Король-техночародей и его убийца

Сквозь непроглядную ночь и призрачный туман, через темные дремучие леса и глубокие бурные реки, и высокие неприступные горы, преодолевая немыслимые расстояния в один прыжок, летел, торопился всадник в глухом плаще — чернее, чем эта самая непроглядная ночь, сквозь которую он несся стремительно, изо всех сил, и все равно едва поспевал. Черная плотная ткань обволакивала фигуру, скрывая седока целиком, змеилась вдоль тела длинными неровными краями, как живая, словно пыталась таким образом защитить своего хозяина, оберегая его тайну и не позволяя никому понять, что за существо скрывается под ней. За ним, отставая всего на полкорпуса и почти нагоняя на поворотах, летел еще один всадник. И если первый был укутан в плащ, то второй не скрывался, а напротив, всем видом показывал, кто он такой. Нестерпимо яркий свет, исходивший от его фигуры, в полной мере позволял рассмотреть пугающее своей безупречной красотой одухотворенное лицо в обрамлении золотисто-рыжих волос, где каждая прядь была абсолютно гладкой и ровно подстриженной. Доспехи преследователя вызывали тошноту своей симметрией и идеальными пропорциями. Все это вместе словно подчеркивало разницу между охотником и его добычей, и если бы кто-то смотрел за погоней со стороны, он бы гроша ломаного не дал за жизнь черного всадника и без сомнений поставил бы все на преследователя, не допуская даже мысли, что тот может проиграть. Конь беглеца устало хрипел, черная кожа лоснилась от пота, а на морде выступила кровавая пена, ведь бешеный темп тот держал от самой границы Арнора и Ангмара, где сияющий белый всадник неожиданно выскочил черному наперерез, едва не поймав свою жертву. Но латная перчатка прошла сквозь ткань, окутывавшую призрачную фигуру, так и не сумев ухватить. Вот уже несколько часов и охотник, и его жертва продолжали неистовую скачку и пролетели огромное расстояние с помощью порталов, расставленных когда-то Валар по всей контролируемой части Средиземья. Миновали Минхириат, затем Эрегион, в два затяжных и очень опасных для всех, кроме балрогов, скачка пересекли Морию и теперь появились на границе Лориэна. Беглец вдруг взмахнул рукой: черная ткань взвилась вверх огромным вороньим крылом, но так и не приоткрыла завесу тайны и не показала, кто прячется там, в глубине. Перед черным всадником открылся огненный портал. Улыбка слетела с лица сияющего белого всадника, конь его встал на дыбы, протестуя. Открывшийся портал, без сомнений, вел в уничтоженный, но от того не потерявший своей смертельной опасности для всех, кроме его бывших обитателей, Мордор. Черный всадник, не раздумывая, провалился в этот портал, а белый замешкался, прильнул к гриве коня, зашептал горячо что-то в ухо, и только после этого конь сначала замер, а потом с потухшим взглядом и отвисшей челюстью безвольно шагнул следом за первым всадником. Едва передние копыта черного коня коснулись выжженного, мертвого камня на плато возле потухшего Барад Дура, обессиленный всадник не удержался и полетел вниз. Но у самой-самой земли его подхватила чья-то рука — из темноты появился еще один черный всадник в похожем плаще, только крупнее, выше, и тут же взмахнул рукой, открывая новую дверь в пространстве, — и не мешкая вместе со своей ношей исчез в ней, не оставив даже следа своего присутствия. Белый конь шагнул в портал и остановился, повинуясь тяжелой руке хозяина. — Сгинь, порождение тьмы! — властно повелел белый всадник и его звучный голос прокатился легкой волной, приподняв пыль и заставив покатиться мелкие камешки у его ног. Белоснежная фигура озарилась ярким светом, и тени вокруг места, где он стоял, сжались, растаяли с тихим стоном, словно были живыми. Прямо перед ним лежал мертвый черный конь, а над ним возвышался беглец. Длинные полы глухого плаща мягко обволакивали массивную фигуру. В ответ на слова белого всадника сумрак вокруг темного зашипел, зарычал на черном наречии, сгустился, став совсем плотным, теснее прижался к ногам черного всадника, собираясь внизу в кольца, но не смея преступить черту, выползти из тени, что отбрасывал его хозяин. Только змеился темным туманом вокруг, лишь изредка отправляя свои нерешительные щупальца туда, где начинался яркий ослепительный свет, исходивший от всадника белого. — Передай хозяину, что нет у него больше власти в этом мире. — Теперь голос белого всадника был тихим, но твердым. Рука потянулась к рукояти меча. Черная фигура перед ним стояла ровно — ткань все так же струилась по расслабленным плечам, руки спокойно лежали вдоль туловища. — И еще скажи, что пока он будет собирать себя по крупицам, она забудет его. Рука, закованная в блестящий металл, с лязгом сжала рукоять, готовая в любой момент ударить черного всадника перед ним. Голос сияющего всадника нарастал с каждым словом, теперь он не говорил, а звучал медными трубами — громко, яростно, как глашатай богов. Каждое слово многократным эхом отражалось от израненных скал, что потемнели от ударов глубинных бомб. Но черный всадник все так же молча стоял, не двигаясь и не издавая ни единого