Джинн
Джинн свою мать уважала. Джинн старалась оправдать её ожидания. Но она имела и собственные стремления и убеждения. Она была отдельным человеком, самостоятельной личностью, со своими желаниями и целями. Не продолжение Фредерики. Не способ для неё реализоваться в том, в чём она сама не слишком преуспела. И не инструмент для увеличения влияния клана. Она — Джинн Гуннхильдр. Но, выросшая под стальным занавесом Фредерики, она осознала это позже, чем хотела бы. Благодаря Крепусу, который не давил на своих детей и ни к чему не принуждал. Богатый, знатный, властный человек. Он не сложил на плечи Дилюка ожидания, ответственность, предназначение и свои детские мечты, оставив лежать там тяжёлым грузом, сказав «Оправдай мои ожидания». Благодаря Дилюку. Свободному, бегающему по виноградникам отца в детстве, прогуливавшему скучнейшие уроки этикета и совершенно свободному в выражении своих эмоций (вернее в их сокрытии, но это было необходимостью в их мире). И благодаря Кэйе. Самому необъяснимому. До его появления дружба Джинн и Дилюка не клеилась — они настороженно держались друг от друга на расстоянии. Но появился Кэйа — сюрприз неукротимой, жестокой бури — и Джинн с Дилюком притянуло к таинственному мальчику, да так и слепило всех троих вместе на долгие годы. Джинн их любила. Звала облотусами и идиотами, но неизменно мягко, ласково, тепло, с улыбкой на губах и искрами в глазах. Чем дольше она оставалась вместе с ними, чем дольше глядела на них и на сумасшедшие вольности Кэйи, тем выше она поднимала голову, из дочери Фредерики Гуннхильдр, делаясь Джинн Гуннхильдр. Не тень матери. Солнце, что сияет самостоятельно. И тогда она стала тренироваться ожесточённее, суровее, до изнеможения. Она станет лучшей. Не по приказу матери. Она хотела быть наравне с Кэйей и Дилюком. Тоже захотела стать капитаном. Она станет магистром. Она смогла сказать «Нет», бракам, на которых настаивала мать. Она смогла говорить «Я хочу», «Я думаю» и «Мне надо». «Я хочу видеться с сестрой». «Я думаю, что ты не права на счёт Кэйи». «Мне надо новый меч». Маленькие шажки. Первые на широкой и длинной дороге, на которую она вышла. Джинн опустила меч и утёрла пот со лба. Прикрыла глаза, подняв голову к солнцу, подставляя лицо под его лучи и тепло. Улыбнулась, краем уха услышав восхищённые шепотки детей. Её обещали отправить в Сумеру вместе с отрядом рыцарей по каким-то делам. Джинн, как рядовому, подробностей не рассказали. Может, где-нибудь там, в солнечном и жарком Сумеру, она снова встретит настоящую ведьму? С глазами цвета сочной летней листвы и мягкими кудрями. Или, может, она найдёт там какое-нибудь сокровище? Отличится на миссии и получит повышение? Или, может, когда она вернётся, Кэйа окажется готов раскрыть все свои карты? Она не знала. Лето пекло, горело ярко и жарко. Ей было семнадцать. Жизнь была хороша и жить было хорошо. Кэйа шутил, сверкал глазами, хохотал и рассыпал вокруг себя шутки, веселье, заразительный смех и, ничем не замутнённое, счастье. Дилюк уже не краснел, брал его за руку, шутил с ним вместе, вместе хохотал и целовал. Они были двумя солнцами. Неразлучные, преданные. Джинн бы хотела так же. После того, как станет Магистром. Она тоже дождётся своего человека. А пока она отбросила меч в строну и пошла на кухню, выпрашивать еды у кухарок, которые не любили кормить господ между основными приёмами пищи, сетуя на то, что они перебьют себе аппетит. Но Джинн завтра уезжала. И они, конечно, поворчав для виду, напихали ей пирожков, запечённых цыплят, гуляшей и столько всего, что Джинн, хотевшая перекусить в одиночестве, передумала. Она разложила еду по корзинкам и, быстро оседлав Семечку, понеслась на винокурню. Дилюк упражнялся с мечом, а Кэйа прохлаждался в тени виноградных лоз, что-то рисуя в своём блокноте. За едой Кэйа пытался выспросить подробности миссии, но Джинн