Red Sex

Я бы мог пригласить на сеанс Маттиаса, Луи или Мере, даже Лилиан. Я бы мог поговорить о Фабрисе с его семьёй. Узнать их сомнения, услышать ненависть и непонимание. Возможно, моё мнение обманчиво, возможно, ошибочно. Возможно, Фабрис затуманивает мой разум, возможно, обманывает. Как разузнать о человеке, что так тебе нравится, больше? Правильно, поговорить с людьми, с которыми он знаком, с людьми, которые его знают. Эти люди передадут мне своё мнение, а я так хочу придерживаться своего. Я так хочу, чтобы Фабрис продолжил мне нравиться. Не желаю, чтобы мне навязывали ненависть, лучше сам возненавижу Фабриса. Знаю, потом я очень сильно пожалею о своей тактике. Он пришёл на следующий день. Я не ждал его так рано. Фабрис врывается в кабинет, не успевая выпустить сигаретный дым. Я занимался отчётами и документацией и вообще не планировал сегодня кого-то ещё принимать. — Ау! — Фабрис машет ладонью. — Ты меня не видишь, что ли, за своими бумажками? А я и не смотрю на документы. Я смотрю на него: на его полурасстёгнутую чёрную рубашку с белыми кляксами. Мой личный тест Роршаха. Больше трёх пуговиц — пять пуговиц. Грудные мышцы, татуировка и мокрый блеск, верхний кубик, если бы живот был в кубиках. Подтяжки подчёркивают крепкие плечи. Тёмно-гранатовый пиджак, покрытый тонкой красной клеткой, в руке, а на таких же брюках привлекательно образовались складки на паховой области. Сегодня очень жарко на улице, а у меня в кабинете нет кондиционера. Хорошо, что так жарко сегодня. Замечательно. Но я не готов к сеансу. — Месье Сантарелли, — поправляю очки от волнения, — присаживайтесь. Я готов уделить Вам время. — Готов? — ухмылка на губах и поднятая левая бровь. — Я удостоен такой чести? Для тебя у меня всегда найдётся время. Фабрис кидает пиджак на диван, а сам усаживается правой ягодицей на мой стол. Правая нога болтается, левая твёрдо стоит на полу. Сидит вполоборота. Рубашка отлипает от тела, оголяется татуированная грудная мышца вместе с соском. Всё-таки лето — прекрасное время года. Сегодня я без галстука, верхняя пуговица расстёгнута. Сегодня на мне тонкие брюки. Фабрис тяжело дышит, его грудь волнами двигается у меня на глазах. Ты же передвигаешься на Роллс Ройсе, где успел запыхаться? Я понимаю, что дышу в такт с ним. — Рот закрой, Ольмедо. Я понимаю, что у тебя в кабинете нет кондиционера. Это повод задуматься и перестать дышать ртом. А мне не хватает воздуха не из-за накала природы, а из-за накала мужчины напротив. Фабрис зол, тон голоса резкий. Он пришёл так рано неспроста. Пациент выбирает костюм, я выбираю тему разговора. — Поговорим о друзьях, — открываю тетрадь и записываю число. — Я не хочу об этом говорить, — отмахивается Фабрис. — Это скучная тема. У меня нет друзей. Вопрос закрыт. Я хочу поговорить о… — Я хочу поговорить о друзьях, — прерываю его. — У каждого человека есть друзья, их может быть много или мало, но они есть. Сантарелли усаживается удобнее, больше поворачивается ко мне, и складка на паху уже не складка, а бугор. Фабрису всё равно, а у меня пульсирует сердце от клетчатого треугольника на брюках. — Мы не говорим о снах, о галлюцинациях, о сексе. Я бы хотел поговорить о сексе, о том, как я трахаюсь, как онанирую. Мне хочется поведать тебе о своих сексуальных возможностях и фантазиях. — Я не сексолог, месье Сантарелли. — Мужчины всегда говорят о сексе вне зависимости от профессий. Как бы я хотел поговорить с тобой об этом. Я бы слушал и молчал, зажимал рот рукой, чтобы не вырывались стоны. Но я не готов, Фабрис, пока не готов. Сегодня слишком жарко для подобных разговоров. — У Вас давно был секс? Вы чувствуете ломку? Когда в последний раз занимались самоудовлетворением? — Я не дрочу каждый день, Ольмедо. Не трахаюсь каждый день. Мне хватает секса в жизни. У меня нет ломки. Я редко смотрю порно, практически не смотрю. Не всегда дрочу при просмотре секса. Никогда не дрочу, чтобы возбудиться, но порой дрочу, чтобы кончить. Меня возбуждают женщины без мужчин. Я люблю вагинальный секс, но обожаю, когда мне перепадает анальный. Я ценю женщин, которые выбирают оральный секс. Ты