звука. Его фигура лишь немного дернулась, поплыла отблеском красного пламени, словно на остывающий уголек подул случайный порыв ветра. — А чтобы твой омерзительный хозяин понял серьезность моих намерений и собственное безысходное положение, я позабочусь о ней. Он ничего не получит. Как бы ни старался, как бы ни смущал ее, что бы ни обещал… ОТНЫНЕ ОНА БУДЕТ ПРИНАДЛЕЖАТЬ СВЕТУ… И МНЕ! Слова еще грохотали, а фигура всадника вспыхнула нестерпимо ярким светом. Все стихло, время остановилось, замерло на мгновение, чтобы потом, сорвавшись последним звуком с губ белого всадника, ударить сокрушительной, безжалостной световой волной. Когда вспышка погасла и сумрак лег на пустынное плато, кроме белого всадника в сияющих доспехах никого не было. Даже коня своего он не пожалел, и того сожрал вечно голодный свет. Довольный собой рыцарь света, в котором наш догадливый читатель, конечно же, сразу узнал Эонвэ, повернулся и с гордо поднятой головой шагнул в портал обратно. Эту «победу» над призраком Мордора он записал на свой счет. Но вернемся немного во времени назад, чтобы узнать, что случилось, пока Эонвэ вел душеспасительные беседы с куклой, которую оставил перед ним Владыка Гортхаур. Сам же Гор, бережно придерживая свою ношу, переместился в непролазную чащобу ангмарского леса, где на юго-западе, прямо на границе с Арнором, стоял небольшой охотничий домик. По виду — настоящая халупа, местами подгнившая и разрушенная, а потому и не привлекавшая ничьего внимания. Да и место тут было «гиблое». Чего только не рассказывали про нехорошую глушь, особенно страшные истории ходили про двух волков — огромного бурого, у которого глаза горели огнем, и молодого — с пепельной и кому-то даже казавшейся серебряной в свете луны шкурой. Поэтому даже самые отчаянные смельчаки избегали этого участка леса и старательно обходили его стороной. Никто не горел желанием помереть раньше времени, будучи задранным чудовищными, неизвестно кем проклятыми волками, или самому получить родовое проклятие и бегать мохнатым. Черный конь, осторожно ступая по заросшей мхом земле, двигался по привычному маршруту. Капюшон сполз с головы беглеца, если уж совсем откровенно — беглянки, показав знакомое нашим читателям бледное лицо Гвельвен. Владыка, впав в глубокую задумчивость, поглядывал на черный затылок, который при каждом излишне резком движении с тихим шорохом прикладывался к его груди, вызывая странный зуд в этом месте и желание прижать женщину поближе. «Конечно же, чтобы не упала, вот еще!» — фыркал про себя Гор и понимал, что выглядит жалко, да только сделать ничего с собой не мог. «Слишком долго с людьми пробыл, вот и нахватался,» — мысленно проворчал он и все же прижал Гвельвен к себе, как тогда на тракте по пути к Хельмовой пади, распластав ладонь по животу и медленно разводя пальцы, с удовольствием отмечая, как женщина вздрогнула от его прикосновения, завозилась, пытаясь отстраниться, а ее сердце стало биться все сильнее, рождая неосторожные образы в нулевом поле, один ярче другого. — Ну уж нет. Фигура Гвельвен в его руках побледнела, подернулась голубоватой дымкой и стала прозрачной. Рука прошла сквозь призрачное тело, позволив женщине отстраниться, а потом и вовсе соскользнуть вниз. Гор остановился и нехотя сполз следом. — Зачем искала? — желтые глаза смотрели зло, остро, а четко очерченные губы кривились в усмешке. — Приключений захотелось? Гвельвен с усилием сдержала вспышку гнева, решив про себя, что раз уж так сильно рисковала и едва не попалась, сбежать теперь будет верхом глупости и следует идти до конца. — Он отдаст Глорфинделу меч, — произнесла она сквозь зубы. — И что с того? — Улыбка стала откровенно издевательской, обнажив острые резцы и в сочетании с желтыми глазами с плоским зрачком сделав Гора похожим на хищное и совершенно дикое, неуправляемое животное. Гвельвен сухо сглотнула, сердце пустилось вскачь, и Гор, почувствовав это, заулыбался совсем гадко — так, что Гвельвен захотелось со всего маху ударить наотмашь, с нулевым полем, чтобы посильнее, побольнее — и убрать эту ухмылку с его лица. Но вместо этого она коротко вздохнула и чуть ли не по слогам произнесла: — Он. Отдаст. Свой. Меч. Красная бровь чуть приподнялась в притворном удивлении, а Гор сделал едва уловимое движение, слишком быстрое даже для модифицированного, но все же еще человеческого глаза Гвельвен, и оказался от нее на расстоянии вытянутой руки. — Мой вопрос остался прежним и пока без ответа. Еще один шаг был столь же незаметным, и теперь майа просто нависал над ней, как гора, и продолжал ухмыляться. Длинные пальцы поймали черный локон и потянули, заставив ее сделать шаг вперед и почти уткнуться ему в грудь носом. — Он убьет его! — прошипела Гвельвен и ткнула кулаком в грудь Гора. Он лишь рассмеялся — да так, что покосившийся домик лесника вздрогнул, но, поскольку на самом деле был куда крепче, чем выглядел снаружи, устоял. — Ангмарец под надежной защитой! — доверительно прошептал Гор прямо в ухо Гвельвен и, прикрыв глаза от удовольствия, прикусил завиток. Гвельвен судорожно вздохнула и