***
Мы сидим друг напротив друга за деревянным столом, и я плохо изображаю незаинтересованность. Грейнджер едва пришла в себя, её движения скованные и неуверенные. Если бы я не был таким придурком и наложил контрзаклятие сразу, как она попросила, последствия не были бы такими тяжёлыми. Она морщится, если поворачивается слишком резко; всё её тело забинтовано до чёртиков, чтобы рана не разошлась снова. Конечно, я залечил её, но у тёмной магии свои способы вмешаться в естественные способности организма к восстановлению. — Надеюсь, остатки риса подойдут для ужина. Из-за дел в клинике и зелий я не уверена, что… — Всё нормально. — Завтра я уже должна исцелиться и наверстать упущенное… Я бросаю на неё строгий взгляд. — Ты перестанешь или нет? — Что? — Успокаивать меня, как будто я чёртов Поттер или кто-то из них. Тебе не нужно оправдываться передо мной, Грейнджер. Тебя чуть не уби… тебя ранили. Мне плевать, в каком состоянии находится этот долбаный коттедж. Она хмурится. — Я… я знаю, но дела имеют свойство накапливаться и… — Если тебе нужна моя помощь, достаточно просто попросить. — Я разрешаю себе всмотреться в неё, но она отводит взгляд. — Это не твоя ответственность… — Ну, мы же друзья, так что моя тоже. На лице Грейнджер появляется выражение искреннего удивления, а улыбка, которой она меня одаривает, слишком яркая и слепящая, как будто я смотрю на солнце. — Ладно. Поможешь мне завтра по дому, пожалуйста? — Конечно.***
На следующий день коттедж заполняет множество пациентов с лёгкими, но требующими долгого лечения травмами. У нас есть негласное соглашение, что бóльшую часть времени мне лучше не попадаться никому на глаза, хотя бы для того, чтобы уберечь себя от угроз расправы и соблазнов нагрубить кому-нибудь. Так что я слоняюсь по кухне, собираю зелья и бинты и оставляю их на столе у двери, чтобы Грейнджер могла заскочить и забрать их. Меня это странно успокаивает — повторение действий отвлекает, погружает в свободное плавание, в отстранённое пространство, где нет Нагайны. Я улавливаю обрывки разговоров, пока Грейнджер болтает с членами Ордена Идиотов. В тоне её голоса, даже если слова теряются, чувствуется напряжение. После маленькой ссоры с Уизли я молча ждал, что вот-вот появятся Грюм или Поттер и утащат меня в какое-нибудь тёмное, сырое подземелье, но этого так и не произошло. Если не считать выговора от Грейнджер, эта тема больше не всплывала, и я стал гадать, что же возымело надо мной приоритет, потому что очень немногое способно помешать приятелям Поттера воспользоваться такой возможностью. Ближе к вечеру, наконец отправив последнего смутно знакомого однокурсника обратно в бой, Грейнджер плетётся в гостиную, а я — за ней. Чайник, за которым я весь день безуспешно следил, стоит на журнальном столике. Она постукивает по нему палочкой, разогревая, и наливает нам обоим по чашке. С ворчанием опускаюсь рядом с ней на диван, и наши плечи оказываются так близко, что соприкасаются. Всё чаще я стал заполнять тишину, в которой мы оказываемся. Есть что-то неприятно интимное в том, чтобы тихо сидеть с кем-то в одной комнате, и та ноша отрицания, которую я несу, мешает мне с этой тишиной справиться. Я вглядываюсь в тёмные углы в поисках пары блестящих глаз. Но всё, что я слышу, — это размеренный шёпот, похожий на шипение. — Прости. Качая головой, возвращаю своё внимание к Грейнджер. — Не извиняйся. Я бы предпочёл чашку хорошего «Эрл Грея», но и ромашковый сойдёт. Она выдыхает, ровно и медленно. — Я имела в виду то, что произошло ночью. Я ждал, когда же неуместное