***
И она как будто каким-то образом уже всё знает, потому что внезапно начинает намеренно избегать меня. Честно говоря, это впечатляющий подвиг, учитывая жилищный вопрос и отсутствие лишних комнат. Я не могу не подумать, что, возможно, мои попытки «спасти» Грейнджер от визгов Уизлетты были не слишком тонкими, но теперь уже слишком поздно. В любом случае я должен ещё раз поговорить с ней. — Почему зелье? — спрашиваю во время ужина. Тушёная говядина, конечно. Третий грёбаный раз за неделю. Отдал бы всё своё наследство за кусок чёртовой свинины. — В смысле? — Грейнджер даже не потрудилась поднять глаза, она слишком занята какими-то записями в странной магловской пергаментной книге, которую всегда носит с собой. — Почему ты пытаешься превратить защитное заклинание в зелье? — Потому что заклинание нужно каждый раз накладывать, а на это уходят драгоценные секунды, которые можно было бы потратить на отражение проклятия или контратаки. — Ты же, разумеется, понимаешь, что есть причина, по которой оно никогда не использовалось в качестве зелья? Она, наконец, смотрит на меня, прищуриваясь. — Если никто не потрудился приложить должных усилий, это не значит, что зелье невозможно. Интересно, осознает ли Грейнджер, как взбешённо она сейчас выглядит. — А поскольку ты вся такая невыносимая всезнайка, ты на сто процентов уверена, что никто и не пробовал? — Мои исследования ещё не доказали, что я ошибаюсь. Бросаю взгляд ей за спину, туда, где стоят полки с книгами. — Какое исследование? Насколько я знаю, Джейн Остин не была зельеваром. — Ты читал «Гордость и предубеждение»? — Грейнджер, кажется, искренне удивлена. — Нет. Звучит смешно и чересчур романтично. — Это любовный роман, Малфой, он должен быть романтичным. — Значит, просто смешно. Так он развлекательный? Грейнджер закатывает глаза и возвращается к непрерывному письму, даже не попытавшись возразить мне. Какое-то время я наблюдаю за ней, стараясь превратить свою враждебность во что-то дружелюбное. Это трудно, учитывая, что я по-прежнему её ненавижу, но, как она однажды сказала, — никакой халтуры. — Ты пялишься. Меня бросает в жар. Это всё из-за шерстяного свитера, зудом сковывающего шею. — Я пытаюсь прочитать, что ты всё время пишешь. — Если бы я хотела, чтобы ты это увидел, то не стала бы прилагать таких усилий к обратному. — Как я должен помочь тебе в невыполнимом стремлении переписать законы зельеварения, если ты скрываешь от меня свои неудачи? — И снова она поднимает на меня этот испытующий взгляд. Окклюменция в последнее время подводит, но специально для таких моментов я тренировался перед зеркалом. Грейнджер нужна мне как союзник, как бы ужасна ни была эта затея, — я должен быть убедителен в своей искренности. — Не помню, чтобы просила тебя о помощи, Малфой. — Потому что ты не способна просить о помощи. Она недовольно фыркает. — Кто бы говорил. Ты скорее умрёшь, в буквальном смысле, чем попросишь меня о помощи. Неприятно осознавать, что она так искусно меня понимает. С каких это пор она стала экспертом по языку тела? Я не могу быть таким предсказуемым. — Возможно, твоя помощь просто чересчур навязчивая? — Что ж, тогда твоя помощь точно такая же. — Моё предложение с яйцами докси сработало, так ведь? — я пытался манипулировать её эмоциями и надеялся, что план сработает, но пора переходить к объективным фактам. Грейнджер перекатывает между пальцами странное магловское приспособление, похожее на перо, и стучит по нему сломанным ногтем. Многое из того, что она не хочет говорить, выдают её руки. Я повсюду ношу с собой знания о ней, они непрошено живут в моём мозгу, именно поэтому я и должен воспользоваться Грейнджер, чтобы найти мать. Как только Орден спасёт маму из того ада, в который её загнал Тёмный Лорд, мы уйдём. Сбежим в неизвестные края, и я оставлю этот архаичный коттедж и эту невыносимую всезнайку позади, растворив