Крупное предательство похоже на преданность Японская пословица.
Острая боль нестерпимой резью прошлась по чувствительной коже, рассекая податливую плоть в длинную глубокую полосу. Мгновенно нетронутый участок под подбородком обогрела свежая алая кровь, что вязкими тёмными каплями сбежала вниз на дорогой персидский ковёр и бесшумно впиталась в расшитую золотистыми нитями ткань, перед этим зловеще блеснув вишнёвыми бусинами в свете заходящего солнца. Податливое полотно напряжённой тишины бесцеремонно разорвал вырвавшийся из мощной груди отрывистый яростный крик, пронзительным эхом боли и унижения облетевший своды господских покоев. Ровные края раны словно жгло неистовым пламенем бесконечного недомогания, по всему лицу расползались колкие импульсы онемения, упругие мышцы с усилием сокращались, выталкивая из лёгких загнанное дыхание, а всё тело будто оцепенело и потеряло способность двигаться, пригвождённое к месту бурными волнами неоспаримой власти, что пробирали покорное существо трепетной дрожью. Рождённый в сердце благоговейный страх, смешанный с маячившим на подсознании бессильным гневом, лишал всякой воли, вынуждал беспрекословно подчиняться господской руке, что стремилась ранить неприкосновенную гордость как можно более извращённым унижением. Чужое превосходство, оспаривать которое было дороже собственной жизни, вот уже который раз заставляло гнуть шею в прилежном выражении подчинения, заглушало голос чести и доблести, что в любой другой ситуации ни за что не позволил бы независимому и всегда сдержанному воину опуститься до столь откровенной демонстрации своей слабости. Уязвлённый до глубины души оставленной на правой щеке меткой гнусного предателя, что навеки очернила честное имя воина несмываемым пятном позора, Бали-бей через силу подавил непрошенную дрожь в руках, неистово вцепившись побелевшими пальцами в мягкие ворсинки ковра под собой. Упираясь коленями в не менее твёрдую поверхность покрытого тканью пола, он низко склонился к земле, измождённо ссутулив уставшие плечи и тщетно пытаясь унять распирающие глотку частые вздохи, постепенно переходящие в тихие хрипы. Рана саднила неприятной резью, пронзая натянутые до предела нервы до самого мозга, тёплая кровь тонкими струями стекала по шее, пропитывая собой вставший перед ней на пути воротник кафтана, и дышать становилось ещё труднее от запёкшейся на горле корки липкой жидкости. Разноцветные точки перед глазами сменились сплошным маревом чёрной пустоты, погружая сознание в поверхностное забытьё, но воин мысленно приказал себе держаться, чтобы не пасть ещё ниже в глазах повелителя. Нацеленный прямо на неподвижно замершего Бали-бея поддёрнутый пугающей угрозой и холодной решимостью взгляд словно стремился прижать его к полу исходившим от него мощными потоками свирепой ярости и глубокого разочарования. Не смея даже взглянуть в затянутые грозовыми тучами глаза Сулеймана, что метали ослепительные молнии страшного гнева, он всё продолжал дарить своё бесценное внимание безмятежным узорам на тёмном бархате, хотя затылок прожигало жаркой волной озноба, до того испепеляющим был этот цепкий взор, оплетающий безвольное сердце колючими лозами поразительной проницательности. Во власти этого проникновенного взгляда Бали-бея одолевала незнакомая ему прежде робость, что мешала со всем присущим воину достоинством встретить свою участь. Казалось, давящая ему на лопатки тяжёлая тишина грозилась поглотить собой всё его существо при малейшем намёке на слабое движение, так что несколько бесконечных мгновений он потаённо наслаждался убаюкивающим треском восковых свечей и ублажающим слух шумом морских вод, что был слышен даже сквозь плотно закрытые двери на террасу. – Отныне ты больше не являешься воином Османского государства, – подобно рычащему раскату грома в разгар ненастной грозы прозвучал над Бали-беем властный голос Сулеймана, мгновенно разорвавший устоявшееся в покоях потрясённое молчание на рванные клочья неподвижного воздуха. – Я лишаю тебя всех постов и званий, что были дарованы тебе моей высшей волей, а также всех земель и провинций, находящихся в твоём распоряжении. – Султан выдержал угнетающую паузу, словно нарочно растягивая мучительные секунды чужого унижения, и повелительно повысил тон, сверху вниз бросая предвзятый взгляд на провинившегося воина. – За свой бесславный проступок ты будешь отправлен в ссылку за пределы империи на неопределённый срок. Тебе запрещается пересекать границу под угрозой смерти, а любая попытка бегства закончится для тебя мучительной казнью. Хоть мой сын великодушно даровал тебе прощение, на моё милосердие можешь не рассчитывать. Я не желаю видеть в своих рядах воина, который затевает грязные интриги за моей спиной. Ноющая царапина под скулой превратилась в кровавый омут тупой боли, что непрерывно пульсировала по чувствительным к сухому воздуху краям подобно зияющей расщелине, омываемой солёным океаном. Каждое изменение в выражении лица будто расширяло рану ещё больше, выталкивая на поверхность новую порцию крови, из-за чего даже мимолётно движение в уголках рта отдалось в висках Бали-бея резким болезненным импульсом. Жадно заглатывая проникающий в покои знойный ветер, несущий с собой знакомый привкус солёной влаги, Бали-бей с неимоверным трудом оторвал плывущий взгляд от пола и удостоил им своего повелителя, стараясь прогнать из его глубин хотя бы ничтожный намёк на усталость. Ещё никогда его не преследовало стойкое ощущение, что от продолжительного изучения господских глаз можно умереть, но сейчас такой исход казался