чувство вины наконец станет для неё непосильным. — Я знаю. — Малфой, я не должна была просить тебя… делать то, что ты сделал. Это было эгоистично и несправедливо, и мне очень, очень жаль. Я делаю большой глоток чая, давая земляной горечи осесть во рту. — Если ты извинишься передо мной ещё раз, Грейнджер, я выйду из себя. Ты не сделала ничего плохого. Её пристальный взгляд манит, но я отказываюсь смотреть на неё. Я не могу, потому что я слабый, эгоистичный человек и во мне живёт голод, который ни черта не утихает. — Я поставила тебя в ужасное положение, — настаивает она. — Я подвергла тебя опасности! Мы могли погибнуть из-за моей глупой самоуверенности. — Я слежу за тем, как она поворачивает голову в сторону котла с Защитным зельем, который несколько дней простоял нетронутым. — И всё из-за невыполнимой задачи, которую я вдруг решила, что смогу выполнить. — Мыслила ты здраво, если честно. — Перестань вести себя со мной мило, это странно, — слышу ехидство в её голосе. — Мои искренние извинения, — говорю я. — Ты глупая, несмышлёная гарпия. — Так-то лучше. Мы продолжаем смотреть на котёл. — Я бросаю зелье. — Ты ужасная трусиха, Грейнджер, и мы оба знаем, что это ложь. Она пожимает плечами и вместе с этим движением оказывается ко мне ещё ближе. Ничего особенного, просто чуть двинула плечом, а всё равно во мне расцветает тепло. — Возможно, в другом мире, но не в этом. Слишком рискованно, слишком опасно. Даже если бы я не стала сдаваться, мы же не сможем снова уйти за ингредиентами. Внезапно перед глазами всплывает кровь Грейнджер, красная, липкая и горячая, и я вздрагиваю. Я слишком напряжён и переполнен эмоциями, а мои навыки преодоления стресса крайне скудные, и тело предаёт меня. Медленно, чтобы не тревожить рану, Грейнджер поворачивается ко мне и кладёт ладонь на предплечье. Оно горит. — Малфой, я знаю, ты просил меня не извиняться… — Грейнджер… — Так что я не буду, — продолжает она. — Но я хочу поблагодарить тебя. Ты снова спас мне жизнь, и я не могу сказать, как много это для меня значит. Особенно потому, что тебе… тебе пришлось использовать магию. И я… надеюсь, тебе было не слишком тяжело. — Чёрт, да я же не хрупкий… — Я и не думаю, что хрупкий, но я думаю, что ты упрямый. Слишком упрямый, если уж совсем честно, чтобы признаться, всё ли с тобой нормально. Не нормально, ни хрена не нормально, я очень далёк от нормальности. — Нормально. Всё нормально. Всё… — я машу рукой, — прекрасно. Её пальцы сжимаются. — Пожалуйста. «Прекрати», — шипение приглушённое, словно Нагайна заперта за какой-то невидимой дверью. — Я… боюсь, — наконец признаюсь ей. — Всего, блядь, боюсь. И это так изматывает. Почему-то жить с Тёмным Лордом было проще. Это же просто безумие. — Проще — не обязательно значит лучше. — Знаю. Но в последнее время стандарты у меня ужасно низкие. — Подумать только, а раньше я каждое утро слышала, как ты жалуешься на выпечку в Большом зале. Я смотрю на Грейнджер, на то, как двигаются её губы, и меня охватывает такое внезапное вожделение, что приходится вонзиться ногтями в ногу, чтобы не протянуть руку к её лицу. — Она… она была ужасно пресной, — заикаясь, выдавливаю из себя. Грейнджер закатывает глаза. — Глупый ты. Мы отворачиваемся друг от друга, снова смотря вперёд, а я и рад передышке. — Мне тоже страшно, — она убирает ладонь и начинает ковырять кожу под ногтями. — Всё, что для меня важно, полностью выходит из-под контроля, и я хватаюсь за соломинку, пытаясь сохранить рассудок. Я ненавижу каждый день, потому что большинство оставшихся в этом