***
Я вынужден прервать свою вторую попытку прочесть «Гроздья гнева», когда на следующий день после смерти Дина приходит Грюм. Он прогоняет Грейнджер, задабривая её Поттером, как будто она настолько глупа, что ею можно манипулировать. Пока я следую за ним в гостиную, наши с ней взгляды пересекаются, и я чувствую её страх. Как только дверь закрывается, Грюм не теряет времени даром: — Что вам известно о крестражах? — Я даже не знаю, что это, — теоретически это правда. Несколько раз я украдкой слышал хриплый взволнованный шёпот Пожирателей и тихое упоминание из уст Грейнджер. Положившись на свой практический ум, я пришёл к выводу, что это как-то связано с Тёмным Лордом, но дальше углубляться не стал. — Не лгите мне, мистер Малфой, — предупреждает он. — Я слышал о них пару раз, но мне не хватает контекста. — А диадема? — в его голосе та же откровенность, что и тогда, когда он впервые упомянул о ней. Он хочет получить ответы, и на этот раз я волен подчиниться. Медленно вздохнув, ныряю глубоко под неподвижные воды, стараясь не задеть чешую Нагайны, которая извивается вокруг меня. С тех пор как это чудовище вырвалось на свободу, она начала откапывать в моей душе всевозможные намеренно забытые моменты, включая тот, за которым охотится Грюм. Я прыгаю внутрь помятой коробки, и воспоминания захлёстывают меня волной тошноты. Это случилось однажды ночью, после нескольких недель попыток скрыть ухудшения в психическом состоянии моей матери. Я полностью вжился в роль хозяина и участвовал во всех собраниях, которые созывал Тёмный Лорд. Сидел слева от него, зажатый между Беллатрисой и отцом. Сивый неторопливо вошёл, повалив на стол потерявшую сознание девушку. Её обмякшее тело соскользнуло вниз, оставив за собой кровавый след, который в моих воспоминаниях светится багровым. — Взгляните, господин Тёмный Лорд, — заговорил Сивый. — Думаю, вы будете довольны. Костлявыми, скрюченными пальцами Тёмный Лорд схватил девушку за шею и подбросил её в воздух. Он прошипел что-то, чего я не могу вспомнить или не хочу, и её прежде безжизненное тело ответило тем же. Шипение было слышно ещё какое-то время, но я различил слово «диадема». — Я скажу где! Где мы спрятали диадему! — воскликнула она. — Глупая девчонка, — засмеялся он, — она у меня, спрятана в таком месте, куда могу попасть только я. В наказание за ложь мы все вместе должны были подвергнуть её Круциатусу. Я выныриваю на поверхность, а позади меня раздаётся влажный звук её ногтей, расцарапывающих кожу на лице. — Это его точные слова? — спрашивает Грюм. «Предательский червяк. Я отгрызу твой хорошенький носик». — Да. — И вы уверены, что он именно так сказал? — Да, я чертовски уверен. Грюм, кажется, удовлетворён таким ответом, но он не отстаёт от меня, и следующие сорок минут мы бередим старые раны, от вскрытия каждой из которых я потею и устало дрожу. — А змея? Рука, которой я провожу по спутанным волосам, трясётся. — Н-нагайна? «Да, любимец мой?» — Где она? На миг мне кажется, будто он откуда-то всё знает, будто я ещё больше предал себя, показав, насколько психически болен. Но я не могу не пялиться в угол комнаты, где корчится бесконечная липкая куча, покрытая чёрной чешуёй. Покачав головой, снова беру себя в руки. — Куда идёт он, туда и она. — А он принимает какие-то особые меры, чтобы её обезопасить? — С какой это стати? «Я очень важна». Я игнорирую её вмешательство. — Она длиной в двенадцать футов, а по толщине как ваше бедро. — Значит, не принимает, — это не вопрос. Он смотрит в сторону, а я бросаю взгляд на неё. Она улыбается, широко разевая пасть со слишком большим количеством грязных зубов. — Её трудно не заметить, если вы её ищете. Грюм кивает, поворачиваясь обратно ко мне. — Как у вас тут дела? — Я… Что? — Тут, с мисс Грейнджер. Как вы справляетесь? Его слабая попытка что-то изобразить из