ему весьма вероятным. Уж лучше пасть достойной смертью храброго воина, чем отправится в позорное изгнание, словно трус, признавший поражение. Его потухший взор невольно мазнул по грозно зависшей в воздухе острозаточенной сабле в руках Сулеймана, чьё гладкое лезвие навсегда обесчестилось его благородной кровью, и воин внутренне вздрогнул от открывшегося ему величия, не сумев отказать себе в робком удовольствии ещё раз испытать благоговейный прилив восхищения при виде того, как могущественное оружие, убранное по изящной рукояти драгоценными рубинами, сверкает и переливается начищенной сталью в свете закатных сумерек. – Я приму от Вас любую участь, мой повелитель, – настолько, насколько позволяла ему сведённая болью челюсть, ответил Бали-бей и тут же поморщился от жалкого и сиплого звучания собственного голоса. – Но знайте, для меня всегда было честью служить Вам и Вашей семье. До последнего вздоха, до последней капли крови я буду хранить верность лишь Вам, государь. Таков мой долг, и я никогда не изменю ему. Стоящий подле Сулеймана надменно настроенный Ибрагим паша с некоторым недоверием изогнул соболиную бровь, даже не пытаясь скрыть за маской вежливости утончённую насмешку в этом жесте. В его бесстрастном взгляде, броско обращённом на Бали-бея, явно нашло себе пристанище откровенное торжество, отравленное дерзким презрением, из-за чего отлитые из чистой бронзы очи Великого визиря приобрели немыслемое сходство с глазами какого-нибудь жестокого хищника, присмотревшего себе лакомую добычу. Неудержимо содрогнувшись под прицелом жадного взора ненасытного паши, Бали-бей призвал на помощь всю свою смелость, чтобы не трусить в последний момент и выдержать завораживающий натиск прекрасных голубых омутов напротив. – Ты был мне верным другом и надёжным товарищем, Бали-бей, – с едва уловимой скорбью в голосе проронил Сулейман, и его взгляд, напоминавший взволнованный штормом бескрайний океан гнева, тронул боязливый лучик пробившегося тепла. – Я век не забуду всего, что ты сделал для меня и моей семьи, но любое преступление должно караться наказанием. С этого дня ты объявлен вне закона, и любой, кто обнаружит тебя на моих владениях, получит право вершить над тобой справедливую казнь. – Как Вам будет угодно, повелитель, – со всей покорностью, на какую только был способен, приклонился Бали-бей, хотя после известного ему решающего приговора, озвученного султаном, его сердце замертво стукнулось о рёбра и безнадёжно окаменело, раздавленное вздребезги навалившимся на него потрясением. – Примите мои искренние сожаления и пожелания долгого и мирного правления на вечные годы. Пусть Аллах сбережёт Вас для Вашей семьи и Вашего народа. Несмотря на глубокое уважение, с каким воин выговаривал каждое слова, сказанная вслух фраза показалась ему насквозь пропитанной терпким вкусом лжи. Испытав беспощадный приступ отвращения к самому себе, Бали-бей с запоздалым раскаянием осознал, что в всего за несколько стремительных мгновений, не стоявших и половины прожитой им жизни, он успел потерять абсолютно всё. У него больше не было дома, не было карьеры, которую он с таким рвением и самоотверженностью строил на протяжении многих лет, не было светлого будущего, не было даже доброго имени, что теперь вечно будет носить в своём тайном значении несмываемое клеймо изменника. От открывшейся перед ним горькой правды воин вдруг почувствовал унизительное желание вымолить у Сулеймана смертную казнь, что в последний момент всё же была отменена, но вовремя удержал себя от такой опрометчивости. Сам Аллах даровал ему вторую жизнь, едва успев вызволить его беззащитную шею из-под клинка палача, но всё равно в этом чудесном спасении чувствовался предательский подвох. Если у него больше нет единственного смысла существования, с юных лет скрывавшегося в беззаветной и преданной службе государству, то зачем тогда жить? – Сегодня на закате тебя посадят на корабль, – прозвучал пропитанный неприязнью голос Ибрагима, ранивший слух Бали-бея фальшивыми нотами несуществующей учтивости. – Он доставит тебя за границу. На протяжении всего пути тебя будет сопровождать стража, так что советую обойтись без глупостей. Любое встречное судно под нашим флагом имеет полное право потопить корабль, если заметит хотя бы намёк на бунт. – Я не стану сбегать от своей участи, паша, – ровно отчеканил Бали-бей, нарочно напрягая желваки, из-за чего рана на щеке обнажилась ещё больше. – Будьте спокойны, я со всей смиренностью прибуду в пункт назначения, как того и пожелал наш благородный падишах. – Очень на это надеюсь, – сверкнул глазами Ибрагим, с потаённой враждебностью ответив на брошенный исподлобья взгляд Бали-бея. Решив, что продолжать этот бессмысленный контакт больше ни к чему, воин первым отвернулся, тут же попытавшись изгнать из памяти выражение самодовольного ликования, отразившегося на поверхности невозмутимых глаз паши. Безжалостно разорвавший неспешное течение мнимой тишины характерный звон спрятанного в ножны оружия подсказал Бали-бею, что великолепная сабля Сулеймана вернулась на своё законное место, знаменуя своеобразное завершение этой беседы. От чего-то он ощутил неожиданное облегчение, как если бы с плечей вдруг свалилась увесистая тяжесть, и наконец смог вздохнуть полной грудью, прогоняя засевший внутри подсознательный страх. Сулейман в величественной манере увёл руки за спину и приподнял голову, смерив Бали-бея оценивающим взглядом с ног до головы, словно хотел прощупать все безукоризненно соблюдённые подробности его безупречной позы. – Несмотря на твоё