Red Sex

Есть два вопроса, которые меня интересуют вот уже три года. Два вопроса, которые я не решаюсь задать Фабрису. И всё же пришло время первого. Сегодня воскресенье — мой выходной. Существуют ситуации, из которых ты не убежишь. Я заранее договорился с Фабрисом, что навещу его. Да, приеду домой. На моё удивление, Сантарелли не был против. Мы оба понимаем, что это не секс. Двухэтажная квартира под самой крышей дома в центре Парижа. Дверь мне открывает хозяин. — Привет. Проходи. — Я не побеспокою твою супругу? — Я выгнал её в магазин. Нам никто не помешает. Ни поцелуя, ни рукопожатия, ни объятия. Так оно и лучше. Огромный холл, обитый деревянными панелями. Потолки выше трёх метров и массивные люстры. Фабрис тут же ведёт меня в кабинет. Это не белый рай, тут всё иное. Снова дерево — пол, стены. Видимо, обои в квартире не рассматриваются. Множество высоких шкафов: как с глухими дверцами, так и со стеклянными. Запах древности и тайн. Маски, пальмы в горшках, прочая африканская атрибутика. Кожаное кресло, на котором сидел Фабрис, когда девушка с гвоздями встала перед ним. Кожаный диван в сложенном виде. Я чувствую запах проститутки. Вот она опять пробегает в моей голове, ведь тёмная кожа соблазняет. Сюрреалистические картины. На окнах висят однотонные шторы. Гардероб на всю стену — особый сейф Фабриса. — Как тебе? — Сантарелли мило улыбается и качается на пятках ботинок. — Отличается от твоего. — Это… кардинально отличается от моего кабинета. Здесь уютно, несмотря на заставленность небольшого пространства, но почему-то веет ужасом. Ворсовый ковёр под ногами, на который капала кровь с галлюцинации. Деревянная дверь в другую комнату — ванную. Прочный стол с ноутбуком, папками и… статуэткой. Нконди — как она есть: человек сидит на коленях, руки связаны за спиной, голова поднята и много… очень много гвоздей, а также стеклянные глаза и забитый рот. Дух охраняет Фабриса. По моему затылку бегут мурашки. — Вы сами всё тут придумали, как обставить? — Ну ремонт я не делал, это работа профессионалов, — руки в карманах, — а обставлял всё сам. Мне нравится такой стиль, слегка старческий, — Фабрис бархатно посмеивается. — Шкафы и гардероб делались на заказ, а маски я привёз из Африки. — Как и Нконди? — Да, она тоже оттуда. Темно. В кабинете очень темно, несмотря на проникающее внутрь солнце. Громоздко из-за обилия мебели. Меня сдавливает в этих стенах. Я не могу оторвать глаза от дивана: — А что это… что за механизмы на ножках и под… — показываю пальцем на низ дивана. — Они укрепляют диван. Всё-таки 120 кило не всякая мебель выдержит. Кресло тоже с подобными пружинами, — Фабрис выкатывает из-за стола коричневое кожаное кресло, и под сиденьем я замечаю точно такие же крепления. — Понятно. — У меня и унитаз особый. Я… толстый и большой. Я осматриваю Фабриса: тёмно-синие брюки, ботинки, белая рубашка с подтяжками, расстёгнутая почти до живота. — Вы и дома ходите в костюмах? — Я так привык. Иногда бывает, что и в футболке по квартире хожу. — И в ботинках? — показываю на его ноги. — Я замерзаю, Ольмедо. Вырастешь — поймёшь. Я кидаю взгляд на ванную: — Можно? — Да, пожалуйста, — Фабрис взмахивает рукой. Небольшая. Как заходишь — справа стоит унитаз. Золото? Роскошь? Нет, всё вполне обычное. Белый туалет, белая ванна, видимо, тоже утяжелённая, разные шкафчики, в которых хозяин хранит средства гигиены, и белая раковина с зеркалом. Я смотрю в зеркало, и холод пробегает по спине. Ты видел их здесь, в отражении, они стояли позади. Но сейчас, кроме себя, я никого не вижу. Махровые полотенца: больше, поменьше, для лица, для рук, для тела. Коврика нет под ногами. Ты же мёрзнешь. А как же пол с подогревом? Если посмотреть налево, то