***
Пытаясь отбиться от Нагайны, я начал страдать от ночных путешествий по лабиринтам травматических воспоминаний. После ужина мы ушли наверх, я всё ждал, пока Грейнджер примет вечерний душ, дабы там рассыпаться на части. Я начал с малого — снял гниющие крышки с коробок с, мягко говоря, неприятными воспоминаниями и со всей тяжестью опрокинул их на себя. Изнурительное дело, даже если боль сравнительно невелика, но очень помогает держать в узде чёртового шипящего демона. Самые лёгкие из них я, к сожалению, сжёг, и остались только окровавленные, смятые коробки, закопанные очень и очень глубоко. Я ищу тот потерянный месяц — и неважно, что именно в нём. Логически там — корень моего безумия. Есть шанс, что пропавшие воспоминания были полностью вычеркнуты из памяти, но это означало бы, что в этом замешан кто-то другой, а от такой версии мне становится плохо. Это тяжёлая, ужасная работа, но мне больше нечем заняться в одиночестве. А учитывая, что с недавних пор мой организм склонен к извращениям, занятость — это к лучшему. Я втайне признал, что отчаянно хочу Грейнджер, но я не могу продолжать жить с этим. В конце пути меня ждёт только гибель, а прощальные слова Поттера, пусть он повёл себя высокомерно и вспыльчиво, продолжают мучить. Он говорил о любви так, будто это яркое и осязаемое чувство и есть то самое, чему я позволил загноиться в груди. Это детская сказка, а он — ребёнок, выдающий себя за взрослого, и он слишком жалок, чтобы по правде верить во что-то столь банальное, как любовь. Любовь — это ложь. Люди выдумывают её, чтобы оправдать те способы, которыми они пользуются друг другом. Мама любила отца и поэтому была предана ему, даже когда он предался власти Тёмного Лорда. Отец любил маму и этим оправдывал свои гнусные подхалимские наклонности злому маньяку. Родители любили меня и поэтому готовы были пожертвовать абсолютно всем, чтобы обезопасить меня. Всем, кроме, конечно, их жалкого наследия. В конце концов, все мы эгоистичные существа, все тянемся к темноте, готовые вонзить когти в любую глупость, что пронесётся мимо. Любовь — всего лишь очередной инструмент, которым мы можем воспользоваться, чтобы причинить вред; с той только разницей, что мы научили украшать этот инструмент сладкими речами. И любовь — это не то, что я испытываю к Гермионе Грейнджер, ни в коем случае.***
— У тебя завтра день рождения. — Ага. Спасибо за ненужное напоминание. Грейнджер улыбается мне. — У меня есть для тебя запакованный экземпляр «Истории Хогвартса». — О, замечательно. — Может, есть какие-то конкретные пожелания? Я перестаю помешивать соус для макарон, за которыми она попросила меня присмотреть, и оборачиваюсь. — Например? Рванём на пляж? Вряд ли у тебя есть выбор, Грейнджер. — Ну, мы должны чем-то заняться. — Вообще-то нет. До меня доносится аромат искусственной клубники, когда Грейнджер проходит мимо, чтобы слить воду из кастрюли. — Я, например, думаю, что это хороший повод отвлечься. Не помню, когда мы в последний раз что-то хорошенько праздновали. Не могу удержаться от смеха. — А мой день рождения для такого подходит? — Конечно подходит! Это ведь означает ещё один год жизни. В нынешних условиях это вполне можно считать достижением. — Я бы не сказал, что последние двенадцать месяцев достойны празднования. Потерянная рука, знаешь ли, сильно портит жизнь. Она опускает взгляд на мой мешковатый рукав. — Как только всё это закончится, я думаю, у меня есть идея, как её исправить. — Ты не сможешь её исправить, Грейнджер. Ты просто в очередной раз ведёшь себя как самоуверенная и наглая зубрила, прямо как Поттер. — Вовсе нет, — возражает она. — И не называй меня зубрилой. — Я же сказал, я не соглашусь на ту дерьмовую магию, которой Петтигрю наколдовал себе призрачную руку. И перестань вести себя как зануда, если не хочешь, чтобы тебя так называли. — В регенерации конечностей кроется нечто большее, чем просто проклятое заклинание, которое наложил Том. Я тут читала… — Разумеется, читала. — …в ней ещё есть магия. Я уверена, что со временем смогу переработать Костерост так, что он восстановит тебе руку. — Избавь себя от угрызений совести, ни хрена мне не нужно. Мы стоим бок о бок — её руки застыли, не успела она достать приготовленные спагетти из кастрюли. — Малфой, я просто хочу помочь. Разве это плохо? — Не помню, чтобы просил о помощи. — Ты правда хочешь, чтобы я перестала? — А ты бы вообще послушала? — огрызаюсь я. Её рот открывается и закрывается несколько раз, а я не отрываю от неё тяжёлого взгляда. — Если ты… если ты хочешь, чтобы я прекратила, то да. Я прекращу, — наконец отвечает она. — Даже если я посчитаю, что твой выбор неправильный, я буду его уважать. — Хорошо. — Ты… ты хочешь, чтобы я прекратила? Я опускаю взгляд на кастрюлю, которую с трудом удерживаю единственной рукой. — Не знаю, — говорю я. — Иногда мне кажется, что я этого заслуживаю. Вроде как возмездие за всё то дерьмо, которое я натворил. — Малфой… — Ты не можешь сказать, что я невиновен, Грейнджер. — Вряд