их в далёкой памяти. — Яйца докси были в списке возможных ингредиентов, которые я хотела попробовать. Рано или поздно я бы разобралась. Я откидываюсь на спинку, скрещивая остатки рук на груди. — О, конечно, разобралась бы. Если бы только время не бежало и не поджимало, а? — Ну, может, если бы я не тратила его на бессмысленные споры, в которые ты меня втягиваешь, то уже закончила бы работу, — огрызается она. — Я ни во что тебя не втягиваю, Грейнджер, ты просто чересчур агрессивная, и тебя очень, очень легко выбесить. Она отодвигает почти пустую тарелку с тушёным мясом в сторону и наклоняется ко мне. — Так себе оправдание, Малфой. Я, конечно, тебе не верю, но за попытку ставлю Превосходно. Разговор отклонился от спланированного курса, и я очень хочу вернуть его в нужное русло. — Оправдание для чего? — Ты такой же несчастный, как и я. Более того, у тебя ни на секунду не получается притвориться, что всё не так ужасно, когда есть с кем поговорить. — Высокомерие так ей идёт — удивительно, что она не чистокровная. Такой врождённый талант, настоящая гордость предков — и всё впустую. По крайней мере, по понятиям нашего общества. К сожалению, размышления о характере Грейнджер мало помогают мне восстановить контроль над ситуацией и эмоциями. Грёбаная окклюменция сейчас только мешает, а не помогает. — Ты слишком высокого мнения о себе, Грейнджер. Твоя компания — всего лишь очередное наказание, которое мне приходится терпеть. Я хочу, чтобы ей было больно, но если я её и раню, то она отлично справляется, скрывая это. — И всё равно ты её ищешь. — В этой дыре не так уж много места. Общение с тобой неизбежно, если я окажусь в той же комнате, что и ты. Она смеётся, коротко и звонко. — Ты плохой лжец, Малфой. Я тихо смеюсь в ответ. — А ты ещё хуже. — По твоему мнению. — Уверяю тебя, моё мнение — единственное, чему стоит придавать значение. — О да, раньше я придавала большое значение твоему мнению обо мне. — Внезапно она встаёт, посуда дребезжит на столе. — Я не уверена, что именно ты пытаешься сделать, но ничего не выйдет. Я больше не ребёнок, ты не можешь запугивать меня и заставлять делать то, что ты хочешь. — Ты всегда такая чертовски мнительная? — С кем-то, кто считал целью своей жизни сделать меня как можно несчастнее? С кем-то, кто ещё три месяца назад был тем, кого мне пришлось бы убить на поле боя, чтобы он не убил меня первым? — в её гневе кроется непостижимая притягательность, за которой какая-то часть меня гонится. — Да. Так что не осуждай меня за то, что я не сразу поверила твоим мотивам. Возможно, мы вовсе не полярные противоположности на крайних концах одного и того же спектра, а просто набор зеркал, снова и снова отражающих одни и те же язвительные слова. — Какие у меня могут быть мотивы, Грейнджер? Чёрт, да я для тебя больше не угроза. — Какой же ты глупый, раз думаешь, что когда-то ею был.***
В уловках я не был хорош никогда. Этот мой недостаток стал одной из множества причин, почему миссия по убийству Дамблдора провалилась. Я вырос избалованным до такой степени, что, видимо, насквозь прогнил, и эта предполагаемая слабость не позволяла мне быть хитрым. Зачем играть в игры, если можно просто требовать от других всё, что захочется? Крэбб и Гойл, безмозглые болваны, находились под моим полным контролем до тех пор, пока я всё не испортил. То же самое было и с родителями, пока старый добрый папаша не решил припасть к ногам монстра. Мне никогда не приходилось умолять, манипулировать или хитрить. Подобное поведение ниже моего достоинства, удел слуг и подхалимов. Конечно, когда школа закончилась и мы стали соседями Тёмного Лорда и его армии ночных ужасов, я познал ценность умения оставаться незамеченным. Но стать незаметным — не то же самое, что переделать себя в человека, которым ты не являешься, и я всё больше понимаю это, пока Грейнджер раз за разом отказывается идти со