виден кабинет и Фабрис за столом. Он ждёт, пока я подойду к нему. — Тебя всё это пугает? — Нет, просто, — обвожу руками окружающие меня вещи, — всё стало реальным. Теперь это не плод моей фантазии. На одной из полок я замечаю горшок с каланхоэ, как у меня, только с белыми бутонами. Ты же не любишь белый цвет. — А можно… — поправляю галстук под горлом. — Попить? — Да, если можно. — Пойдём, — Фабрис поднимается. — Я проведу небольшую экскурсию. Квартира огромная: множество комнат и четыре туалета, кладовки. На кухне техника не последней марки. Овальный стол, который предназначен не для приёма пищи. Фабрис наливает мне что-то похожее на компот. — М-м, — я причмокиваю, — а это вкусно. — А мне не нравится. Слишком сладкий вкус. — Вам не нравится потому, что компот сварила Ваша жена? — И это тоже. Столовая. Серванты и длинный прямоугольный стол на девять человек. Фабрис говорил, что по воскресеньям они собираются всей семьёй за обедом. — У Вас сегодня намечается что-то? — Дети не любят собираться вместе, — с грустью произносит он. — Мы все сидим, как чужие. Лилиан с натянутой улыбкой — она не замечает ничьих проблем. Маттиас — боится сделать лишнее движение. Луи — смотрит в одну точку, не чувствует под собой стул: у парня ломка. Мере — сидит в телефоне и ничего не ест: важный клиент. София — глядя на мужа-наркомана, ей хочется бежать; глядя на тестя, с которым она имеет сексуальную связь, ей хочется бежать. Армандо и Матильда — кушают и что-то рассказывают: для них всё прекрасно вокруг. Фабрис во главе стола — бьёт кулаком по столешнице, орёт и матерится, отчитывает каждого ребёнка, кроме внуков, конечно. Да, прекрасный пиздец. — Не слишком ли… — Большой дом для двух людей? — заканчивает Фабрис и ничуть не смущается наглому вопросу. — Да. — В плане уборки Лилиан не жалуется. Она не пользуется клинингом, сама протирает пыль и моет пол каждый день. В плане жилья… я захожу только на кухню, Ольмедо, чтобы что-то перекусить. Всё своё время провожу в кабинете. — А с Лилиан пересекаетесь? — Она заходит ко мне, но я к ней — никогда. Они живут в разных комнатах. Комнату Лилиан я не видел. — Эта квартира же достанется Маттиасу? — Ага. Мы вернулись в кабинет. Огромный, тучный Фабрис напротив меня, руки в замке на столе. Я тоже сижу в удобном кресле, но чувствую, что Сантарелли выше, он давит, хотя ничего не делает. Это его территория, и Фабрис здесь главный. Теперь я вижу перед собой не пациента, а комиссара. Кто кого будет допрашивать? — Я ознакомился с материалами африканского дела. В 70-е было напечатано несколько статей, и в них вскользь описываются убийства, в частности увечья, травмы, — Фабрис кивает головой и жуёт язык. Понимает, к чему я клоню. — Месье Сантарелли, нигде не сказано, что на девушках были вырезаны свастики и побриты головы, а на тех, кто преследуют Вас в кошмарах и галлюцинациях, подобные отметины присутствуют. Фабрис продолжает кивать и смотреть куда-то сквозь меня: — Пиммель, — говорит не на французский манер. — Что, простите? — Я знаю множество языков: итальянский, немного испанский. Корейский, к сожалению, не знаю. Говорю на африканском, на разных диалектах. Ненавижу английский, очень плохо его знаю, и вообще мне не нравится, как он звучит. С немецкого «пиммель» означает «мудак» или «хуй», но я предпочитаю быть мудаком. Я знаю немецкий, Ольмедо, не мог его не выучить. Его лицо становится серым, появляются мешки под глазами. Он начинает стареть. — Ты ведь знаешь, что я усыновлённый? Я киваю. — Сантарелли были очень богатыми, не первый год женаты. В их огромном поместье присутствовало всё, кроме детского смеха. Они мечтали, чтобы ребёнок бегал по комнатам, играя в прятки. Но судьба сложилась