ли это ты стал причиной войны. Не смеши меня. — Но я помог. Если бы я… если бы я просто попросил о помощи… — голос срывается. «Ты отравляешь колодец, ты засушиваешь лозу, ты всё портишь, избалованный мальчишка». Грейнджер ставит кастрюлю на стол и кладёт ладонь мне на плечо. Она такая тёплая, такая чертовски тяжёлая. — Ты не можешь изменить прошлое. Сожаления тут не помогут. — Может быть… может, я не… — Прекрати. Не смей договаривать, — упрекает она меня. Её настойчивый взгляд пригвождает к месту. — Ты сделал выбор, ясно? Ты уже прошёл через это. Прошлое неизменно, независимо от того, что говорит тебе тот тихий голосок в голове. На миг я думаю, будто она откуда-то знает о той призрачной змее, которая изо всех сил пытается обвиться вокруг моих ног, но это невозможно. Грейнджер попадает точно в цель, даже когда стреляет вслепую. — Твой оптимизм утомляет, — говорю я с лёгкой улыбкой. — Не всем нам быть Дебби Даунерами. — Опять твои дурацкие магловские фразочки. Дальше мы готовим ужин уже без моих внезапных отвратительных приступов честности. Однако Грейнджер продолжает на меня поглядывать, и в её лице есть что-то скрытое, чего я не могу понять.***
Я просыпаюсь от запаха кровяной колбасы и жареных яиц. Утренний морской бриз несёт аромат из кухни и резко вырывает меня из сна. Сначала это кажется очередной галлюцинацией — Нагайна, возможно, пробует новый подход, однако нет того отчётливого шипения, которое следует за её появлением. С нескрываемым любопытством я одеваюсь так быстро, как только позволяет единственная рука, и спускаюсь. На кухне меня ждёт грёбаный пир на завтрак. Грейнджер стоит у столешницы и наливает в стакан, судя по всему, свежевыжатый апельсиновый сок. Когда она оборачивается и видит, что я с недоумением смотрю на неё в дверном проёме, то тихонько вскрикивает. — Ой! Ты проснулся! Я надеялась успеть закончить. — Она вся растрёпанная, потная, на щеке у неё что-то размазано, но её глаза такие, такие яркие. — Что… — С днём рождения! — она демонстративно показывает на шведский стол. — Я не знала, что ты захочешь на завтрак, поэтому просто приготовила всего понемногу. Если честно, ингредиентов и не хватит для полноценных блюд, так что это, наверное, к лучшему. — Грейнджер… — Её искренняя доброта доводит меня до предела, я изо всех сил пытаюсь не тонуть. — Ты где это всё прятала? Хочешь сказать, мы всё это время могли есть свежую дыню? — Я… я несколько лет хранила их под чарами. Наверное, ждала… ммм… чего-нибудь, что можно отпраздновать? Тут в основном небольшие порции, которые удалось запихнуть в расширенную сумку. Всё, конечно, было сырым. Приготовленная еда даже в волшебных условиях долго не хранится. Всё безопасно для употребления, честно! Только бекона, к сожалению, нет. Есть кровяная колбаса, две банки фасоли, я вот ещё хлеб сама испекла, потому что не уверена… — Грейнджер, — перебиваю её. — Это… это просто смешно. Ты… не должна была всё это делать. — У тебя сегодня день рождения, Малфой. Мы должны отпраздновать, — в её шёпоте слышно отчаяние, которое говорит мне, что для неё этот день так же важен, как и для меня. — Хорошо. — Я сажусь на привычное место. — Нет тыквенного сока? Двенадцать очков с Гриффиндора. Она лучезарно улыбается, и моё чёртово сердце чуть не выпрыгивает из груди. Сегодня Грейнджер сияет ярче, чем я когда-либо видел, и приходится бросить взгляд на чайник, потому что смотреть на неё — всё равно что смело смотреть на солнце. — Вот тебе апельсиновый, мерзавец. Я забираю у неё стакан и, когда наши пальцы соприкасаются, никак, чёрт возьми, не реагирую. Завтрак проходит великолепно. Даже обычно хаотичные кулинарные таланты Грейнджер, кажется, подчиняются её желанию сделать что-то хорошее. Время, которое мы проводим вместе, всё увереннее задвигает уродливую реальность войны на дальний план сознания. В последнее время я пугающе легко забываю, намеренно или нет, что мир, каким мы его знаем, переживает жестокую катастрофу. В Грейнджер есть магнетизм, который притягивает мои самые уязвимые места, неумолимо и решительно. Я, блядь, утопаю. Как только тарелки убраны, встаю помочь ей, но она останавливает меня. — Иди наверх, переоденься. Я опускаю взгляд на свой гигантский свитер и плохо сидящие брюки. — Во что? На мне и так уже весь мой гардероб. — Надень какую-нибудь удобную обувь. — Ты имеешь в виду те отвратительные жёлтые ботинки? — Именно. — И куда, позволь спросить, я пойду? — Это сюрприз, дурак. — Ненавижу сюрпризы. Она хмыкает. — Неправда, и ты это знаешь. Ты любишь сюрпризы, ты просто ненавидишь, когда тебе приходится ждать. — Она так точно описала мой характер, что я с трудом держу себя на краю. — Это, знаешь ли, совершенно нормальная реакция. Грейнджер оглядывается на меня через плечо. — Может, ты просто сходишь уже за своими дурацкими ботинками? Единственное, что я могу, — это усмехнуться и поплестись наверх, исполнив её указание. Однако, стоит мне остаться наедине со своей комнатой, решимость ослабевает и я