***
— Чай на плите, — говорю я, радуясь, что слова не уносит разбушевавшийся морской ветер. Малфой застывает на полпути к двери и смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Я уже давно не вмешивалась в его ночные скитания по заднему крыльцу, и на секунду мне кажется, что он сейчас уйдёт. По выражению его лица очевидно, что он этого хочет, но, в конце концов, Малфой удивляет нас обоих и остаётся на месте. — Эм, ладно. — Он исчезает в доме на мгновение — поистине прекрасная возможность сбежать — и вскоре возвращается, крепко сжимая ручку чашки. Какое-то время мы сидим в тишине — я нахожу в ней утешение. Все эти годы, проведённые в одиночестве как до, так и во время войны, я дорожила разделёнными минутами молчания, и Малфой, будучи тем, кем он постепенно для меня стал, больше не исключение. С той первой вылазки во мне словно что-то сломалось. Ценность такого сдвига трудно определить, но перемены, как правило, важны исключительно ради перемен самих, и поэтому я лично ценю тот факт, что они не обошли меня стороной. Несколько минут мы слушаем синхронный ритм нашего дыхания и приглушённый шум моря. Небо на удивление безоблачно, сквозь него мерцает звёздный покров. Я делаю глоток чая, а Малфой тут же напрягается, слегка вздрагивает и демонстративно отворачивается. Смотрю на него, надеясь, что он откажется от своей новой привычки, бросит её, но всё тщетно, поэтому я перехожу к плану Б. — Обезболивающие зелья препятствуют росту мышц. Он тут же переключается. — Что? — При длительном использовании обезболивающие зелья замедляют рост мышц. — Нет, не замедляют. — Да, если заменить молочко одуванчика на чёрную кору. Малфой наконец-то смотрит на меня, лицо его перекошено в замешательстве. — Тебе это зачем надо было? С какой целью? Пожимаю плечами, заставляя себя отколупать сколотый край кружки, а не едва зажившую кожу на пальцах. — У чёрной коры нет побочного эффекта, она не затуманивает голову, — признание даётся мне с трудом, но я держусь стойко, даже когда стыд яростно бьёт в грудную клетку. Малфой дрейфует в толще коварных вод, а из-за неминуемых обстоятельств, в которых мы оказались, я единственная, кто способен отбуксировать его домой, невзирая на опасность. Осознание, подобно серому рассвету, озаряет его. — Умно, — говорит он. — И глупо. — Естественно, но это твои слова, а не мои. — К тому же опасно. Чёрная кора известна тем, что вызывает привыкание. Он прищуривается. — Зачем ты мне это рассказываешь? — Хочу, чтобы ты знал, что саморазрушение проявляется в разных формах, часто прикрываясь благими намерениями. Ломать себя можно не только мыслями о самоубийстве. — Я же сделал выбор, помнишь? Ты там истерила, пока я его не сделал. — Мы оба знаем, что решение не убивать себя — не то же самое, что избежать забвения. Малфой усмехается, снова отворачиваясь. Я обвожу взглядом контуры его профиля и тоже устремляюсь вперёд. — Избавь меня от нотаций, Грейнджер, я слишком устал. — Ты не спишь, — в этом акте самосаботажа я забываю сформулировать предложение вопросом. — Как я могу спать, если ты меня заставляешь страдать на приспособлении для пыток, которое ещё и называешь кроватью? — его сарказм возвращается в форму, отчего я испытываю некоторое облегчение. — Уверяю тебя, моя ничуть не лучше. — Конечно, не лучше. Ты вряд ли привыкла к изыскам. — Ну, не всем же нам рождаться с серебряной ложкой во рту. — Опять ты со своими чёртовыми магловскими фразами. Никакого в них, блядь, смысла, ты же знаешь, — он слегка ухмыляется мне. — Может, ты просто необразованный. — По сравнению с тобой сам Мерлин необразованный, — звучит