***
Новость о том, что теперь у него нет дома, Хосока оглушает. — Что? — Хосок переспрашивает и не может от удивления закрыть рот. Уколы чешутся, — нервное — и это воистину тяжелое испытание не начать чесаться под внимательным взглядом Давон. — Ты меня выгоняешь? — Не то чтобы, — Давон понижает голос и с извиняющейся улыбкой оглядывается в сторону кухни. Они стоят в прихожей. — Просто Киёну не нравится, ну, — она бросает выразительный взгляд на прикрытые тканью сгибы локтей, — твой образ жизни. Я всегда буду рада тебя видеть, но жить… жить тебе надо самостоятельно. Хосоку жить негде. Из вещей, которые он хранит у сестры, забирать можно разве что одежду, по минимуму, и… всё. Технику легко украдут, памятные вещи можно растерять, а что-то более ценное, типа бижутерии он заложит, чтобы получить деньги. Хосок просчитывает это всё в уме, когда закидывает в потрёпанный рюкзак носки, трусы и пару потёртых футболок со штанами. — Вот, держи, — Давон пихает ему в руку несколько помятый купюр, — и, пожалуйста, лучше… лучше потрать на еду, ладно? — Конечно, — Хосок надеется, что это звучит искренне. — Вы думаете обо мне хуже, чем есть на самом деле, нуна, всё будет хорошо. Оказавшись на улице с жизнью, которая умещается в одном рюкзаке, Хосок не знает, куда идти. Первой на ум приходит комнатушка Джису, но они расстались несколько месяцев назад, и это будет выглядеть ну, как минимум, тупо. Вторым на ум приходит подвал Ёнгана, и Хосок почти соглашается двинуться в сторону этого отвратительного места, но останавливается на полушаге. На пустой желудок он не сможет ничего, поэтому, сжав в кулаке пару тысяч вон, которые дала Давон, Хосок двигается в кафешку. Он выбирает ту, что рядом с клубом — для своих там скидка, да и цены в общем-то достаточно низкие. Хосок входит тихо, придерживая дверь так, чтобы злосчастный колокольчик не звенел на всю округу. Ему достаточно и того непрекращающегося звона в ушах, который затихает только со сном. Выбрав самую дешёвую лапшу и такой же кофе, Хосок пристраивается в тёмном и незаметном углу. С его точки прекрасно видно весь зал, да и со спины никто не сможет подобраться. Ожидая, когда лапша насытится бульоном, Хосок рассматривает посетителей: завтракают парочка студентов, один из исполнителей в клубе (Хосок никак не запомнит его имя) медленно и неторопливо потягивает чай, свернувшаяся клубочком на мягком диванчике Ынсу — ей тоже некуда идти, — Агуст. Хосок задерживает взгляд на последнем дольше, чем нужно, гадая: а ему тоже негде спать? Мысль разбивается о громкий звон колокольчика, и входит тот, кого Хосок не то чтобы знает. Кажется, этот человек выступал вчера, но из-за необходимости решить проблему с жильём он пропустил весь баттл. Мельком прочитал в общем чате восторженные писки и теперь наблюдает, как тот подсаживается к Агусту. Лапша готова, и Хосок осторожно подцепляет её палочками, наблюдая за тем, как Агуст и… желая выяснить имя, он быстро листает переписку, натыкаясь на псевдоним — РМ. Наблюдая за тем, как Агуст и РМ переругиваются — это видно, даже не слыша их голосов, — Хосок наслаждается вкусом еды. Ему интересно, о чём говорят те двое, но поводов подойти нет. Он додумывает: например, они обсуждают баттл. Хосоку нравится после выступления разобрать свои ошибки, выслушать чьё-нибудь мнение или просто послушать запись. Может, это нравится и этим двоим. Или они договариваются о втором выступлении. Хосок шумно втягивает лапшу, зная, что не привлечёт ничьё внимание. Вкусно. В этом состоят его маленькие радости, поэтому он быстро теряет интерес к Агусту и РМ-у, переключаясь на телефон. Может быть, кому-то нужен сосед.***