мире людей, которых я люблю, постоянно… постоянно подвергаются опасности, а меня нет рядом, и я не могу быть уверена, что они вернутся домой. — Поттер слишком уж надоедливый, чтобы умереть, Грейнджер. Поверь мне. Её смех тихий и грустный. — Боже, я надеюсь. Разъедавшее меня любопытство наконец берёт верх. Я уже раскрыл свои маслянисто-чёрные секреты, с таким же успехом могу выпытать и её. — Почему ты здесь? Почему Орден отрезал тебя? Ты же умная, они не могли просто проигнорировать твою ценность. — Потому что я облажалась. — Как? Она упирается кулаком в правое бедро. — Планировалась самая обычная операция спасения. Мы получили сообщение, что Пожиратели захватили группу маглорождённых на пару лет младше нас. Только информация была очень расплывчатой, так что это вполне могла оказаться засада. Обычно за принятие таких решений отвечали мы с Роном, но мы тогда не разговаривали, потому что я… потому что он узнал, что я пила обезболивающие, чтобы справиться с… с тем, что я сделала. Конечно, он не знал. Никто не знал. Грюм поставил мне такое условие, это и было главной причиной. И… и потом я не… я не смогла справиться. Поэтому я сделала то, что тогда мне показалось логичным. Я приняла магические наркотики, хотела заглушить свои чувства. Мне пришлось, ставки были слишком высоки. Я знала, что может появиться зависимость, но всё это было неважно. В общем, Рональд узнал, и мы перестали разговаривать, и решение пришлось принимать мне. Я не спала, а о еде вообще молчу — работала исключительно на зельях. Я из-за этого… Я сделала неправильный выбор. Мы попали в засаду, и… и Гарри чуть не погиб. Они застали нас врасплох, а из-за того, что я была так уверена, что это просто спасательная миссия, мы там были только вдвоём. Когда они напали, начался хаос. Я запаниковала и выбросила поджигающее проклятие, хотя знала, я знала, что будет только хуже. Дом вспыхнул за считанные секунды. Я услышала проклятие ещё до того, как увидела, и заслонила собой Гарри. Боль была… Я бредила. Гарри пришлось практически выносить меня на руках и потом уже трансгрессировать. Проклятие, оно… разъело половину бедра, а я даже не успела ничего сделать. Магия проникла в кости, и, ну, можешь представить, какая там была рана. Мышца так и не срослась нормально. После всего, что я сделала, она, наверное, уже никогда и не срастётся. — Грейнджер делает вдох, грудь вздымается. Уродство её исповеди рассеивается, как туман. — Значит, они сослали тебя сюда, потому что ты не можешь ходить? — Они отправили меня сюда, потому что Рон рассказал всем о моей зависимости и Грюм решил, что я буду мешать. Моя несостоятельность стала для всех проблемой. Рон и злился, и переживал, а Гарри был настолько шокирован тем, что я всем врала, что не мог работать. Он чувствовал себя виноватым, как будто мои грехи были его виной. Мне… мне ещё никогда не было так стыдно. — Но… — Поэтому я попыталась покончить с собой. Я смотрю на неё с приоткрытым ртом, пытаясь осознать всю тяжесть произнесённых ею слов. Грейнджер горько смеётся. — Не вышло, очевидно. Но… — её голос срывается, — мм, Джинни нашла меня. Спасла. И после разговора с Грюмом, на который меня не позвали, все согласились, что в моих же интересах отойти от военных дел. Гарри предложил мне стать целительницей. Он знал… он знал, что мне нужно будет чем-то занять голову. Никто не возражал, а моего мнения и не спрашивали. Как только… как только рука зажила, меня отправили сюда. — Рука? Осторожными движениями она закатывает левый рукав. Кошмарное, безжалостное ругательство, которое