дернулась, острые зубы прошлись по хрящику, заставив покраснеть не только укушенное ухо, но и лицо. — Ты не понимаешь! Не Глорфиндел убьет твоего Ангмарца, а меч Эонвэ! — Я посчитал вероятности, это невозможно. Но спасибо. Стоило ли так рисковать… или была еще причина? — криво ухмыльнулся Гор и поймал ее в этот раз двумя руками за талию. — Я пока склоняюсь к мысли, что тебе просто стало скучно с твоими новыми друзьями… В этот раз Гвельвен не выдержала. Вокруг нее завертелся настоящий ураган, ветер больно ударил Гора в лицо. — Какой же ты идиот! Неужели кроме собственной персоны тебя вообще ничего не волнует? — Отчего же, — прошипел Гор, отмахиваясь нулевым полем от ветра, — я, например, в очередной раз спас тебя и вместо благодарности получил отповедь. Общество Эонвэ плохо на тебя влияет. Пендальф хоть не был таким ханжой, не чурался страстей — и крепкое слово мог позволить себе, и выпить и закусить, я уже молчу про его пристрастие к трубке… Ты смотри, не пожалей о своем выборе, может, Пендальф и не был так плох и надо было соглашаться, ум-м? — Ты невозможен. Но я все равно скажу, — Гвельвен на секунду поджала губы, подавляя в себе гнев, ведь это он, Гортхаур, от нее отказался, предал, а теперь еще издеваться смеет, но она здесь не за этим. — Айген сможет отразить удар меча, если его душа будет чиста. Вы, Майар, зациклены на чистоте помыслов, и на самом деле ты со своим желанием все упорядочить мало чем отличаешься от маниакального упорства Эонвэ, который стремится построить всех ровными рядами и кнутом повести в светлое будущее… Гор усмехнулся и, пользуясь тем, что Гвельвен, потеряв контроль, вновь стала осязаемой и обрела тело, прикоснулся рукой к бледной щеке, провел костяшками пальцев по скуле, заставив ее приоткрыть рот. И уже наклонился, заглядывая в глаза настолько близко, что она почувствовала его обжигающее дыхание на коже. Сухие жаркие губы почти коснулись виска, но она опять ткнула его кулаком в грудь, удерживая, а пока он раздумывал, стоит ли прижать ее к себе силой, вновь стала прозрачной и, пройдя сквозь его руки, сделала два шага назад. — Вы с Эонвэ две стороны одной монеты, — покачала она головой, — и если чем-то и отличаетесь, так только средствами достижения цели. Я, честно говоря, даже не знаю, кто из вас страшнее в своем упрямстве. И все же, — Гвельвен вновь обрела форму и перестала улыбаться, лицо ее стало серьезным, строгим, а серые глаза светились внутренним светом, стирая эффект идеальной маски и делая ее лицо по-настоящему живым, человечным, — и все же вы оба забываете о свойстве даже падшей человеческой души стать кристально чистой в самый неподходящий момент и самым непостижимым образом. — Что ты хочешь этим сказать? — в этот раз Гор по-настоящему насторожился. На левой руке выступили когти, и он щелкнул ими, словно пробуя новую мысль на вкус. Но расчеты пока были туманными, хотя неожиданно появились новые вероятности. — О чем ты? — еще раз спросил он. Однако Гвельвен только вновь головой покачала и, не глядя на него, печально произнесла: — Даже я смогла коснуться меча без каких-либо последствий, потому что и в моей душе нашлось кое-что настолько светлое, безупречное, что одно только это смогло перевесить все мои прегрешения. Гор нахмурился, совершенно не понимая, о чем она говорит, а Гвельвен, выдохнув: — Нет, ты все же идиот, каких поискать! — кинула на него скользящий взгляд и исчезла. *** После того как эльфы в очередной раз подрались с Айгеном, проснулся он наутро исцеленным. Кажется, Гор передал ему еще дополнительных сил ночью. Однако соперник, скорее всего, тоже был на ногах. До вечера никто Айгена не беспокоил, принцесса в гости тоже не являлась, а Эомер потом и вовсе передал, что увезли принцессу из города и вернут обратно только к испытанию — по приказу дяди, чтоб драк поменьше было. Вечером Теоден собрал всех в огромной зале своего дворца и, окинув эльфов, а потом и одиноко стоявшего Айгена задумчивым взглядом, громогласно объявил: — Завтра ты, эльфийский князь, — тут Теоден непроизвольно нахмурился, — и ты, белоголовый король Ангмара, — Айген, к своему удивлению, удостоился короткого, едва заметного кивка, — сойдетесь в битве до первой крови. Условия должны быть вам известны, а коли нет, так потрудитесь уточнить их у своих сопровождающих, и горе тому, кто нарушит правила. Теоден совсем нахмурился и для пущего эффекта от души топнул ногой, показывая всю серьезность и значимость традиции в жизни Рохана. Взгляд его, угрюмый и сосредоточенный, пробежался по толпе, словно он искал кого-то взглядом, но, так и не найдя, король махнул рукой и гаркнул: — А в ночь перед битвой участникам положено молиться богам, а то мало ли, что завтра может случиться! — Теоден как-то нехорошо усмехнулся, и это не укрылось от настороженного взгляда обоих претендентов, но король снова махнул рукой, явно с трудом удержавшись от неприличного жеста, и его лицо вновь приняло обычное насупленное выражение. — Так что идите. Молитесь, в общем. Глорфиндел и Айген почтительно поклонились и, не глядя друг на друга, отправились