В клубе есть койка для таких, как он. Проблема в том, что таких, как Хосок, слишком много для одной койки. Если это вечер с выступлением, то он может остаться переночевать, даже просто расстелив спальный мешок на полу. Но если выступления нет — нет денег, нет повода остаться. Охрана просто вышвыривает таких бездомных артистов, как Хосок, на улицу. На улице холодно, и всё, что может согреть сейчас — это тёплая постель, тёплые объятья или острая, но холодная игла. Хосок перебивается сигареткой, стараясь не думать, что у него есть одна доза, которой хватит, чтобы пережить ночь. Он оттягивал её до последнего, убеждая тело, что нормально, что кости и должны болеть, что кожа должна чесаться, что маленькие ранки между пальцами для блага. Просто кровь тёплая, и, чтобы руки не мёрзли, Хосок иногда режет себя. Это согревает. — Эй, Хоба, — его окликает Зико, — планы есть? — Согреться разве что, — Хосок зябко ёжится и демонстративно переступает с ноги на ногу, — а чо? — Го ко мне, — Зико жестом просит стрельнут сигаретку, и у Хосока это последняя, но мысль о том, что его могут позвать в тепло, отталкивает все жадные мысли на задний план, — будет бухло, тёлки, немного алкоголя и как обычно, ну ты знаешь. Бесплатно, — Зико добавляет это торопливо, — как бро. — Подбросишь?***
Хосок со стоном закатывает глаза, когда дурь начинает действовать. Сразу же становится легко. Ему нравится это состояние лёгкого возбуждения, эйфории и свободы, потому что на задний план уходят все проблемы и терзания. И он может взять в руки ручку и просто писать. Смешивать слова в предложения, отбивать строчку за строчкой, слышать музыку и чувствовать кожей бит. Ничего не болит. Ничего не волнует. Не холодно. Хосок сидит в углу клуба и глупо улыбается, подслушивая сплетни. Об Агусте, о том, что его трахает РМ, о том, что приехал какой-то мелкий пацан, получивший крохи за выступление на сцене и разосравшийся с Гёнсу на глазах у всех. Хосок вяло перебирает пальцами, щупая воздух и не желая двигаться, но чувствуя в себе слишком много энергии. Когда проходит первый прилив, Хосок открывает глаза, как никогда трезво смотря на мир, и начинает творить. Потому что только в таком состоянии у него получаются лучшие в мире песни. Песни, которые побеждают, которые приносят ему деньги, чтобы он мог написать ещё одну.***
— Будешь? — Хван протягивает полную пачку сигарет, и Хосок неуверенно вытягивает одну. — Да бери больше, слышал, что у тебя напряг с баблом. — А у кого его нет? — философски спрашивает Хосок и подкуривает. Он сидит на крыше клуба и смотрит вниз. Он не чувствует и капли желания спрыгнуть, но чувствует потребность быть как можно выше от земли, чтобы пропасть не касалась стоп. — Типа, Гёнсу мудло, которое мне не платит второй месяц, но разрешает спать в клубе. Один к одному. — Да нихуя, — Хван морщится. — Я бы позвал тебя к себе, но маман и меня-то грозится выгнать на улицу каждый вечер. Не нравится, видите ли, что я бросил учёбу ради призрачного шанса на успех. Что бы она понимала. Хосок вспоминает тёплые руки сестры и колючий взгляд её мужа. Когда они виделись в прошлый раз, Давон просила Хосока не приходить на свадьбу. Подвеска с русалкой колко впивалась в кожу ладони, но Хосок не спорил. Нет так нет. Не его свадьба, не его правила. Он просто отправит подарок почтой или заложит в ближайшем ломбарде, тут смотря по ситуации. — Но я к чему, — Хван садится рядом, — мать уезжает на выходные, можешь переночевать. У меня есть ванна. Я не к тому, что ты воняешь, не подумай, просто иногда, типа, хочется комфорта, да? — Да, — Хосок просит ещё сигаретку, — а соль для ванной есть?***