себя меня выводит. — Ты что, издеваешься, старик? Как я справляюсь? — тычу обрубком левой руки ему в лицо. — Раньше у меня была рука, а теперь я играю в дочки-матери с Золотой девочкой. Да всё просто охренительно! — Он даже не вздрагивает. — У нас только один работающий туалет, и Грейнджер будит меня своими слезами в душе, потому что вам всем на неё насрать, но да, конечно, я здесь просто на седьмом небе от счастья. На меня, усталого и опустошённого, падает строгий взгляд прищуренных глаз. — Ну, к счастью для неё, вы здесь, чтобы это исправить, правда же? — Мы не об этом договаривались. — Мы заключили сделку на вашу безопасность, мистер Малфой. Привилегия побыть в её обществе — это просто случайный дополнительный стимул. — Стимул к чему? Хорошему поведению? — Как будто это вообще возможно. — Выживанию.***
Океан с рёвом омывает зазубренные скалы, извергаясь морской пеной. Кричит птица, едва слышен отдалённый визг за шумом ветра. Я ковыряю почти зажившую рану на ладони и думаю, обожжёт ли солёная вода мои лёгкие. Грейнджер сидит рядом, её тело излучает тепло, и мы в отрешённом молчании наблюдаем за яростью стихии. Надвигаются тучи, клубясь и наливаясь, а я шиплю, когда ногтем отрываю струп. При виде крови вздрагиваю и пытаюсь спрятать ладонь подальше. Грейнджер поворачивается ко мне, хмурясь. — Малфой? — Просто царапина. — Ты поранился? Что случилось? — Ничего. — Ты… — Ничего страшного, — настаиваю я. — Брось это. Она теребит обтрёпанный край рукава. — Больно? «Как будто у неё ещё остались обезболивающие зелья. Слабая, жалкая. Лучше бы она сгнила». Я расправляю плечи, пытаясь не обращать внимания на шёпот Нагайны. — Просто небольшой ожог, Грейнджер. Всё нормально. «Обжёгся, пока заваривал чай грязнокровке. Ты оскорбляешь свою родословную, своё наследие, самого себя». — Как ты… — Грейнджер, во имя долбаной любви Мерлина, пожалуйста, просто забудь, — я свирепо смотрю на неё, и она отводит взгляд. Мы снова погружаемся в молчание, и я изо всех сил стараюсь не чувствовать себя виноватым за то, что сорвался на неё. Она стала очень уязвимой после смерти Дина. Всё понятно, конечно, но я не похож на того, кто умеет справляться с таким дерьмом. Единственным человеком, которого мне когда-либо приходилось утешать, была мама, и, судя по всему, я явно облажался. Умом я понимаю, что комфорт и счастье Грейнджер вообще не должны меня волновать. Между нами океан надежд и скверного прошлого, который не может позволять мне добровольно обнимать её, пока она рыдает навзрыд. Одно только воспитание должно было помешать мне бережно опустить нас на пол, чтобы выдержать вес её тела. Конечно, ничего подобного мне тогда в голову не пришло, потому что каждую минуту, которую Грейнджер прижималась ко мне, мой разум был занят исключительно мыслями о ней. «Бесполезный, бесхребетный, извращённый высокомерием. Дай мне полакомиться твоими внутренностями, мальчик, придай хоть какую-то цель своей никчёмной жизни». Хотя я стараюсь никак внешне не давать понять, что слышу угрозы Нагайны, Грейнджер снова поворачивается ко мне, беспокойно сдвинув брови. — Опять? Я стискиваю челюсти так сильно, что они вот-вот лопнут. — Да. — Хочешь поговорить? — Нет. — За последние несколько дней я и так слишком привязался к ней. Ещё чуть ближе, и я взорвусь. — Пройдёт. «Никогда, Драко, никогда в жизни». Грейнджер лучится энергией, её заботливая натура идёт вразрез со странной потребностью уважать мои желания. — Думаю, у меня появилась новая идея для зелья. Я не хочу с ней разговаривать, но хочу, поэтому спрашиваю: — И какая же? «Кровавая. Красная и липкая, кровь повсюду. Ты весь в крови». — Хочу попробовать сварить его на открытом воздухе. — Это как? — Я сварю его на крыльце, на улице. Надеюсь, что прямой солнечный свет, смешанный с сильными морскими ветрами, поможет увеличить скрытую