мной на контакт. А потом заявляется Поттер, она ведёт его на улицу, подальше от моих любопытных глаз и ушей, и вдруг происходит сдвиг. Её до сих пор подозрительная и скрытная натура ломается. Святой ушёл, и в ту ночь Гермиона Грейнджер утягивает меня, совсем чуть-чуть, в свою волну. — Так что бы сделал ты? Если бы тебе нужно было превратить защитное заклинание в зелье? — Сдался бы, — тут же отвечаю ей. Она свирепо смотрит на меня с дивана, и я перестаю дразниться: — Наверное, сначала бы точно выяснил, какого эффекта пытаюсь достичь. — Я пытаюсь создать что-то вроде защитного поля. — Как мантия? — Отчасти. Больше похоже на костюм. Хочу создать полное прикрытие со всех сторон. — Мерлин, Грейнджер, почему просто не сделать выброс палочкой для полной непобедимости? — Я прекрасно понимаю, с какими ограничениями сталкиваюсь, Малфой. — Ты-то? Честно, чем больше подробностей, тем безумнее всё это звучит. — Если не планируешь помогать, тогда просто перестань меня отвлекать. — Грейнджер собирается встать, чтобы уйти. — Подожди. Боги, какая ты ранимая. — Малфой… — Пожалуйста, скажи, что хотя бы признаёшь, что зелье не может действовать долго. Эти слова притягивают её обратно к спинке дивана. — Конечно да. Хотя продолжительность — это одно из главных препятствий, которое я пытаюсь преодолеть. — Ловкие пальцы листают магловский дневник. — По статистике, при соблюдении стандартных условий, дуэль в среднем длится от тридцати до семидесяти пяти секунд. — О да, поле боя ведь такое предсказуемое. — Вообще-то да. Ты бы знал об этом, если бы участвовал в настоящих битвах, — она намеренно говорит это, так что я не могу не отреагировать: — Почему ты постоянно предполагаешь, что я не сражался? Откуда тебе вообще знать? — Такая у меня была работа — всё знать о Малфое, — Грейнджер выпрямляется, расправляя плечи. — Помимо поля боя, я отвечала за все поступающие мне сведения. Если бы тебя видели, я бы знала, — настаивает она. — Поверь мне, я следила. Я всегда был тщеславен — наклоняюсь к ней, опираясь на колени: — Следила за мной, Грейнджер? Вряд ли её можно назвать бледной, но на её лице тут же расцветает заметный румянец. — Не… не только за тобой. Я следила за всеми интересующими меня лицами. — Так я интересный? — Ты был известной личностью, даже если тебя не видели три года. Снейп держал нас в курсе твоих передвижений, какими бы они ни были. Снейп, мать его. Чувствую себя преданным и даже не могу сказать почему. Вряд ли это связано с какой-то ошибочно затянувшейся верностью к Тёмному Лорду. Возможно, из-за матери и той веры, которую она всегда питала к Снейпу. — Я его редко видел. — Я знаю, — Грейнджер самодовольна, претенциозна, и я не в первый раз задаюсь вопросом, как её вообще отправили на Гриффиндор. — Это было сделано специально. Снейп приносит больше пользы, пока остаётся незамеченным. — Как вам всё это удалось? — спрашиваю, снова откидываясь на спинку. — Снейп — один из самых доверенных слуг Тёмного Лорда. Грейнджер пожимает плечами, неумело играя в скромницу. — Сложно сказать. Там что-то связано с мамой Гарри. — Можно подумать, ты не знаешь. Она прищуривается. — Можно подумать, я тебе расскажу. — О да, точно, я же двойной агент, — усмехаюсь, приподнимая левую руку. — Весьма необычная история для прикрытия, тебе не кажется? — Ты всегда любил перебарщивать. — Прошу, не веди себя так, будто ты что-то обо мне знаешь. Нам обоим от этого только неловко. — Такая у меня работа, помнишь? Всё знать. — Больше нет, — это подло и жестоко, и я не собирался этого говорить. Настроение в комнате портится вместе с выражением её лица. — Нет. Думаю, что нет. — Решительным движением Грейнджер захлопывает дневник. — Спасибо, что так грубо об этом напомнил. — То, что ты называешь грубостью, я считаю объективной правдой. — Ты не можешь просто побыть вежливым, всего лишь раз? — она не просит — она