на ней вырезала моя безумная тётка, всё ещё там, но буквы исцарапаны — искорёжены. Длинный, тёмный, кривой шрам проходит по всей длине слова, от запястья до сгиба локтя. Он настолько глубокий, что кожа погружается внутрь. Не успеваю придумать причину этого не делать, как протягиваю руку и провожу пальцем вдоль уродливого шва. — Грейнджер… — Наверное, если бы я правда хотела умереть, то прокляла бы кинжал или, может, отрубила бы обе руки. — Почему я никогда… — Чары гламура — лучшие подружки любой девушки, — говорит она и начинает плакать. Я притягиваю её к себе, уже хорошо зная, как она расслабляется в моих объятиях. До неё у меня в жизни не было возможности или повода выразить сочувствие кому-то, именно потому что никого не хотелось утешить. А теперь есть она. Тёплое лицо прижимается к моей шее, воротник становится влажным от слёз. Мы всю нашу с ней жизнь обходились без физического контакта, но из-за событий последних двух недель я начал жаждать её тела. Я мечтаю о её прикосновениях, как больной школьник. Она просто такая… настоящая. Тёплая. Ощутимая. Она — опора для меня, даже когда неумолимо уносит в море. Грейнджер отодвигается, её плечи дрожат, и она пересаживается ко мне на колени. Я заставляю себя не думать, потому что если осмелюсь пасть в глубокую темноту моря, то утону. Просто крепче прижимаю её к себе и вывожу небольшие круги на плече, точно так же, как когда-то делала мама. Время течёт, плач затихает. Замерев, жду, когда она пошевелится, отстранится, но этого не происходит. Дыхание замедляется, и Гермиона Грейнджер засыпает в моих объятиях. — Я… — на кончике языка бьются эмоции, которые невозможно описать словами. — Ты… Эта война того не стоит. Она не стоит твоей жизни. Я начинаю понимать, что для меня ничто не способно сравниться с её стоимостью. Утром она просыпается, но меня уже не видно. Мне пришлось бросить все свои усилия на то, чтобы снова оставить её на диване крепко спящей и, что ещё важнее, одну. Особенно трудно было зажечь огонь, зато появилось чем занять руки. Я плотно завернул её в то же одеяло, что и в ночь нападения, и ушёл наверх в поисках сна, который никак не приходил.***
— Малфой, можешь кое с чем помочь? — голос Грейнджер звучит робко, даже застенчиво. Отрываюсь от второго перечитывания «Грозового перевала» и приподнимаю бровь. — Смотря с чем. Я больше не буду готовить. Должен же я сохранить хоть каплю достоинства. — Было не так уж и плохо. — У меня подгорел соус, Грейнджер. Соус. Она сдерживает смешок, избавляя меня от порыва повыпендриваться, как подросток. — Ничего такого, уверяю тебя. — Ладно. — Ты можешь, э-э… — она прочищает горло, — мне нужно снять повязку и проверить, как там с боком, но я не могу… я не могу держать палочку и повязку и накладывать исцеляющие чары одновременно. Мы стоим в противоположных концах комнаты, но мне ясно виден заливающий её щёки румянец. Я потираю лицо. — Мм, конечно. Кхм, — я откашливаюсь. — Что от меня нужно? Грейнджер подзывает меня к себе, а я иду будто одержимый. Она встаёт из-за заваленного бумагами стола и приподнимает подол свитера. — Можешь подержать повязку? У меня заканчиваются бинты, не хочу тратить новые впустую. Язык наливается свинцом — слишком тяжёлым для моего рта. — Д… а-да. Конечно. — Спасибо. — Свитер снимается, Грейнджер бросает его на стул. Прежде чем стремительно слабеющая воля покидает меня, протягиваю руку и задираю рубашку. Участок кожи, который меня встречает, испещрён синяками и кровоточит из-под совершенно белой повязки. — Можешь просто приподнять