предательство, я дарую тебе возможность исполнить твоё последнее желание, – бесстрастно бросил повелитель, будто не придавая веса своим словам. – Есть ли у тебя просьба, которую ты хотел бы воплотить в жизнь перед тем, как покинешь Стамбул навсегда? – Есть, – не задумываясь отозвался Бали-бей. Заветное желание пришло на ум само собой, словно неведомый бесплотный голос донёс его слуху на крыльях лёгкого морского бриза. В условиях безвозратной потери всего, что наполняло жизнь воина смыслом, ему оставалось только одно. – Если Вы позволите, я хотел бы навестить одну могилу недалеко от города. Это не займёт много времени. – Конечно, можешь навестить её хоть сейчас, – кивнул Сулейман. – Стража сопроводить тебя туда и проследит, чтобы ты благополучно сел на корабль. Слабый всплеск эмоций под рёбрами, отдалённо напоминавший радость, распространил в груди Бали-бея робкое тепло, которое он побоялся спугнуть своим мимолётным удивлением. Он был уверен, что после всего этого уже не способен на чувства, но трепещущее на затворках сознания стремление совершить задуманное никак не оставляло его в покое. Если Стамбул отныне станет для него запретной территорией, он должен почтить последнюю память той, которую так сильно любил, пока не потерял в угоду жестокой судьбе. Сейчас это казалось ему правильным решением, даже неподдающимся осмыслению. «– Навестить его могилу один единственный раз. Хоть это ты можешь сделать в последнюю память о нём?» – Вы оказали мне великую радость, повелитель, – отточенным движением склонил голову Бали-бей, в самом деле почувствовав эхо отрадного нетерпения, смешанного с щемящей тоской. – Да благославит Вас Аллах. – И тебя, Бали-бей, – с неприметным сожалением отозвался Сулейман, тут же поспешив вернуть подтаявшему было взгляду прежнее хладнокровие. – В добрый путь. Покидая окутанные упоительным ароматом хрупких свечей покои повелителя, Бали-бей неумолимо чувствовал, как нечто важное, ставшее незаменимой частью его самого, навсегда надламывается и устремляется в пропасть забвения вместе с покинувшей его сердце безграничной верой в собственную истину. Как только деревянные двери необратимо захлопнулись за его ровной спиной, скрывая с глаз величественный силуэт Сулеймана, он осознал глубокую непостижимую потерю, лишившую его единственного, ради чего он хотел жить. В памяти без предупреждения вспыли давно канувшие в омут забытья воспоминания о том, как бей впервые имел честь лицезреть апартаменты государя, и от одного только осознания того, что он больше никогда не перешагнёт порог священной обители падишаха, внутри него что-то безвременно оборвалось, рухнув в неизведанную пропасть без надежды на возрождение. Он мог бы смириться с этим прямо сейчас, но как обмануть свою память? Как убедить плачущее сердце, что оно всё ещё способно биться ради кого-то другого? С неожиданным для самого себя равнодушием Бали-бей понял, что на этот раз остался совсем один, но при мысли о том, что ему предоставлена возможность в последний раз попрощаться со своим прошлым, на душе у него немного полегчало.***
Пыльные дороги древнего Стамбула заволокло нежными сумерками, разливающими по извилистым аллеям и песчаным тропам мягкие шелка своего тенистого сияния. Сиреневый свет призрачного тумана, что равномерно укрывал размытую весенними дождями почву прозрачными клочьями низко парящих облаков, медленно надвигался на застывшие без движения стволы молчаливых деревьев, стелясь по шершавым стволам и оседая на молодых листочках капельками росистой влаги. Казалось, лишь одиноко раскинувшуюся за городом рощу, погружённую в сонливую тишину, надвигающиеся туманные сумерки обошли стороной. Там царила удивительная для прошедшего в зное дня свежесть, наполненная неповторимыми ароматы склонённых друг к другу дубов и осин, а полноценное спокойствие, коим сопровождалось мерное и глубокое дыхание шумевшего где-то вдалеке моря, щемяще трогало израненную душу, обманывая сознание миражным наваждением, будто во всём мире осталось лишь одно живущее в своей печали существо. Лиловый сумрак обволакивал соленоватый на вкус воздух желанной прохладой, приятно остужая горящую огнём кожу вокруг раны, и порождал не вполне обдуманное желание броситься бегом сквозь чащу, оставив позади всё, что только могло тяготить жаждущее свободы сердце. Навязчивое присутствие безмолвных стражников, что по пятам следовали за Бали-беем, сопровождая его к заветной могиле, несколько раздражало скупое воображение воина, побуждая его снова и снова напрягать натрениванную спину, в очередной раз почувствовав на себе чужие пристальное взгляды. Впрочем, бей обращал на них не слишком много внимания и списывал свою излишнюю настороженность на выработанную за много лет воинской службы вечно бодрствующую интуицию, отзывавшуюся в его голове неведомым шестым чувством при малейшем признаке опасности. Лишь тоскливые мрачные мысли, вгоняющие его в спасительный омут скорби и печали, могли отвлечь Бали-бея от гнёта внешнего мира, уводя его заманчивой силой всё дальше в непроходимые ряды ровных деревьев. Он не сопротивлялся, приминая душистый ковёр из травы и листьев мягкой размеренной походкой, и замедлил степенный шаг только тогда, когда потускневший от бессилия взгляд как по случайности наткнулся на аккуратно вздымающийся над ровной землёй холмик, обозначавший место последнего упокоения его любимой Армин. Отсутствие надгробного камня и каких-либо признаков, по которым невзрачная могилка могла бы бросаться в глаза, яснее всяких слов намекало на небогатое происхождение девушки, но