Это становится негласной традицией клуба: приютить Хосока. Его передают из рук в руки, как горячую картошку. Иногда получается нормально — он может помыться, поспать на мягкой постели, приготовить завтрак, чтобы отблагодарить человека. Иногда получается дерьмово — не подвал Ёнгана, но что-то близко. После особо неудачной ночи, когда в волосах завелись вши, Хосоку пришлось побриться на лысо. Он смотрит на короткий ежик волос, который отрос спустя несколько месяцев, и понимает, что в дерьме. Пропасть не просто ласкает стопы откуда-то, она поглощает, затягивает к себе и не торопится отпустить. На умывальнике лежит шприц, и Хосок его ненавидит. Как никогда раньше яростно чувствует, что все проблемы из-за этой маленькой дурной слабости. Его окатывает понимание: сестра права, её муж-мудак прав, все, блять, правы, а он никого не слушающее чмо. Злость накатывает волнами. Хочется крушить подобно Халку, хочется разбить стекло, разбить в кровь костяшки, ужраться так, чтобы сдохнуть. Ведь тогда проблем не будет, верно? Хосок останавливается. Нет того, что решит смерть. Смерть — это лишь последняя ступенька, на которую нельзя опускать. Только не ему. Только не в его состоянии. Он с остервенением выпрыскивает дурь, на которую потратил слишком много, ломает иглу и смывает её в унитаз. К чёрту. У него есть шанс спасти себя.***
Хосок находит работу с десятой попытки. Брать человека, от которого за версту несёт наркоманией, мало кто хочет. Но складским рабочим, который таскает ящики, ему вроде как разрешают работать. Есть человек, который следит, чтобы он не воровал, да и коллеги больше презирают, чем понимают, но платят каждый день. Хосок старается не откладывать, потому что деньги не тот ресурс, который реально сохранить. Один раз уже обокрали, второй раз не хочется допускать. Хосок покупает вещи: одежду, зубную щётку, мочалку и гель для душа. Не удержавшись, покупает даже игрушку, но отдаёт её какому-то рыдающему ребёнку. Хосок почти чувствует себя выкарабкавшимся, когда его скручивает пополам. Он не спит всю ночь, убеждая себя, что боль — это часть ломки, что получится справиться, что это просто этап. Хосок не меряет температуру, но знает, что жар сжигает изнутри. Он спит с открытыми глазами, считает трещины на потолке и просто ждёт утра. Потому что утром, может быть, будет легче. Легче не становится, потому что из-за опоздания его увольняют. Со вкусом, чувством и расстановкой, наслаждаясь унижением. — Я и не ожидал иного, когда брал тебя на работу, — говорит начальник, когда рассчитывает за вчерашнюю смену. — Хотя думал, что ты что-то украдешь. Хосока бьёт крупная дрожь, и всё, что он хочет — это согреться в чьих-то объятьях. Его так давно не обнимали. Плевать на одеяло, на плед, на простое человеческое общение. Он просто хочет ощутить, какого это, когда рядом есть человек, которому не наплевать, который поцелует в лоб и утешит, который скажет, что всё будет хорошо. В клубе утром очень мал шанс хоть кого-то встретить, но Хосок слышит голоса, и он заставляет себя выкатиться. Он так давно не говорил. Так давно не читал рэп. Так давно не видел солнца, что забыл, какого это — быть им. Оказывается, это Агуст и РМ. — О бог ты мой, что вы забыли тут в такую несусветную рань, — Хосок с тяжелым пыхтением перетаскивает своё тело поближе и укладывает его на кресло. Тело словно налито свинцом, а руки хочется опустить в ожидании, когда по запястьям потечёт кровь. Агуст дёргает его за рукав, задирая, осматривая сгибы локтей. — Я не колюсь. И это правда. Ему хочется, но мысль, что тогда все труды он просто просрёт, останавливает. Секундная эйфория ничто в сравнении с тем, что его ожидает, когда вся дрянь покинет тело. — А выглядишь так, словно тебе дозу не дают третий день, — Агуст смотрит с огромной долей скептицизма, и