как комплимент, так что Малфой тут же прочищает горло. — Неудивительно, что у тебя такие густые волосы, надо же чем-то прикрывать такой огромный мозг. — Ну, если количество волос является показателем остроты ума, то у тебя точно всё сходится. — Чего? — Тот прилизанный шлем, с которым ты ходил на первых курсах, не принёс тебе никакой пользы, — хмыкаю я. Он выглядит таким искренне обиженным, что я не могу не рассмеяться. — Мне было двенадцать! И кто бы говорил! Правда, Грейнджер, нельзя смеяться над чужими волосами. Я накручиваю выбившийся локон на палец. — Честно, мне очень нравятся мои волосы. Они мне подходят. Малфой фыркает. — Ну, это уж точно. — Я пыталась их укротить. Только всё равно похожа на утопленницу. — Похожа, конечно. Снова хихикаю, и разговор затихает. Малфой уже не так напряжён, его внимание обращается к ревущему океану перед нами, а не к каким-то воображаемым кошмарам. В конце концов, пульсация в ноге становится такой сильной, что не получается больше её игнорировать, — мне нужно отдохнуть. Встаю, допивая остатки чая. — Я спать. — Надеюсь, ты будешь сладко спать в своей милой кроватке. — Я оставлю тебе усыпляющее, — стараюсь сказать непринуждённо. Малфой смотрит на меня, и я вижу, как к нему возвращается страх. Он хочет возразить почти так же отчаянно, как и смириться. — На всякий случай, — добавляю я. Он молчит, я же желаю ему спокойной ночи и по пути к спальне оставляю пузырёк у его двери. На следующий день Малфой ставит выпитый пузырёк в раковину и, проходя мимо, бормочет «спасибо».***
Грюм наносит очередной визит, и меня охватывает необъяснимая паника. Возможно, она связана с ухудшающимся психическим состоянием Малфоя, а возможно, с угрозой того, что наши полуночные прогулки будут раскрыты. В любом случае, когда Гарри приходит ко мне на кухню, чтобы подождать своего бесстрашного лидера, я на взводе. — От Джорджа по-прежнему никаких вестей. Промываю пустые флаконы, которые он мне принёс, и маленькую банку, опустошённую уже мной. В ответ на прозвучавшее признание мой кулак сжимается, и мыло отлетает в сторону. Гарри ловит его, как настоящий ловец снитчей, и бросает обратно мне. — Спасибо. — Секунда уходит на то, чтобы взять себя в руки. — Он правда пропал? Гарри кивает. — Но прошло уже несколько месяцев! Он мрачнеет. — Знаю. А после смерти Пенелопы скоро не станет и Перси. — Что ты имеешь в виду? — Он хочет умереть, Гермиона. По правде, большинство Уизли этого хотят. Их семья потеряла троих детей и родителя. — А Молли не может с ним поговорить? — Молли… Волнение перерастает в тягучую тревогу внутри меня — вкус у неё густой и горький. — Что с Молли? Она в порядке? — Она жива, если ты об этом, — выдыхает он, проворными пальцами скользя под очки и крепко надавливая на глаза. — Но на этом всё. Рон не может заставить её делать ничего, кроме как есть. Джинни уходит чаще, чем бывает дома, а двое других… Ну… Двое других — Чарли и Билл. Флёр родила ровно через девять месяцев после свадьбы, и на следующий день маленькая семья из трёх человек исчезла из дома. Билл некоторое время писал письма, извиняясь за побег. Просто из-за войны их новорождённая дочь подвергалась слишком большому риску, и он чувствовал, что их решение скрыться было правильным. Большинство отнеслись к его выбору с пониманием, зная, что нынешняя обстановка — неподходящее место для воспитания ребёнка. Я была явно менее к ним благосклонна. Как, наверное, приятно сбегать и прятаться, взваливая бремя на других и позволяя им умирать, чтобы подарить своему ребёнку лучший мир. Если Тонкс и Люпин могли вынести опасность, то и Флёр