наказать отца, но к тому времени его послужной список был уже настолько дерьмовым, что это была просто ещё одна капля в океане неудач. — Что это за язык? — Понятия не имею. Люпин думает… — Древние руны, — перебивает её Грейнджер. — Хотя и не обычные. Эти почти похожи на клинопись. — В отличие от?.. Я прекрасно могу представить разочарование на лице Грейнджер. — Протогерманских, которым нас учили в школе. В «Словнике чародея» есть отличная вводная глава, подробно описывающая эволюцию рун и окончательное решение отказаться от них в современной работе с заклинаниями. — Конечно, как я могла забыть, — если в сарказме Уизлетты и есть что-то доброе, я не могу это найти. — Я прослежу, чтобы копия словаря… — Словника… — Чаровника… — Чародея… — …была у Луны в распоряжении. — Шорох сумки подкрепляет её слова. — Подожди! Я могу расшифровать его. Древние руны были моим лучшим предметом. — Все они были твоими лучшими. — Справедливо. — Кроме того, у тебя здесь и так достаточно забот. — Нет, это не так, — настаивает Грейнджер. — Пожалуйста, — отчаяние в её голосе звучит трогательно и дико неуместно. — Гермиона, — вздыхает Уизли. — Нет. Луна более чем способная. Ты просто сосредоточься на своём целительстве. — Это из-за Грюма? Он не разрешил мне переводить? — Не всё таит в себе злой умысел. Грюм его ещё даже не видел, — она отчитывает Грейнджер так, будто имеет на это право. — Я не говорила, что это был какой-то умысел, Джинни. Я просто, — Грейнджер запинается, и я чуть не разворачиваюсь в сторону кухни, — я просто хочу чувствовать, что вношу свой вклад в общее дело. — О, милая. — Я бы поставил свой последний галлеон на то, что они обнимаются. — Ты уже и так много делаешь! Мы не хотим добавлять тебе ненужный стресс. — Мне не… — голос Грейнджер звучит приглушённо, и тогда я украдкой бросаю взгляд на них, чтобы подтвердить подозрения, что они и правда обнимаются. — Мне действительно не трудно. — Гермиона, правда. Кто-то же должен присматривать за Малфоем. — Челюсть сжимается, стоит мне услышать звук своего имени из её уст. — Я ему не нянька! — Я этого не говорила. — Шаткий стул со скрежетом едет по каменному полу. — Слушай, если Луна зайдёт в какой-то тупик, я подумаю о том, чтобы передать тебе несколько страниц. — Я… ладно. Ладно. — Я люблю тебя, хорошо? Мы все тебя любим. Последнее, чего кто-либо из нас хочет, это чтобы у тебя случился ещё один… — Я знаю, Джинни. Проходит минута напряжённого молчания. — И ты честно перестала принимать обезболивающие? Ничего не могу с собой поделать, я должен видеть, как Грейнджер пытается солгать ещё раз. Я оглядываюсь. Они стоят в профиль, на полпути между кухней и гостиной. На лице Уизлетты — снисходительность, замаскированная под беспокойство, а Грейнджер выглядит больной. Опуская взгляд, вижу знакомое движение её пальцев, впивающихся друг в друга, и острые ногти, которые могут поранить, — завораживающе наблюдать, как легендарная героиня войны разваливается на части, потому что не может заставить себя сказать правду. — Честно. Да.***
Как только Уизлетта уходит, Грейнджер приваливается к дверному косяку, её нога чуть подкашивается. Я отворачиваюсь, открывая экземпляр книги «И никого не стало». Информация, которую я собрал о войне, была не такой уж полезной, а вот знание о том, что самодовольная всезнайка, вечно превосходящая меня в зельеварении, — полная неудачница, не может не радовать. К сожалению, корешок книги выбирает именно этот момент, чтобы треснуть: звук гулко разносится по тихому дому. — Я знаю, что ты там, Малфой. — Я встречаюсь с ней взглядом. — Понравилось шоу? — Неплохое представление. Настоящая катастрофа. Я бы мог удивиться, что подружка Поттера такая