Хосок его не винит. Со стороны он сам себе не поверил бы. Терпеливо разрешая проверить всего себя, Хосок втайне наслаждается вниманием. Впервые за столько лет. — Что с тобой? — Пятый день, — Хосок криво ухмыляется и со стоном прикрывает глаза ладонью — свет жжёт, — и записался в центр реабилитации. Не хочу… так. Достало. Только вот из-за увольнения он не сможет оплатить второй сеанс. Хосок не верит в чудеса и думает, что из своего добра можно продать, чтобы хватило денег на лечение. Увы, в программу по поддержке наркозависимых он не попадает. Туда записывают только полезных членов общества, а не бездомных и гнилых, как он. — Ты можешь пожить у нас, — голос РМ-а не сразу доходит до Хосока, как и его слова, — а то знаю я, что в том… месте ты не сможешь выкарабкаться. — Что? Не… — Хосок осекается. Картошка. Точно. Теперь, видимо, дошла очередь и до этой парочки. Хосок не хочет их обременять, но понимание, что иного выбора просто нет, убивает. — Надо, — мрачно давит Агуст. Его голос вне сцены влияет ничуть не хуже, чем на ней. — Тем более мы искали третьего для нашей рэп-команды. Тебе надо отвлекаться и становиться зависимым от другого, но для начала ты с нами уходишь отсюда. — Ухожу? — Хосок моргает и криво улыбается. Это не совсем то слово, что он ожидал услышать. — Типа сейчас, чтобы выспаться, или типа увольняюсь? — Увольняешься, — кивает РМ, и Хосок со странным чувством смотрит, как он сжимает ладонь Агуста. Так… по-семейному. — В общем, для этого мы и пришли в такую рань. Нам предложили работу в одной компании, но совмещать всё и сразу невозможно, так что… от чего-то надо отказываться. Хосок не верит. Он незаметно щипает себя, пытаясь убедиться, что это не сон, не обман и не уловка. Что с него взять? Отсыревшая одежда, скудные мысли, потрёпанная жизнь. Он просто никто и ничто, в сравнении с Агустом и РМ-мом, которые разнесли сцену так, что об этом говорят до сих пор. Хосок мрачнеет, когда слышит шаги Гёнсу, и морщится, когда в нос попадает острый запах одеколона. Из-за отказа от дозы обостряются все чувства. Глаза становятся гиперчувствительными к свету, нос улавливает всё до самых тоненьких ноток, а кожа зудит даже от крошечной пылинки. Слова Гёнсу напоминают стук барабана — громко, но бессмысленно, не получается даже сосредоточиться. Всё это шум — белый, серый, может, чёрный, затягивающий Хосока вглубь и не дающий вырваться наружу. Он почти чувствует кончиками пальцев бездну, когда Агуст трогает его за плечо. — Эй, ты как? — голос, обеспокоенный и мягкий, не кажется принадлежащим Агусту. Не тому, кто рычит на сцене, кто подминает под себя властными словами. Он кажется принадлежащим доброму человеку. — Хоби? Хоби. Это имя отзывается теплом в груди. Его так давно не называли так, что Хосок готов расплакаться от одного звучания этого ласкового имени. Не в силах удержаться, он цепляется за руки Агуста и насильно втягивается в объятья. Даже если его оттолкнут, даже если скажут, что приглашение — шутка, у него будет этот короткий момент. — Всё будет хорошо, — Агуст не отталкивает. Он мягко прижимает Хосока к себе, гладит по волосам и целует в макушку. — Не сразу, но ты выкарабкаешься. Веришь мне? — Верю, — Хосок всхлипывает и теснее жмётся, вздрагивая, когда со спины его обнимает РМ. Мысль, тупая и резкая, опаляет его сознание так, что против воли вырывается смешок. — Только как вас звать-то? Я знаю сценические псевдонимы, но не имена.***