для беззаветно преданного своему горю воина она значила очень много и представляло самое ценное богатство, какое только могло у него быть. Подавляя приступ непрошенной истомы, Бали-бей нетвёрдой поступью приблизился к могиле, мысленно выразив признательность стражникам, что тактично остались позади, чтобы дать ему погрузиться в болезненные воспоминания о своей утрате вдали от чужого внимания. Бережно присыпленная сухими листьями рыхлая почва сохранила лишь немного влаги с прошедших дождей. Могила выглядела невзрачно и неприметно, но Бали-бея это нисколько не тревожило: он был слишком увлечён возобновившейся в груди острой болью, привествувшей любое напоминание об умершей возлюбленной. Порывисто опустившись на колени перед небольшим возвышением, воин низко склонил голову в выражении глубокого сожаления и трепетно зарылся пальцами в пыльную землю, словно надеялся вобрать в себя последнее тепло дорогой Армин, несмотря на то что оно давно впиталось в корни ближайших клёнов и развеялось по воздуху странствующим ветром. Помимо жгучего пламени неугасающей любви, разорвавшей его безответно страждущее сердце напополам, бея мучало противное чувство бесконечной вины, что беспощадно грызла его душу ещё с того дня, как он позволил себе полюбить другую, красавицу-крымчанку, Айбиге хатун, в чьих объятиях он так наивно искал исцеление и безумное увлечение которой впоследствии привело его к предательству. Именно после той злополучной ночи, когда воин более не смог сдерживать в себе преступное искушение, на корабле, держащем курс на Крым, произошло его воссоединение с независимой принцессой, за которое он и был отправлен в позорное изгнание. Теперь же, когда произодшее предстало перед ним в совершенно ином, грязном свете, Бали-бей осознал, насколько опрометчиво и самонадеянно он поступил, решив отыскать утешение в ласках чужой женщины. Он не переставал карать себя за подобное бесчестие и искренне умолял вознёсшийся к небесам дух Армин о прощении, хоть и понимал, что совершенно его не заслуживает. Воздев огрубевшие от длительного контакта с твёрдой рукоятью сабли ладони к небу, Бали-бей самозабвенно закрыл глаза и прочитал про себя беззвучную молитву, посылая мысленные просьбы всесильному Аллаху, чтобы он уберёг его Армин в Раю, не давая ей страдать по нему так же сильно, как он страдает по ней. Его мысли рассеянным вихрем закружились в голове, заводя его сознание в какие-то недоступные глубины беспросветной пустоты, и воин с готовностью отдался в цепкие руки временной отстранённости от окружающего его беспокойного мира, так что рядом исчезли все звуки, а игривый ветерок вдруг перестал ощущаться на повреждённой коже лица. Поддерживая непрерывный цикл глубокого и осознанного дыхания, Бали-бей словно шагнул за пределы разума, будто какая-то высшая сила тянула его за собой, избавляя от земных оков страданий и постоянной ответственности. Бездумно позволив незнакомой, но нежной воле, чьим успокаивающим ласкам так и подмывало довериться, унести его в недоступную вечность, воин наконец забылся в приятном беспамятстве, продолжая нести вечернее бдение над могилой Армин, и даже не сопротивлялся, когда податливая темнота обступила его со всех сторон, постепенно заглатывая в никуда. «Я Малкочоглу Бали-бей. Храбрый воин Османской империи, о чьих подвигах, силе и отваге слагают легенды обычные люди. Всем сердцем преданный своей Империи слуга, Бали-бей. Воин, который вырос на поле битвы, с малых лет засыпал под звон оружия и крики вражеских солдат. Воин, чьи глаза стали бездонными и холодными, а душа пустой и равнодушной от преданности и верности своему долгу. Я Бали-бей. Сын наместника Семендире, Малкочоглу Яхъи-бея¹, и дочери Султана Баязида II, Айнишах-Хюмы Султан, ставший в 16 лет санджак-беем Семиндере, в 20 лет – бейлербеем Белграда и Босны, в 25 – командиром правого крыла османской армии и бейлербеем Будапешта. В юном возрасте я ощутил тяжесть серьёзных решений, испытал на своих плечах груз ответственности за судьбы чужих мне людей. В раннем детстве я познал нелюбовь отца и слабость матери, запятнал свои чистые очи кровавым пятном жестокости и желанием превзойти своих сверстников, лишь бы только отец остался мной доволен. О, как он смотрел на меня, когда я был ребёнком! Кажется, со временем я начал смотреть точно так же: холодно, бесспрестрастно, с отблеском смертоносной стали в глазах. Я воин, в чьих жилах течёт благородная османская кровь, чьё сердце никогда не будет биться ради любви, потому что оно принадлежит смерти. Я воин, которого с детства собственная мать пыталась отградить от жестокой судьбы, воин, чьи руки запятнаны невинной кровью его же солдат и никогда не смогут познать тепло женского тела; воин, который обречён скитаться по полю сражения в поисках своей участи, лишь бы забыться в одиночестве и наконец стать свободным. Я слуга своего народа, преданный бей своего господина, султана Сулейманхана, вечный предвестник смерти и жестокости – призрак прошлого, тень своего коварного отца. Избранный самим Шайтаном, изувеченный собственными страхами и незбывшимися надеждами, всю свою жизнь стремился понять одно – может ли человек стать свободным? Может ли он сам распоряжаться своей жизнью или на самом деле он вынужден идти по прочертоной кем-то дороге? Какая у него судьба и сам ли он её выбирает? Я Бали-бей, великий воин османской династии, слуга своих подчинённых, хозяин богатых земель, но при этом пленник своего же призвания, умирающий каждый раз, когда слышит предсмертный крик раненного солдата, жаждущий всем сердцем забыть каждое мгновение своей жизни, лишь бы не мучиться терзаниями совести, мечтающий утонуть в одиночестве, наивно ищущий способ освободиться. Освободиться от бремени жестокого осуждения, доказать самому себе и другим, что не является отражением отцовской души и ни за что не станет таким, как он. Не позволит никому выбирать за него его судьбу. Станет диким огнём, превратится в свободный ветер, но ни за что не пригнёт голову к земле. Не покорится, не сдастся. Никогда не склонится».***
