Нельзя изменить жизнь за один день, но можно изменить мысли, которые изменят твою жизнь в этот день Фридрих Ницше.
Во власти тягучих сумерек солнце превратилось в алого цвета медную монету, висевшую над самым горизонтом и уже утопавшую одним своим краем за линией неизведанного никому конца. Некогда оформленные и фигуристые облака разнежились от бесцеремонного вторжения в их личную жизнь загоняющего ветра, так что вскоре от них осталось лишь туманное марево закатной дымки, укрывавшей в преддверии дождя отходящее ко сну светило, словно свадебной фатой из полупрозрачной лёгкой ткани. От резкой смены освещения рябило в глазах, пока зрение пыталось перестроиться и привыкнуть к внезапной тьме, что неминуемо заполнила собой каждый уголок, куда прежде с таким рвением пробирались лишь отлитые из золота саблистые лучи. Необъятное море было в это время особенно прекрасно: безмятежное, словно повисший над ним купол небес, оно было ласково поддёрнуто игривой рябью и всполохами внезапных огоньков сверкало где-то вдалеке, золотым путём огранённых сапфиров уходя всё ближе к горизонту. Оно отражало мудрый лик всегда справедливого неба, из-за чего глубокие воды его переливались точно таким же спокойным оттенком густой синевы, какой беспросветно затянул небосклон, предупреждая о скором вступлении в свои права загадочной ночи. Покрытые толстым слоем пыли и песка дороги Стамбула показались Бали-бею как никогда нескончаемыми, будто судьба нарочно хотела растянуть угнетающие мгновения его прощания с великим городом, приютённым в самую чащу тенистого мрака казавшийся ещё более таинственным и неизведанным, нежели при свете дня. Каждая улица, куда бы воин не бросил свой опустошённый взгляд, без предупреждения рождала в его сердце новые воспоминания о былых временах, когда он приходил сюда со своим верным другом, Насухом эфенди, чтобы выполнить новые поручения султана, а иногда и просто так, ради развлечения. В его груди что-то безвозвратно надрывалось, стоило коварным играм памяти задеть его за живое, лёгкие сдавливало невыносимой тоской, и сносить эти мучения ему стало совсем не под силу, как только его неизменно внимательный взор вскользь наткнулся на торчащую из-за других зданий знакомую крышу неприметного дома, куда его однажды привело окрылённое любовью сердце, навстречу к его возлюблённой Армин. Здесь, в окутанном вечерним забвением и нерушимой колыбельной утончённой тишины Стамбуле, каждый потаённый уголок, каждое деревце, каждая стена многовековых домов были насквозь пропитаны тослкивыми воспоминаниями Бали-бея о прошлом, каждый прохожий провожал его пристальным взглядом, в котором удивлённое любопытство было смешанно с неподдельным испугом, что только больше накаляло и без того напряжённую обстановку, свинцовой тучей оседая где-то на дне мощной груди воина. Не в силах сделать полноценный вздох под натиском навалившихся на него потрясений, он тупо уставился в сухую землю, испещрённую чёткой паутиной глубоких трещин, и постарался изгнать из головы все мысли, кроме представлений о будущем, которого, как он вскоре неменуемое осознал, у него больше не было. Что может ждать его там, куда доставит его корабль? Есть ли надежда на то, что когда-нибудь он вернётся и сможет начать всё сначала? Правда ли то, что рассказал ему повелитель, или это лишь прикрытие, чтобы избавиться от предателя наиболее зверским образом? Все эти догадки безутешной бурей кружились в сознании Бали-бея, рождая внутри него преступные желания, но он честно старался не поддаться искушению и покорно принять свою участь, какой бы она не была. Однако настойчивый внутренний голос, усыплённый прежде какой-то неведомой силой на многие годы, внезапно восстал из пепла забвения и теперь бесконечно твердил бею его самые глубокие подозрения. Если там, за пределами империи, его всё-таки ждёт бесславная смерть нечестивого предателя, не