бесится. — В чём тогда веселье? — ухмыляюсь ей. — Как это, наверное, утомительно — всё время вести себя так ужасно. — И всё равно ты сидишь здесь, рядом, живая и здоровая. Грейнджер вздыхает и, отталкиваясь от дивана, встаёт. — Не думаю, что когда-нибудь пойму, почему ты так упорно продолжаешь превращать каждый разговор в повод для издевательств. Я должен был почувствовать себя ущемлённым, но чувствую нечто гораздо худшее: вину. Должно быть, я схожу с ума. Вынужденное сожительство с бывшим заклятым врагом стирает некогда чёткие очертания моей личности. — Я бы не назвал это издевательством, Грейнджер. — Ну, ты же всё понимаешь, правда? — Как и ты. — Я ни над кем не издевалась. — Нет-нет, конечно, нет. Ты всего лишь самоуверенная зубрила. Мы пристально смотрим друг на друга, как и полагается по ритуалу. — Что ты там говорил о том, чтобы не притворяться, будто мы что-то знаем друг о друге? — Она высоко задирает нос. — Ты прав. Это очень неловко. Грейнджер уходит, и я не делаю ни малейшего движения, чтобы остановить её.***
Я скучаю по палочке. Даже не знаю, где она, у кого, цела ли вообще. Воспоминания о бегстве такие же эфемерные, как и сам побег, но я отчётливо помню, что палочка была со мной в момент, когда всё вокруг меркло. Я спросил о ней Грюма на первой же встрече после того, как очнулся, но он только хмыкнул в привычной ему манере и отмахнулся от меня. Полагаю, Поттер мог бы знать, ведь он был тем, кто притащил меня сюда, но я не то чтобы горел желанием о чём-то у него спрашивать. Гордость, вероятно, погубит меня, но лучше я умру от саморазрушения, чем от Авады в сердце. А может, и нет. Уверен, Грейнджер бы с этим не согласилась. Как бы там ни было, в последние дни я ловлю себя на том, что всё чаще думаю о палочке, и, как и почти всё остальное, эти мысли причиняют мне боль. Я бы всё равно не мог ей воспользоваться — большое спасибо левой руке. Я думал о разных последствиях, когда отправлялся в это опасное путешествие, но полное лишение магии в их число не входило. Я всегда был безрассудным и ужасно нетерпеливым, и, конечно же, именно это в конечном счёте меня и сломало. В непредсказуемых условиях этой несчастной войны можно и не думать о последствиях, но каждый раз, когда я пытаюсь вытянуть пальцы, которых уже нет, или сжать в кулак руку, которой больше не существует, я как будто переживаю всё заново, впервые. Я чувствую отрицание так же отчётливо, как когда-то чувствовал левую руку. Полагаю, это хорошая замена. Опустим тот факт, что упомянутое отрицание подпитывается исключительно окклюменцией, которая весьма быстро деградирует. К сожалению, каждый раз, когда Грейнджер — намеренно или нет — пользуется передо мной магией, в груди моей образуется очередная трещина, в которой я хороню иссохшее чувство собственного достоинства. Магия принадлежала мне с рождения, была частью меня, как невинные детские шрамы или биение злого чёрного сердца, и лишиться её — всё равно что попасть в ад. Беспалочковая магия не является чем-то невиданным, и я в ней даже немного разбираюсь, хотя, несомненно, не так хорошо, но это не то же самое. Ничто уже не будет прежним. Никогда.***
Новая неделя — новый визит святого Поттера. На этот раз, однако, Грейнджер занята в своей жуткой клинике, ломая рёбра какому-то придурку, и поэтому я единственный, кто встречает Спасителя, когда он заходит на кухню. Я роняю книгу, которую с трудом держал в руках, — её стук об стол особенно громко звучит в наступившей тишине. — Малфой, — его голос холоден и полон презрения. — Поттер. — Где Гермиона? Киваю в сторону бывшей столовой. — Играет в медсестру. — Почему ты здесь, внизу? Разве ты обычно не прячешься наверху, бродишь по коридорам? — К сожалению, здесь только один коридор. — Ты справишься. Какое-то время мы хмуро смотрим друг на друга. — Пришёл с очередной партией несвежих продуктов и некачественных