энергию яиц докси. — Только вот есть одна проблема. — Мм? — Здесь никогда не бывает чёртового солнца. «Помнишь, каково это — лететь, пока тепло лижет кожу? Солнце скучает по тебе. Солнце зашло. Сын ушёл. Солнце зашло. Сын ушёл. Солнце…» — Не разыгрывай драму. Правда, ты такой пессимист, — Грейнджер прислоняется ко мне плечом. Под ней, внутри, я весь горю. — Я стараюсь быть реалистом. Один Мерлин знает, что тебе нужно. — Звучит так, как сказал бы пессимист. «Вернись, сынок, вернись домой, солнышко. Мой золотистый свет. Мы скучаем по нему, мы скучаем по тебе. Ты должен вернуться домой, моё солнце, мой сын, мой золотой мальчик». Мне не хватает сил игнорировать Нагайну, а пока моё внимание испаряется, испаряется и немногословность Грейнджер. — Малфой, насчёт… э-э-э… когда Дин… — она заикается, сдерживая слёзы; я слышу напряжение в её голосе. — Тебе не обязательно было… «Даже грязнокровка от тебя отворачивается. От красивого мальчика, освещённого солнцем». — Пожалуйста, перестань. Я не заслуживаю благодарности, и мне она на хрен не нужна, — заставляю себя посмотреть на неё, с напускной уверенностью выдерживая тяжесть её взгляда. — Так что просто прекрати. — Нет. — Что? Она с вызовом поднимает голову, высоко задирая подбородок. — Ты не имеешь права указывать мне, что делать, Малфой, и что говорить, а если не можешь принять благодарность, это не значит, что я перестану её предлагать. «Гори ты, гори она, гори, пусть всё горит. Впусти меня, впусти меня, впусти меня». — Блядь, ты что, не понимаешь, когда нужно замолчать? Заканчивай, Грейнджер. — Я вообще не хочу с ней ссориться, и, судя по отсутствию ярости в её глазах, она тоже. — Я упёртая, помнишь? — Как будто об этом можно забыть. «Забудь, забудь, она никогда не простит, не простит». Я больше ничего не говорю, а она вздыхает. Где-то за горизонтом начинает садиться скрытое серыми тучами солнце. Подходит время ужина, и Грейнджер исчезает в доме, больше не взглянув на меня. Нагайна шипит какие-то гадости, поток безумия, и я сжимаю обожжённую ладонь. Больно, но сжимаю крепче, наслаждаясь тем, что могу причинить себе боль на собственных условиях. Колодец моего самообладания давно иссяк, опустошился в тот первый раз, когда Грейнджер слегка прикоснулась пальцами к моему сердцу и вывела меня обратно на мелководье. В конце концов, не выдержав тишины, которую Нагайна упорно заполняет моим же подсознательным трёпом, я следую за Грейнджер внутрь. Она наливает суп во вторую тарелку, а первую, когда я вхожу, пододвигает мне через стол. Я киваю ей в знак благодарности, и мы возвращаемся к рутине. Суп жидкий, а мясо жёсткое. Грейнджер чересчур осторожничает с чесноком и перебарщивает с солью. Правда, настолько ужасный суп, что я смеюсь, почти истерично. Она вскидывает голову. — Что смешного? Я хватаю ртом воздух, пытаясь ответить: — Суп… — Ещё один приступ смеха. — Такая умная, а так, так плохо… Она скрещивает руки на груди. — Ну, мне жаль, так жаль, что тебе не нравится. Лёгкие горят, пока я борюсь за воздух, но смех требует, чтобы его услышали. — Нет, ты… ты прекрасно… — Не нужна мне твоя снисходительность, Малфой. «Ты травишь себя». Я содрогаюсь, пытаясь подавить истерику. — Просто… как может такой умный человек так плохо… делать что-то? — слова вырываются из меня против воли. Грейнджер поджимает губы, сжимая пальцы, чтобы не оторвать себе кожу. — Я не идеальна и никогда не утверждала этого. «Вот же ты валяешься здесь и утверждаешь». У меня болит горло. Я задерживаю дыхание и прикусываю язык, чтобы не погрязнуть ещё глубже. Через минуту уже подавляю остатки приступа. — Я… я знаю. Это просто… странно. — Каждый в чём-то плох. — Я плох во всём, — попахивает самоуничижением. Она слегка приоткрывает рот. — Не говори глупостей. Что-то у тебя хорошо получается. «Горький вкус сладкой неудачи. Ты помнишь, как выглядела твоя мать в тот день, когда ты ушёл? Я помню». — Например? — я клюю на наживку. — Жаловаться, например. — Естественно. — Надменничать. — Очевидно. Она замолкает и смотрит на меня. — Зелья, я думаю. Ты неплохо разбираешься в ингредиентах. «Золотой свет, солнце для сына». — От благодарностей к комплиментам, — задумываюсь я, — какое шоу ты мне сегодня устроила. Когда я улыбаюсь, она улыбается в ответ. «Икар утонул с криком, морская вода попала ему в лёгкие».***