так, что парочка не могла иметь детей: отец бесплодный. Казалось бы, ну, живите вдвоём, у вас и так всё есть. Мама с папой очень любили друг друга. Они решились на усыновление, причём желали конкретно мальчика — сына, наследника. Забрать из приюта малыша, не грудничка, чуть постарше, побитого жизнью, не имеющего ничего, чтобы подарить ему весь мир. Не в Париже, не в Бордо… далеко-далеко. Они нашли меня в Бретани. Фабрис раскрывает замок из пальцев и кладёт ладони на подлокотники кресла, откидывается на спинку. — Есть один сон, Люк. Я одет в тёмно-синий костюм, стою перед маленьким, полуразрушенным домом. Что я тут делаю? В тройке и в захолустье?! Но я знаю, что это за дом. Возле него не растут деревья, нет забора, трава не скошена, не слышно кудахтанья кур. Вокруг нет запахов. Лето и тишина, светит солнце, но лучи не поступают в дом — окошки слишком маленькие, — Фабрис показывает ладонь, — меньше руки. Я открываю дверь, и под ногами земля в перемешку с песком — пола нет, стены вот-вот рассыплются. Запах гниения, испражнений и смерти. Крошечный коридор, нет межкомнатных дверей, нет комнат. Сердце, — он дотрагивается до пуговиц на груди, — так тяжело бьётся в этот момент. Я вижу мальчика на полу у разрушенной печи. Он маленький, годика 3. Ребёнок смотрит на меня мёртвыми глазами, а на руках у него лежит женщина: кожа зелёная, склизкая. Летают мухи и разгоняют своими крыльями вонь разложения, — Фабрис тяжело сглатывает и моргает ресницами. — Я упираюсь спиной в стену и в слезах падаю на пол. Мальчик тихо плачет вместе со мной. Он… так похож на неё… одинаковые причёски, одинаковые носы и форма губ, одинаковые лбы. Мальчик держит маму, обнимает и не смеет выпустить тело из рук. Он не может её отпустить. У него карие глаза, и я знаю, что у неё тоже были такие же при жизни. Господи Боже… Это Фабрис. — А затем в дом вбегают люди. Они не замечают меня, сразу же оттаскивают ребёнка от трупа. Мальчик начинает сильно визжать и плакать, он тянется рукой к матери, но люди поднимают его с пола и уносят на улицу. А я остаюсь с мёртвой женщиной, а после просыпаюсь. Пижама не мокрая, я не вспотел, просто лицо залито слезами. Я ставлю локоть на подлокотник и закрываю рот рукой. Это ужасно. У меня трясутся зубы под губами. — Это была Бретань. Оккупированная нацистами Франция. Солдаты не трогали население, не убивали, не избивали, просто держали под контролем. Это не страшно, с подобным можно жить. Нацистский офицер в чёрной форме, штурмбаннфюрер — майор, работал в штабе, а за его печатной машинкой сидела молоденькая девушка. Он был высокий и статный, а она обладала карими глазами. Война закончилась, а офицер не уехал. Майор снял чёрную форму и поселился с девушкой у неё дома. Они любили друг друга? Нациста всегда видно в толпе, он не спрячет свою стать под одеждой обычного человека. Люди стали тыкать в парочку пальцами, пошли слухи и угрозы. Офицер исчез, уехал, а она осталась одна. Тут же последовала расправа. Фабрис говорит спокойно, но спокойствия в его теле нет. Он смотрит вперёд, и от взгляда мне становится ещё больнее. — Её раздели и забили камнями, а дом сожгли. Её сильно били, а гениталии резали. Кто-то остриг ей чёрные длинные волосы, оставив короткий ёжик, а кто-то нарисовал на лбу свастику острым ножом. Люди оставили её умирать. Ей некуда идти — дома нет, а любимый человек сбежал. Она сумела переступить кошмар — выжила и заняла дом на окраине, на отшибе. Дом, в котором уже никто не жил и никогда не будет. От линчевателей это не скрылось. Они подумали: «долго она не протянет». Однако девушка жила и жила. Люди стали замечать маленькие ручки в окошке — кто-то сидел в доме и смотрел на прохожих. А потом они увидели мальчика с обритой головой. Он гулял с мамой, ребёнку нужен свежий воздух. Не знаю, почему она умерла. Помню, вот она стоит, а затем падает на пол. — Что она с тобой делала?