Встречи тяжелые. Хосоку не сложно рассказывать о себе, но сложно слушать чужие истории. О девушках, которых избивают парни и подсаживают на иглу, о врачах, которые прописывают лекарства, вызывающие зависимость, о парнях, которые пытаются угнаться за «крутыми» друзьями. Их много. Они все страшные. Хосок не смог бы пережить каждую, не жди его дома, не будь у него дома, Юнги. — Она просто боится возвращаться, — не попадая зубом на зуб, рассказывает Хосок, — и её никто не спасёт. Мне их всех так пиздецки жаль, Юнги. Так жаль. Юнги укутывает его в очередное одеяло и прижимается со спины. Объятья. Теперь они становятся неотъемлемой частью жизни Хосока. Его обнимает Юнги, Намджун — и они спят все вместе. Его обнимает Чонгук, когда приходит навестить хёнов; Тэхён, просто так, когда они видятся случайно или специально. Чимин, с которым его знакомят спустя время. Вокруг Хосока резко становится так много тактильных и добрых людей, что он всё чаще думает, что это сон. Он учится писать без дозы. Учится читать без дозы. Учится жить без дозы. И даже на сцене получается зажечь толпу. Не в одиночку, конечно же, с помощью Юнги и Намджуна, но Хосок чувствует такую эйфорию, которую ему раньше дарили только наркотики. Это окрыляет. И даёт надежду на то, что в будущем всё может получиться. — Вау, — Хосок садится в гримёрке и просто пялится в стену, — просто. Вау. — Кайф, да? — Юнги гладит его по волосам. — И так будет каждый раз, я тебе клянусь, Хоби, так будет каждый раз, когда ты на сцене трезвый. — Ради этого стоит жить, — Хосок соглашается и ластится под руку, — но, эй, я думал, что такого, как я, не возьмут? — Намджун добазарился, — Юнги стирает полотенцем пот, — не ебу как, но вроде ты под нашу ответственность… и там что-то про испытательный срок, справки от нарколога и прочая чепуха, о которой тебе Наму расскажет. Но я в тебя верю, если ты смог выбраться сам, то уж с нами это фигня вопрос. Хосок тоже хочет верить. Он широко улыбается, впервые за долгое время искренне, без фальши, показывая свою улыбку-сердечко тем, кто её заслуживает.***
В индустрии айдолов ничуть не легче, чем в андеграунде. И не должно быть. Хосок танцует до изнеможения, забывает, что такое еда, вода, сон. Да и не может помнить, честно говоря. Новые лекарства заставляют его выблёвывать всё наружу, удерживая внутри всего на десяток минут, а потом выталкивая. Хосок держится. Он упрямо истощает тело физически, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы уснуть. Пишет песни, выдавливая из себя все тайные и не очень мысли, надеясь, что так устанет мозг и тоже захочет спать. Хосок пытается есть, но ему дурно от одного запаха, и он просто… не знает, что делать. На часах давно за три часа ночи, и все мемберы спят, посапывая в две дырочки, а Хосок сидит на кухне и пялится в холодильник. — Привет, — голос Джина, тихий и вкрадчивый в ночи, пугает до усрачки. Хосок подскакивает на месте и хватается за сердце, не зная, куда бежать. — Боже, прости, что напугал, ты обычно слышишь нас за километр. — Задумался, — Хосок выдыхает и закрывает глаза, пытаясь успокоить сердце, — и хочу жрать, как собака, но не могу. Я просто уже боюсь есть. — У меня есть рецепт, — Джин ловко включает нижний свет, который не бьёт в глаза, закрывает дверь на кухоньку, чтобы никого не разбудить, и пристраивается к плите. — Понятное дело, что я не кололся и ломка для меня та еще загадка природы, но ты напоминаешь мне моего младшего брата, который стабильно болеет двенадцать раз в год, по одному на месяц. И у него тот ещё чувствительный желудок, так что мама научилась делать воистину волшебный бульон. — Он без запаха и вкуса, но питательный, как ведёрко рёбрышек? — Хосок против воли улыбается. Это уставшая улыбка, но она приносит немного облегчения. Он ещё не забыл, какого это. — Давай. Всё равно другого плана у меня нет. Джин не втягивает его в разговор. Он начинает мурлыкать какую-то мелодию под нос, пока его руки