ингредиентов? — Ты должен быть благодарен, что тебя вообще кормят. Не будь ты нужен Грюму, я бы оставил тебя под Петрификусом. Все вечно притворяются, что Чудо-мальчик — некий бастион доброты и сострадания, но я слишком часто пробовал на вкус его жестокость, чтобы этому верить. — Да, но тогда тебе понадобится ужасно много мандрагоры, а, видит Мерлин, вы нищие, когда дело доходит до припасов. — Конечно, в немалой степени благодаря усилиям твоей стороны. — Моей стороны? — усмехаюсь. — Нет, Поттер, теперь мы играем за одну команду. Я дезертировал, помнишь? — Конечно, я помню, — утверждает он. — А ты? Нет. Дни, предшествовавшие тому, когда Орден нашёл меня, слились во вспышки отдельных моментов, оторванных от реальности. Помню, что планировал сбежать с тех пор, как стало известно о состоянии матери. А потом — просто чёрный цвет. Проблески ужасной агонии, ярко-красная кровь, медленно растекающаяся по белой плитке того, что, возможно, было полом моей ванной. Лицо мамы, искажённое испугом, неподвижное. Тёмные волосы, тёмные мантии, тёмная магия. Призрачная тяга к полёту, разящее жжение какого-то проклятия. Визги, вопли, вой. Всякий раз, когда думаю об этом, всякий раз, когда по глупости позволяю себе скользнуть под неподвижную поверхность своих тщательно скрываемых мыслей, чтобы увидеть, что таится под ними, в мозгу словно оживают иглы. Это так больно, будто череп хочет сжечь себя изнутри, поэтому я перестал пытаться собрать воедино разрозненные кусочки памяти. Моя терпимость к страданиям и без того на пределе. Ничего этого я, разумеется, сказать не могу, поэтому в ответ только усмехаюсь. — Так я и думал. — Откуда-то из клиники Грейнджер доносится стон боли, но Поттер не порывается уйти. — Не волнуйся, я всё прекрасно помню. — Ты как-то слегка навязываешься, нет? Ты всегда уделял мне особое внимание в школе. Считаешь меня симпатичным, Поттер? Вот как? Боги, кто-то должен рассказать Уизлетте. Он сердито смотрит на меня, зелёные глаза сверкают ненавистью. — Не произноси имя Джинни своим поганым ртом. — Ох-хо-хо, какой характер. Не волнуйся. Я ничего не скажу твоей самке. Он, конечно, туповат — секунда проходит, пока до него доходит, но, когда доходит, эффект безупречный. — Закрой рот, Малфой. Я серьёзно. — Или что, Поттер? Ударишь меня? Не очень-то по-геройски. Бить человека без палочки и всё такое. — Трепись дальше и увидишь, где моё геройство, — отвечает он низким и мрачным тоном. — Здесь нет никого, кто мог бы остановить меня. — Я здесь, да, так что есть, — Грейнджер входит в комнату, окидывая нас взглядом. — Драки не будет. — Он… — Нет, — она полна решимости и нетерпима к возражениям. — Мне всё равно. — Бросаю на Поттера самодовольный взгляд, но она его замечает. — Ты тоже виноват, Малфой. Вы оба, вообще-то. Это глупое соперничество. — Соперничество?! — визжит Поттер. — Он пытался наложить на меня Круцио! — А ты, блядь, меня разрезал! — В целях самообороны! — Ну, может, если бы ты не был так мной одержим, не шастал бы за мной по туалетам… — Я думал, что ты Пожиратель, и оказался прав! — Гарри… — Охереть какой ты у нас умный, да? — Малфой… — Это было несложно. На поверхности. — Давайте вы оба… — Тогда тебе повезло, потому что, видит Мерлин, ты бы ни хрена не сделал, если бы не Грейнджер. — Она… — Замолчите! — Грейнджер взмахивает запястьем и простым заклинанием затыкает нас обоих. — Ради всего святого, вы взрослые люди. Вы не можете вести себя нормально хотя бы пять минут? Поттер жестикулирует и глупо хлопает ртом, продолжая молча орать. Я смотрю на Грейнджер и одариваю её самым грозным взглядом, на который только способен. — Ты же знаешь, мы на войне. Не в Хогвартсе. Малфой, ты должен вести себя прилично. Мы об этом уже говорили, — она отчитывает меня, как долбаная наседка. Унизительно до безумия. — То же самое касается и тебя, Гарри. Такое поведение просто нелепо. Всё существо