тупая, раз тебе верит, но, если честно, эти Уизли никогда не были умными. Она скрещивает руки на груди, почти полностью обнимая себя. — Понятия не имею, о чём именно ты думаешь, но, знаешь, я могу обещать тебе, что ты ошибаешься. Не могу удержаться от смеха. — О, пожалуйста. На мне это не сработает, Грейнджер. Я лично видел твой маленький грязный секрет. У кучи пустых пузырьков, которые ты каждый вечер таскаешь вниз, удивительно характерный звук. Она приближается, и я тут же встаю: моё тело готово к любой угрозе, потенциальной или реальной. — Заткнись. — Правда ранит, а? Не так-то легко притворяться, когда кто-то знает твоё дерьмо. — Закрой рот! Ты ничего обо мне не знаешь. — Они вообще ещё работают? Или это просто костыль? Видит Мерлин, тебе бы он не помешал. — Жестокость — как воздух в лёгких. Она трогает меня, оживляет, поддерживает во мне жизнь. Расстояние между нами сокращается. — Тебе легче вести себя как урод? Это помогает тебе отвлечься от тех ужасов, которые ты натворил? Можно было подумать, что с годами я научился держать себя в руках, когда мне в лицо бьют моей же жестокостью. Но я так и не усвоил этот урок. — Ты не… — Бедный малыш Малфой, совсем один, без никого, и всё, что ты можешь делать, — это запугивать меня. Это всё, чем ты когда-либо был и будешь. Хулиганом. Одиноким, грустным, жалким хулиганом. — И хоть она ниже ростом, тяжесть её взгляда прибивает меня к полу. — Я хотя бы знаю, кто я, Грейнджер. Лучше быть монстром, чем лжецом. Грейнджер смеётся, резко и холодно. — Серьёзно? Ты хочешь поговорить со мной о честности? — Она указывает на мою забинтованную руку. — Когда ты в последний раз смотрел на неё, а? Ты не можешь смириться с тем, что сделал. Ты лжёшь себе каждый раз, когда отводишь взгляд. Гнев нарастает во мне, настойчиво пробиваясь сквозь потрёпанные швы самоконтроля. В этот момент я ничего так не хочу, как раздавить её. Но без палочки, или двух рабочих рук, или чего-либо, с чем я почувствую храбрость, не могу. Я просто впиваюсь пальцами в книгу, которую всё ещё держу в руках. — Тогда давай, — её тон понижается до шёпота. — Сделай это. Назови меня грязнокровкой. Избавь нас обоих от траты времени и усилий, хватит притворяться, что разговор шёл не об этом. — Нет. — Хотя бы потому, что я ненавижу, когда мне говорят, что делать. — Трус. — Лгунья. — Ты такой ребёнок, Малфой. Такой жалкий. Такой мелочный. — Грейнджер отступает, хотя ненависть на её лице остаётся прежней. На секунду она опускает взгляд, и уголки её рта приподнимаются в жестокой усмешке. — Судья Уоргрейв — убийца. — Что ты… — Я смотрю вниз, на заголовок, и внезапно понимаю, что она сделала. — Ты серьёзно… ты, блядь, серьёзно? Ты только что испортила мне чёртов финал? — Это так нелепо, так совершенно ниоткуда, что ярость, кипящая у меня внутри, утихает. — Ты ненормальная. Её лицо — картина самодовольства. Не говоря ни слова, она разворачивается и выходит из гостиной, почти не хромая. Мне остаётся только раскрыв рот смотреть, как Грейнджер уходит. Если бы мы были другими людьми, лишёнными общего ненавистного прошлого, я бы, наверное, был впечатлён.***
— Рука заживает хорошо, — это её первая попытка поговорить. Вилка замирает на полпути ко рту. — Хорошо. — Думаю, сегодняшняя перевязка станет последней. Рана уже затянулась, так что мази и бинты будут скорее мешать, чем помогать. Я смотрю вниз. — И что потом? — Пардон? Она пялится на меня, когда я снова поднимаю взгляд. — Что дальше? Лапша вертелась на её вилке, покачиваясь, пока Грейнджер обдумывала мой вопрос. — Я сделала всё, что могла. Больше ничего сделать нельзя. — Я знаю это, конечно, я всегда знал. И всё же, если бы вдруг кто-нибудь мог сотворить чудо