повязку, этого хватит, — шепчет она, разделяя пространство между нами, как тайну. Сглатываю, не в силах и не желая смотреть ей в глаза. — Без проблем. Рука трясётся, а когда я просовываю палец под повязку, мы оба вздрагиваем. — Извини, — произносим мы одновременно. Грейнджер хрипло смеётся, а у меня пересыхает во рту. Собравшись с духом, медленно стягиваю повязку, открывая израненную кожу резкому полумраку. — Как там? Недавно заживший шрам покраснел и припух, но кожа, к счастью, на месте. — По-моему, лучше. Рана больше не открывалась. — Слава Мерлину. — Она постукивает палочкой по боку, пока бормочет себе под нос несколько заклинаний. Я наблюдаю, с восторгом и неловкостью в каждой части тела, как Грейнджер без усилий, казалось бы, колдует. — Ты владеешь невербальной магией? Она решает не отвечать, а сперва закончить исцеление. Я глубже вдавливаю кончики пальцев в талию, чувствуя ребро под кожей. Игра, которую я затеял со своим контролем, крайне опасна и опрометчива, но даже чёртов Тёмный Лорд не смог бы заставить меня остановиться. Дыхание Грейнджер учащается, а я ненавижу себя. Она опускает палочку. — Да. Не очень хорошо, как видишь, но базовые заклинания? Конечно. — Есть хоть что-нибудь, чего ты не умеешь? — каждое слово — благоговение и удивление. Она вся краснеет. — Я полна недостатков, Малфой. — И от этого не менее ценная, — я не собирался произносить это вслух, но язык отказался повиноваться здравому смыслу. — Что… — Гермиона? — будто проклятие, напряжение разрушает голос Поттера, и я отскакиваю от Грейнджер так резко, что врезаюсь в столик. Она выглядит испуганной, словно он застукал её за чем-то грязным и нечестивым. Быстрым движением она снова натягивает рубашку, надевает свитер через голову, и Поттер заходит. — Всё нормально? — он смотрит то на неё, то на меня. Ненавижу его тупое грёбаное лицо. А я насмехаюсь над ним: он всегда был слишком сообразителен для своего ума. — Гарри! Ты здесь! — Грейнджер без усилий принимает непринуждённый вид и заключает его в объятия. Наши взгляды встречаются поверх плеча Святого Поттера — выражение её лица мрачное и нечитаемое. Отвращение подкатывает к горлу, я никогда ещё так остро не ненавидел себя, как в этот момент. Качаю головой, будто пытаясь донести до неё всю глубину своего сожаления. Она хмурится, а я ухожу, пока не успел ничего больше разрушить. Расхаживаю по комнате, как зверь в клетке; энергия, словно ток, бежит под кожей. Такое старое чувство — низменная, животная потребность, которую, я правда так думал, я утратил. Челюсть так сжата, что стучат зубы, но я покорно иду в ванную. На третьем курсе Маркус Флинт пошутил, что после того, как он посмотрел на тренировку девочек из Пуффендуя, ему нужен холодный душ. Когда я спросил, что он имеет в виду, он назвал меня маленьким дрочилой, и я был вынужден познавать мир другими, более… извращёнными способами. Стоя под струями ледяной воды, я с жестокой уверенностью понимаю, что потребности моего тела целиком и полностью зависят от женщины, которую я с детства ненавидел. Это извращение, богохульство, но у меня никогда ещё не было такого стояка. Я, блядь, просто сгораю от невыносимого желания и голода. Я был избалованным ребёнком. Так и не познал меру. Мои самые ранние воспоминания связаны с желаниями и их исполнениями. Удовольствие ради удовольствия — это мой старый друг, которого я просто давно не навещал. Я спускаюсь по телу пальцами и, хотя не должен этого хотеть, не должен хотеть её, обхватываю себя. Холод воды ничуть не уменьшает исходящий от меня жар, пока