в палатки на поле, подальше одна от другой, где их перед боем разместили в одиночестве, да еще и тройное кольцо из роханцев конных и пеших выставили. Что удивительно, молиться ни один из них не стал, а вот сон скосил обоих практически одновременно, словно те высшие силы, что помогали каждому, и без молитвы знали, что сон — лучшее средство от всего, и перед серьезным делом стоит набраться сил. Время для финального сражения, где один на один должны были сойтись претенденты на руку принцессы Роханской, выбрали раннее. Едва рассвело, как участок поля, огороженный невысоким забором специально для битвы, стал наполняться людьми. Все хотели занять самое удобное место, чтобы своими глазами увидеть «эпический поединок», не меньше, как его уже окрестили в народе (ну, кто эпическим, а кто ебическим, в зависимости от уровня образованности и воспитанности). Эльф и Ангмарец вышли из своих палаток практически одновременно. Остановились, словно почувствовали друг друга даже на таком огромном расстоянии — и оба, не сговариваясь, чуть наклонили голову, вроде как приветствуя противника. Златовласый эльф в простой белой рубахе, кожаных брюках и мягких эльфийских башмаках, без какой-либо видимой защиты, отвел взгляд первым. Он едва заметным движением головы поклонился Теодену, подошел к черте, которую провели прямо на земле, остановился и выставил перед собой огромный двуруч. Руки Глора сомкнулись на золотой гарде, достававшей рослому эльфу едва не до груди, и он прикрыл глаза. Губы эльфа беззвучно зашевелились, а вокруг меча теплым золотом стало расцветать свечение. И вот вся фигура воина подернулась светом. На лице Глорфиндела, и без того ослепительно прекрасном в ореоле золотистого сияния, спорившего с рассветными лучами, появилось одухотворенное выражение, придав ему совсем божественный вид и вызвав у всех, кто смотрел на него, невольный стон восхищения. Теоден, наблюдавший за этим странным представлением со своего помоста, задумчиво перевел взгляд на ангмарского короля и ахнул. Странный беловолосый мужчина в этот раз не уступал эльфу ни в красоте, ни в божественной сущности. Теоден, испугавшись, тут же попросил у Единого прощения за столь явное святотатство — где это видано, сравнивать пусть даже и эльфа с полубогом или, что еще кощунственнее, с богами. Но не мог отделаться от мысли, что и Айген в родстве если уж не с Вала, то с каким-нибудь Майа точно. И если златовласый эльф был похож на изображения Владыки лесов — Оромэ, то отблески языков пламени, которые можно было принять за гало, если не приглядываться, окутывавшие затянутую в черные одежды фигуру Ангмарца и огромный серебряный фламберг, который он выбрал себе оружием и держал перед собой как стяг, а еще яркие глаза, синими угольями горевшие на худом бледном лице, непроизвольно заставляли вспомнить наводившего на все Средиземье ужас огненного духа — повелителя Мордора и его верных слуг — назгулов, которых, согласно слухам, он сделал по своему образу и подобию и считал собственными «детьми». Справа от Теодена раздался судорожный вздох, и он повернулся. Эовин, в белом простом платье из льна, бледная не меньше, чем темный рыцарь, и, в отличие от «женихов», не спавшая нормально ни минуты, привстала со своего места и вцепилась в подлокотник кресла короля. Теоден ободряюще похлопал по ледяной руке племянницы, но она смотрела вперед невидящим взглядом. Никто не знал, что ее вчера навестил джинн, которого она отпустила из многотысячелетнего рабства, и пообещал: если Глор победит, то эльфу она не достанется — улетит далеко в жаркую страну. Но Эовин сейчас было плевать на себя. Глорфиндел сделал глубокий вдох, открыл глаза и тут же встретился взглядом с Ангмарцем. Ледяные голубые глаза спокойно и уверенно смотрели в синие усталые. Глор чувствовал — в душе Айгена поселилось сомнение, а в каждом жесте, в наклоне головы, в опущенных плечах сквозило отчаяние, его враг не на бой шел, он приносил себя в жертву. И Глорфиндел ликовал, ведь Владыка Эонвэ оказался прав. Вера должна быть слепой, только тогда она будет несокрушимой, только тогда сможет выдержать любое испытание. Именно поэтому он, Глорфиндел, был удостоен великой чести использовать меч Эонвэ, носивший гордое имя Вера, и он, именно он, а не ненавистный Ангмарец, сегодня покинет поле битвы живым. И даже пророчество исполнится как надо, ведь падет Ангмарец из-за женщины, а нанесет последний удар не смертный муж. Эльф горел сейчас этой верой: абсолютной, твердой уверенностью, что он назначен вершить чужую судьбу, что в его руках не меч, а орудие Единого, и поединок, в котором они сойдутся сейчас — Ордалия, божий суд, на котором решится судьба их троих. И, что удивительно, совершенно не чувствовал, как этот огонь истощал его, забирая из души все, что могло бы помешать на выбранном пути: сострадание, гуманность, доброту и… любовь. Глорфиндел впервые за столько дней смог вздохнуть полной грудью, почувствовал себя живым, так как обрел цель. Он сейчас жил для того, чтобы вершить суд, чтобы вынести приговор и тут же привести его в исполнение. Он