неуклюже падаю на неубранную кровать. Я человек не глупый, как бы там ни казалось, и знаю, что Грейнджер хочет позаботиться обо мне. Её сердце обливается кровью из-за каждой сломанной вещи, и я — всего лишь очередная жертва благотворительности в длинной череде милосердных попыток Золотой девочки сделать мир лучше. Обычно одна только жалость приводит меня в ярость, но я так чертовски изголодался по вниманию, что не могу заставить себя отказать ей. Жалко, но всё, что я когда-либо знал, все убеждения, которых я когда-либо придерживался, не приводили меня ни к чему, кроме полного страдания, так что перед лицом всех трагедий я согласен на то, чтобы чувствовать себя жалким. В будущем всё это всё равно не будет иметь значения. Помимо того, что Грейнджер постоянно должна исправлять ошибки мира и, так скажем, воскрешать обездоленных, она всего лишь человек: одиночество мучает её так же безжалостно, как и меня. В её жизни образовалась пустота, и сейчас я — единственный, кто может её заполнить. Она нуждается во мне таким банальным образом, потому что я здесь, а всех остальных нет. Это не столько мнение, сколько жестокий факт. Это больно признавать, но бегство никогда не приносило мне пользы, и я лучше приму временный бальзам её дружбы, чем буду питать иллюзии, что всё совсем не так. Я понимаю — жестоко и честно, — что семя, которое я взрастил в сердце, в конечном счёте окажется отвергнутым, но не могу искоренить его. Я так много убил в себе во имя извращённого инстинкта самосохранения, что кажется неприличным поджигать единственное настоящее чувство, которое у меня осталось. Поттер сказал правду, какой бы извращённой она ни была, — неизбежный уход Грейнджер из моей жизни приближается так же верно, как проклятый прилив. И всё равно я не могу относиться к ней хуже. Если бы речь шла о такой бесполезной вещи, как любовь, возможно, я смог бы сделать разумный выбор. Но мне никогда не везло, и сейчас везение вряд ли появится. Когда я наконец спускаюсь, то вижу её стоящей у входной двери, закутанную в тяжёлое зимнее пальто, несмотря на хоть и пасмурную, но жаркую июньскую погоду. Как только я появляюсь, очередная улыбка, ослепительная и искренняя, озаряет её лицо и мой контроль снова ослабевает. — Готов? — Учитывая, что я ни хрена не понимаю, конечно. — Отлично. Она выводит меня на заросший передний двор, к воротам. Они упираются в древнюю, ветхую каменную стену, покрытую плесенью и поросшую землёй. Я думаю, какой человек мог потратить своё время на строительство этого, был он маглом или нет, и размышления отвлекают меня от сюрприза Грейнджер. Она наклоняется за старой метлой, прислонённой к стене, и протягивает её мне. — На. — Так мой сюрприз — это уборка во дворе? — Нет, дурак. Это метла. — Ты так пытаешься намекнуть, что мне надо больше работать по дому? — Ты иногда такой глупый, — закатив глаза, Грейнджер хватает меня и моей рукой сжимает рукоятку метлы. Сначала я думаю, что дрожь, которая бежит по мне, вызвана соприкосновением нашей кожи, но гул не уходит, даже когда она отнимает пальцы. Я смотрю на метлу в полном шоке. — Это… — Да. — Как? — Постоянная бдительность, как всегда говорит Грюм. Такой способ побега точно не из моих любимых, но он всё равно велел мне держать при себе несколько мётел на всякий случай… — Она ещё говорит что-то, но я теряю концентрацию. Я могу только смотреть на метлу в своей руке и пытаться, чёрт возьми, не расплакаться. — Грейнджер… — мой голос звучит напряжённо, и она хмурится. — Что не так? — Я не могу… Моя рука. Я не могу. — Может, не в одиночку, разумеется, не сразу, и всё в любом случае не по плану… — Грейнджер тянется к метле, и я инстинктивно отстраняюсь. — Не веди себя как ребёнок, я не буду её отнимать. — Она снова протягивает руку, и я неохотно отпускаю метлу. Несмотря на всё своё нежелание, я заставляю себя посмотреть на неё. — Мы полетим вместе. — Ты… ты ненавидишь летать. Она пожимает плечами, как будто это совсем неважно. — У тебя сегодня день рождения. — Волна безумия захлёстывает меня так, что я чуть не поддаюсь порыву и не целую её. Только чистая сила воли сдерживает меня и горькое осознание того, что сдаться значит обречь себя на неминуемую гибель. Видимо, она замечает что-то в выражении моего лица, и часть её энтузиазма испаряется. — Что не так? Тебе не нравится затея? Мы же не обязаны. Я просто предложила. Знаю… — Заткнись, пожалуйста. — Я обнимаю её, потому что если не сделаю этого, то сделаю что-нибудь похуже и разрушу всё, над чем мы так усердно работали. Грейнджер обхватывает меня руками, головой прижимаясь к моему подбородку, и я разрешаю себе целых три секунды чистого наслаждения, прежде чем оттолкнуть её. — Не смей говорить ни слова. — И не мечтала. — Что-то таится в её глазах, что-то смутное и опасное. Я моргаю, и оно исчезает. — Вперёд? Я никогда не летал на метле с кем-то ещё, а если бы и летал, то, наверное, сразу отказался бы от такого подарка, потому что для двоих на ней почти нет места и мне приходится