с Биллом тоже. Однако я от высказывания своего мнения воздержалась, потому что Гарри их поддержал, а я, как лучший друг, должна была встать на его сторону. Так глупо притворяться во время войны, но я больше не в том положении, чтобы критиковать подобное. О Чарли же я слышала, что он пытается приручить драконов для Ордена, чтобы использовать их в набегах, и старается не показываться никому, кроме Джинни. Война настигает всех нас, но с Уизли она была особенно безжалостна. — Мерлин. — На сердце тяжело, я хочу быть с ними, взваливать и на свои плечи непосильную ношу. Но я лишилась этого права, и мне некого винить, кроме самой себя. — У Грюма есть план, как его найти? Гарри вздыхает — на его-то спине тяжесть всего мира. — Рон набросал несколько стратегий, но Грюм и Люпин непреклонны: диадема первый и единственный приоритет. — Эта их позиция «всё или ничего» не… — Знаю, Гермиона. Я знаю. — Раз за разом между нами возникает этот спор, поэтому я его прекращаю. — Как у тебя дела? Как с Малфоем? — Нормально. Всё… нормально, — понятия не имею, как ответить на такой вопрос. Правда — не вариант. Гарри не понимал — не мог понять, — как развивались события. У него всегда плохо получалось видеть лес за деревьями, как сказала бы моя мама. Он — человек с большой буквы, а нюансы моих… отношений с Малфоем были бы ему непонятны. — Просто «нормально»? — К сожалению, Гарри ко всему прочему раздражающе проницателен. Ополаскиваю посуду, чтобы потянуть время, но, когда всё-таки поворачиваюсь, на меня внимательно смотрят зелёные глаза. — Сложно… жить с кем-то. — Насколько сложно? — Мы… мы постоянно вместе. Коттедж не такой уж большой. Он не для уединения создан. Предсказуемость ядовитости его реакции не делает её менее жгучей. — Ну и что? Вы теперь друзья? Я фыркаю. — Я бы не стала заходить так далеко. — Тогда что? — Как я и сказала, всё сложно. Нам пришлось прийти к своего рода соглашению, к попытке сохранить нейтралитет. Иначе мы бы поубивали друг друга. — Мм, — протягивает он. Гарри не выглядит таким уж убеждённым, но, к моему облегчению, он воздерживается от дальнейших обсуждений на эту тему. Я направляю нас к уже протоптанной дороге — спрашиваю о друзьях и семьях. Что угодно, лишь бы он не говорил о Малфое. Будь то моё мастерство, молчаливое понимание Гарри или что-то другое, сомнения покидают его, и к тому времени, когда Грюм снова появляется, мы уже смеёмся над чем-то безобидным, незначительным, безопасным. Суровое лицо Грюма бесстрастно, как камень, так что, когда они уходят, я вынуждена опираться на настроение Малфоя, чтобы оценить, как прошла встреча. Я вхожу в комнату, а он не плачет и не прячется, вжимаясь в спинку кресла, — явно хороший знак. Малфой смотрит в окно, знакомая острота читается в строгом профиле, но при моём появлении он оборачивается, и если бы я не пялилась, то не заметила бы затуманенный взгляд, быстро исчезающий из серых глаз. — Грейнджер. — Как всё прошло? — обычно я не спрашиваю, и это внушает подозрения. — Я не рассказывал ему о наших маленьких путешествиях, если тебя это интересует. Не это, но прикрытие вышло отличное. — Э-э, хорошо. Спасибо. Малфой усмехается. — Я промолчал не ради тебя. Мы оба знаем, что он во всём обвинил бы меня. Я неловко топчусь в проёме, нога затекла от нагрузки. Теперь, когда мы путешествуем по лесам, мне приходится принимать дополнительную дозу на ночь, но она не помогает. Я должна остановиться, но когда не должна была? — Что он хотел узнать на этот раз? — Откуда такой внезапный интерес, Грейнджер? — Кто сказал, что внезапный? Может, сейчас я просто уверена, что ты