Нагайна отрывает меня от беспробудного сна, крепко обвиваясь вокруг груди: я знаю, пришло время промыть рану и снять с себя груз, пока мой живой демон не убил меня. — Я… ничего не помню с той ночи, когда ушёл. Грейнджер не останавливается, ритм рубящих ударов ни на секунду не сбивается. — Да, ты упоминал. Дёргаю за воротник рубашки, глядя куда угодно, только не на неё. — Но вообще я помню, почему… почему должен был… отрезать… — слова отказываются произноситься, так что Грейнджер спасает меня от бессвязного лепета. — Я предположила, что это была попытка снять Тёмную метку. — Это… так. Но Метку нельзя удалить никакими обычными способами. Она осторожно высыпает только что нарезанный молочай в котёл. День, как и загадывали, выдался солнечным. — У меня было предчувствие, что удаление конечности снимет проклятие. — Но я не хотел терять всю чёртову руку целиком. Так что мне… мне пришлось её отрезать. Я имею в виду Метку. Грейнджер бросает на меня взгляд. — Кожу? — Всю. Я подумал, можно просто… просто отрастить мышцы, которые пришлось удалить. Она бледнеет. — Мерлин, Малфой. Я слегка киваю. Нагайна ползёт по спинке моего кресла, её огромный рот широко раскрывается у меня перед глазами. — Но дело в том, что у меня… получилось. — Я знаю, что… — Грейнджер, ты меня не слышишь. У меня получилось, ясно? Я снял Метку, я даже начал залечивать рану, а потом всё… расплылось. В её голове крутятся шестерёнки. — Но… когда Гарри принёс тебя сюда, твоя рука была на ранней стадии разложения. Рана была… Ты почти умер! Язык Нагайны высовывается, слизывая пот с моего лба. С каждым секретом, который я раскрываю, она становится всё прозрачнее, но сейчас она ещё слишком плотная, чтобы замолчать. — Я знаю. — Так что произошло? — Я не помню. Не могу вспомнить. — Когда ты это сделал? Какой день, какой месяц? «Не отвечай». У меня во рту скапливается слюна. — Последний день ноября. Грейнджер опускается на стул. — Малфой. — Знаю. — Тебя сюда привели на следующий день после Рождества… — Чёрт, да я знаю. Воцаряется тишина, пока она пытается разобраться с моими откровениями. — Почти месяц потерянного времени. Неужели ты ничего не помнишь? Тяжесть медленно спадает с моих плеч. — Только вспышки… ужасных вещей. Всё существенное теряется. — Как? — Окклюменция, наверное. — Надеюсь. — Любая другая альтернатива… — Хуже. Гораздо хуже, — заканчивает она. — Малфой, это… это ужасно. Я даже представить не могу… — Ты сама просила секреты, — это всё, что я могу заставить себя сказать. Её руки тянутся ко мне, в положении плеч читается желание преодолеть пропасть и утешить меня. Поверить не могу, что так близко к ней подобрался. Я бы сказал, что стал змеёй, притаившейся в логове льва, но эта метафора банальна, и меньше всего на свете мне хотелось бы быть змеёй. И всё же, даже если утешение Грейнджер — это притворное сочувствие, а не то яркое и буйное, что я в себе взрастил, я хочу этого. Мне это нужно. Якорь, который я смастерил, чтобы пережить этот шторм, стал реальностью в виде её незаслуженной и хрупкой дружбы. — Моя нога, это я виновата, — торопливо говорит она, подбирая слова, а не отвагу, которая ей всегда нужна, чтобы достучаться до меня. — Я сама. — Ты говорила, это было проклятие. Она морщится. — Было, но я… Хлопок трансгрессии такой громкий, такой резкий, что Грейнджер издаёт короткий