держаться за Грейнджер, чтобы мы поместились. Я заметно выше её — даже с согнутыми коленями, ей приходится приподняться на носочки, чтобы устоять. Моя рука неловко замирает у её талии, но, как только Грейнджер наконец отталкивается и мы зависаем в нескольких сантиметрах над землёй, равновесие ловится только тогда, когда я заключаю её в объятия. Сердце в неистовом порыве бьётся о намертво запертую клетку рёбер. Она оглядывается через плечо. — Готов? — Я киваю, пребывая в ужасе от эмоций, которые не могу выдать словами. — Держись! — кричит она, и мы взмываем в небо. Следующие полчаса моей жизни стали до жестокого горько-сладкими. Несмотря на пробирающий ветер солёного моря, единственное, что я чувствую, — это переполняющий аромат её проклятого клубничного геля для душа. Он доносится до меня каждый раз, когда ветер треплет об моё лицо её стремительно распускающуюся косу, заставляя задыхаться. С каждым новым порывом ветра Грейнджер вскрикивает и извивается передо мной. Это неправильно, но вся моя блядская жизнь сейчас неправильная, поэтому всякий раз, когда она двигается, я пользуюсь этим, чтобы крепче прижать её к груди. Она, должно быть, не замечает этого, потому что не предпринимает никаких попыток отстраниться. Если я зарываюсь лицом в уютное гнёздышко её волос, то, ну, это всего лишь побочный эффект полёта. Мы парим над побережьем и проносимся над морем, когда того пожелает ветер. Морская пена брызжет на нас с каждой ударной волной, пропитывая низ штанов. Я замерзаю даже с согревающими чарами, которые наложила Грейнджер, — холод кусает так же, как и прежде. Было время, когда я по-настоящему чувствовал себя живым только на метле, среди высоко плывущих облаков. Сперва квиддич был просто средством достижения цели, предлогом взять метлу как можно быстрее и умчаться как можно дальше. Я скучал по прикосновениям послеполуденного ветра к щекам, по холоду, обдувающему волосы. Меня охватывает дикое чувство беззаботности, как раньше, и я запрокидываю голову и кричу. Грейнджер тоже кричит не раздумывая. Вскоре полёт подходит к концу, и Грейнджер поворачивает к суше, чтобы приземлиться. Ноги ослабли оттого, как крепко держались за метлу, и я немного спотыкаюсь. Она ловит меня, бережно и крепко хватая за предплечье, но я отхожу, чтобы она не пересекла черту, которую я не могу переступить. — Это… это было блестяще, — говорю, слегка задыхаясь. Она кладёт метлу в свою хитрую сумочку и переплетает косу. — Это было ужасно. Повезло тебе, что у тебя день рождения, потому что я никогда больше на неё не сяду, — Грейнджер говорит так серьёзно, как я и ожидал от неё, но в уголках её губ читается радость. Чтобы не пялиться на неё, как дурак, я осматриваюсь. Мы в негустом лесу, примыкающем к какому-то лугу. — Где мы? — Ты знал, — начинает она вместо простого ответа, — что Норвегия славится своей дикой черникой? — Грейнджер, с чего вдруг мне держать эту информацию в голове? — Она цветёт летом, как клубника, малина и им подобные. Её можно найти почти на каждом углу, — она ведёт нас вперёд, а я старательно следую за ней — словно мы в зазеркалье наших полуночных экскурсий. — Всегда хотела попробовать. — Чернику? — Дикую чернику. — Разве не вся черника дикая? Она смотрит на меня с раздражением. — Ты понял, о чём я. — Так мы здесь ягоды собирать будем? — Боже, ты так говоришь, как будто это обычное дело. — Если честно, это и есть обычное дело. Наконец, редкие деревья полностью уступают место лугу, который я заметил вдалеке. Передо мной раскинут океан еды — кусты до отказа набиты всевозможными ягодами. Повсюду видна черника глубокого синего оттенка. Лёгкое дуновение ветра приносит с собой настоящий аромат летних ягод. Во рту скапливается слюна. Грейнджер светится самодовольством, протягивая мне маленький тканевый мешок. — Для пирога нам нужно два фунта черники, это примерно два полных мешка. — Для пирога? — За мной. Она пробирается сквозь кусты, трогая все растения, мимо которых проходит, как будто одного прикосновения к ним достаточно, чтобы доставить ей радость. Полагаю, для кого-то, кто так легко идёт на физический контакт, этого и правда достаточно. Несмотря на указание собирать чернику, первые несколько минут я набиваю рот клубникой. Кажется, у меня появился к ней вкус. Грейнджер болтает о ягодах, опылении и вреде какого-то песнецида, пока мы работаем, медленно и методично собирая нужное количество черники. На сумке есть петля, которая удобно вешается мне на левую руку, пока ягоды я собираю правой. На петле не видно швов, что выдаёт её трансфигурированную натуру и заботливость Грейнджер. Кровь беспокойно пульсирует в такт тихой, неотступной реакции на её поступок. Время летит незаметно, пока я втягиваю Грейнджер в спор о бесячих персонажах её магловских романов. Спорить с ней приятно, комфортно оттого, что так знакомо, и удерживает разум от блужданий по опасной территории. Какое-то время я жду неизбежного шипения, которое мучает меня, но его не слышно. Пока мешочки