видел бледное лицо Эовин, чувствовал в нулевом поле ее боль, ее страх и отчаяние, но ему было все равно, ничего не смогло бы остановить его руку теперь. Ни мольба, ни обещания. Он убьет Ангмарца и заберет Эовин, не важно, захочет она того или нет. Никакой другой мысли он более не допускал. Бой начался неожиданно. Толпа еще гудела, занимая места, гномы сновали вдоль забора, разнося напитки и закуски, принимая ставки на исход боя, а Глорфиндел нанес свой первый удар. Едва Айген переступил черту на своей половине поле, Глорфиндел в три мягких прыжка пересек разделявшие их несколько метров, поднырнул под занесенную для удара руку, словно призрак взметнулся над головой своего врага и тут же, с разворота, широко и точно ударил в спину. Айген был быстр, нечеловечески быстр, и только это спасло его от удара, способного перерубить пополам. По трибунам пронесся тяжелый вздох, настроение толпы поменялось. Пропали смех и шутки, ставок тоже никто не делал больше, потому что все как-то внезапно поняли: несмотря на предупреждение Теодена, что следует блюсти традиции и смерть перед свадьбой по роханским поверьям совсем дурной знак, с импровизированной арены выйдет только один. Эовин сделала очередной судорожный вздох и тяжело опустилась в свое кресло. Теоден, сжав ее руку, опять повернулся к ней, нахмурился, видя, как она вдруг перестала плакать и стала не бледной, а прямо-таки прозрачной, и только глаза — ярко-зеленые, в ужасе расширенные, окруженные красным ободком век, воспаленных от пролитых слез и напряжения, — не отрываясь, смотрели на поле, где в смертельной схватке сошлись двое, и только за одного болело ее сердце. Айген почувствовал направленный на него взгляд и вскинул голову. Серебряные волосы почти сразу привычно растрепались, словно протестуя против вынужденной несвободы, и тут же полезли в глаза. Он откинул их рукой, но не смог удержать меч, и, так и не закончив движения, затряс головой и ухватился за рукоять двумя руками, защищаясь от ударов, что обрушились на него тяжелой волной, грозя погрузить на самое дно так, что подняться на поверхность он уже не сумеет. Для Ангмарца все это было неважно, вторично, потому что единственной причиной, зачем он вообще согласился на этот бой, была Эовин. Если нужно, он был готов умереть сегодня, лишь бы принцесса жила, потому что любил ее и не мог по-другому. Мысль, что Эовин достанется другому, мелькнула где-то на краю сознания, но он отмахнулся от нее как от несущественной. Пусть будет так, если это единственная возможность для нее выжить в ловушке проклятия, вот что было самым ценным для Айгена. Вчера, когда он не находил себе места, то долго говорил с Отцом. Как тогда, в ночь своей «казни». Гор в тот вечер тоже предложил ему покинуть замок, отступить, спрятаться и спастись одному, без семьи. Но Айген остался — сражался, пытаясь переломить ход событий, а затем молился, умирающий, но не сломленный, так и не пожалев о своем выборе. У него был шанс, надежда, и ему было этого достаточно — что тогда, что сейчас. Вот и сейчас Айген отступить тоже не мог. Проклятие связало их троих в тугой узел — назгула, бессмертного эльфа и смертную девушку, и как ни пытался Гортхаур обмануть смерть, кто-то должен был кровью разорвать эту связь. Только бы не Эовин! А Глорфиндел… Айген видел его взгляд — Глор был не просто уверен, эльф фанатично, неистово был убежден: все, что он делает — правильно, не было в нем даже тени сомнения. Айген знал это чувство, он уже испытал однажды эту ни с чем не сравнимую свободу, безнаказанность — о да, испил горькую чашу до дна в битве при Форносте. А потом, когда похмелье битвы прошло и Айген понял, что натворил, сколько жизней отнял просто так, потому что был опьянен правотой и чувством собственного превосходства, как мучительно больно, как стыдно ему было, как горько, и как долго потом искупал он все зло, что причинил другим. Айген слишком погрузился в мысли и позволил провести себя. Он отвлекся на обманный выпад и пропустил настоящий удар, заметив, как ярко блеснула совершенно гладкая льдистая сталь, и острие, легко разрезав ткань рубашки, вошло в плечо, а не в грудь, и, по какой-то невероятной случайности, не глубоко. Айген дернулся назад. Время остановилось, клинок по дуге пошел обратно: это Глор замахивался для нового удара. В этот раз Айген оказался проворнее и, перехватив меч левой, целой рукой, отразил серию широких размашистых ударов. Он попятился назад, широко шагая, едва не бегом. На черной рубашке появилась дыра, сквозь которую было видно кожу и кровь, что несколькими толчками выплеснулась наружу, пока Айген не остановил ее, призвав нулевым полем холод к ране. Эльф ликовал и не скрывал этого. Айген устало прикрыл глаза. В отличие от противника, что сейчас пребывал в эйфории, Айген кое-что знал на собственном опыте. Надежда ведет к победе, а не слепая вера. Мечта, шанс, пусть призрачный, но все же… а не фанатичное следование чему бы то ни было. Всем свойственно ошибаться. Именно сострадание и умение прощать ошибки отличает человека от всех остальных существ, населявших