вскрик. Он возвращает меня к той ужасной ночи в гостиной и к тому, как её глаза искали мои, пока тётушка Беллатриса вырезала клеймо на её руке. Тяжёлый грохот шагов разносится по дому, сообщая о прибытии Рональда, мать его, Уизли. — Гермиона, что случилось? — спрашивает он, врываясь на кухню. — Ты… — И снова я вижу, как свет в его глазах тускнеет, как только он замечает моё присутствие. — Ты. — Рональд! — Грейнджер возвращается в реальность и слишком быстро встаёт. Её нога едва не подкашивается, и я, чтобы не среагировать, прячу руку под стол. — Что случилось? Он усмехается, хотя это моя фирменная реакция. — Какого чёрта? — он агрессивно жестикулирует в мою сторону. — Ты что здесь делаешь? — Салют, Уизел, — склоняю голову в насмешливом приветствии. — Рон, мы это уже обсуждали. Малфой здесь живёт… — Я знаю! — он огрызается на неё, а я в ответ силюсь не рявкнуть на него. Тон Уизела смягчается, но недостаточно: — Я имел в виду здесь, внизу, с тобой. Ты с ним время проводишь? — Он не… — Ревнуешь, а? Логично. Вам, Уизли, хорошо знакомо это чувство. — Я откидываюсь на спинку, напуская на себя нарочито непринуждённый вид. — Никак не дотягиваешь. — Малфой… — предостерегает Грейнджер, но мой зверь уже вырвался. — Ты несёшь слишком много бреда для дрочера с одной рукой, — он намеренно смотрит на стол, под которым скрывается моя левая рука. — А ты извергаешь слишком много дерьма для паршивой псины, которая живёт на объедках Святого Поттера. До сих пор гонишься за славой, Уизли? Не хочу огорчать, но ты не создан для этого. Слишком ты нецивилизованный. Слишком глупый, блядь. Лицо Грейнджер пылает гневом. — Малфой, какого… — Я тебя выпотрошу, блядский… — Уизли бросается на меня, но Грейнджер умело отыгрывает отведённую ей роль живого щита. — И перечеркнёшь все старания Грейнджер? — Она должна была дать тебе умереть! — Рональд, прекрати… — Ты не стоишь той магии, которую потратили на твоё спасение, чёрт возьми, — рычит он. Я опираюсь на стол, подаваясь вперёд. — А ты не стоишь тех жертв, которые пришлось принести ради твоего спасения, но это же твой крест, нет? — Я уже далеко за пределами того, что Грейнджер сочла бы приемлемым, но всё равно встречаю жар её ярости взглядом. — Или хочешь заставить её сделать для тебя ещё что-нибудь? Он вырывается из её рук, огибает стол и хватает меня за свитер, впечатывая в стену. Дыхание вырывается из моих лёгких, но я всегда был жестоким мальчишкой — боль мало что может изменить в том уродстве, которое я и так излучаю. — Ещё одно слово, Малфой. Ещё одно чёртово слово, и я сверну тебе грёбаную шею, — угрожает он. — Рональд, прекрати! — Грейнджер бросается к нам, дёргая его за рубашку, как будто он ещё способен здраво мыслить. Уизли даже не смотрит на неё. — Видел твою мамочку сегодня. — Срабатывает, конечно, потому что в этом мире осталось только две вещи, способные погубить меня, и моя мать — одна из них. — Скажи, она всегда была такой спятившей или это тоже твоя вина? Не раздумывая, врезаюсь лбом в его нос, и тот хрустит с влажным треском. Хватка на мне ослабевает, и я ускользаю за пределы его досягаемости. Глаза Уизли ещё прикрыты от боли, кровь стекает по блядскому веснушчатому лицу, и он вслепую размахивает руками, врезаясь пальцами в стену. Он рычит, как настоящий зверь, а я смеюсь. Грейнджер протискивается мимо меня, на этот раз принимая роль лечащего врача. Она не удостаивает меня и мимолётным взглядом. — Малфой, иди наверх. — Видел твоего папочку в тот день, когда его схватили. — Время останавливается, и полные ненависти голубые глаза встречаются с моими. — Он умер за четыре минуты, а когда всё кончилось, напоследок обмочился на ковёр в моей гостиной. Уизли ломает стул, бросаясь ко мне, но, когда его кулак врезается в моё лицо, я могу думать только о том, как приятно было заставить его расплакаться.