наполняются, кожа на пальцах приобретает блёклый тёмно-синий оттенок. Тогда я позволяю себе порассматривать Грейнджер — её губы. Я трижды мысленно перечисляю ингредиенты для Амортенции, чтобы не сбиться с пути. В конце концов мы добираемся до установленной планки, и Грейнджер отправляется к центру луга. — Обратно мы трансгрессируем, если ты не против. Я силюсь не пялиться на её подкрашенные губы. Интересно, а на вкус они… — Конечно, отлично. Да. — С тобой всё нормально? Нет. — Да. Немного болит живот. Она закатывает глаза. — Ну, может, если бы ты не объелся ягодами, он бы не болел. — Не надо меня отчитывать, у меня день рождения. — Мерлин, помоги мне, — ворчит она и предлагает мне руку. Я протягиваю свою и охренеть как крепко сжимаю мешок с черникой. Лёгким движением запястья морские сети оплетают меня и выбрасывают сквозь пространство и время. Мы возвращаемся на кухню, во всё тот же коттедж, каким его и оставили. Пока Орден Залуп играет в героев в каком-то отдалённом месте, их преимуществом является явное отсутствие неожиданных визитов. Прошло всего несколько дней, но я легко и с радостью к этому привык. — Я пойду уберусь и возьмусь за тесто для пирога. — Что мне делать? — Да что захочешь. Так себе вариант, поэтому я довольствуюсь меньшим. Грейнджер исчезает наверху, а я после короткого похода в ванную на первом этаже занимаю привычное место в гостиной и без особого энтузиазма продолжаю перечитывать «Грозовой перевал». Вскоре она появляется снова и удаляется на кухню, якобы чтобы испечь чёртов пирог. Немедленно, практически подсознательно, думаю присоединиться к ней, но я напряжён до предела и заставляю себя воздержаться. Чтение — это безопасно, дистанция — ещё безопаснее. Так и проходит день.***
С заходом солнца коттедж наполняется чарующим ароматом черничного пирога, но вместо того, чтобы прийти ко мне с этим восхитительным лакомством, Грейнджер вторгается в моё пространство, предлагая поиграть. Буквально. — Уно? Что это, на хрен, за Уно? Очевидно, это такая магловская карточная игра, и я в ней просто ужасен. Тем не менее она делает Грейнджер счастливой, а мне этого достаточно. Мы играем несколько раундов, но каждый раз она меня обыгрывает, и мне надоедают унижения. — Где пирог? — Не говори ерунду, ты перебьёшь аппетит перед ужином. Оп, вытяни четыре, пожалуйста! Я хмурюсь, вытягиваю четыре и проигрываю раунд. Наступает время ужина — он не такой роскошный, как завтрак, но старания Грейнджер всё так же заметны и обдуманны. Она приготовила стейки, о которых я вообще не знал, и подходящие гарниры. Получилось невероятно вкусно, что можно считать объективно самым удивительным за сегодня. По крайней мере, до тех пор, пока она, наконец, не покажет пирог. Похоже, весь талант, которого ей не хватает как повару, она с лихвой компенсирует мастерством кондитера. — Ну? — спрашивает, нехарактерно нервничая. — Сойдёт, — отвечаю, отправляя вилку в рот. Она пинает меня под столом и смеётся. — Дурак. — Зубрила. Когда от пирога остаётся лишь кусочек, Грейнджер приносит, как я могу только предположить, последний сюрприз. Она рассекает воздух и совсем чуть-чуть взмахивает палочкой, и раздаётся негромкий хлопок — на столе появляется бутылка Огдена вместе с двумя бокалами. На этот раз я не пытаюсь скрыть детского восторга. За те четыре месяца, что я провёл в этом убогом коттедже, я не видел ещё ни капли алкоголя. — Огневиски, — выдыхаю с подобающим верующему человеку трепетом. — Один бокал, и всё. Я не позволю тебе напиваться до беспамятства, даже в день рождения. — Три, — спорю я. — Два. — Ты заключаешь жестокую сделку, Грейнджер. Но ладно. Она наполняет бокалы. — С двадцатиоднолетием. — Мы чокаемся, и я вкушаю сладкое жжение огневиски, смачивая горло. Только так я могу сдержаться и не выпить всё залпом. Грейнджер кашляет и плюётся, сетуя на «мерзкую жидкость», отчего на моём лице появляется ещё одна улыбка. — Если ты не хочешь, я допью. — Заткнись, Малфой. — Она делает ещё глоток и морщится. — Пойдём посидим на улице. — Зачем? Там такой дождь, что смотреть грустно. — Именно. Идеальная погода, чтобы пить огневиски и задумчиво смотреть на океан. — Честно говоря, логика здравая, поэтому я иду за ней на прогнившее деревянное крыльцо. Ловко наложенные согревающие чары сдерживают порывы сильного ветра, и мы сидим в уютной тишине. Какое-то время молчит всё, кроме бурлящего моря, непрекращающегося дождя и прекрасного тепла, которое огневиски разливает по уставшему телу. Здесь спокойно и приятно, но прочное чувство вины, с которым я борюсь, начинает поднимать свою уродливую, скользкую голову. — Ты не обязана была делать всё это, Грейнджер. — Я ничего не обязана делать. Но я так захотела. — Почему? В чём смысл всего… — Не сегодня, Малфой. Нет. — Пардон? — Не смей портить этот замечательный день своим постоянным желанием разрушить даже самое крохотное проявление доброты. — Я не… — Давай поиграем. — Грейнджер сегодня в отличной форме. Возможно, дело в виски, но если судить по её