лишь жевала пирожки и пожимала плечами, весело сверкая глазами. Дилюк шлёпнул Кэйю по плечу, уговаривая перестать наседать на Джинн, Кэйа, конечно, отмахнулся и ляпнул какую-то смешную глупость. Они взорвались хохотом, Дилюк толкнул Кэйю и тот повалился в траву, утягивая за собой Джинн и Дилюка. Джинн лишь тихо фыркала, когда Кэйа и Дилюк начинали при ней миловаться, обмениваться влюблёнными взглядами и двусмысленными шутками. Они не любили проявлять свои чувства при посторонних и выглядели умилительно-забавно, сдерживая все свои нежные порывы. «Дураки» — думала Джинн. И улыбалась. Они были ей ближе родной сестры. Это были её дураки. И они всегда будут её дураками. Её умными, на грани гениальности, но, всё же, глупыми дураками. Почти братьями. Однажды Джинн станет достаточно сильной и смелой, чтобы сказать им это прямо. Чтобы окликнуть и, улыбаясь, легко и ласково, сказать: «Вы мне как братья». Но не сейчас. Сейчас она для этого ещё слишком юная, слишком стеснительная, слишком неловкая. И солнце светило ярко, путалось в кудрях Дилюка вместе с травинками, делая его голову по-настоящему огненной, будто бы полыхающей. Сейчас Кэйа лежал в тени, лениво жмурясь на жаре. Сейчас им было по семнадцать. И дальше наверняка будет только лучше.* * *
Кэйа и Дилюк проводили её на следующее утро. Сидя верхом, вдалеке, едва различимые фигурки на холме. Они не махали ей руками, не кричали вслед и не желали удачи. Они просто смотрели, как она села в седло и как отряд тронулся. Джинн знала, что это они. Тонкая талия, контраст широких плеч, уверенная, гордая осанка на коне без седла — кто как не Кэйа? А кто рядом с Кэйей, как не Дилюк? Кто ещё так же широк в плечах, но так же неловко сидит в седле? Они не желали ей удачи. Они знали, что она всё делает сама, не полагаясь ни на кого кроме них и своих навыков. Они не просили её вернуться. Они знали, что она неизбежно вернётся. Ведь их будет венчать она. Магистр Джинн Гуннхильдр.* * *
И там, в Сумеру, где ветер влажный и горячий, забивающийся под кожу, липнущий к ней, Джинн встречает ведьму. О, да. Ведьму. В лесу, сверкнувшую своими глазами из тени, мягко ступая, ушедшую следом за юношей-лисом. И отвратительные, душные сумерские ночи вдруг стали не такими невыносимыми. Ведьма вечерами сверкала глазами, сидя у костра, рядом со своими друзьями. С юношей-лисом и юношей, на плечах которого спала змея. Они оба собирались быть врачами. С юношей-солнцем, который во всём видел геометрию, который находил закономерности во всём, который каждый квадратик абсолютно всего мог уложить на чертёж и сделать узором, основанием, колонной, крышей… С юношей-тучей, который если не молчал, то говорил на неизвестных языках, неодобрительно поглядывая на рыцарей. Или сверкал глазами на юношу-солнце. Сверкал глазами так, как сверкал Кэйа, когда у него в грудине скреблось чувство, которое казалось страшным, глупым, ненужным, всё готовым разрушить. И пустынник. Джинн глядела на него во все глаза, на разливы смуглой, на несколько тонов темнее, чем у Кэйи, кожи. Глядела на белые волосы и красные глаза, на его короткие, мимолётные улыбки и предвестников тех же искр, что плясали в глазах юноши-тучи и горели в Дилюке и Кэйе. Таких же, что медленно зажигались в ней. Так глупо. Но юность создана для ошибок и глупости. Так сказал однажды Кэйа, оправдывая их очередную выходку. Тогда Крепус лишь усмехнулся как-то тоскливо и кивнул. Если делать глупости, то сейчас. Пока она не Магистр. Пока она просто рядовая Гуннхильдр. И она подсела к студентам, к их костру, напряжённо улыбаясь, ожидая, что её вот-вот погонят. Юноша-туча что-то буркнул, юноша-солнце буркнул на него в ответ и протянул ладонь Джинн, ярко улыбаясь: — Я Кавех. С Кшахревара. Какая у вас на родине архитектура? Какой стиль? У нас в учебниках всё так скучно написано, а чертежи кривые, скорее