… — я выкрикиваю, не сдерживая слёз. Фабрис вытягивает губы и застывает: — Эдипов комплекс. Меня не привлекали собственные гениталии, а мою маму привлекали. Я был не просто её сыном, я был её мужчиной, любовником. Она брила мне волосы и, — Фабрис проводит пальцами по лбу, — вырезала ржавым гвоздём свастику. Мы были похожи. Мы были одним целым. Нельзя бить людей камнями по голове… Имя она мне не дала. Я помню, как мама смотрела на меня и говорила: «пиммель». Я — пиммель, Люк. Я всё ожидал… всё… но только не такого… — Сантарелли дали мне свою фамилию и имя. Они назвали меня Фабрисом, как только увидели грустного мальчика в приюте Бретани. Я рос и делал вид, что не помню первые три года своей жизни, но мама, приёмная мама, догадывалась, что такое не исчезает бесследно. Она рассказала мне, когда я был постарше, мою историю, естественно, утаив подробности. И я всё вспомнил в ярких красках. Я помню всё, Люк. — Как ты с этим живёшь? — Никак. Деньги и косметологи стёрли со лба свастику, но морщины всё равно рисуют её в моём воображении. — Две истории сложились в одну картинку, наложились друг на друга. — Тебе виднее. Я не психиатр. — Ты был в Бретани потом? — Нет. Никогда. — А Сантарелли? — Я их очень любил, считал настоящими родителями. Дэни и Жули дали мне всё, подарили мир. Я очень тяжело перенёс их смерть. — Что с ними произошло? — Мама умерла 15 лет назад, а папа — 13 лет назад. Они болели, у каждого была своя проказа. Они завещали мне поместье, но зачем оно? Я передал дом во владения Бордо, там теперь библиотека и музей. Отец всё-таки был коллекционером и ценителем искусства. Я оставил себе фамильный склеп, чтобы навещать моих маму и папу. Больше я не задал ему ни одного вопроса. Мы попрощались без объятий, поцелуев и рукопожатий — камеры. Да и я не хотел его трогать. Фабрис стал для меня другим. Я получил ответ на первый вопрос. Что же будет со вторым? Он позвонил мне в 9 вечера: — Не спишь ещё? Мишель была в душе, Онри гулял с друзьями. — Лежу в кровати, смотрю телевизор. Завтра на работу. — Не хочешь погулять? — Предлагаешь подышать вечерним воздухом? — Предлагаю увидеть ночной Париж. Фабрис приехал через полчаса, и мы отправились к станции метро Пон-Нёф. Именно там Сантарелли оставил Роллс Ройс, взял нам по Коле в бумажных стаканах с трубочками и повёл меня на Новый мост. Над головой — вечернее небо, а за ограждениями — Сена. Шум воды и жёлтый свет фонарей. — Я уже говорил тебе, что ты — романтик? — Я? — Фабрис смеётся. — Я обыкновенный. Ты видишь здесь романтику? — показывает напиток в руке. — Если бы ты взял нам по булке, то это был ужин при… — я указываю на фонарный столб, — фонарях. Бытует мнение, что, когда ты высказываешь то, что у тебя на душе, становится легче. — Мне было приятно наше общение. Это были хорошие 3 года. Всё?… Это прощание?… Я не готов… не сейчас. Фабрис в тёмном костюме и белой рубашке, пиджак распахнут, а я в джинсах и без галстука. — Вы найдёте себе хорошего психиатра. Я иду вперёд и спустя несколько секунд замечаю, что спутника рядом нет — Сантарелли стоит под фонарём. — Зачем мне второй психиатр, когда у меня есть единственный? Фабрис делает глоток из трубочки и прислоняется к каменному ограждению, ставит стаканчик рядом и подставляет под спину руки в локтях. — Наши сеансы продолжаются? — я напротив него. — Не заканчиваются — это уж точно. Он уставший: морально, не физически. Фабрис медленно моргает глазами и наклоняет голову. Таким ты мне нравишься больше. Но тут его лицо меняется: губы превращаются в