поведению за весь день, то, скорее всего, нет. Как бы то ни было, она протянула мне руку, и я её принял. Я не готов кричать на неё сейчас. — Я же сказал, я не буду больше играть в твою чёртову карточную игру. Это глупо, она мне не нравится. — Ты такой ребёнок. Я ахаю: — У меня день рождения, ты не можешь… — Могу. И я всё равно говорю не об Уно, хотя ты правда ужасно играешь, ты в курсе? — Я иду в дом. — Я начинаю вставать, но она тянет меня обратно за свитер. — Не обижайся, это неприлично. — Теперь я понимаю, почему ты не пьёшь. — Она допивает остатки огневиски и чуть не захлёбывается. — Ты выглядишь нелепо. — Всё равно, — повторяет она, — давай поиграем. Я задам тебе вопрос, и если ты не захочешь отвечать, то выпьешь. Ты задашь мне вопрос, и если я не захочу отвечать, то я выпью. Проигрывает тот, кто первым допьёт до дна. Я бросаю взгляд на её бокал. — Похоже, ты уже проиграла. — Грейнджер хмуро смотрит на меня и достаёт ещё огденского из тайника под крыльцом. — Какой выигрыш? — Проигравший должен ответить на последний вопрос, несмотря ни на что. — Она делает ровный вдох. — Я начну первой. Ты до сих пор думаешь обо мне плохо, потому что я грязнокровка? Я давлюсь глотком — алкоголь разъедает язык. — Чёрт возьми, Грейнджер, даже без разминки? — У меня остался только один бокал. Подумала, надо успеть, — она не смотрит на меня — не потому ли это, что боится того, что я скажу. — Нет, я так не думаю. — Её напряжённая поза немного смягчается, и она прижимается ко мне плечом. — Значит, ты больше не веришь во всю эту чепуху о чистоте крови? — Это уже второй вопрос, — отвечаю я, получая от неё ещё один хмурый взгляд. — Моя очередь. Почему ты так часто плачешь по ночам в душе? Она поворачивается ко мне так быстро, что её спутанные волосы ударяют меня по лицу. — Откуда ты знаешь? — Это не ответ, Грейнджер. — Потому что это личное. — Но почему? — Это уже второй вопрос. Я фыркаю в свой быстро пустеющий бокал: — Эта игра — полное дерьмо. — Откуда ты об этом знаешь? — Мне так хочется выпить вместо ответа, что я уже даже подношу бокал к губам. Её глаза расширяются от шока, и я ухмыляюсь. — У меня общая стенка с ванной, Грейнджер, подумай головой. — Значит, ты слышишь, когда… — Почему ты никогда не спала с Уизли? — К моему искреннему разочарованию, она пьёт. — Трусиха, — подначиваю, пытаясь заставить её ответить. — Ты серьёзно подслушиваешь, как я принимаю душ? — И потому, что я упрямый и трудный человек, я пью. — Это жутко, я тебя ненавижу. — Это потому, что ты его не любишь? — Почему тебя это волнует? — Сейчас ведь не твоя очередь? — Грейнджер ругается под нос и делает ещё один глоток. — Где же та пресловутая гриффиндорская храбрость, о которой я так много слышал? — Почему тебя волнует моя сексуальная жизнь или её отсутствие? Я пью, потому что если не хочу ей нахамить, то ещё не настолько пьян, чтобы ответить правду на этот вопрос. — Ты вообще когда-нибудь занималась сексом? — То, как она почти мигом краснеет, говорит мне всё, что нужно знать, и я смеюсь, скорее от искреннего шока, чем от чего-либо ещё. — А ты? — парирует она, и я пью, хотя румянец, который ползёт вверх по шее, говорит не меньше. — О боги, нет! — Отвали. Едва ли найдётся время для плотских утех, когда под твоей крышей живёт псих. — И вот так просто моё дурацкое напоминание о чёртовой войне убивает всё тепло между нами. Грейнджер мрачно смотрит в бокал, а я стараюсь не выпить свой залпом. — Извини, — добавляю неуклюже. — Твоя очередь. Это огневиски или, возможно, моя врождённая потребность ломать всё, к чему прикасаюсь, но в любом случае начатое нужно доводить до конца. — Кого Грюм поручил тебе убить? Грейнджер резко выдыхает, и я жду, смиренно жду, что она либо выпьет, либо заплачет, либо выкрикнет в мой адрес оскорбления. А она отвечает: — Эрни Макмиллана. — Пу… пуффендуйца? Почему? — Его маму схватили Пожиратели, и Эрни шантажировали, чтобы он выдал информацию. Из-за этого погибли три члена Ордена. Грюм не мог точно сказать, как много Эрни раскрыл, и не мог сказать, был ли он под Империусом, но самого факта предательства было достаточно. Изначально Грюм хотел, чтобы это сделал Рон, но я знала, что нечто такое… Нет. Это должна была быть я. И я это сделала, — её голос ровный, монотонный, словно она говорит заученными фразами. — Грюм не хотел, чтобы кто-то знал. Это только усугубило бы вред, нанесённый моральному духу Ордена. Особенно Гарри. Он принимает всё на свой счёт — он несёт на себе тяжесть каждой потери. Я не могла допустить, чтобы добавилась ещё одна. Я смотрю на неё. — Грейнджер… я… чёрт возьми… — Ты задал два вопроса, — говорит она и делает глубокий вдох, расправляя плечи. — Будет справедливо, если и я задам два. — А… ладно. — Ты правда ничего не помнишь из декабря? Вдалеке, между всплесками волн, раздаётся шипение. — Правда. — Ты пробовал вспомнить? — Последние две недели. Это бессмысленно, я… я думаю, воспоминания стёрли. Намеренно. — Кто? — Если повезёт, Снейп. Если быть реалистом, я… не знаю. Беллатриса, возможно. — Я делаю глоток, допивая огневиски. — Ты задала три. — Формально ты проиграл. Приходится приложить большие усилия, чтобы не захлебнуться в тихой панике, нарастающей внутри. — Похоже, что так. За тебя, Грейнджер. Чертовски весёлое вышло шоу. Она выглядит не особо жизнерадостной, но и я тоже, и мы сидим, погружённые в навязчивые воспоминания о прошлом, и смотрим, как океан яростно, беспрестанно бросается вперёд.***