достаточно возбуждён, Ольмедо? Я достаточно много раз произнёс слова: «трахаться», «дрочить» и «секс»? Вот и поговорили о друзьях… Если Фабрис любит говорить о своих предпочтениях, то насколько же он любит секс? Я бы отдался тебе во все дыры, будь у меня вагина. Я бы отсосал тебе прямо сейчас, пока ты сидишь на моём столе. Упаковка одноразовых салфеток стоит на тумбочке возле кремового дивана. Утром приходила девушка и поведала мне о своих суицидальных мыслях. Она плакала, и я подал ей салфетки. Как жаль, что они так далеко от моей руки. И всё же сегодня без одноразовых салфеток. — Поговорим о друзьях, месье Сантарелли. Фабрис садится на стол двумя ягодицами. Ноги настолько длинные, что стопы на полу. Его… хотел сказать попа… его вес сильно прогибает ясеневую столешницу. Сейчас стол развалится под телом, как я раскрошусь от вида напряжённых предплечий и пальцев. — У меня не было друзей, Ольмедо. У кого-то они есть, ты прав. В школе одноклассники твои друзья, в институте — одногруппники, на работе — коллеги, дома — соседи. Все эти люди для меня так и остались одноклассниками, одногруппниками, коллегами и соседями. Это просто люди, с которыми я пересекался. Дурацкая фраза: «друг — тот, кто познаётся в беде». У меня столько было бед в жизни, но никто не пришёл. Лучший друг — собутыльник. Я всегда пил в одиночестве. Жена никогда не была мне подругой, а дети — это дети. Дети — это иной контингент. Как можно дружить с детьми? Мне кажется, их нужно любить. Друзья всегда уходят из жизни физически. Они отдаляются от тебя — вы больше не встречаетесь, не живёте рядышком, не отмечете праздники, не собираетесь на выходных. Они больше тебе не звонят, не интересуются твоей жизнью. Это всё физическое отдаление. Они уходят от тела и от души. Зачем подпускать к себе кого-то, если он или она всё равно уйдёт? Скоротать время? Убить одиночество? Заполнить пустоту? Я не смею его перебивать. Слушаю. Фабрис не кажется мне сексуальным в этот момент, я вижу его одиноким. За всей красочной роскошью пациент скрывает дикое одиночество. — Ольмедо, существует ли дружба между мужчиной и женщиной? — Я дружил с женой долгое время, а потом мы полюбили друг друга. Я дружу с крёстной матерью сына. Я верю в подобную дружбу, она есть. — Один псевдо-психолог, проводящий тренинги для женщин в интернете, ляпнул, что такой дружбы не существует. Любой мужчина будет желать женщину, любой мужчина в каждой женщине видит в первую очередь сексуальный объект. Если мужчина дружит с женщиной, значит он — гей, или она — лесбиянка. Этот дурак бил себя в грудь, что у него нет девушек-подружек. И знаешь, что самое ужасное? Он учит этому других людей. Он заставляет других людей мыслить так узколобо. — А Вы верите в дружбу между мужчиной и женщиной? — Её звали Чон И-со. Мы встретились в 2001-м в Америке. Был конгресс, собрались американские, французские и южнокорейские полицейские. Четыре дня в Вашингтоне, четыре дня в одном номере отеля с женщиной, которая не разговаривает ни на французском, ни на английском. Я был главным у наших, она — у корейских полицейских. Мне было за пятьдесят, и я носил костюмы. Ей было пятьдесят, и она носила кимоно. 163 без каблуков, светлая помада, чёрные волосы, волшебные глаза, аккуратные серьги. Всё это я заметил потом, а вначале вообще её не замечал. Ты же знаешь, что корейцы не выглядят на свой возраст, они всегда молоды. Конечно, И-со выделялась, сразу было видно, что она — главная среди молоденьких девчонок. Мои подопечные постоянно подшучивали надо мной, постоянно подначивали, мол, главные должны переспать. И как назло в небольшом отеле для двоих людей был один двухместный номер. Я был этому не рад, она была этому не рада. Я накричал на И-со, — Фабрис поворачивает ко мне голову и улыбается. — Представляешь, Ольмедо? Она не разрешала курить мне на балконе, и я каждый раз спускался на улицу. И вот однажды я увидел, как она курит на балконе. Я наорал на неё. Был последний вечер, последняя вечеринка, которую устроили парижане. Наутро все приезжие должны были покинуть отель. Мои, — пациент качает головой, — придурки устроили