порхают над столами и плитой. Хосок с ним почти не общался. Он вообще мало, с кем общается, кроме Юнги и Намджуна, думая, что его зависимость — это тайна, о которой никто не должен знать. Но вот оно как. Джин знает. Может, знают и другие. Хосок смотрит, как Джин пританцовывает, как ловко нарезает что-то на доске, как оглядывается и помигивает — совершенно неумело, сразу двумя глазами. — Мне помочь хоть чем-то? — Хосок даже делает попытку встать, но сильная рука Джина опускает его обратно. — Чувствую себя бесполезным. — Такое бывает, — Джин кивает и запихивает в рот Хосоку кусочек морковки. — Вот, пожуй, хотя бы для вкуса. Может, ты не можешь сразу много, а по чуть-чуть нормально будет. Что любимое из еды? Морковка на вкус… странная. После приема лекарств вся еда словно стала немного, но пресной, безжизненной, как он сам. Хосок пользуется паузой, чтобы не отвечать сразу, не выдавать, насколько он действительно нуждается в простом общении ни о чём. С Юнги и Джуном они говорят о песнях, иногда о новостях и будущем. И совсем не говорят о нём. Не потому, что они не хотят, просто в какой-то момент Хосок провёл черту. — Думаю, чёрт, мясо? — Хосок водит пальцами по столу, рисуя невидимые узоры. — Любил кимчи, но, честно, уже не вспомню, какой он на вкус. И эти, рыбки, как их? — Пуноппан? — Джин оборачивается, одаривая его спокойной улыбкой. — Их обожает Намджун. Сначала весь мозг выел Юнги, чтобы тот их приготовил, а когда получил отказ, переключился на меня. Но если ты их любишь, то я могу приготовить. Несколько. Хосок замирает, пытаясь понять, правильно ли он понял слова Джина. Смущение, которое он уже давно перестал испытывать, вновь пролезает в мозг, в тело, чтобы заставить щёки покраснеть. Нервно смеясь, Хосок пытается отказаться. — Всё нормально, — Джин ставит перед ним глубокую тарелку. Пахнет… не отвратительно. Даже от запаха не хочется блевать, и это поистине важное достижение. Но пробовать Хосок не торопится, медленно начиная водить ложкой по дну. — Давай я помогу. — Что я... Роковой ошибкой было открыть рот, потому что Джин пользуется этим и впихивает в Хосока ложку с бульоном. Вкус не обжигает язык, не заставляет сжаться в спазме горло, и он легко глотает, чувствуя, как жидкость плавно скользит по глотке вниз и оседает в пустом желудке. Они оба замирают, удивлённые и выжидающие, но Хосока не тянет блевать. — Ещё ложечку? — Я не ребёнок, чтобы меня кормить так, — Хосок нервно смеётся, но не пытается отобрать ложку, чтобы начать есть самостоятельно. Тепло, подогреваемое смущением, растекается дальше, согревая. — Это странно. — Может быть, у тебя психологический барьер, — Джин зачерпывает ещё немного супа и предлагает Хосоку открыть рот. — Ты не можешь есть то, что выбираешь сам, но то, что тебе предлагают, кормят, ты есть сможешь. Я вроде слышал что-то о таком. — Тебе надо меньше смотреть странных программ, — Хосок спокойно съедает ещё немного супа, позволяя Джину ухаживать, — или больше. Если я не выблюю это в ближайшие сутки, то напишу и посвящу тебе песню, серьезно. Джин смеётся, и его смех такой заразительно странный, что Хосок смеётся тоже. Они не опустошают всю миску, она слишком глубокая, но чуть больше трети теперь булькает в животе Хосока. Спазмов нет, как и боли или подступающей тошноты. Это удивительно спокойно, словно суп и правда волшебный. — А теперь тебе надо выспаться, — Джин запаковывает суп, цепляя на крышку записку с надписью: «ЭТО ХОСОКА, УБЛЮДКИ, НЕ СМЕЙТЕ ЕСТЬ, ИЛИ ВАС СОЖРУ Я. Джин», — и, думаю, может сработать, как с супом. Будешь спать со мной. — В смысле, что ты… — Хосок, кажется, перевыполняет план по смущению за эту ночь. — Это странно? — Нисколько, — Джин