лучше ли в последний момент изменить свой выбор и воспользоваться почти ничтожной возможностью всё исправить? С досадой встряхнувшись, Бали-бей мысленно отругал себя за подобные рассуждения, в который раз напомнив себе, что его сердце по-прежнему принадлежит государству и обречённо до конца своих дней биться лишь ради него. Тот, кому он больше всех был предан, кого считал своим другом и с кем прошёл долгий тернистый путь в дальних походах, пожелал своей высочайшей волей усыпить его в гробу, так что разве может он, верный слуга султана, воспротивиться этому желанию? Разве может он в последний раз неожиданно изменить своим идеалам и впервые ослушаться непрекосновенного приказа своего господина? Чем больше Бали-бей размышлял об этом, уставившись в землю невидящим взглядом, тем понятнее и очевиднее становилась для него эта простая истина. Раз он уже стал предателем, значит, отныне ему никто не хозяин. Судьба предателей, в которой многие видят лишь позор и бесчестие, – идти вопреки законам и общепринятым правилам, в жажде отыскать среди лжи и обмана самого себя. Перевернуть весь мир и представить его в новом свете для тех, кто всё ещё не проснулся от приятного сна, в котором жизнь кажется справедливой, если ею управляют законы. Доказать свою собственную истину, пойти против всех, но остаться преданным самому себе и своим убеждениям. Перестать искать смысл существования в подчинении другим и увидеть мир с другой стороны. Осознать, наконец, свою неидеальность, принять свои ошибки, смириться со своим прошлым и отпустить. Найти всего лишь два выхода: покорно плыть по течению, рискуя разбиться о прибрежные камни, или очнуться от наваждения и упорно грести против могучих волн, сметая любые препятствия на своём пути, а главное, выбрав жизнь. Умереть в сожалении, терзаемый чувством вины, или бросить вызов всему миру и остаться в живых? Погружённому в неожиданно открывшиеся ему возможности Бали-бей испугался, что с лёгкостью может сойти с ума, если продолжит и дальше подпитывать подавленную душу подобными мыслями. Сейчас определённо было не время об этом думать, поскольку впереди замаячил могучий силуэт того самого судна, мерно покачивающийся на гребнях невысокой волны, из-за чего создавалось впечатление, будто он плывёт на одном месте. Податливые воды плавно изгибались вокруг его вымощенного из дерева корпуса, расплёскивая по гладкому дну радужные капли, стройные мачты, служащие надёжной опорой резвящимся на ветру воздушным парусам, неподвижно стягивали к себе канаты, а на верхушке одной из них величественно красовался алый флаг Османской империи, с шелестом расправляясь и сминаясь в складки по направлению ветра. Издалека корабль казался не больше по размерам, чем пришвартованные рядом торговые суда, но, когда Бали-бей миновал причал и приблизился вплотную к судну, отстукивая каблуками сапог мерную дробь по хлипкой деревянной поверхности широкого помоста, ему пришлось запрокинуть голову, чтобы окинуть его всего потаённо восхищённым взглядом. Даже не верилось, что на этом прекрасном быстроходном корабле его отправляют в ссылку, но за этим гордым великолепием вполне могла скрываться какая-то угроза. Малость насторожившись после этой внезапной мысли, Бали-бей молча оглянулся на своих сопровождающих, словно хотел убедиться, что они по-прежнему преследуют каждый его шаг. К его удивлению, хладнокровные стражники остались на берегу, провожая воина пронзительными взглядами хищных орлов, и бей догадался, что дальше ему придётся идти одному. Внутренне обрадовавшись мимолётному всплеску облегчения в стиснутой когтями тревоги груди, Бали-бей не без трепета ступил на перекинутый через море деревянный мостик, ведущий прямо на судно. Доски угрожающе прогнулись у него под ногами, но выдержали и позволили благополучно перебраться на палубу, где его уже поджидали другие стражи в военной