— Поднимешься со мной? — спрашивает она какое-то неясное количество времени спустя. Алкоголь успел осесть в крови, оставив меня висеть на волоске от безрассудства. — Я всё понимаю, у меня день рождения, Грейнджер, но это, если честно, немного чересчур, тебе не кажется? Она краснеет всеми оттенками. — О, я не… я не это… это не… нет! Я и не подразумевала, что… что… У меня для тебя подарок! Я приподнимаю бровь. — Не такой! Настоящий подарок. Предмет, вещь. — Можешь оставить экземпляр «Истории Хогвартса» себе, я уверен, он так и пылится где-то под кроватью. — Это другой подарок. — Знаешь, а ты ведёшь себя ужасно таинственно. — В этом и смысл сюрприза. — Она встаёт, забирая пустые бокалы. — Идём. Пока она ставит бокалы в раковину, мне вдруг приходит в голову, что я уже почти две недели не слышал, чтобы Грейнджер, пока я якобы сплю, стучала пустыми пузырьками из-под зелий. — Ты перестала пить обезболивающие. Она останавливается в коридоре, запинаясь. — Ты… тебе нельзя пить обезболивающие. — Но я не… ты уже сто лет не… как давно ты?.. — Сюда, — говорит она, перебивая моё бормотание, и я покорно соглашаюсь. Грейнджер ведёт меня в спальню, и хотя логически я понимаю, что ничего такого произойти не должно, пульс всё равно учащается. В её комнате бардак. Повсюду одежда, бо́льшая её часть беспорядочно свалена в кучи. Разбросанные листы пергамента и открытые книги занимают все возможные поверхности. Свет не горит, но его отсутствие едва заметно из-за луны, освещающей комнату. Уродливые серые занавески широко раздвинуты, и я про себя отмечаю, что был совершенно прав: вид из её окна значительно приятнее моего. Почти всю спальню занимает наполовину захламлённая кровать, но Грейнджер запрыгивает прямо в центр. Она похлопывает рядом с собой, и я осторожно присаживаюсь. — Это всё детские шутки, да? Угощаешь меня пирогом и огневиски, вытягиваешь из меня все самые глубокие и мрачные секреты. Я раскусил тебя, видишь. — Не моя вина, что ты категорически отказываешься открываться мне. — И ты придумала эту ужасную игру, чтобы меня обвести? Застенчивая улыбка трогает уголки её губ. — Сработало же? — Что ты вообще хотела узнать? — Ненавидишь ты меня или нет. Это удар в самое сердце, хотя я давно жил в ожидании этого момента. — Грейнджер, прошло уже несколько месяцев, ты не можешь думать, что это правда. Она смущённо пожимает плечами и смотрит в окно. — Ты же застрял со мной, пока не закончится война, как бы она ни закончилась. Было бы логично тебе притворяться, чтобы сохранить мир. Не то чтобы между нами была какая-то любовь, уж точно не после того, что было в Хогвартсе. — Но мы уже не в Хогвартсе. — Нет, — шепчет она, — уже нет. — Что… — Вот, — она быстро лезет в ящик тумбочки, чтобы что-то достать. Даже при слабом освещении я сразу узнаю её. — Моя палочка. — Я попросила Гарри передать сообщение Грюму, когда мы виделись в последний раз. Я… После того как на меня напали… Знаю, ты говоришь, ты здесь пленник, но это не так. Меня не волнует… какими будут последствия. Если хочешь уйти, можешь уйти, — она даже не может посмотреть на меня, когда протягивает палочку в мою сторону. Я невольно хватаюсь за неё — это ощущение похоже на возвращение домой. Впервые за несколько месяцев я чувствую, как что-то глубоко внутри меня встаёт на место, а когда магия лижет кровь в венах, я так близко подбираюсь к тому, чтобы снова стать цельным, как никогда. Я протягиваю левую руку, чтобы взять её и бросить всё — что угодно, — но, когда пальцы, которых у меня больше нет, пытаются обхватить потускневший боярышник, меня словно окатывают ледяной водой. — Блядь, я даже не смогу ей воспользоваться. Грейнджер, наконец, поворачивается ко мне, но я смотрю вниз, на то место, где должна быть рука. — Ты можешь научиться. Гнев, праведный, яростный и всепоглощающий, наполняет меня, как грозный прилив, и я дрожу от эмоций. Я так зол на себя, на неё, на мать и отца, на каждого, на каждую вещь и чёртов глупый выбор, которые привели меня к этому переломному моменту. Я едва могу сдержать ярость, закипающую под кожей. — Это что, шутка? — Что? Нет… — Пошла ты, Гермиона. — Я встаю и швыряю в неё злосчастную палочку. Она отскакивает от груди на кровать. — Это не подарок, это… это жестокая шутка. Мне не нужны блядские напоминания о том, насколько я бесполезен. Это… Как ты могла? — голос срывается, что-то ужасное горит внутри меня. Она вскакивает, я отступаю. — Драко, я не… я бы никогда и не подумала причинить тебе такую боль. Пожалуйста, поверь мне. Я хочу кричать на