наброски начинающего! По ним же ничего не понять! — он всплеснул руками: — Расскажи о поместьях великих семей! Я слышал, что они — лучшие примеры архитектурного стиля раннего Мондштадта! И собор! Собор Фавония! И тот ресторан, как его… — «Красная звезда»? — Джинн улыбнулась: — Его больше нет. — Нет?! Как нет?! — Кавех всплеснул руками и посмотрел на Джинн так, будто бы она ранила его в самое сердце. — Он сгорел. — она легко пожала плечами, не упоминая о Дилюке и его выходке. — Но я могу рассказать о поместьях. Я их видела. И Кавех засыпал Джинн вопросами, пока туча по имени Аль-Хайтами, рядом с ним вздыхал и записывал все слова Джинн. А потом Тигнари и Байчжу стали спрашивать о травах и о традиционной медицине Мондштадта. И Джинн влилась в их компанию. Ненадолго — всего неделя. Но когда она, вместе с отрядом, возвращалась домой, ведьма сверкала глазами ей вслед. Не насмешливо, как в начале. Как-то по-новому. И Джинн уехала, махнув рукой ей на прощание. Уехала, зная, что они больше никогда не встретятся.Варка
Варка после того памятного бала у Лоуренсов и завтрака, что был после, боялся показываться Крепусу на глаза. Но Крепус сам приходил к нему. Звал прогуляться. Звал в рестораны. В гости. Предлагал разговоры за чашечкой чая. Варка хотел. Отчаянно жаждал, чтобы таких встреч было больше. Чтобы Крепус на него смотрел чаще, чтобы он улыбался, чтобы собирались морщинки в уголках губ и прорезались ямочки на щеках. Чтобы он снова обнимал, подшучивал. Варка боялся. Боялся сказать лишнее слово, допустить лишний жест и лишнюю эмоцию на лицо. Боялся, что Крепус узнает, догадается, раскроет самый страшный секрет, о котором Варка никому и никогда не рассказывал. Боялся увидеть презрение и разочарование в глазах, знакомых до боли. Варка любил. А Крепус дружил. Как обычно. Как и прежде. Но им уже было под сорок и скрывать чувства Варке становилось гораздо сложнее, чем в юности. В юности у Крепуса была девушка. Жена. Маленький сын. Сейчас у него бизнес, вдовье горе и два взрослых сына, встречавшихся друг с другом. Может.? И тут же одёргивал себя. Шёл тренироваться. Загонял себя до полусмерти, зарывался в бумажной работе, заливался дешёвым вином в таверне Спрингвейла. Крепус морщился от запаха перегара. Грустно вздыхал при взгляде на синяки и раны. Варку изнутри распирало. Драло на кусочки. Ему снова хотелось петь. Он стал чаще улыбаться и шутить при Крепусе. Отпустил напускную наглость и бахвальство. Он внимательно слушал о делах Крепуса и увлечённо рассказывал о своих путешествиях. Это уже был не тот человек, которого Варка полюбил в юности. Но он всё ещё был прекрасен абсолютно. С каждой косточкой, каждой морщинкой, каждым шрамом, каждым своим чувством, убеждением и мыслью. И он всё ещё был так же недосягаем. Он был всё такой же несбыточной мечтой. Если бы Варка нашёл джинна, как в той сумерской сказке, он бы пожелал, чтобы Крепус был вечно. И чтобы он мог на него любоваться вечно. Варке было под сорок. Но он был всё таким же мечтательным юнцом. Всё таким же преданным. Всё таким же безнадёжным.Аделинда
В семнадцатое лето детей Аделинда часто вспоминала, как она попала в дом Рангвиндров. Как она, в обветшалом платье, пришла под дверь богатого дома и постучала. Как она испугалась могучего, на полторы головы выше, крепкого и широкоплечего мужчины, который в сумерках показался ей чудовищем. Как пискнула, зажимая руками рот и отшатнулась. И как что-то разразилось громким визгом на руках мужчины. Тот обернулся в дом, крикнул кого-то и втащил Аделинду внутрь, укачивая ребёнка. Ей тоже было семнадцать. Чудовище на деле оказалось усталым мужчиной со страшными тенями под глазами и пустым взглядом. Он отчаянно глядел на младенца на своих руках, шептал ему что-то, вышагивая по всему помещению, пытаясь укачать. Чудовище на деле оказалось Крепусом Рангвиндром, у