из воздуха… — Но я всё равно не буду носить тебе еду. Я тебе не служанка. — Избавься от этой мысли, Грейнджер. Ты была бы ужасной служанкой. На её лице появляется негодование. — И что именно это должно означать? — Во-первых, ты слишком грубая. Тебе недостаёт даже самых банальных светских манер. — Я откидываюсь на спинку, растворяясь в разговоре. — А твоя стряпня — это просто ужас. — Не то чтобы у меня здесь было много ингредиентов, Малфой. — Очевидно. — Не так уж много способов сочетать макароны, овощи и соль. — О, там была соль? Её испепеляющий взгляд не пронзает — колет. — Как будто ты хоть что-то знаешь о кулинарии. — Ты была не единственной, кто получил Превосходно на СОВ по зельеварению, Грейнджер. — Да, но из нас двоих у меня получилось заметно лучше. — Она улыбается, совсем чуть-чуть, и в первый раз я вижу на её лице что-то, кроме гримасы и свирепого взгляда. — Всё равно лингвини — резина, а соус пресно тюремный, — улыбаюсь в ответ, и, если бы меня спросили, я бы солгал, поклявшись, что это неискренне.***
Как и всё, что когда-то считалось незыблемым, окклюменция начала меня подводить. До этого момента кошмары были эфемерными и не имели явной формы. Однако в последнее время они начали её обретать, и я поймал себя на том, что перебираю воспоминания в полутьме подсознания. Множество уродливых событий, которые старательно откладывались в долгий ящик, начали медленно всплывать на поверхность, и, похоже, я приблизился к высшей точке своих окклюменционных способностей. Разочаровывает, конечно, но не то чтобы удивляет. Мои сны — кровавые, жестокие события, от которых нельзя убежать. В стенах поместья произошло слишком много хаоса и убийств, и моя чёрствая отстранённость на самом деле была просто очередной попыткой выжить. Сейчас всё возвращается, оно преследует меня, и того малого утешения, которое я нашёл в дерьмовой комнате, куда меня отправила Грейнджер, больше недостаточно. Поэтому я поступаю разумно и избегаю сна совсем. Самое неприятное в этом то, что без онемения, которое приходит со сном, руку — или, скорее, её отсутствие — почти невозможно игнорировать. К счастью, меня снабдили коллекцией отвратительных вязаных свитеров, в которые можно укутаться. Рукава слишком длинные, и осторожными движениями можно удержать мрачное напоминание спрятанным подальше — с глаз долой и из сердца вон. За время длительного пребывания здесь, в аду, я составил карту нашей общей тюрьмы и, лишённый других занятий, привык сидеть по ночам на крыльце, наслаждаясь пронизывающим ледяным ветром. Лучше всего окклюменция работает, когда я могу отключить разум и безнадёжно смотреть на море, как дурак из магловских романов Грейнджер. Отлично. Я представляю себе коробки, которые подписаны почерком матери — если бы у неё ещё хватало ума прикладывать перо к пергаменту — и расставлены вдоль полок в метафорическом подземелье. Они не особенно большие, меньше среднего котла, но вмещают в себя любую острую, причиняющую мне боль вещь, которую я там прячу. Передо мной открыта та, что помечена как «Гигантский проёб номер 4», и я тщательно запихиваю внутрь все мысли и чувства, касающиеся отсутствующей конечности. Только вот эта ошибка настолько тяжёлая, что дно продолжает выпадать, и я трачу больше времени на ремонт этой штуковины, чем на её фактическое использование. Это утомительно и отвратительно, но мне же, блядь, заняться больше нечем. Таким Грейнджер и застаёт меня: тупо пялящимся вдаль и проводящим мысленный гамбит, чтобы прожить ещё один день. Уже поздно, так поздно, что даже рано, когда она проскальзывает через чёрный ход с двумя кружками чая в руках. Из-за её появления моя концентрация рушится, и я чуть не кричу. Но