ухмылку, а зрачки сужаются. Выжидает. — Говоришь, разбил множество мужских сердец? Я понимаю, к чему он клонит. Теперь понимаю, чего ожидает Фабрис, и почему-то от этого у меня появляются улыбка и смущение. — Тебе невозможно разбить сердце. Я-то уж точно этого не сделаю. — Я разрешаю. Нужно всего лишь подойти и поцеловать его, но как, если он всегда это делал со мной? Ладно… соберись, Ольмедо! Я ставлю на каменную плитку бумажный стакан и медленно подхожу к нему. Фабрис вообще не двигается, не шевелится. Я иду не прямо на него, а чуть беру в сторону, он же смотрит вперёд, но моё приближение ощущает. Шаг. Ещё один. Совсем близко. Он передо мной, а мои руки в задних карманах. Фабрис вальяжно вертит головой и раскрывает рот, глотая воздух, поднимает брови. Короткий шажок. Я кладу руки ему на талию, под подтяжки, и притягиваю к себе. Он не сопротивляется, отвечает на поцелуй. Теперь у моего языка главная роль. Теперь я лучше ощущаю его гладко выбритую кожу на своих губах. Фабрис выдыхает воздух прямо мне в нос и разрешает взять его лицо руками. Шея — широкая и напряжённая. Щёки — мягкие и нежные от лосьона после бритья. Пахнет травами — алоэ вера, а во рту сладко от Кока-Колы. Я отрываюсь от него, а Фабрис касается своими губами моих: — Так ты влюбил в себя Мишель? — Я устраивал ей свидания. — А я сам бегал к тебе на свидания. Фабрис сажает меня на каменное ограждение и занимает место рядом. — Ты что? Сзади вода! Меня назад тянет! Я сейчас упаду! — А ты не смотри назад, — он проводит ладонью по моей спине, — смотри вперёд, — палец указывает на фонарь. — Никогда не оглядывайся, Ольмедо. Вода за спиной перестаёт быть страшной. Приятный шум волн становится успокаивающим. — Не нужно было ставить так далеко Колу, — бумажный стакан находится возле другого ограждения. Фабрис передаёт мне свой. — Я наврал тебе тогда, — засасываю трубочку, — в клубе. — Что именно? — Про задницу. Я не побрил и не сделал клизму. — И почему меня это не удивляет? — Фабрис громко смеётся. — А где научился минету? — Не где, а на ком. На тебе. Тогда, в кабинете, был мой первый минет. — Да ну! — Я старался. — И продолжаешь стараться, раз я кончаю с тобой, как ни с кем другим. У меня столько спермы не вытекало даже на длинноногих моделей! Ольмедо, ты — великий отсосник! — Богиня минета, — стучу его по ботинку. — Богиня, — хрипит Фабрис. — Помню, что ты говорил, якобы тебе всё равно на растительность женщины. Это к вопросу о моей волосатой заднице. — Мы говорили про другие части тела! Я не прошу женщин брить жопы! — А я ради тебя подбрил подмышки. — Это очень важная информация, Ольмедо. Я теперь не знаю, как жил до этого! — Это я к тому, что гигиена присутствует в моей жизни. — А в моей нет, если у меня волосы под мышками? — Да? Я не заметил, когда мы были у Кристель. — По 3 миллиметра на подмышки и пах. Ноги я не брею, уж извини. — Ты линейкой измеряешь? Откуда такая точность? — Нет, днями. — Ты бреешься ниже горла каждые три дня? Метод щетины на лице? Тогда не удивляйся, почему у тебя там, — я тру свою промежность, — всё так жёстко. — Ну ты же не удивляешься, и тебе не жёстко, когда целуешь меня. Мы молчим. Я смотрю на него и чувствую его губы на своих. Фабрис улыбается, глядя мне под нос: — Растут. Это хорошо. У котика должны быть усики. — Может, мне сбрить всё и оставить только усы? Он долго вглядывается в мои глаза: — Пойдём в отель? Два человека — двое мужчин. Одноместный номер и большая кровать. — Всё это, конечно, замечательно, Фабрис, но может, стоило зайти в аптеку за контрацептивами? — Боишься от меня залететь? — У тебя своеобразный образ жизни. Я лежу на кровати, на тумбочке горит ночник. Фабрис снимает пиджак с