Поттера пылает от разочарования, и я чувствую почти то же самое, но заставляю себя сохранять спокойствие. Я должен. Я больше не могу предавать себя этим людям. — Хорошо. — Со вздохом Грейнджер снимает с нас чары. — Ты слышала, что он сказал о Джинни! Как он её назвал! Это лишь капля в целой жизни его порочных поступков, — настаивает он, указывая на меня так, будто я предмет мебели, а не первый его заклятый враг. В этом я обошёл даже Тёмного Лорда. — Малфой просто пытается спровоцировать тебя на драку, Гарри, ты это знаешь. — Может, вы оба прекратите, блядь, говорить обо мне так, будто меня здесь вообще нет. Они не прекращают. — Ты не можешь выходить из себя каждый раз, когда вы общаетесь. Могут пройти годы, прежде чем эта война закончится, ты правда хочешь продолжать в том же духе? — Он первый начал! Грейнджер вскидывает руки в воздух. — Дети! Вы оба как дети. Малфой, ты не можешь… — Нет! Не могу! Я не из твоих тупых дружков, ты не можешь указывать мне, что делать. — Я встаю, прижимая костяшки пальцев к деревянной столешнице. — На хер. Стул скрипит по полу, я бросаю ещё один неприязненный взгляд на них обоих, протискиваюсь мимо Грейнджер и исчезаю на лестнице.***
В отличие от прошлого раза, когда я поссорился с её мерзкой подружкой, Грейнджер не заваливается ко мне. Я жду, готовлюсь наговорить ей кучу гадостей, когда она ворвётся, чтобы отчитать меня. Но часы идут, солнце садится, я вышагиваю по комнате и понимаю, что Грейнджер не придёт. Под кожей, к сожалению, уже зудит гул накопившейся энергии, так что мне нужно что-то сделать. Я трачу неприлично много времени на безуспешные попытки применить Люмос без палочки. Объективно это возможно, но при правильных условиях и соответствующей подготовке, а ничего из этого у меня нет. Уже несколько лет и множество травмирующих событий отделяют меня от того плаксивого, капризного ребёнка, которым я был в юности, но, когда терпение лопается, я всё равно плачу. Унизительно, всё это. Несмотря на весь ужас, который Тёмный Лорд навлёк на наш дом, пока я оставался вне поля зрения, моё достоинство было тем одним из немногих, что осталось нетронутым. Полагаю, об этом позаботился отец, хотя сомневаюсь, что он сделал это намеренно. Когда-то, давным-давно, для родителей не было ничего, что имело бы большее значение, чем я. Неприятно было признавать, что для отца я казался важным только до тех пор, пока мог поддерживать драгоценное имя семьи. Как только я проебался, не сумев убить Дамблдора, он лишил меня этого звания. Справедливо, полагаю. Не то чтобы я собирался что-то делать со своим наследием. Амбиции отходят на второй план перед лицом элементарного выживания. Теперь у меня не осталось ничего. Ни достоинства, ни магии, ни жизни, о которой можно было бы говорить. Краеугольные камни моей личности рассыпались, и всё, с чем я остался, — это бесполезное, изломанное тело. Тёмное желание исполнить обещание Грейнджер, сократив это чёртово существование, чрезвычайно привлекательно, сейчас как никогда. Просто ускользнуть в небытие, и пусть остальной мир живёт без меня. К несчастью для меня и всего мира, сопротивление во мне хоть и трещит по швам, но ещё держится. Лёжа здесь и рыдая, пряча голову под подушку, чтобы приглушить звук, я ничего так не хочу, как, чёрт возьми, развалиться. И тот факт, что какая-то эфемерная, неизвестная часть моего тела мешает это сделать, является просто ещё одним предательством в очень длинном списке. Как это я должен контролировать себя, если моя физическая оболочка делает всё, что ей, блядь, вздумается? Мой рот и мозг не согласуются друг с другом — потеря контроля не просто жестока, она неизбежна. Раньше я определял себя, исходя из того образа, который создал. Я был символом семьи, сыном наследия наших предков. Моя кровь была чистой, а магия — правом по рождению. А теперь, в конце концов, всё, что я собой