стягивает фартук и вытирает руки о полотенце. Он окидывает кухню критичным взглядом и выглядит довольным. — Намджун и Юнги спят вместе, как и Тэхён с Чонгуком, и да, — Джин останавливает его жестом, — я знаю, что ты можешь сказать, что они спят вместе, потому что встречаются, но поверь мне. Я видел не мало пар, которые даже будучи парой спали раздельно. Я предлагаю платонические объятья и платонический сон. Хосок смотрит за окно, где ещё не светлеет, и кивает. Он не в силах согласиться вслух, поэтому просто протягивает руку, чтобы Джин его отвёл, как когда кормил, передавая власть за свою жизнь в чужие руки. Ладони у Джина тёплые и мягкие, на подушечке большого пальца есть небольшая царапинка, уже зажившая, но её легко нащупать. — Всё будет нормально, — Джин затаскивает его в свою постель, оттесняя к стенке. — Давай я с краю, чтобы ты был словно в домике. Договорились? — Никогда не бывал в домике, — Хосок нервно смеётся, но подчиняется. — Если я не усну или ты не уснёшь, то… просто, не знаю. — То решим, когда никто не уснёт, — Джин целует его в лоб, — а теперь спать. А то ты похож уже на ходячую смерть, серьёзно, откуда у тебя силы на танцы? Хосок не отвечает, потому что сам не знает. Он отворачивается от Джина лицом к стене, касается прохладных обоев пальцем и чуть не подпрыгивает, когда его обнимают со спины. Тепла словно достаточно, но Джин укутывает их в одеяло и прижимается носом к шее. Уютно. Комфортно. Заботливо. Хосок чувствует, как глаза наполняются влагой, но быстро смахивает слёзы, не позволяя им потечь — не сейчас. Не в настолько идеальный момент. — Спасибо, — Хосок шепчет это одними губами, едва добавляя звука, но Джин слышит и довольно мычит в ответ, прижимаясь поцелуем к шее.***
Хосок ожидает подколок и шуток, потому что их с Джином, свернувшихся котятками, застукали всей группой, но этого не происходит. Юнги поддерживающе касается плеча и уводит разговор об альбоме, а Тэхён пытается уговорить Джина дать попробовать хотя бы капельку того волшебного супа. Суп, кстати, Хосоку готовят до сих пор. Как и рыбок. Пуноппан. Джин вылавливает его после тренировки и уводит за собой, уверенно удерживая за ладонь, а потом открывает контейнер с ними. Их всего две, но они не кривые, а какие-то идеальные. Как и весь Джин, конечно, но эти рыбки особенно красивые. Хосок боится их есть не потому, что живот может отказаться от еды — они прошли этот этап, а потому что… Это Джин. Хосок не знает, что думать. Он отвлекается от мыслей об их с Джином дружбе, посвящая себя подготовке к концерту, написанию сольного альбома, потому что теперь у него есть такая возможность. Но больше всего его отвлекает телефонный звонок. — Он звонит уже в пятый раз, — впрочем отвлекается не слишком сильно, потому что Джин вездесущий. — Кто звонит? Девушка? — Сестра, — Хосок ставит на беззвучный и отключает экран. — Не хочу с ней говорить. Она… она просто, знаешь, отказалась от меня. Не хочу. — Глупая обида, — Джин ставит перед Хосоком тарелку с чем-то аппетитным, — очень незрелая. Я не хочу тебя обижать, Сок-а, но ты можешь быть выше этого, — он указывает на опять засветившийся телефон, — и ответить. Она же звонит первая. А если что-то случилось? Хосок хочет сказать, что он тоже звонил, когда что-то случилось, и его игнорировали, но не может. Потому что не звонил. Потому что боялся получить в ответ равнодушие. Потому что, честно сказать, просто забыл. Он любит сестру — она его славный лучик в жизни, но в момент, когда Давон могла бы протянуть руку — оттолкнула. А чужие, незнакомые люди, которые даже не знали его имени, помогли. — Давай я, — Джин ловко отбирает телефон, и Хосок не успевает его остановить. — Привет-привет, ты