ответишь. — Ты самоуверенная зубрила, знаешь это? — Мне так говорили. Малфой крутит шеей, потирая её ладонью. — Хрень полную, как обычно. Видел ли я когда-нибудь, чтобы такой-то и такой-то разговаривал с Тёмн… Томом? Знаю ли я о каких-нибудь тайных убежищах? Что именно Пожиратели Смерти знают об Ордене? Последний вопрос меня особенно волнует, руки сжимаются в кулаки, чтобы не сорваться. — Что они знают о нас? — Больше, чем вам хотелось бы, но меньше, чем вы думаете. Они какое-то время были уверены, что вы как-то действуете под прикрытием Министерства. Я недоверчиво посмеиваюсь. — Что? С чего бы им вообще так думать? — Разведка плохая, полагаю. Что-то тёмное и ужасное овладевает мной. — У них есть… ещё шпионы в Ордене? Малфой бросает на меня странный взгляд. — Ещё? Пустое выражение лица Эрни, голубые глаза, блестящие и неподвижные. Живой человек стал мёртвым. Невольно вздрагиваю, чувствуя привкус малинового джема, который ела на завтрак. — Был один… инцидент несколько лет назад. Уже давно всё улажено. — Грейнджер… Мотаю головой. — Забудь. — Но… — Есть ещё шпионы? — Нет, если не считать меня, — Малфой преувеличенно широко ухмыляется. И мы оба понимаем — он намеренно пытается разрядить обстановку, чтобы вернуть меня к более безопасным мыслям. У меня мурашки по всему телу, но я заставляю себя думать, что это никак не связано. — Если так, то ты ужасный шпион, — говорю я. — Может, ты просто плохо разбираешься в людях. — Люди никогда не были моей сильной стороной. — Уверен, ты слишком занята тем, чтобы быть гениальной и донимать всех этим. — Сочту за комплимент. Он закатывает глаза, его взгляд рассеивается вместе с вниманием. — Да, ты опять… Я вижу, как лицо его ожесточается, вижу, как страх, который он больше не в состоянии скрыть, расползается. — Малфой, в чём дело? Его тело содрогается, он тяжело дышит, хватаясь за всё, за что могут зацепиться острые ногти. — Разговоры с Грюмом утомляют. Медленно пробираюсь к дивану и с тихим вздохом опускаюсь рядом с ним. Я так много хочу сказать, но, несмотря на все мои усилия, Малфой по-прежнему дичает. Мне пришлось научиться терпению там, где иначе я его не проявила бы. — Грюм до сих пор игнорирует мои вопросы о матери. — Просто откровенно игнорирует или прикидывается? — И то и другое, наверное. — Он смотрит в пустоту и опускает дрожащие пальцы на колени. — Он блядский монстр. — Он очень прагматичен. Война ужасна, и доброта не приведёт нас к победе. По крайней мере, сейчас именно победа важнее всего. — И тебя всё устраивает? Что случилось с твоим принципом оставаться человеком среди чёртового насилия? Я слегка пожимаю плечами. — Он по-прежнему применим ко всем нам. Грюм просто… пожертвовал своей более мягкой натурой во имя добра и праведности остальных. Когда всё закончится, я с ужасом думаю о том, что он будет делать. Как он справится. — Что насчёт тебя, Золотая девочка? Как ты справишься? Я ёрзаю под тяжестью его взгляда. — Ненавижу, когда ты меня так называешь. Он улыбается, а я не могу понять, не очередной ли это для него повод просто обнажить зубы. — Знаю. Он ждёт ответа, так что я заполняю тишину, потому что любой разговор с Малфоем лучше, чем вообще никакой. — Я просто буду рада тому, что осталась жива, если, конечно, останусь. Я просто хочу, чтобы все, кого я люблю… вернулись с того света целыми и невредимыми. — Высокие у тебя амбиции, Грейнджер, но ты не ответила на мой вопрос. Как ты будешь справляться после того, как Святой Поттер всех спасёт? В какой-то момент тебе придётся остановиться… — Я знаю. Его глаза задерживаются на моей ноге, будто он совершенно ясно может видеть руины, которые там скрываются. — Неужели это невозможно исправить? — Раньше я думала, что нет. — А сейчас? У него такое удивительное лицо: бледное, сплошь острые углы. Он был бы красивым, если бы не холодный страх, таящийся прямо под кожей. Интересно, он знает об этом? И не всё ли ему равно? — Наверное, я до сих пор так думаю. — Тогда ты дура, — говорит он со всей искренностью, какая только есть на свете.***