её чертовски жалобное лицо почему-то сдерживает меня, и я просто молча опускаюсь на деревянную скамейку. Грейнджер протягивает мне кружку — белую, с выцветшим изображением какого-то толстяка в плохо сидящем красном костюме. Она горячая, струйки пара медленно поднимаются в ночной воздух, но морской бриз быстро её охлаждает. Тот факт, что Грейнджер вообще принесла мне что-то — что она подумала обо мне в каком-то смысле, не пропитанном ненавистью, — почти невыносим. — Я всегда думал, что вы все уже победили. — Слишком много времени проходит, прежде чем я осознаю, что слышу собственный голос. Понятия, блядь, не имею, что заставило меня открыть рот, но уже слишком поздно проглатывать вырвавшееся признание. Она смотрит на меня, но я не отрываю глаз от океана. — Ты кажешься разочарованным. И снова, вопреки себе, я усмехаюсь. — Ну я же здесь? Дезертировал, видимо, развернулся и убежал, как трус, за которого меня все и так принимают. Конечно, я разочарован, это не так уж странно. Грейнджер вздыхает, утомлённая тем, что я не могу назвать вещи своими именами, хотя и так всё понимаю. — Честно говоря, я бы тоже подумала, что всё уже закончилось. — Она делает медленный глоток. — Детство, полное стремительных успехов, хорошо подготовило меня к разочарованию. — Да, ну, без Дамблдора… — Чёрт, годы прошли с тех пор, как я позволял себе хоть подумать о его имени, а Грейнджер вытягивает его из меня, даже не пытаясь. Я спотыкаюсь о свои же слова, силясь не дать волю потоку эмоций внутри меня. — …без бесконечного парада людей, которые стоят у власти и всегда готовы прийти на помощь, трудно держать планку. Если она и заметила мой прокол, то ей хватило такта это не комментировать. Жаль, конечно, но я сейчас не в том положении, чтобы оправдываться. — Я бы вряд ли назвала то, что он сделал, помощью, — в её голосе столько ощутимой горечи. — Величайший волшебник в мире, а в его битвах сражались тринадцатилетние дети. — Я ничего не могу с собой поделать и смотрю на неё. — Что? Если он герой Гарри, это не значит, что мой тоже. — Я просто думал, что вы с чудо-близнецами придерживаетесь одного мнения. Мерлин знает, что у тебя в голове. — Вот такое упрощённое мышление и развязало эту войну. — О, пожалуйста, как будто ты ко мне относишься не с таким же невежеством. Намеренно или нет, Грейнджер задирает свой грёбаный нос. — Я отношусь к тебе именно так, как диктует твоё поведение, Малфой. — Она шмыгает. — И твой послужной список отвратителен. — Я — не я, если не придерживаюсь принципов, — отвечаю ей, но вместо того, чтобы заглотить наживку, она только хмурится и отворачивается. Тишина окутывает нас, и успокаивающий хаос накатывающих волн утягивает меня за собой. Мысли мои на удивление спокойны, несмотря на далеко не идеальную компанию, и даже острое нытьё в глубине сознания отступает, совсем слегка. Это ещё не умиротворение, потому что я не способен на такие ужасно позитивные эмоции, но близко. Так что, конечно, нужно всё испортить. — Он впал в отчаяние. — Видимо, моё чёртово тело — это просто один бесконечный акт предательства. — Я не был посвящён в подробности военных планов, несмотря на то, что думает Грюм, но его настроения были… э-э… — запинаюсь и думаю, не трещат ли по швам мои коробки, — …чем-то, с чем мы… чем-то, с чем я был близко знаком. — Грейнджер теперь смотрит прямо на меня, её взгляд грозит поглотить меня целиком. Это оползень, ёбаная сила природы, я не могу остановить слова, которые льются из меня, как морская вода с блестящих скал. — Во время моего… отъезда его настроение было особенно дерьмовым. — Её губы сжимаются, а глаза расширяются — меня уничтожает это блядское сочувствие. — Не смотри на меня