кто, прекрасная незнакомка? Джин ставит телефон на громкую связь. — …ра Хосока, — Хосок замирает, слыша любимый голос Давон, — просто хотела узнать, в порядке ли он? Я слышала разное, так что... — Он отошёл в туалет, — Джин врёт и не краснеет, мягко улыбаясь, — зов природы такое дело, невозможно игнорировать, думаю, ты можешь меня понять, да? Что ему передать? Что ты звонила? — Думаю, пять пропущенных до этого он видел, — Давон хмыкает и отвечает немного язвительно, так, как Хосоку случалось слышать редко, — а ты кто? Его дилер? — Сразу видно, что у вас доверительные отношения, — язвительные нотки из уст Джина тоже что-то новенькое для Хосока, и он удивлённо выгибает бровь. На что в ответ от него слабо отмахиваются и говорят: — Потому что, будь они такими, ты бы знала, что он уже больше года не употребляет. Я могу узнать причину, по которой ты так настойчиво ему звонишь? Давон сбрасывает. Хосок даже удивлённо моргает, не зная, как реагировать на этот странный разговор. Недолго думая, он быстро перезванивает, готовясь к тому, что попадёт на автоответчик, но сестра поднимает трубку. — Давон, я в порядке, — Хосок говорит это хриплым от волнения голосом и теряется, когда в ответ сестра всхлипывает, — но пока что я не готов с тобой разговаривать, хорошо? Теперь сбрасывает Хосок. Может быть, это и глупо, и низко, и незрело, но Хосок правда не может. Потому что впервые с того момента, как он бросил колоться, из-за голоса Давон хочется воткнуть иглу, как можно глубже, в сгиб локтя. Необходимость решать проблемы в семье вызывает у него приступ головной боли, желание спрятаться, как можно глубже, в яму и никогда из неё не выползать. Хосок сжимает телефон, стараясь не переживать, и крепко зажмуривается до красных точек перед глазами. Мелькают грустные глаза Давон. Её просьба уйти. Её жалкие пара тысяч вон. Хосок любит сестру, но честно и искренне не понимает, как она могла его бросить. Об этом он рассказывает Джину. — Ладно, — Джин его обнимает и прижимает к груди, — это ещё слишком высокий уровень стресса для тебя, я понял. Значит в другой раз. Хосок боится, что сил для другого раза никогда не будет, но не говорит об этом. Сейчас у них по плану концерт.***
Концерт оставляет после себя приятное послевкусие. Хосок падает на пол, куда они покидали несколько одеял и подушек, и охотно прижимает к боку упавшего следом Джина. Остальные подтягиваются. Это кажется правильным — спать всем вместе, сосредоточиться не на том, чтобы быть по одиночке, а в группе. Тепло искорками проскальзывает между ними, создавая поистине необъяснимую связь. — Я вас люблю, — Хосок говорит это чисто и открыто, потому что не боится получить в ответ насмешки или отказы, — вы стали мне семьёй. Просто… спасибо. — Мои братья меня не понимают, — делится Чимин, прижимаясь к Хосоку со второго бока, — думают, что я порчу себе жизнь, а отец махнул рукой, мол, чем бы ребёнок ни тешился. — Хуёво, — голос Юнги звучит глухо, — но так обычно и бывает, когда не хотят поддержать, а просто… смиряются с твоим существование. Могу предложить забить… болт. Надо меньше материться, да? Они вразнобой соглашаются с этим лаконичным выводом и начинают делиться своими историями. О том, как Намджуну пришлось дать согласие и отключить мать от прибора жизнеобеспеченья и как для родных он стал никем. О том, как Тэхёна любят и поддерживают, но считают его слишком большим сказочником, которого легко одурачат в большом мире. О том, как Чонгук разругался с семьёй и не хочет идти на контакт, пусть его и просят. Много о чём. Хосок слушает их истории, резервирует под них особое местечко в сердце и с улыбкой засыпает. Ему хочется, чтобы этот момент продлился вечность.