подтяжками. — Ольмедо, во-первых, ты от меня не залетишь. Я сделал вазэктомию после рождения Мере. Так что, кончать в тебя я могу, сколько захочу. — Ты убил своих головастиков?! — Я хотел… я не хотел больше детей. А также не хотел во время секса с женщинами думать о том, что могу не успеть. У меня много любовниц. Если бы я имел головастиков, представь, сколько у меня было детей! — Окей, а во-вторых? У тебя на члене нет вечного презерватива. — Ты про венерические заболевания? — Фабрис снимает рубашку. Э-э-э-м-м… прекрасно. — Я не трахаю шлюх и первых попавших под хер девушек. — В смысле? А та, в клубе? Фабрис подходит к кровати и садится на корточки, кладёт руки на матрас: — Я её знаю, Ольмедо. Она работала в «Муне» когда-то. Я с ней до этого не трахался, но она была не прочь. Я всегда нравился Зелль. — Зелль? Её зовут Зелль? — Я попросил её, чтобы она мне подыграла. — Ты заранее с ней договорился?! — Нет, клянусь! Встретил совершенно случайно! — А другие женщины? Ты не боялся подхватить что-то от кого-то? — Нет. Я всегда был уверен в женщинах моей жизни. Я проверяюсь у венеролога, после каждых длительных отношений сдаю анализы — всё чисто. Не переживай, — он трогает меня за пальцы, — я — здоровая проститутка. Фабрис отходит и начинает расстёгивать пуговицу на брюках. — Подожди. Можешь кое-что сделать? — Что хочешь? — Ты так красиво проводил рукой по телу, когда рассказывал про… Софию. — Что делал? — Ну ты вёл руку от живота наверх и обхватывал шею. — Повторить? — Да, только… — я прикусываю нижнюю губу, — пускай брюки будут застёгнуты, а подтяжки на голых плечах. — Сделаем всё красиво? Фабрис надевает подтяжки на обнажённое тело и застёгивает пуговицу на брюках. Он стоит вполоборота ко мне, ровно и статно. Правая ладонь касается низа живота, залезая под пояс, а потом медленно поднимается по животу, оставляя позади глубокие вздохи. Ладонь проходит по ложбинке, средний и большой пальцы затрагивают ключицы, а затем всей пятернёй Фабрис обхватывает шею, наклоняет голову вбок и чуть-чуть назад. У меня встал. — Всё? Теперь можно раздеваться? — О-о, д-а-а-а… Я снимаю с себя всё, и на меня наваливается голый Фабрис. — Ебать, ты тяжёлый! — Подожди, сейчас будет легче, — он привстаёт, держась на руках. — У тебя зелёные глаза. Красивые. Котики с зелёными глазами привлекательны. — У меня непонятный цвет глаз. Он зависят от того, какая одежда на мне. — Сейчас на тебе нет одежды, а на меня смотрят сапфиры. Я провожу пальцами по животу, на котором когда-то были кубики, и Фабрис учащённо дышит. Мои руки задевают соски, татуировка — горячая, обводят звенья цепи и обвивают широкую шею. — Сзади или спереди? Ты хочешь быть снизу или сверху? Я хочу, чтобы всё оставалось так. — У тебя сомнения в глазах. Всё-таки сбегать в аптеку? — Не надо аптеки. Фабрис убирает с моих плеч руки и садится на меня верхом. Ох, он тяжёлый! — Что будет дальше? — Сейчас? — В жизни. — Ты не хочешь? — Не хочу, Фабрис, — с печалью произношу я и провожу ладонью по его щеке. — Почему? Ты ведь… так хотел. Почему отступаешь, когда вот-вот получишь желаемое? — Я смирился с тем, что никогда этого не получу. Никогда не буду с тобой. — Мы не говорим про отношения, про любовь. Мы говорим про секс. Люк, я готов. Ты знаешь, каково это: решиться на подобное? Думаешь, мне было легко? Почему я не мог вот так лечь или сесть на тебя сразу? Как полюбить мужчину, когда всю жизнь любил женщин? — Мы не говорим про любовь, Фабрис. Он берёт меня за запястья и закидывает руки за голову, ложится всем весом мне на живот: — Сейчас я своим членом ощущаю твои лобковые волосы. Я подобное испытываю каждый день? — Надеюсь, что нет. — Я чужие члены вижу только в общественном сортире, но твоя задница