представляю, — это рубцовая ткань, нанизанная на нитку и вынужденная терпеть. Желудок скручивается, я глотаю желчь, и её горькое послевкусие так неприятно, что отвлекает от запутанных мыслей. На дрожащих ногах вытаскиваю своё тело из тёплой постели в тихий коридор и направляюсь к двери ванной. Обхватываю оставшимися пальцами дверную ручку, но её рывком открывает Грейнджер. — Ой, — она вскрикивает, отскакивая и чуть не врезаясь в треснувшую фарфоровую раковину. Шок парализует меня, и несколько секунд, слишком долгих, мы просто смотрим друг на друга. Её большие карие глаза широко раскрыты, а одна рука цепляется за полы халата, туго запахивая его. До меня слишком медленно доходит, в каком уязвимом положении я её застал. Гнездо растрёпанных локонов, обрамляющих её лицо, потемнело, стало мокрым и редким. Я опускаю взгляд, с отвисшей челюстью встречаясь с простором кожи, которая является ногами. До этой секунды Грейнджер была скорее образом, чем живым, дышащим человеком. И тут же я понимаю, что физически она существует точно так же, как и я. Кровь, кости и очень, очень много плоти. — Малфой? — она звучит испуганно, её голос — эхо криков, которые душили её той ночью в поместье. — Что ты делаешь? Под какие бы чары я ни попал, они рушатся, и, качая головой, я делаю шаг назад. Рука дрожит. Сердце бешено колотится. — Душ. Я собирался принять душ. — Хорошо, — медленно говорит она. Я осторожно делаю вдох и встречаю её полный паники взгляд. Все мои душевные и эмоциональные силы, которые я ежедневно собирал в кулак, уже давно иссякли, выплеснувшись вместе с тем жалким сеансом плача. — Я не знал, что ты… — жестом показываю на неё, будто мы оба не знаем, как обозвать эту ситуацию. — Здесь. — Да. Ну. Я есть, — Грейнджер прочищает горло, — здесь. Нужно уйти, мне нужно, блядь, уйти, но ноги не слушаются. Я никогда не хотел знать, как выглядит Гермиона, мать её, Грейнджер после душа, мокрая и закутанная в отвратительный и слишком большой халат. В глубине души я рад тому, что, даже если вся эта сцена повергла меня в шок, в Грейнджер нет ничего желанного. Я по-прежнему чувствую сильное презрение. — Ты… ты в порядке, Малфой? Ты что, плакал? — Что бы я ни делал, она напугана. И это её беспокойство блядски отвратительное. — Нет, я приберегаю слёзы для душа, прямо как ты. Её лицо, до этого излучавшее что-то похожее на доброту, искажается в уродливой гримасе. — Что? — Ничего, — быстро говорю я. У меня нет сил на ссоры с ней. — Ты закончила? — Э-э… да. Да. — Похоже, у неё тоже их нет. Я отступаю в сторону, освобождая как можно больше места, насколько это физически возможно. Когда Грейнджер проходит мимо, вслед за ней доносится аромат клубничного геля для душа — не могу поверить, что мы делим чёртовы туалетные принадлежности. Проскальзываю внутрь маленькой влажной комнаты, настолько неуютной, что мне тут же хочется вырваться на свободу. — Малфой? — Она задерживается, как запах нашего общего шампуня, как послевкусие перезаваренного чая. — Что? — Я наполовину в ванной, наполовину в коридоре, всего в шаге от того, чтобы сойти с ума, чёрт возьми. — Ты знаешь… неважно. — Она встряхивает растрёпанными волосами, и капли воды разлетаются вокруг нас. — Спокойной ночи. Когда раздаётся отчётливый щелчок двери её спальни, даже если она меня уже не слышит, даже если это рефлекс, а не намеренное действие, я бормочу в ответ: — Спокойной ночи. Несколько часов спустя, когда край горизонта чернеет от приближения неизбежного рассвета, что-то ноет в глубине моего израненного мозга. В любой другой день эта неловкая встреча никогда бы не состоялась, потому что я пользуюсь парадом рыданий Грейнджер как индикатором того, что берег чист. Однако сегодня вечером, похоже, мы разделили большее, чем просто неловкий момент в ванной. Сегодня вечером мы с Грейнджер плакали одновременно, вместе. Близость. Чертовски коварная штука.