которого в спальне медленно угасала жена. Он был не сильно её старше. И он был в отчаянии. Со второго этажа тогда спустился ещё один мужчина и Аделинда даже успела удивиться: откуда у двух мужчин ребёнок? Но это было неважно. Второй мужчина — с чёрными волосами, с серыми глазами, такой же уставший, с таким же отчаянием, сквозящем в каждом движении — похлопал первого по плечу, забрал ребёнка и тот затих. А Аделинду увела пожилая экономка, что-то недовольно бормочущая. Она издалека наблюдала. За тем, как Варка ходил по дому Рагнвиндров с Дилюком на руках, пока Крепус всё время проводил у жены. Как Варка укладывал спать Крепуса, как ухаживал за госпожой, как с улыбкой и уверенностью обещал всем, что всё обязательно будет хорошо. И как он ночами плакал в старой, позабытой кладовке со швабрами, зажимая рот и сжимая кожу над грудью. Когда госпожа умерла все поняли сразу — дом огласил нечеловеческий крик. Варка, почти насильно, напоил совершенно отчаявшегося, мечущегося в горе по дому, Крепуса успокоительным и уложил в постель. В детской. Рядом с люлькой Дилюка. Но Крепус на сына не мог смотреть. Первый год своей жизни Дилюк провёл на руках у своего крёстного отца. В ту ночь Варка тоже плакал. Он плакал почти каждую ночь. А потом умывался ледяной водой и заспал мертвецким сном на пару часов у постели госпожи или рядом с люлькой Дилюка. Но в ту ночь он отчаянно ревел, захлёбываясь, задыхаясь, давясь горем и чем-то ещё. Аделинда поймёт чем именно лишь годы спустя. Когда снова увидит его слёзы. Она тогда ещё не знала, что этот плачущий мужчина — капитан кавалерии. Она тогда не знала, что это — дом Рагнвидров. Этот дом спас её, но она собиралась подкопить денег и сбежать из него, полного горя, тоски и отчаяния. Варка помог похоронить госпожу. А на следующий день исчез, оставив записку Крепусу. И в тот день он, держа на руках сына, выглядел хуже мертвеца. Его вещи, те самые, что были впору, когда Аделинда только пришла, весели на нём мешком. Красные глаза на сером лице и чёрные тени под ними. И маленький, яркий, хнычущий мальчик, отец которого совершенно не замечал слёз. А если и замечал, то смотрел устало, мёртво, не зная, что делать. И Аделинда не смогла сбежать. Когда Дилюк начал пытаться ходить она пошла на отчаянный шаг: стала чаще выходить в дом днём, вертеться вокруг мальчика, готовая всегда поймать, пока прочие слуги лишь прикидывались, что приглядывают за ним, боясь касаться, шепча, что он — дитя-несчастье, сгубивший свою мать. Когда Крепус впервые увидел, что Аделинда держит Дилюка на руках, он приказал её выпороть и выгнать взашей. Но Аделинда вернулась. Наорала на Крепуса, тыкая его пальцем в грудь, высказала ему всё, что думала. О том, что он не заботится о сыне. О том, что он слишком зациклился на мёртвом человеке, позабыв о том, кто как никогда в нём нуждался. И Крепус смотрел тогда ей в глаза долго-долго, устало-устало. И оставил. Оплатил врача. Извинился. Попросил помочь. И так Аделинда от намывания и полировки полов по ночам начала ухаживать за Дилюком. А потом и за Крепусом. А после — за Кэйей — подарком бурной, страшной ночи. Она никому не рассказывала, что видела по ночам Варку, заглядывавшего в окна. Как тот зажимал себе ладонью рот, сдерживая слёзы облегчения, глядя на постепенно начавших ладить и привыкать друг к другу Крепуса и Дилюка. Как он разревелся от счастья, когда, мельком заглянув в окно, увидел улыбку Крепуса. И как перестал приходить, когда Крепус вновь стал таким, каким Аделинда увидела его в первый раз — здоровым, крепким мужчиной. Живым. Живущим. Аделинда уже тогда смутно понимала, что так друзья не поступают. Но заботы поглощали дни, смех Дилюка их раскрашивал яркими красками и она, сосредоточенная на мальчике, что стал ей, девочке ненамного его старше, как сын, позабыла о Варке и о том, что это стоило бы рассказать