Весна 1492 года, Топкапы Насыщенного цвета расплавленного золота солнечные лучи превращались в медные отблески молодого пламени, как только хотя бы один из них с любопытством касался пригретой земли, словно пробуя почву на вкус. Молодые травы и проснувшиеся после ночного сна нарядные цветы, что украшали своими веценосными головками гравийные аллеи дворцового сада, нетерпеливо тянулись к спасительному теплу, желая впитать в себя как можно больше чужой энергии. Затянутое одной сплошной голубизной безмятежное небо чуть колыхалось нетронутым полотном природной тишины под натиском стремящегося в вышину жаркого воздуха, из-за чего в пространстве появлялись волнистые импульсы столкнувшихся между собой разных потоков прохладного морского бриза и душного ветра песчаных степей. Даже там, где находила свой скромный приют редкая тень, стоял невыносимый зной, резвые суховеи поднимали над уличными дорогами столб мелкой пыли, что неприятно резал глаза, как только мощный поток направлял его прямо в опалённое жаром лицо. Меченосные облака, заострённые по краям умелым искусником-ветром, стремительнее юркой пташки пролетали над куполами знаменитого дворца, не задерживаясь ни на секунду, словно боялись ослушаться неведомого приказа, потребовавшего от них неоспаримой ясной погоды. В то время, как плотная ткань украшенного серебряными нитями алого алтаса противно прилегала к мокрой от пота спине, голова раскалывалась от боли, а виски разрывало от уничтожающих терзаний беспощадного зноя, что проникал прямо внутрь и грозился сплавить каждую клетку в теле неукротимым огнём. Лёгкие, казалось, наполнились жаром, из-за чего каждый новый глоток и без того удушающего воздуха, только усугублял подавленное состояние страдающего от жажды существа. Горло саднило от жгучей сухости, затрудняя сбитое дыхание, пульсирующая резь под рёбрами в правом боку утяжеляла каждый шаг, хотя из последних сил толкающее кровь сердце неистово рвалось вперёд, подогревая жилы новым выбросом андреналина. Увесистый подол богатого наряда путался в стройных ногах убегающей девушки, вынуждая её непрерывно спотыкаться о дорогие ткани, однако щуплого телосложения молодая госпожа не чувствовала ни капли жалости к испорченной одежде, носить которую она и без того терпеть не могла. С отголосками мрачной мести в затуманенном усталостью сознании, она прорывалась прочь из липких нитей чужого взгляда, что, как ей казалось, продолжал её преследовать, словно расстояние между ней и ненавистным объектом её раздражения ничуть не уменьшалось. Подгоняемая какой-то исступленной силой Айнишах слепо двигалась на невидимый зов одиночества, всем сердцем желая как можно скорее спрятаться в тени, слиться с окружающими её равнодушными деревьями, расствориться в воздухе подобно миражу, но только не слышать вновь эти пустые разговоры о будущем, которого она себе не хотела. В глуши дворцового сада, куда не забиралась ещё ни одна душа, госпожа надеялась найти приют своим беспорядочным мыслям в поисках того, что могло бы охладить её гнев. Солнце нещадно припекало затылок и осанистую спину, изнутри поднималась новая волна обжигающей ярости, и Айнишах вскоре возненавидела весь мир за эти мучения. Она ненавидела свой бесполезный статус, ненавидела своих недальновидных эгоистичных родителей, ненавидела даже ослепительно красивые украшения на своём теле, что противно липли к мокрой коже и стесняли движения, постепенно пропитываясь стекающей по ней солёной влагой. Хотелось сорвать с себя всю одежду, избавиться от драгоценностей и с головой окунуться в ледяное озеро, оставив на поверхности все правила и обязательства. Хотелось вопить в голос от отвратительного бессилия, рвать и метать от безысходности, получать несравненное удовольствие от выплёскиваемого наружу гнева, а главное, хотя бы раз в жизни наконец остаться одной. Мутная пелена заволокла внутренний взор Айнишах, из-за чего кровь без предупреждения ударила в голову, и мир завертелся перед глазами, вырывая твёрдую землю из-под ног. Почувствовав неминуемое падение в охватившем её головокружении, юная госпожа попыталась остановить свой стремительный бег и отдышаться, привалившись к какой-нибудь опоре. Ближайшее дерево, очень похожее на хрупкую осинку, пленило её своей скудной тенью, но её колени уже начали трястись, а разум внезапно охватила густая тьма. В приступе тошнотворного страха и непреступной паники Айнишах из последних сил пыталась добраться до спасительной тени, однако всё вокруг словно кружилось в дразнящем танце, не давая ей сориентироваться. Тело пронзила внезапная лёгкость, вдоль позвоночника пробежал озноб, и госпожа ощутила, что проваливается в пустоту прямо посреди аллеи, чуть-чуть не дойдя до спасительного деревца. Нагретый солнцем гравий ушёл из-под ног, мелькающие в глазах разноцветные пятна не давали сфокусироваться на окружающих её объектах, и Айнишах уже без осознания собственных действий завалилась в сторону, инстинктивно выставляя руку в поисках поддержки. Чувствительную кожу ладони вместо ожидаемой боли от твёрдого