мне по душе. Хочу прямо так. Взять тебя сейчас, пока ты лежишь на спине. И похеру, что твой стоящий член застучит мне по животу! Ты будешь держаться за меня, и твои волосы на груди будут натирать мои соски. Холодная цепочка ложится сверху. Губы Фабриса становятся мягче прежнего. Мои запястья в его крепких руках. Он резко отрывается от меня и перемещается пенисом чуть вперёд: — А где? — Фабрис стучит половым органом по волосатой груди. — Люк, где сиськи? А… — он двигает членом по ложбинке, — а как мне? Я закрываю глаза и смеюсь. В темноте слышится курящий смех Фабриса. — Не выросли! Он дотрагивается до моих волос на затылке, его пальцы массируют кожу на голове: — Есть два предложения и один выбор. Секс или причал? — Причал? — не понимаю я. Второй вопрос… вопрос, который меня интересует. — Причал, — утвердительно отвечаю. — И больше ни слова о сексе, больше никаких поцелуев, объятий и колкостей. Больше ты не будешь видеть меня желанным. Больше Вы не захотите меня, доктор Ольмедо. Я смирился. — Причал, месье Сантарелли. Фабрис убирает от меня руки и отдаляется: — Почему ты такой? Ты видишь во мне только пациента, психа. — Я вижу перед собой комиссара, бизнесмена, красавчика, самого потрясающего мужчину с невероятными глазами и чарующим парфюмом, с будоражащим голосом и отличным чувством юмора, с прекрасной фигурой, — провожу ладонями по рёбрам, — с настоящим мужским достоинством, — рука перемещается на пах. — И знаешь, кого я не вижу перед собой? Пиммеля, — глаза Фабриса блестят. — Тот мальчик, тот милый мальчик, вырос и стал мужчиной, но нежность, мягкость и капля доброты в нём ещё остались. И это красит тебя. Мудак не будет таким, как ты. Ты не мудак, Фабрис, и никогда им не был. — Важно то, что сделали, что сказали, что подумали женщины. Секс был не важен тогда. И-со и Момо, а также другие. — Ольмедо, будешь мужчиной моей жизни? — Другом? Фабрис слегка улыбается: — Если и будет в моей жизни мужчина, то только ты. Я вытираю ему слёзы с глаз. — Можно, — голос хлюпает, — хотя бы засос тебе на заднице поставить? — Можно, — я растворяюсь в улыбке и ложусь на живот. Правой ягодицей ощущаю губы, язык и зубы. Фабрис не сдерживается и кусает. Я же в свою очередь ставлю ему засос под рёбрами. Мы лежим и болтаем, смеёмся и вспоминаем наши сеансы. Даже еду в номер заказываем. Уже 3 часа ночи, мне вскоре на работу. Фабрис, кстати, понял, что я дрочил при нём. Я скуриваю одну сигарету и чуть не умираю от тяжести «Мальборо». Утром солнце встаёт рано. И когда в окне появились первые лучи, когда я спиной ощущал его грудь, а затылком — дыхание, мои любимые руки обхватили грудь и живот. Шея покрылась поцелуями, а кожа запахла Кензо. У меня было два предложения и один выбор, но в итоге я получил больше желаемого. Утром Фабрис отвозит меня сначала домой. Я переодеваюсь, уверяя Мишель, что ночь прошла с комиссаром плодотворно, и мы вышли на реального преступника, забираю сумку и сажусь обратно в чёрный Роллс Ройс. Мы заезжаем в кондитерскую и завтракаем в машине круассанами и кофе. Сантарелли провожает меня до работы, и прощаемся мы поцелуем. Пациент приезжает после обеденного перерыва. Чёрная свежая тройка, белая рубашка, коричневые броги. Фабрис стоит лицом к окну, руки заведены за спину. Ничто не говорит на его лице о прошедшем сексе. — В Африке в период 1973-1974 годов были зверски убиты восемь девушек. В газетах подробно описаны смерти первых семи. О восьмой жертве Элен Сибони написана одна строчка: её труп был обнаружен 1 января 1974-о. Это единственная девушка, чьи увечья не описаны ни в одной статье. Фабрис поворачивается на меня и с каменным лицом, но тревожным голосом произносит: — Потому что Элли убил не Тибус.