Крепусу. Сейчас её мальчикам было по семнадцать. Сейчас она, кажется, понимала, почему Варка каждую ночь запирался в заброшенной кладовке со швабрами и глотал слёзы. Ей казалось, что сейчас пора рассказать. Но она не могла подобрать слов. Она никогда не говорила об этом никому, но не только Кэйа и Дилюк стали ей как родные дети. Крепус, все эти годы дозволявший слишком многое, стал ей как брат. И она желала счастья всем своим мальчикам. Но не могла решиться. Она всё ещё оставалась простой служанкой. А они, все втроём, не так давно, уговаривали её на простой отпуск. Вопиющее безобразие, абсолютное нарушение всех норм и правил. Аделинда была человеком, у которого, последние семнадцать лет, единственным мотивом для почти всех поступков была любовь. Дом, который в начале был страшной клеткой, в котором из каждого угла сочилось отчаяние и тяжёлое ожидание худшего, теперь был её тихой гаванью. Местом, в которое она возвращалась с радостью, которое она любила и которым дорожила всем сердцем. Мужчина, в начале показавшийся перепуганной девочке чудищем, оказался добрейшим из всех людей, которых Аделинда знала. Он был ласковым, внимательным, терпеливым и стойким. Она гордилась им. А его дети — солнца. Дилюк и Джинн, стремящиеся быть идеальными, и Кэйа, который сдерживает их, сглаживая углы, не позволяя погубить себя излишним усердием и желанием, на грани одержимости, быть лучшими во всём. Аделинда шила, прибирала, готовила, оставаясь служанкой, но она делала всё это с удовольствием и любовью. Она, Аделинда, — служанка дома Рагнвиндр. Она помнила и знала, где её место, пусть её господа об этом и забывали. И от того ей было ещё тяжелее принимать от них подарки, наравне с ними ездить куда-то, спускаться по парадным лестницам, шагая рядом с Крепусом, на месте, где должна была бы идти госпожа. Он не брал её под руку, как свою спутницу. Она шла там на правах матери его сыновей. Служанка. Кэйа, Дилюк и Джинн ввязывались в драки, чтобы защитить её доброе имя. Крепус ставил знатных гостей на место, когда те пытались отдавать ей приказы во время своих взитов. Даже самой Фредерике Гуннхильдр он не позволял отдавать приказов Аделинде. Она много раз набирала полную грудь воздуха и открывала рот, чтобы заговорить. Но тут же крепко смыкала губы, поджимая их, отводя взгляд. Её задача — заботиться. Стирать, прибирать, готовить, контролировать работу прочих служанок. Она имела право голоса и могла высказываться прямо когда дело касалось детей. Крепус самостоятельный, взрослый мужчина. Он сам мог разобраться, что к чему. Он её господин. И ей нельзя было лезть туда, куда не стоило. Но при этом она была единственной, кто мог хоть как-то изменить ситуацию. Она ведь столько лет провела в окружении сильных людей. На её глазах, у неё на руках, дети выросли в гордых, свободных, своевольных и сильных рыцарей. Так неужели она сама ничему не научилась? Неужели она всё ещё та напуганная, дрожащая девочка, которая говорит прямо и громко только когда ей больше нечего терять? Нет. Она — служанка рода Рагнвидр. Она — часть их дома. Она сжала кулаки, комкая свой белоснежный передник. Тяжело сглотнула. И постучала.Крепус
Крепус дорожил Варкой, пусть и убил полтора десятка лет, внушая себе, что он Варку на дух не переносит. Это было откровенной ложью и, каждый раз, когда они где-то пересекались, Крепусу приходилось себе напоминать о том, что он Варку ненавидит. Варка исчез сразу после похорон. Варка в их последнюю встречу выглядел как мертвец. Крепус часто думал, что если бы Варка остался рядом ухаживать за ним и Дилюком, то сам бы Крепус, умер от тоски. С его предками такое часто случалось. Его отец умер от горя через месяц после матери. Но Варка исчез. Крепусу пришлось вспомнить про сына и учиться менять пелёнки, понимать, что значит плач, кормить младенца и укладывать его спать. У него