Меня так завораживает гибкость и глубина человеческого понимания. Ценность, которую мы придаём ничего не стоящим вещам. Все шесть лет, что я училась в Школе Чародейства и Волшебства «Хогвартс», я каждый день пользовалась одним и тем же пером. Оно было первым магическим предметом, которое я купила, совершенно ничем не примечательное. Я берегла его, словно оно было из золота, и всякий раз, когда теряла, у меня случался небольшой приступ паники. На седьмом курсе, через три недели после того, как мы бежали, спасая свои жизни, перо сломалось: одним пасмурным августовским утром мы собирали вещи в спешке, и у меня даже не осталось сил переживать. С тех пор как я узнала о существовании обезболивающих зелий, они стали просто очередной такой вещью, просто ещё одной каплей в океане знаний, которые я впитывала с одиннадцати лет. Два коротких слова — и десять лет спустя они стали моей третьей рукой, вторым ртом, полным набором зубов. Они неотделимы от меня, укоренённые в структуре моей личности. Малфой предложил мне трость, как будто я не обойдусь без помощи. Честно, это так отвратительно — зависеть от чего-то столь глобально неважного. Это такое оскорбление, что я с трудом могу с этим смириться. Но я трачу так много времени и энергии на благо других, что легко пользуюсь вечной усталостью как оправданием, чтобы даже не пытаться. Я бы никогда не позволила тому, кого я люблю, стать таким слабым, таким равнодушным к собственному благополучию. Лицемерие всегда было моим недостатком, но у меня едва ли найдётся время, чтобы это исправить. Во всяком случае так я говорю себе, выпивая пятое за день обезболивающее и впадая в полубессознательное состояние в погоне за сном. Днём в моей столовой умер член Ордена — его раны, которые он сам себе и нанёс, были слишком тяжёлыми, чтобы моя искусная магия сумела их исцелить. Он не смог справиться с тяжестью и безнадёгой. Я пошатнулась от копны рыжих волос, уверенная, что это Перси, но, начисто стерев кровь, открыла лицо человека, которого не знала. Так много смертей, а я почувствовала настоящее облегчение. Проблема защитного механизма заключается в том, что он непредсказуем. Защита не является естественным состоянием существования: либо закрываешься, либо вырываешься на свободу. Человек, чьё имя я так и не узнала, выбрал первый вариант. Такие люди, как Гарри, Джинни, Малфой и я, продолжают выбирать второй. Гораздо легче сдаться, но мы не можем. По крайней мере, я надеюсь, что не можем. Созависимость — это ещё один инструмент, с которым можно пережить тёмные ночи. Интересно, Гарри до сих пор спит с палочкой в руке? Интересно, спит ли Джинни вообще? Я знаю, что мы с Малфоем — нет. Идёт дождь, вода обрушивается на коттедж с глухим, но неумолимым стуком, а я спускаюсь к угасающему камину. Бреду в потоке искусственного оцепенения, холодного. Малфой неотвратимо следует за мной в темноту, мы бок о бок садимся на грубый ковёр, и я черпаю силы в тепле его прижатой ко мне руки. Всех моих проблем он не решит, но даст опору — его легко выбрать, когда нет другого выбора. Однако со временем я всё чаще задумываюсь о том, что даже при наличии других вариантов я всё равно выберу его.