неё, обвинять её за то, что она сделала, но у меня щиплет в глазах, а в горле встаёт ком, пока я не начинаю всхлипывать; и даже так, когда она тянется ко мне, я её не останавливаю. Её руки обвиваются вокруг моих плеч, и я утыкаюсь ей в шею, плача, как ребёнок в темноте. Она тёплая, надёжная и не произносит ни слова, когда я срываюсь. Она водит пальцами по моей спине и обнимает меня изо всех сил. Я не могу вспомнить, когда плакал в последний раз, если вообще когда-то плакал. Каждая капля сдерживаемого страдания утекает из меня, как морская вода, и я только и могу, что не выть. Изодранные остатки моей некогда позорной гордости смываются приливом горя. Ещё хуже — горькое осознание, что она не сделала ничего плохого. Моя ярость и нестерпимая агония совершенно жалкие у её ног, но я не могу никого и ни в чём винить. Она этого не заслуживает, но сейчас я слишком подавлен, чтобы говорить. Чтобы исправить то ценное, что я, возможно, сломал. В какой-то момент Грейнджер подводит меня обратно к кровати и усаживает, ни на секунду не отпуская. Я хочу отстраниться, оторваться от неё и этой жизни, которую мы же и соткали, но не могу. Я безвольная, эгоистичная оболочка человека, для которого время давно прошло. Теперь я принадлежу ей, в каком бы извращённом виде ни был. В клетке моего сломленного тела осталось мало того, что я мог бы предложить, но я всё равно предложил его ей. Эта война полностью уничтожила меня всеми мыслимыми способами, но, как она говорит, я сделал выбор, поэтому вместо забвения решаю яростно рыдать ей в шею. Целая жизнь, отданная нечестивому служению, ничего не стоит в сравнении со всеобъемлющим облегчением, которое приходит, когда я расслабляюсь в её объятиях. — Дыши, Драко. Я отчётливо слышу её сквозь рыдания — я вжимаюсь в неё всё глубже, потому что если не сделаю этого, то утону. Её жёлтый свитер пропитывается слезами, а всё, о чём я могу думать, это о том, насколько херово сложилась моя жизнь. В какое извращённое и ироничное существование я попал, и как, несмотря ни на что, я вечно буду тем, кем всегда был, и как я разобью вдребезги любую хрупкую вещь, которую какой-нибудь глупец сунет мне в руки. Каждый мерзкий поступок, который я когда-либо совершал и кто-либо совершал по отношению ко мне, внезапно сокрушает меня; я даже немного впечатлён — слегка отстранённо — тем, как много мне понадобилось времени, чтобы сойти с ума. Гравитация настаивает, чтобы тяжесть моих грехов унесла нас вниз, и мы оказываемся лицом к лицу, бок о бок. Я перестаю плакать, Грейнджер смотрит на меня, и только мягкий свет луны освещает комнату. Ровно настолько, чтобы я мог увидеть, что её лицо — открытая рана эмоций, все из которых слишком запутаны, чтобы разделить их и классифицировать. — Прости, — шепчет она так, словно это самое ужасное проявление моего жалкого страдания — не что иное, как кульминация моей печальной, уродливой жизни. — Я не знаю, что делать, — признаюсь я. Голос охрип, горло болит. — Я не могу это сделать. — Ты пока даже не знаешь, что «это». Сейчас у тебя есть время решить, каким ты хочешь видеть своё будущее. — Я не заслуживаю этого времени, не после всего. — Я уже говорила тебе, ты должен перестать терзать себя. Как ты будешь расти, если решишь вырывать каждый корень, который пустил? Я поднимаю левую руку и кладу её между нами. — Я не просил об этом. Вина на её лице ужасна. Хочу стереть её поцелуем, как будто это поможет. Как будто она когда-нибудь попросит о такой глупости. — Знаю, и мне жаль, что ты потерял её, но сейчас это уже нельзя исправить. Что сделано, то сделано. Смотрю вниз, туда, где раньше была моя левая рука, и молчу, пытаясь связать слова в нужном порядке. — А если не сработает? Если я не смогу… — голос снова срывается. — Ты не узнаешь, пока не попробуешь, Драко. — Грейнджер права, и мне это не нравится. Ненавижу её упорный, неиссякаемый оптимизм, который она никак не может применить к себе. Больше мне сказать нечего, потому что я уже всё выплакал. Я лишён сложных мыслей, и меня окутывает усталость, пробирающая до костей. Вопреки здравому смыслу, глаза закрываются. Грейнджер слегка касается меня кончиками пальцев. Она спрашивает, а я абсолютно уверен, что уже никогда в жизни не смогу сказать ей «нет». Я беру её за руку и отдаюсь нашему телесному контакту: он заземляет меня, чтобы истерзанные эмоции не поглотили целиком. Время идёт, я терпеливо жду, когда Грейнджер меня отпустит. Сам я не могу, потому что этим вечером я отпустил уже достаточно, но, если судить по её бездействию, похоже, она тоже не может. Кровать у неё жёсткая — чуть ли не хуже моей, — и шею сводит оттого, как я горблюсь, чтобы уместиться с ней рядом. Не думаю, что хоть раз в жизни чувствовал себя таким уязвимым, а поскольку сегодня у меня день рождения и меня учили никогда не сдаваться, пока я впереди, я позволяю себе заснуть. Лучший день рождения в моей жизни.***
Утром её нет, а на тумбочке стоит стакан воды. Рядом — моя волшебная палочка и записка. «Попробуй».