дискотеку в банкетном зале. Включили «Modern Talking» песню «China in her eyes». Корейцам включить песню про Китай! — он хлопает по бёдрам. — Я чуть их не прибил! «У неё в глазах Китай… Разве можно не почувствовать этот взгляд? У неё в глазах Китай… А на лице играет таинственная улыбка…» — Был приглушённый свет, только огоньки летали по залу. Никто не танцевал, никто не веселился. Парижане и американцы решили зажечь на танцполе. Я стоял, как заворожённый, и смотрел на неё. Тогда-то я её и разглядел. Она обманывала всех, обманывала меня. И-со знала французский, отлично на нём говорила. Она покинула дискотеку рано, оставила возможность оторваться своим девчонкам с парнями. И-со носит кимоно комон тёмно-синего цвета с алыми цветами и спицы в волосах. Я так и не нашёл молнию на одежде, Ольмедо, — Фабрис очень мило улыбается. — У неё огромная татуировка дракона, вся спина покрыта красными, белыми, чёрными и зелёными красками. Я сумел разглядеть рисунок только наутро. Она боялась, что я сломаю её кровать, однако утром мы повторили. Я не смог отпустить И-со из своих объятий. Поцеловал её в последний раз в нашем номере перед тем, как мы покинули его и направились в аэропорт. Фабрис говорит о кореянке с нежностью. Он не позволяет себе использовать нецензурную брань. А я думал, что бизнесмен «имеет женщин во все щели». Неужели Сантарелли такой чувственный и вежливый в постели? Или он только с И-со был таким? — Это очень милая история, месье Сантарелли, но где здесь дружба? Я решаюсь вести себя напористо и скептически. Тоже хочу показать, что у меня есть характер, мнение и… здравый ум. Хотя про последнее преувеличиваю. — Это было 10 лет назад, Ольмедо, а мы до сих пор с ней общаемся. Мы обменялись номерами и созваниваемся несколько раз в год. Я знаком с её дочерью, девушка продолжает дело матери. И-со сейчас на пенсии, живёт за городом и выращивает виноград. Она приезжала в Париж четыре года назад. Она приезжала ко мне. Я снял одноместный номер с двуспальной кроватью. Мы провели вместе целые сутки. Она — моя подруга, даже несмотря на секс. Она чудесная и неповторимая. Я знаю, что И-со не бросит меня в беде, потому что уже вытащила из неё. Она позвонит, и я всегда возьму трубку. Это не любовь, Ольмедо, и не секс. Она видела меня голым, когда я был не в себе, не заметила болтающийся член. И-со сделала самый вкусный чай, положила мне вторую подушку и выстирала потную пижаму. Я очень дорожу этой дружбой. Она звонила мне три дня назад в четыре часа утра, и знаешь, что? Мы разговаривали. О чепухе, о жизни, обо всём на свете. И мы никогда не разговаривали с ней о нашем сексе. «Потная пижама, потная пижама» — крутится у меня в голове. Фабрису приснился кошмар, и И-со видела его в агонии. — С Момо было всё иначе. Момо? Что-то знакомое. — Я хожу в её магазин костюмов 12 лет. Мы дружим 12 лет. Мы всегда говорили о сексе, о женщинах и мужчинах, о красоте и влечении. Момо классная, — Фабрис поднимает брови, — моя Момо классная, это действительно так. Она высокая, мощная. Ни в коем случае не толстая. У неё шикарная фигура для её роста. Короткая стрижка на мужской манер — виски подбриты, чёлка убрана наверх, волосы выбелены. На её губах всегда красная помада. Она носит широкие брюки, ботинки на тракторной подошве и длинные мужские рубашки навыпуск. Момо курит и громко смеётся, а от её маникюра я тащусь. Она купила французского бульдога 6 лет назад, каждый день они вместе ходят на работу, а я каждый год дарю собаке свитер или кофточку. Она предложила выпить вечером после работы шампанского. Повод — Момо стала бабушкой. На магазине висит вывеска «закрыто», горит лампа на ресепшене, пахнет дорогими тканями, мы сидим на кожаном диване, а бульдог храпит в лежанке. Мы говорили на серьёзные темы, на темы, что нас волнуют. И вот она заявляет, что не нравится мне, ведь я сплю со всеми женщинами, но только не с ней, якобы не вижу в ней женщину, сексуальный объект. А я сказал ей, что она прекрасна. Я никогда не хотел Момо, просто не хотел и всё. Она сидела напротив меня и смотрела на мои губы. Она желала поцеловать, но я её