соприкосновения с острой галькой приласкало неведомым теплом, не имеющим ничего общего с обжигающей поверхностью стоячего воздуха, и спустя мгновение чьи-то сильные и грубые пальцы требовательно сжали её безвольную руку, рывком потянув её обмякшее тело в другую сторону. Неосознанно поддаваясь потаённым желаниям своих рефлексов, госпожа тут же перенесла часть веса в желанную опору, даже не успев сообразить, что коснувшееся неё тепло носит черты поразительного сходства с живым существом, и бездумно поддалась настойчивой тяге чьей-то невероятной силы, на миг почувствовав, как плечо отделяется от головки сустава от резкой смены положения корпуса. Всё ещё витая где-то между сном и реальностью, Айнишах только успела краем угасающего сознания отметить, что долгожданный сурмак наконец-то накрыл её с головой, ревностно спасая от ослепляющих солнечных лучей и нестерпимого жара, что распалялся за пределами этого спасительного островка. Как только испитое зноем тело окунулось в упоительную прохладу, а стройные рёбра с отдачей толкнулись в чей-то напряжённый упругий стан, разум Айнишах понемногу начал проясняться, с явным усилием выныривая из опасного забытья. От испепелённой солнечным огнём поверхности кожи поднимался пар, испаряясь во власти царившей под ветвями осины свежести, лёгкие с наслаждение вдохнули отдающий льдинкой воздух, охлаждая иссушенные внутренности. Спустя несколько циклов дыхания, сопровождавшихся неизменным вниманием со стороны чужого и до крайности невозмутимого присутствия, госпожа почувствовала себя лучше и поспешила было отстраниться от находящегося к ней вплотную плоского тела своего спасителя, но всё ещё расплывчатый и нечёткий взгляд вновь помешал сориентироваться на местности, из-за чего Айнишах в очередной раз качнуло за линию воображаемого острова. – Сюда, госпожа, здесь тенёк. Как будто что-то острое и ледяное вонзилось в рассеянные мысли Айнишах, мгновенно взбудоражив измождённое сердце и вынудив её возбуждённо встрепенуться, окончательно приходя в себя. Сбросив с плеч последние остатки бесславного недомогания, она резко вскинула голову, на ходу пытаясь припомнить, где она могла слышать этот глубокий утробный голос раньше, похожий одновременно на ворчание далёкой грозы и отчётливый рокот морского прибоя, обдающий воображение ласковыми волнами непрошенных фантазий. Её резкий взгляд тут же наткнулся на бесцеремонно смотрящие ей прямо в душу бездонно чёрные глаза, где терялась робкая тень нерушимого спокойствия, покрасневшей от жадного поцелуя солнца щеки безмятежно коснулось чужое дыхание, и прямо перед ней появилось навеянное безупречной игрой света и тени прекрасное молодое лицо смуглого оттенка, чью левую половину беспощадно изуродовали глубокие шрамы, которые, несмотря на свою кривизну, лишь придавали невозмутимому выражению этого лица больше мужества и какой-то опасной привлекательности, так что сердце в груди безнадёжно споткнулось. Не в силах оторвать изучающий взор от гладких линий его обворожительных черт, Айнишах со стыдом поймала себя на мысли, что статная и сдержанная натура незнакомца рождает в ней немыслемый трепет, от которого внутри всё жалко сжималось то ли от благоговейного восхищения, то ли от жуткого страха. Госпожа с досадой встряхнулась, стараясь прогнать миражную слабость, и с нарочито предвзятым снисхождением скользнула взглядом по ровным усам, аккуратно лежащим над верхней губой, и гладко выбритому подбородку утончённого профиля, под которым, если спускаться вниз, можно было обнаружить такие же ужасные шрамы, исполосовавшие всю изящную шею за воротом лёгкого кафтана. Сообразив, что её рука всё ещё покоится в чужой ладони, Айнишах поспешно выдернула пальцы на свободу, но была вынуждена остаться вплотную к мускулистому стану замершего над ней господина, чтобы им двоём можно было уместиться на маленьком участке под щуплым деревцом, куда падала избавительная тень. – Что Вы здесь делаете? – от чего-то севшим голосом спросила Айнишах, стараясь придать своему ослабевшему тону больше властности и независимости. Пронзающий её лоб пристальным вниманием взгляд приобрёл черты тонкой насмешки, словно его невозмутимый обладатель каким-то образом догадался о стремлении госпожи произвести на него должное впечатление. Изогнув бледные губы в неком подобии усмешки, черноглазый красавец коротко хмыкнул, на миг обнажая затупившиеся края ровных зубов. – Спасаюсь от зноя, – рокотливо отозвался он с такой интонацией, будто ответ на заданный вопрос был до нелепости очевиден. – Точно так же, как и Вы, госпожа. Чем дольше сбитая с толку Айнишах разглядывала своего спасителя, заостряя внимание на самых мелких деталях его обворажительного образа, тем больше ей становилось понятно, почему он показался ей столь знакомым, будто они уже виделись раньше. В памяти постепенно начали всплывать наводящие обрывки ненавистных ей разговоров, что одинаково претили её душе что со стороны отца, что со стороны матери, и в голове медленно собралась цельная картина, позволив госпоже наконец вспомнить, что она даже имя этого человека успела выучить наизусть, настолько часто и непрерывно ей доводилось слышать лестные высказывания о его карьере и подвигах. Когда её мыслей коснулись призрачные упоминания о его привлекательной внешности, она совершенно точно и ясно догадалась, кто сейчас стоял перед ней, нисколько не смущаясь столь откровенной близости к особе господских кровей. – Так Вы Малкочоглу Яхъя-бей? – осмелилась высказать свои предположения Айнишах, стойко выдержав непроницательный взгляд