Арду. Люди готовы не просто осознать ошибку, выучить урок, но и подняться, как бы больно они ни падали, и идти дальше. Эльфы, Майар и Валар, считавшие себя непогрешимыми, идеальными, сами себя лишили такой возможности, уверовав, что они безупречны. Для них поражение становилось началом конца. А для человека — очередной ступенью на пути к вершине. Глорфиндел не дал ему передышки. Он, подхватив меч двумя руками, понесся на Айгена с победным криком, и его голос, усиленный нулевым полем, полный ликования, достиг и трибуны, где сидели Эовин и Теоден. Айген выпрямился и спокойно стоял на месте, выставив фламберг для защиты здоровой руки и помогая себе второй, насколько позволяло раненое плечо. Глор прямо в прыжке поднял руки над головой и ударил: тяжело, сильно, метя в голову противника, чтобы одним ударом разрубить его пополам. Айген же, дождавшись, когда меч будет в самой высокой точке и Глорфиндел точно не сможет быстро сменить траекторию удара, поднырнул под широко занесенный меч и прокатился по вытоптанной земле, едва не угодив в яму. Глор зарычал недовольно, прыгнул за ним, вновь занося меч для удара. Эльф теперь двигался быстро, почти так же как Айген, и все-таки он был на пределе своих возможностей, став едва ли не тенью самого себя. Без помощи Майар силы эльфа и назгула были равны. Айген вдруг улыбнулся, посылая в нулевое поле искреннее сожаление, ему действительно было жаль Глорфиндела: «Ты не любишь ее, ушастый, но, признаю, не лишен благородства и когда поймешь, что сделал, твое сердце будет разбито вдвойне, уж больно ты правильный». Глор недоуменно уставился на него, и это стоило ему первого удара, который он не смог отразить. Меч Айгена, миновав слабую защиту, по касательной прошелся по лицу соперника, оставив длинный надрез, на котором сразу же выступила кровь. А когда эльф кинулся в очередную атаку, его удары стали слабее, хаотичнее, а меч майа потерял свой стальной блеск и не ослеплял больше, став всего лишь куском металла — потускнел, как и вера в глазах Глора. Айген про себя усмехнулся, стягивая окровавленную перчатку: рана на плече снова открылась, в этот раз даже сильнее кровило, настолько, что рукавица, куда натекла кровь, стала тяжелой. Однако он больше не чувствовал себя проигравшим. Отец сказал ему продержаться хотя бы минут пять. Судя по тому, как поднялось солнце, они уже минут тридцать скачут по этому полю. И Ангмарец рассмеялся, вдруг почувствовав себя легко и спокойно. Что бы там ни случилось, именно он, а не Глор, сделал все правильно. Гортхаур единственный из Майар, кто осознал поразительную способность людей подняться и продолжить свой путь и даже перенял ее. Но и Владыка не до конца понимал природу человека. Когда он в разговоре с Ангмарцем иронизировал о мечах, что тысячелетия назад выковал с его тогдашним другом Эонвэ, назвав их Надежда и Вера, Гор так и не понял, что названия были даны удивительно верно. Айген же все понял верно и возрадовался. Ведь, основываясь только на эфемерной надежде, он едва ли не под воздействием нулевого поля вырвал у Эовин клятву, что в случае его смерти она ничего с собой не сделает. И пусть у него не было меча, подобного мечу самого майа, но щитом ему была Эовин, а оберегом — любовь к ней, и силы придавала та самая жалкая слабая надежда, такая человеческая. Айген в этот раз сменил траекторию движения и, в отличие от эльфа, который начинал очередной разбег и уже делал первые шаги, наоборот словно прирос к земле. Еще пару минут назад он почувствовал странный гул в нулевом поле, вот только источник никак определить не мог. Теперь же вибрации становились все сильнее, отчетливее, назойливо заполняя собой все пространство. Эти странные импульсы вдруг сложились для Айгена в ясную картину: он почувствовал, нет, даже увидел, как добраться до Глорфиндела, как нужно ударить, чтобы эльф выпустил меч из рук. Айген понимал, что подарок Эовин не выдержит удара, под который он планировал фламберг подставить, но зато в итоге он сможет обратить меч Глофиндела против него же. Айген, едва ли не стелясь вдоль земли, почти припадая коленями, пробежал под пролетевшим над ним Глорфинделом. Сложился в клубок, чтобы быстрее преодолеть пространство, и ударил снизу: быстро, остро, выставив меч как жало. Глор, разгадав его маневр ударил первым — так, как и хотел Айген, нанося удар плоско, едва ли не плашмя, и назгул точным, отработанным столетиями движением подцепил широкую гарду чужого меча, крутанул на себя, выворачивая вместе с заклинившей гардой и руку противника. Что-то сухо хрустнуло. Лицо Глора побледнело, но он держал меч до последнего, даже когда рука его, очевидно сломанная в нескольких местах, вывернулась под немыслимым углом. Айген смотрел на Глофиндела, но не его видел. Разговор с отцом не дался ему легко — он был растерян, смят, уничтожен. И не было у него больше ни веры, ни даже надежды. Одна только любовь. И вот тогда он внезапно осознал то, что ни один майа, даже Владыка Гортхаур, понять до конца не смог. «Наша ветреная подруга, которая все никак не может определиться, с