так. — Как? Место, где я хранил свою гнилостную слабость, опустело, освободив пространство для самого верного спасения: гнева. — Как будто я какая-то сломанная игрушка, которую ты должна починить. Я не один из твоих жалких дружков, которых ты сшиваешь обратно каждый раз, когда они по глупости бросаются под огонь. Грейнджер застывает, но она сделана из более прочного материала: её так легко не напугать. — Я никогда о тебе так не думала. Я лишь хочу, чтобы она кричала, уравнивала наши шансы, а её настойчивая попытка сохранять нейтралитет только больше бесит меня. — Мне не нужна твоя ёбаная жалость! — У меня не осталось жалости, чтобы раздавать её, Малфой, — признаётся она. — Я просто пытаюсь понять. — Почему я ушёл? — Почему это заняло у тебя так много времени. Она бьёт в самый центр уязвлённого сердца, в меня, и я бросаюсь на неё: — Не смей думать, что ты хоть что-то знаешь обо мне, Грейнджер, я не Поттер и не твой любимый Уизел. Мне не нужно твоё тупое добродушие. — Как будто я бы знал, что с ним делать. — Мне не нужна твоя забота и беспокойство. Мы не приятели, не друзья, мы не можем быть ничем иным, кроме того, чем мы всегда были. Её едва ли задевает. — Чем? Слова, которые должны даться легко, разрывают меня изнутри. Грейнджер и её совершенство, та лёгкость, с которой она достигла того, чего, как мне говорили, маглорождённый никогда не смог бы достичь, сжигает меня. Всегда сжигала. Когда Гарри Поттер отверг моё предложение дружбы и выбрал её, она стала для меня символом недостижимых желаний, и с тех пор мне было больно обращать на неё хоть каплю внимания. Но я не мог оставить её в покое, не такую идеальную и высокомерную. Это была моя роль, а Грейнджер её украла. Я слишком долго верил в свою ненависть, чтобы осознание, что этого чувства больше нет, что оно не такое, как раньше, не такое, каким должно быть, толкнуло меня к краю пропасти. Проходит всего секунда напряжённой тишины, пока Грейнджер выжидающе смотрит на меня. — Ничем, — наконец выплёвываю я. — Мы всегда были ничем. На её лице нет разочарования, и всё же я чувствую себя так, словно подвёл нас обоих. — Я тебе не сердце своё на блюдечке предлагаю, Малфой. Я пытаюсь помириться, чтобы будущие недели и месяцы не стали невыносимыми из-за этого отвращения, которое висит между нами. — От перспективы бесконечного сожительства с ней у меня сводит живот. — Что, если я не хочу твоего мира, мм? Что тогда, Золотая девочка? — Тогда, возможно, ты именно такой, каким я всегда тебя знала. — Я жду её слов, как будто это может что-то изменить. — Мальчишка-идиот, который вредит самому себе, лишь бы досадить другим. — Пошла ты. — Встаю со скамейки, подальше от Грейнджер. Пустая кружка, шатко стоявшая у меня на ноге, падает и откатывается в сторону, треснутая, но целая. Я должен уйти: её слишком много, она слишком проницательная, она слишком, блядь, близко. — Тебе не надоело притворяться? — бросает она, когда я уже на полпути к двери; её глаза замечают всё то, что не должно быть замеченным. Ненавидеть её было бы проще, но упрощать себе жизнь я никогда не умел. — А тебе? — Всего на одно обдуманное, осторожное мгновение я удерживаю её взгляд. Она что-то ищет, но я пуст — опустошён в целях самосохранения и выживания. Внутри меня нет ничего, что ей нужно, и уж точно ничего, чего бы она хотела. Сейчас она бледнее, чем обычно, но в ней всё ещё слишком много позолоты, чтобы потускнеть. Я всегда знал цену важным вещам, и Гермиона Грейнджер — одна из них. В каком смысле, каким эгоистичным образом, я пока не знаю, но, если мы проведём вместе ещё много времени, вынужденно или нет, боюсь, у меня не останется другого выбора, кроме как выяснить это.Конец первого акта