воина. – Тот самый легендарный воин, который на днях вернулся из похода вместе с моим отцом? – Не знал, что обо мне легенды слагают, – самодовольно усмехнулся бей и мечтательно прикрыл глаза, словно происходящая ситуация доставляла ему немалое удовольствие. – Я узнала о Вас не из легенды, – раздражённо фыркнула Айнишах, демонстративно приподняв подбородок, хотя могучее плечо преданного Османского солдата всё равно осталось где-то на уровне её выступающей скулы. – Моя матушка только и делает, что про Вас рассказывает дни и ночи напролёт. До невозможности приятный и чистый смех неожиданно приласкал слух Айнишах, заставив её невольно вздрогнуть всем телом. С ярым возмущением взглянув на нового знакомого, госпожа с трудом удержалась, чтобы не улыбнуться от мелодичного звучания чужого веселья, заражающего всё живое вокруг щекотливыми импульсами безобидной игривости. Не совсем понимая, чем была вызвана такая реакция, она до последнего старалась сохранить спокойствие, терпеливо ожидая, когда бей наконец успокоится и даст разумное объяснение своей вольности. – Я польщён, – с приторно сладким привкусом удовлетворения в голосе признался Яхъя и внезапно порывисто прильнул к телу Айнишах требовательным движением спины, так что растерянная госпожа недовольно поморщилась, когда выступающая из-под одежды рукоять длинной сабли впилась ей прямо в бок. – Но не так сильно, как теперь, когда столь нежное и прелестное существо обратило на меня внимание. Есть ли имя у этого чудесного цветка дикого тюльпана? Теперь пришла очередь Айнишах скривить лицо в выражении откровенной насмешки, словно возможность хоть как-то досадить самовлюблённому воину являлась для неё делом чести и достоинства. Испытав мрачный прилив ликования от секундного удивления, что промелькнуло в поддёрнутых невинным интересом глазах Яхъи, госпожа гордо расправила плечи, выше приподнимая голову в присущей ей манере властного покровительства. – Вы не знаете моего имени? – насмешливо протянула Айнишах, нарочно растягивая упоительные мгновения своей маленькой мести. – Неужели Вы никогда его не слышали? – Однажды слышал, как матушка ласково зовёт Вас Айни, – коротко усмехнулся Яхъя в ответ, в последнюю секунду вырвав из рук госпожи неоспаримую победу в этом поединке. – Моё имя Айнишах-Хюма Султан Хазретлери, – холодно отчеканила она, властно прикрыв глаза. – Я дочь Султана Баязидхана Хазретлери и его супруги, Нигяр Султан Хазретлери². Едва госпожа успела полностью представиться, как в поведении Яхъи произошла мимолётная, но столь же приятная перемена, нашедшая своё единственное отражение в промелькнувшем в его стальном взоре светлом отблеске, отдалённо напоминавшем уважение. Вслед за тем, как его взгляд вновь приобрёл знакомую лукавость, его длинная шея безупречно согнулся в лёгком поклоне, который почти сразу был прерван возвращением в прежнее положение. Несмотря на всю потаённую неприязнь, которую Айнишах внутренне питала к этому дерзкому воину, она не могла не удивиться такому вниманию с его стороны. – Честь познакомиться с Вами, Айнишах Султан, – с нотками учтивости протянул Яхъя и заинтересованно прищурился. – Не будет ли дерзостью спросить, что Вам угодно в этой глуши дворцового сада? – Я от матушки прячусь, – невесело усмехнулась Айнишах, инстинктивно оглядываясь по сторонам. Она совсем забыла, что только недавно ушла от своей Валиде во власти неукротимой злости на неё. При одном воспоминании об этом её внутренности вновь скрутило от негодования. – Невыносимо постоянно слушать её разговоры о свадьбе, мол, она заботится о младшей дочери и хочет устроить ей светлое будущее. А по-моему, ей просто хочется, чтобы я вышла замуж за какого-нибудь богатого пашу, чтобы она получила больше влияния в совете. Ненавижу эти интриги. – Ваша матушка знает цену своим детям, – тактично рассудил Яхъя, чем вызвал у госпожи новый прилив раздражения. И он тоже будет оправдывать и защищать её мать? – Однако я не понимаю. Что плохого в том, чтобы создать семью? Долгий прерывистый вздох вырвался на волю из расправленных лёгких Айнишах, словно таким образом вспыльчивая госпожа надеялась избавиться от накопившегося внутри гнева. Она и не надеялась, что какой-то знатный воин из армии самого султана поймёт её чувства, но ей так не хватало чужого понимания в этом мире бесконечных интриг и борьбы за власть, что безумно хотелось услышать хоть скупое слово поддержки. Вновь почувствовав себя до низости одинокой и брошенной, Айнишах попыталась отстраниться от сильного тела бея, но при малейшем движении беспощадные солнечные лучи грозились вновь обжечь её нежную кожу, поэтому пришлось остаться на месте. – Одно дело создать семью по собственному желанию и с тем, кого действительно любишь, – устало обронила госпожа, будто обращаясь к самой себе, – и совсем другое – смириться с выбранной для тебя судьбой и до конца жизни быть несчастной. – Возможно, Вы правы, – легко согласился Яхъя, но у чуткой Айнишах возникли вполне обосванные подозрения, являлись ли эти слова искренней солидарностью или были лишь предлогом, чтобы избежать нудного разговора. – Я думаю, Ваша матушка прислушается к словам такой влиятельной госпожи как Вы. Так, чтобы бей не заметил охватившей её досады после этих слов, Айнишах ускользающим движением закатила глаза, и ей внезапно стало не по себе рядом с этим излишне разумным воином. Вне себя от недовольства она вновь предприняла попытку хоть немного увеличить расстояние между их плотно соприкасающимися телами, но лишь вызвала слишком громкое шуршание тканей их одежд