опередил. Поцелуй фантастический, когда не ты целуешь того, кто тебе нравится, а наоборот: тот, кто тебе так нравится, целует тебя. И мне понравилось, Ольмедо, очень. Мы переспали на том кожаном диване, а проснулись: на Момо белая расстёгнутая рубашка, а на мне расстёгнутые брюки. И больше ничего. Этого, словно не произошло, как будто не было никакого секса, но мы оба знаем, что он был. Была дружба, был секс, дружба продолжается. Момо открыла магазин, а я пошёл домой. Это было на прошлой неделе. Фабрис всё-таки имеет сексуальную жизнь между нашими сеансами. А я ему втирал что-то о том, как давно у него не было… Да он жить не может без секса! Пациент слезает со стола и ставит руки на талию: — Я — плохой человек, Ольмедо? — Мы говорили о дружбе, а всё свелось к одному — к сексу. — Нет, я говорил о женщинах, с которыми дружу. Я делал акцент на их важности в моей жизни, а ты услышал другое. Это женщины моей жизни! Он расстроился? Я слышу обиду в голосе. — И-со не отошла от меня, когда я сидел на толчке в мокрой от пота пижаме и тряся от страха после ночного кошмара. Она заговорила со мной по-французски. С Момо в тот вечер мы говорили о смерти. Я сказал ей, что время подходит, и я не боюсь умереть. Она взяла моё лицо в руки и сказала, чтобы я прогнал из головы подобного рода мысли. В те моменты секс ничего не решил. Важно то, что сделали эти женщины, что сказали, что подумали. В те моменты никто не думал гениталиями, а сейчас ими думаешь ты, Ольмедо. Впервые я не понял Фабриса. Впервые свою вульгарность он утопил в чувствах. — Я же хотел поговорить о другом, Ольмедо, — Фабрис прикрывает глаза ладонью. — Вчера вечером я вышел из душа, вытерся полотенцем и посмотрел в зеркало, чтобы причесать волосы. Почувствовал, что он пришёл. Он сделает это вновь, как делал и прежде. Вчера я практически не боялся, Ольмедо. Я увидел его руки в зеркале: в одной он держал гвоздь, а в другой — молоток. Не видел его лица. Зачем, если помню, как он выглядел? Я приготовился к тому, что произойдёт. Он взял меня за подбородок и наклонил голову в сторону, а затем вбил в шею гвоздь. Звук удара молотка о шляпку гвоздя. Это не Иисуса прибивают к кресту, это из Фабриса делают тотем. — Мне пришлось помыться во второй раз, потому что после того, что он сделал, с меня градом тёк пот. Фабрис берёт со стола бутылку с водой. В такую жаркую погоду пациенты много пьют. Сантарелли открывает крышку и выливает на лицо воду, капли стекают на рубашку, с лица под рубашку. Обнажённая грудь становится мокрой, и я представляю, как влага течёт ниже по животу, затекая в брюки, смачивая пах. — А ты говоришь дружба, Ольмедо, — остатки воды в бутылке Фабрис допивает. — Разве с таким сумасшедшим, как я, можно дружить? — Мы бы с Вами могли стать друзьями? — Мне не нужны друзья, Ольмедо. Фабрис забирает с кремового дивана клетчатый пиджак и надевает. Капли воды текут по губам на ключицы. Из кармана он что-то достаёт и пускает катушку по столу прямо мне в руки. — Тебе. Спасибо за сеанс. Фабрис покидает кабинет с сигаретой в зубах и тёмными очками на глазах. Это оказывается пара чёрных длинных носков. Без этикетки, без ценника. Мягкие, приятные на ощупь, выглаженные, тоненькие. Такие продаются в магазине Момо. Самый раз для лета под мои чёрные ботинки, чтобы Фабрис не видел под столом волосатые щиколотки. Как-то всё плохо получилось. Фабрис хотел, чтобы я его услышал, а я услышал лишь то, что у меня в голове. Кстати, о чём я думаю? Запись сеанса. «Над верхней губой у тебя появилась испарина — несколько крошечных капель. Я проведу по ним языком, и они исчезнут, а во рту у меня почувствуется солоноватый привкус. Прошу, не снимай рубашку, останься в ней. Не хочу тебя раздевать. Хочу чувствовать шершавую ткань у себя на коже. Может, и меня ты когда-нибудь разглядишь в свете огоньков? Я тоже люблю собак, если для тебя это важно. Прости, я не хотел причинять тебе боль. Ты ранимый, а я этого даже не предполагал. Спасибо за носки, Фабрис». Я боюсь следующего сеанса. Боюсь, что не сдержусь. Я позволю ему говорить о том, о чём он желает. Одной пачки салфеток будет мало.