я думаю, как её стройная шея исчезает под воротником какого-нибудь поношенного свитера. Когда-то её тело было неуклюжим и неповоротливым, теперь оно — предвестник моей грёбаной смерти. Представляю, как её аккуратные, гибкие пальцы перебирают мои волосы, бегут по руке, скользят по груди. Скулю при мысли о её губах, об остроумном ротике и о том, каково было бы чувствовать их прикосновение. Запах клубники, сушёной лаванды и чего-то безымянного, пьянящего. Обнажённая шея, когда она запрокидывает голову, смеясь. Хочу вонзить зубы в нежные места, которые она прячет. Хочу утонуть в её жарком, раскалённом теле и не всплывать. С криком, приглушённым напором душа, кончаю с её именем на языке. После этого сердце пронзает ослепляющий стыд. Я испытываю отвращение и разочарование и не могу представить, как теперь буду смотреть ей в глаза. И всё же, несмотря на всю эту ненависть, ничто не мешает мне кончить ещё раз в душе и ещё раз той же ночью в постели. Я понимаю, что в полном дерьме, когда даже Нагайна настолько возмущена, что молчит.***
Не проходит и дня, как в очередной раз появляется Чудо-мальчик. Грейнджер наверху, что-то делает, а я вынужден приветствовать давнего врага. — Малфой. — Поттер. Пока мы не успеваем обменяться своими любимыми, чересчур отрепетированными колкостями, появляется Грюм, и вся моя юношеская самонадеянность разбивается вдребезги, как морская вода о камни. Кажется, целая вечность прошла с тех пор, как он заглядывал поболтать, и меня охватывает паника при мысли, что придётся выкапывать то, что лучше оставить похороненным. — Мистер Малфой. — Грюм. — Мы просто стоим и здороваемся, все слишком гордые и измученные, чтобы сдаться первыми. К счастью, на сцену выходит Грейнджер, спасая нас от того, что наверняка стало бы очередным актом напряжённого молчания, и притягивает Поттера в объятия. — Ты так скоро вернулся, — замечает она. — И привёл Грюма. — Мисс Грейнджер. Смотрите-ка, очередное приветствие. — Вы пришли к Малфою? — Все взгляды устремляются на меня, и я с кричащим подростковым самодовольством выпячиваю чувство собственного достоинства на передний план. Поттер хмурится ещё сильнее, а Грюм остаётся таким же невозмутимым, как и обычно. Грейнджер — как и всегда, когда в присутствии других речь заходит о её мнении обо мне, — невозможно прочесть. — Вообще-то, я здесь из-за вас, — отвечает Грюм, и настаёт моя очередь пялиться. — Вы… вы? — заикается она. Он кивает. — Ох. Ну, тогда, э-э, в гостиную? — Грейнджер уводит его, и мои предательские ноги чуть не следуют за ней. В последнюю секунду чувствую импульс сбежать от созданной ими пустоты и от жалкого способа, которым Поттер пытается её заполнить. Раз уж у жизни дерьмовое чувство юмора, а судьба жестока просто потому, что может, он плетётся за мной, и мы садимся друг напротив друга за кухонный стол, обмениваясь молчаливыми упрёками и желая, чтобы второй заговорил первым. Однако я потратил годы на то, чтобы научиться молчать, в то время как Поттер потратил их на то, чтобы научиться выступать, так что он ломается. — Я слышал о том, что ты сказал Рону. — Очевидно. Не похоже, что он из тех, кто держит свой толстый рот на замке. Поттер смотрит исподлобья, но это лишь бледная имитация того, как на меня уставляется Грейнджер, так что я просто ухмыляюсь. — Приятно знать, что ты всё такой же мерзкий. — Спасибо. — Ему не нравится моя улыбка — я улыбаюсь ещё шире. — А ты всё такой же ханжа. — Я вижу, как Поттер изо всех сил пытается перейти к тому, что он так хочет высказать. — У Гермионы доброе