кем ей там по пути, — говорил Гор, смеясь, и деревянные стены дрожали от его энергии, — сказала: Эонвэ настолько поверил в собственную неуязвимость, что отдал Глорфинделу свой меч, угадай, с каким именем?» «Я не знаю», — отвечал Айген и чувствовал, что веселье отца показное, что за ним прячется боль, свербящая и ноющая, как от старой раны, которую разбередили неосторожным движением. И он, кажется, догадывался о причине этой кровоточащей язвы. «О, это такая забавная шутка, — продолжал хохотать Гор, — его меч носит гордое имя ВЕРА, это очень смешно, ну только послушай!» «Что же в этом мече такого… особенного?» — осторожно спросил Айген, глядя на отца с сожалением, потому что видел в нем собственное отражение. «Меч настолько чувствителен к порокам существ, что обжигает любого, кто не являет собой образец добродетели!» «И в чем же шутка?..» — настороженно спросил Айген. «Гвельвен утверждает: ее душа была столь невинна, что она умудрилась взять меч и не обжечься, — Гор резко прекратил смеяться и посмотрел на Айгена злыми, больными глазами, — впрочем, это все не важно. Если выстоишь хотя бы пять минут против Веры, считай, уже полдела сделано. Меч высасывает энергию владельца, так что достаточно просто оставить Глора один на один с мечом, Вера сама прикончит его…» Айген сморгнул, и видение вчерашнего разговора померкло, уступив место реальности. Перед ним был Глор с искаженным, бледным от боли лицом, на котором выступили бисеринки пота. Меч, что эльф сжимал до последнего, выпал из ослабевших пальцев, больше не подконтрольных хозяину. И Айген, совершенно не страшась, подхватил меч. Он, в отличие от Гортхаура, понял, о чем говорила Гвельвен, и когда его пальцы уверенно сжали меч, единственное о чем он думал, была Эовин. Она была всем для Айгена, он любил ее искренне, беззаветно, и ему было все равно, что там с ним сделает меч. Все меркло в сравнении с фактом, что это может спасти ее жизнь даже ценой его собственной. Айген и на такое был согласен, лишь бы Эовин жила. И настал момент истины. Потому что меч в его руках вспыхнул нестерпимо ярким золотым светом, но раскаленное золото не причинило ему вреда, он даже глаз не зажмурил, а рукоять легко и как будто привычно легла в ладонь. Не веря себе, Айген уставился на руку, сжимавшую рукоять, а Глорфиндел вовсе замер, и глаза эльфа расширились от ужаса. Тот словно очнулся: взгляд, больше не стеклянный, стал осмысленным, лицо превратилось в бледную маску. Глор смотрел на меч в руках Айгена и даже не дышал: только сейчас осознал, что он в опасности и что победа, казавшаяся такой близкой, стала поражением. Голос Эонвэ в его голове приказывал: несмотря на позор, бежать и бежать далеко, укрыться на время. Но Глорфиндел отрубил себя от нулевого поля. Если ему суждено умереть, он примет смерть достойно. Не сломался он тогда перед Балрогом и сейчас тоже не дрогнет. Айген занес меч над его головой, и Глорфиндел устало прикрыл глаза. Обратился к Единому. Дышать стало невыносимо тяжело. Вдали послышался раскат грома. Поднялся ветер, и вокруг вдруг потемнело. Сквозь закрытые веки Глор увидел вспышку, а потом вновь раздался раскат грома — оглушительный, рокочущий. Первые капли дождя упали на лицо, принося прохладу, смывая кровь и боль. Но Глор так и не открыл глаза, только склонил голову, позволяя Ангмарцу завершить дело. А потом почувствовал, как кто-то дотронулся до его плеча — Ангмарец опустил лезвие плашмя, словно посвящал Глорфиндела в рыцари по человеческому обычаю. И Глор пал на колени. Айген же в нулевом поле увидел три нити — белую, золотую и алую. Белая была его — уходила из сердца вдаль, туда, где сидела Эовин. Золотая была ее — тянулась к нему через все поле, принося защиту и удачу, и обвивалась вокруг его раненого плеча. Алая же, пульсирующая, как открытая рана на сердце, шла от Глора к Эовин, но не имела ответа. Айген взмахнул мечом по имени Вера и обрезал алую нить, освобождая эльфа. И отшвырнул чужой меч, что перевернулся в воздухе, вонзился в зеленый пригорок — и исчез. А от трибун к нему уже бежала Эовин, смеялась и плакала, смешно всплескивая руками и забыв про всякую технику бега, как будто зря Айген ее гонял. И добежала, и бросилась на шею, и покрыла поцелуями его лицо, и трибуны людские разразились овациями. Эовин, обнимая Айгена, вдруг почувствовала, что под ее руками он замер и будто окаменел. Она чуть отстранилась и с тревогой взглянула ему в лицо — его синие глаза потеряли всякое выражение, а еще через удар сердца засветились желтыми огнями, и зрачок сошелся в щель. — Ты смотри, кто к нам на сватовство припожаловал, засвидетельствовать проигрыш своей марионетки, — сказал Айген голосом Гора, насмешливо скривив губы и сощурив глаза, совсем как Владыка. Смотрел Айген поверх макушки Эовин, и та повернулась. Глор поднялся с колен и стоял, расправив плечо, словно и не он только что плакал от боли и позора. Глазницы его затапливало льдистое сияние, на которое было больно смотреть. — Вот и не смотри! — Гор рукой Айгена щелкнул обалдевшую Эовин по лбу. — И уши заткни. Принцесса, конечно, опустила