получалось откровенно хреново. Он не мог смотреть на сына, постоянно думая о жене. Он засиживался за бумагами до обмороков, пока за Дилюком в полглаза приглядывал кто-то из доверенных слуг. И Аделинда тогда свалилась как снег на голову. Накричала, отчитала, обругала. И Крепус сам не понял, почему оставил её рядом. Но это совершенно точно было одним из лучших решений в его жизни. А теперь он просто не мог обманывать себя дальше. Раньше он оправдывался тем, что всё его время уходит на детей. Теперь дети выросли, сами начали путаться в этих сложных взрослых отношениях, в которых сам Крепус, к своим почти сорока, отчаянно путался. Но его тянуло к Варке. Он хотел услышать смех старого друга и посмеяться с его глупых шуток. Он хотел узнать, как Варка жил все эти годы, кто ему помогал, кто поддерживал. Он хотел знать историю всех шрамов Варки, как это было прежде. Он хотел видеть то яркое, горячее пламя в его глазах, что неугасимо горело в нём в юности. Он хотел найти в чертах этого удивительного незнакомца своего Варку. И хотел стать другом им обоим — вновь заслужить того Варку, и Варку, который есть сейчас. Но Крепус был плох в завоевании людских сердец в качестве друга, а не прекрасного, справедливого и доброго господина, которым можно любоваться и которым можно хвастаться всем налево и направо. Крепус был в этом совершенно отвратителен. И, в какой-то момент, кажется, сошёл с ума от одиночества. Его тянуло к Варке. Что-то внутри требовало обнять его крепко-крепко и не отпускать. Хотелось взять его ладонь в свою, провести по загрубевшим подушечкам пальцев, по мозолям, очертить контуры всех шрамов. Хотелось смотреть в серые глаза, цвета грозовых туч, несущих неукротимую бурю. Хотелось с сожалением провести по седине на висках. Что-то было не так. Крепус запрещал себе думать об этом, запрещал взгляду отрываться от глаз Варки и скользить по его лицу и телу. Крепус, кажется, стал совершенно невменяемым. И он стал предателем. Мужчиной, который изменил своей жене, который предал её память. Мужчиной, который предал старую дружбу. Крепус искал в Варке что-то. Хоть один взгляд, хоть полнамёка, чтобы было не так страшно сказать «Нам надо серьёзно поговорить» и вывалить на бедного Варку всё и сразу, предоставляя ему право решать, что с таким подарком чудесным делать. И, конечно, не находил. И даже поговорить Крепусу было об этом не с кем. Как сыновья смогли признаться друг другу? Как у Дилюка хватило духа поцеловать Кэйю, а потом отыскать его, сбежавшего в панике, и признаться в чувствах? Как Кэйа смог выслушать Дилюка, поверить в его искренность и рассказать о своих чувствах? Как они умудрялись жить так дружно? Как они вообще разобрались в том, что чувствуют? Крепус почти не помнил какого это — встречаться с кем-то. И он принял, как он считал, единственное верное решение: молчать. Ждать знака, говорящего, что у него есть шанс. Ждать и надеяться. В конце концов, некоторые люди и в шестьдесят женятся, и всё у них хорошо. И даже рассказ Аделинды не смог его переубедить. Они все считали, что поступают верно. Варка, который молчал о своей любви с тринадцати лет. Аделинда, рассказавшая о том, как тяжело на самом деле давалось Варке всё, что происходило во время болезни Алоисии и после её похорон. И Крепус, который тоже решил молчать. Загнать все сложные мысли подальше, в глубокие и далёкие уголки души и запереть там, будто бы ничего не происходит. Кто знает, что было бы, если бы они приняли другие решения? Если бы Варка, будучи тринадцатилетним, нескладным совсем подростком, не пошёл в рыцари, позабыв про пение, чтобы заслужить внимание Крепуса, а честно сел рядом и сказал «Ты мне нравишься»? Если бы Аделинда рассказала о слезах и тайных визитах Варки раньше? Если бы Крепус не игнорировал свои чувства и попытался в них разобраться? Даже Барбелот не знала этого.