друг о друга и неловко толкнула Яхъю локтём в упругий живот, попытавшись поубоднее устроиться на ничтожном островке тени. – Вам не кажется, что тут как-то тесно, – сгорая от прилившего к щекам стыда, съязвила Айнишах, с преувеличенным старанием пряча глаза. – Моя близость смущает Вас, Айнишах Султан? – многозначительно улыбнулся оставшийся невозмутимым воин, явно наслаждаясь замешательством юной госпожи. Обоятельная игривость, опасной искрой сверкнувшая на поверхности его томного взгляда, вынудила её яростно взмолиться Аллаху, чтобы он наслал на небо грозовые тучи и позволил ей наконец сбежать от неприятного общения с беем. – Вовсе нет! – мгновенно вспыхнула Айнишах, свирепо полыхнув глазами. У неё создалось стойкое впечатление, что Яхъя откровенно издевается над ней, нарочно выводя её из себя. – Просто я беспокоюсь, как бы нас никто не увидел. Не хочу, чтобы в гареме распустили слухи обо мне. – Вас в гареме, наверное, все боятся, – с улыбкой отмахнулся воин, не восприняв переживания госпожи всерьёз. – Не думаю, что Вам стоит опасаться каких-то слухов. Огромная сумрачная тень, бесшумно пролетевшая над землёй подобно гигантской птице, неожиданно накрыла своим широким крылом необъятные владения дворцового сада, уничтожая последние напоминания о свитевшем здесь когда-то жарком солнце. Не смея поверить своему счастью, Айнишах тут же вырвалась прочь из-под низкосклонённых веток осины и с невообразимым наслаждением подставила лицо под резвые порывы прохладного ветерка, предвещавшего лёгкий весенний дождь. Над её головой скопились долгожданные тучи, синевато-серым полотном клубящегося дыма затмив собой половину ясного неба, и в воздухе почувствовалась отрадная свежесть, тут же остудившая горящую огнём кожу и прилипшее к телу мокрое платье. В порыве своей радости госпожа даже забыла о стоящем позади неё Яхъе и уже готова была свернуть на тропинку, ведущую ко дворцу, как сзади раздался невиносимый вкрадчивый голос, беззастенчиво царапающий душу тысячами осколков разбитого стекла: – Могу ли я рассчитывать на нашу встречу вновь, госпожа? – Не строй воздушные замки, бей, – скептически отозвалась Айнишах, нехотя останавливаясь. Спину до костей пробрало незнакомым холодом, и она догадалась, что пронзительный взгляд воина безошибочно впился ей в затылок. – Надолго ты тут не задержишься – я слышала, отец очередной поход планирует. Вы раньше, чем через день, забудете меня. – А если я всё-таки задержусь, хотели бы Вы снова меня увидеть? – не сдавался Яхъя, и в любой другой ситуации госпожа бы непременно поразилась его настойчивости, но сейчас её это крайне раздражало. – Никогда! – жестоко отрезала Айнишах и не соврала: она в самом деле не горела желанием когда-нибудь вновь столкнуться с этим самоуверенным воином вольного поведения. – Забудьте сюда дорогу, смелый бей. Лучше нам никогда больше не видеться. Не сказав больше ни слова, Айнишах без тени сожаления ступила на покрытую гравием аллею, поддёрнутую лёгкими сумерками, и уже успела сделать несколько шагов в сторону Топкапы, как сзади её вновь догнал знакомый голос, порывом мощного ветра ударив её в спину. – Я буду ждать, – донёслись до неё смелые слова Яхъи, вынудив её в оцепенении замереть прямо посреди дороги. – Под этим самым деревом. Вы осчастливите своего раба, если вспомните о нём. – Интересно, почему я должна это делать? – с нескрываемой враждебностью усмехнулась Айнишах, чуть не теряя терпение. Да что этот беспризорник себе позволяет? Она надеялась, что у него не найдётся, что ответить на это, однако снова ошиблась. – За Вами долг, госпожа. Поперхнувшись от подобной наглости, Айнишах в бешенстве обернулась, так что шейные позвонки с приглушённым хрустом изменили своё привычное положение. Чего он, в самом деле, добивается? Неужели забыл, что за любую вольность, какую госпожа сочтёт оскорбительной, его могут жёстко наказать? – Долг? – чуть ли не с презрением переспросила она, впившись в стоящего под деревом бея испепеляющим взглядом. – Какой ещё долг? – Я спас Вас от обморока, – как бы невзначай напомнил Яхъя, выжидающе изогнув густые брови. – Для скромного героя я прошу не так уж много, не правда ли? – Для скромного героя Вы не так уж скромны, – парировала Айнишах и с чувством отвернулась, твёрдо дав себе обещание больше ни за что даже не вспоминать об этом разговоре. – Всего Вам доброго, Яхъя-бей. Если слова прощания и были брошены ей вслед, то госпожа их уже не услышала: подгоняемая вскипевшим в крови гневом, она не разбирая дороги шла вперёд ускоренным шагом, словно боялась, что вот-вот этот воин догонит её и заставит вновь смотреть в его великолепные глаза, слушать его чудесный голос и испытывать на себе животворящее тепло его стройного тела, доводящее сердце до завороженного трепета. Прокляная саму себя за проявленную слабость и за то, что не может изгнать из головы его пленительный образ, Айнишах всё увеличивала темп своей нервной походки, хотя прекрасно осознавала, что злополучная осина давно уже осталась позади. Только тогда, когда вокруг появился узнаваемый пейзаж знакомых троп и ландшафтов, госпожа позволила себе остановиться и перевести дух. Ей всё казалось, что пронизывающий взгляд наблюдательных глаз высасывает последние остатки её самообладания, что невыносимое присутствие кого-то поблизости сводит её с ума, но то была лишь жестокая игра её воображения. Встряхнувшись, Айнишах с опаской огляделась, минуя рассеянным взором яркие клумбы душистых цветов, и продолжила свой путь ко дворцу, с неимоверным трудом заставляя себя не оборачиваться.