сердце, Малфой. — Это обязательное качество любого гриффиндорца, я уверен. — Она сама по себе добрая, даже несмотря на опасность, которая ей угрожает, — Поттер смотрит на меня так, словно я, блядь, должен понимать, что за идиотскую премудрость он пытается донести. Воистину, он мог бы кентавра научить дару убеждения. — И эта доброта её ослепляет. — Поттер, избавь меня от роли излишне заботливого брата, это уже перебор. — Он не отстаёт, и я закатываю глаза. — Это необязательно. — Гермиона не всегда видит то, что у неё прямо под носом. Её потребность помогать… Я смеюсь. — На этом я тебя прерву, Поттер, потому что иначе точно скажу что-нибудь, о чём пожалею, а Грюм прикажет вздёрнуть меня и оставить умирать. — Я опираюсь на правую руку — левая, разумеется, надёжно спрятана от лишних глаз — и перегибаюсь через стол. — Мне не нужна твоя брехня о том, что решение Грейнджер защищать меня перед этим подонком, которого ты называешь лучшим другом, каким-то образом её подставляет. Она намного умнее, чем ты думаешь, и это, откровенно говоря, просто оскорбительно. — Я… — А твоё нелепое предположение, будто её «доброе сердце» влияет на способности выполнять свою работу — работу, к которой вы её принудили, заметь, — только подтверждает, насколько ты неправ. Грейнджер сделает всё, что Грейнджер захочет, чёрт бы тебя побрал. — Если она решила увидеть в тебе человека, а не скользкого хорька, это не значит, что ты хоть что-то о ней знаешь, Малфой. Я навеки запомню ту ухмылку, которой одариваю его. — А ты что, знаешь? Скажи мне, Поттер, ты спрашивал её, как она спит в последнее время? Или как дела с той досадной маленькой травмой, которую она получила из-за тебя, а? Ты хоть представляешь, какой груз она несёт из-за тебя, ты, тщеславный, высокомерный ублюдок? Вы оторвали её от близких и заперли, как маленькую грязную тайну, оставили тут гнить, пока вы все шатаетесь по Британии, изображая из себя героев. Изо дня в день я получаю билеты в первый ряд, чтобы посмотреть на её самоуничтожение, на то, как она изо всех сил пытается удержаться на плаву среди этого моря дерьма, которое вы льёте ей под ноги. Не говори мне, что знаешь её, Поттер, не смей, блядь, — я переполнен яростью, но как же приятно его унижать. Слова, которые Грейнджер сказала мне после ссоры с Уизли, эхом отдаются в голове, но я зашёл слишком далеко и не смогу остановиться сейчас. Одно дело — нападать на меня. Совсем другое дело — оскорблять её. Поттеру хватает ума ужаснуться, но он подавляет эмоции, чтобы враг не увидел слабые места. Слабое место для них — для них всех — это она. Иронично, учитывая широту её храбрости перед лицом такой низости. — Она никогда не полюбит тебя, ты же знаешь. Как только война закончится, мы вернём её домой, она и вспоминать о тебе не станет. Это удар ниже пояса, рассчитанный на то, чтобы уязвить. Конечно, он и уязвляет, я ведь не могу открыто ненавидеть Поттера за то, что он делает с ней, не выдав, хотя бы чуть-чуть, причины. Но я — Малфой, чего бы это ни стоило, и сдерживаю себя так, как тысячу раз меня учили Люциус и его трость. — Говори что хочешь, лишь бы смягчить свою вину, но это не изменит того факта, что я прав. Грейнджер готова умереть за тебя, без лишних раздумий и сомнений, а ты такой чертовски наивный, что думаешь, будто это из-за её «доброго сердца». Как вам повезло, всем вам, что есть кто-то настолько замечательный в таком уродливом мире, как этот. — Я отталкиваюсь от стола, оставляя его гнить в грязи, которую он сам же и развёл. Поттер кричит мне вслед, но я уже ушёл.