взгляд и прижала ладони к ушам, но неплотно. — Не спеши радоваться, Темный! — сказал Глор, точнее, кто-то совсем чужой в нем, невыносимо прекрасным голосом, так что чуть ли не мясо от костей отставало при этих звуках. — Помнишь, чем славен мой меч? — Еще бы, — черный зрачок стал совсем узким, золото затопило почти весь глаз, сделав его словно слепым, — мой-то меч ты предусмотрительно уничтожил и теперь, видимо, радуешься, что нет надежды? Айген это или скорее Гор (Эовин никак не могла понять а человеческий разум отказывался одновременно видеть две сущности в одном теле) тоже выпрямился во весь рост, став огромным, кажется, на голову выше прежнего, воздух вокруг фигуры подернулся зыбким маревом, словно плавясь. У плеч, головы, но больше всего вокруг рук пробивались настоящие, обжигающие всполохи огня. Эовин крепче зажмурилась, но не отошла: помнила, что ожог владыка вылечит, а вот оставить Айгена было нестерпимо страшно. — Ты знаешь правила, — не-Глор жутко улыбнулся, эту улыбку Эовин ощущала кожей, хоть и не видела, словно в тело втыкали иглы, — тот, кто был мне другом и перестал им быть. Победивший этим мечом отдает первенца. — Ах, мой милый Эонвэ, которого я все еще считаю другом, — голос Гора стал борщевичным медом, и у Эовин от этого сердце сжалось, потому что обычно после такого ничего хорошего не следовало для того, к кому обращался Владыка, и чем слаще и вкрадчивее была речь, тем страшнее кара. — Что же ты, вдруг отводишь глаза, что же ты так смущаешься, — голос Гора вдруг стал тверже, и в нем появились низкие грохочущие нотки, словно камнепад должен был вот-вот начаться, а пока вниз на голову провинившегося летели первые камешки. — Ум-м, чувствуешь, да? — губы искривились в жесткой ухмылке, голос стал ниже, тише, но при этом земля под Владыкой дрогнула. — Знаешь, знаешь, мой друг, что не прав, что пытаешься смухлевать, — Гор щелкнул языком, — Айген не брал твой меч, чтобы сражаться! — Куда мне до Отца обмана, — теперь собеседник стал печален, словно «падение» Гора было и на его совести тоже. — Мне не до конца ясен смысл слова «смухлевать», но твое порождение, — не-Глор указал на Айгена, — буквально подняло меч, чтобы одержать победу. Здесь важна не игра слов, а итог. И теперь, вне зависимости от твоих или даже моих действий, Ангмарец заплатит. — Нет. — Короткий ответ вызвал чудовищный по своей силе удар, земля под ними заходила ходуном. Над головой раздался удар грома, а Гор полыхнул — страшно, но в то же время завораживающе. Его лицо проступило на мгновение сквозь застывшую маску, лишь отдаленно напоминавшую лицо Айгена Руки Эовин непроизвольно взметнулись в стороны, она буквально схватилась за воздух и потому услышала: — Не бывать тому, что не суждено. Ты обманул, отступил от принятого обета и вмешался в дела смертных. И к тебе это вернется в двойном размере. Первенец будет свободен от клятвы, помяни мое слово. — Посмотрим, — в голосе не-Глора тоже были торжество и абсолютная уверенность в своей правоте. — Ты нарушал равновесие столько раз, что потерял им счет, и всегда надеялся, что это сойдет тебе с рук, посмел даже обойти запрет на обзаведение потомством, умудрился змеей вывернуться и сбежать от полного развоплощения, так слушай приговор. Потомок твоего потомка перейдет на сторону света и повернет этот самый меч против тебя! Лицо Гора на мгновение стало ошарашенным, и пока Эовин в ужасе осмысляла, что только что было произнесено, он подхватил ее и практически впихнул себе под мышку. Последнее, что она успела расслышать, было едва уловимо произнесенное: «Тогда твой первенец станет моим, придурок!» — Ты что-то сказал, я слышал! — возмутился не-Глор — Тебе показалось, поди вон! — И Гор сильно дунул, а эльф вдруг упал на колени, и его лицо снова стало обычным. — Не говори ничего Айгену, — вдруг прошептал Гор совсем тихо. — Что он не узнает, то ему не повредит. И никакого первенца мы никому не отдадим, веришь? Эовин хватило сил только на то, чтоб слабо кивнуть, а потом Гор «пропал» из лица Айгена, и тот ошарашенно вгляделся в нее. — Свидетельствую, проклятие снято с нас троих, — сказал позади них Глорфиндел. — Если не желаешь довершить Ордалию, я ухожу и больше не вернусь. — Иди с миром, — кивнул Айген. — Но я все равно чувствую, — с каким-то детским удивлением проговорил золотоволосый эльф, касаясь собственной груди слева. — Так не должно быть… Айген много бы мог ему ответить. Например, что проклятие только усилило естественную симпатию к Эовин, или что эльф так долго чувствовал чужую любовь в нулевом поле, что та с ним срослась, но отвлекся — на горизонте показалась светлая точка. Сначала будто летела, но вот приблизилась — и оказалось, что это тот белый конь, Светозар, что привез Айгена в Эдорас в первый день. Конь остановился перед Глорфинделом, как вкопанный, и легонько толкнул эльфа мордой. Глор вскочил ему на спину, махнул на трибунах своим и без всяких прощаний, а еще наконец без проклятий и злых слов напоследок уехал. Ибо сватовство состоялось, и Единый выбрал жениха для принцессы роханской.