форме, видимо, приставленные к нему в виде охраны. Испытав короткий приступ досадного гнева, бей нехотя позволил невозмутимым янычарами обследовать его подтянутое тело на предмет незаконно пронесённого на корабль оружия и только тогда, когда с необходимыми церемониями в целях предосторожности было покончено, они позволили ему пройти дальше, пристроившись за его спиной подобно каменным статуям с неизменно сосредоточенным выражением безэмоционального лица. Свежий морской бриз, наполняющий лёгкие липким запахом соли, игриво забрался под свободно прилегающую к телу одежду Бали-бея, резво подбрасывая в воздух длинные концы обматонной вокруг тюрбана полупрозрачной ткани, что до этого спокойно лежали у него на плече, иногда лёгкими касаниями задевая открытую шею. С наслаждением запрокинув голову навстречу бурному ветру, в предвкушении поднимавшему плотные паруса к потемневшему небу за его спиной, воин полной грудью, насколько позволяла ему саднящая в лёгких острая боль, вдохнул неповторимый аромат свободы, что ненавязчиво витал где-то совсем рядом с ним, заговорщески нашёптывая ему на ухо ласковые речи. Безумные мысли о том, что уготованную ему судьбу ещё можно изменить, если переступить границу чужих ожиданий, вновь посетили обуянное необъяснимой жаждой сознание Бали-бея, так и подмывая его совершить какую-нибудь опрометчивую вольность. Подивившись своему собственному состоянию, воин внезапно и с щемящей тоской осознал, что когда-то он именно таким и был: бесстрашным, независимым, готовым к любви рискам, не боявшимся осуждения или непонимания со стороны других. Он был свободным от ревностного желания доказать кому-то свою значимость, он был свободен от чужого мнения, от чужих приказов, от постоянного присутствия смерти, дышащей ему прямо в затылок каждый раз, когда он смотрел в многогранные глаза своего повелителя. Он был свободен от всего, что привело его на вершину и толкнуло на предательство. Когда-то он не думал о власти, о богатствах и чужом признании и был самим собой. Но вся эта радость обычной жизни была опущена на дно и предана забвению, как и лживая свобода. Всего этого он безвозратно лишился, когда другие вмешались в его судьбу и наделили чувством долга, при этом не спросив, а хотел ли он себе такого будущего? Хотел ли он этого по собственной воле или им движело бессмысленное желание кому-то что-то доказать? «– Почему я? – Если бы я знала ответ на этот вопрос. – Ты ведь знала об этом, не так ли? Знала и скрыла это от меня? Для чего? Неужели тебе неизвестно, что я давно уже всё решил в своей жизни? – Напрасно ты меня обвиняешь. Я ничего не знала, и никто не знал, кроме него самого. Тебе остаётся только смириться с этим и принять, как должное. – Но я не готов к этому. И никогда не буду готов. Почему он выбрал меня? – Потому что ты этого достоин. Прими свою судьбу и будь благодарным за этот дар. Никто не сможет справиться с этим лучше тебя, я знаю. И он это знал. Поэтому и выбрал тебя...» – Эй! Ты Малкочоглу Бали-бей? Резкий, словно дерзкий порыв шального урагана, но в то же время поражающий своим открытым звучанием командный голос неожиданно и как-то по-особенному мягко влился в непрерывное течение глубоких мыслей Бали-бея откуда-то сверху, заставив всегда чуткого воина мгновенно встрепенуться и лихорадочно оглядеться в поисках того, кто осмелился обратиться к нему столь бесцеремонным образом. Настороженный, словно страждущий в поисках неведомой угрозы взгляд почти сразу упал на чью-то высокую широкоплечую фигуру, в воинственной позе замершую на краю верхней палубы. Поддёрнутая нежной тьмой коренастая фигура будто нарочно загораживала утопающее в морской воде солнце своей мощной спиной, так что вокруг неё, подобно божественному ореолу, раскинулись короткие, кроваво-красные лучи, обрамляющие её чёткие контуры ослепительным сиянием догорающего заката. Сощурив уставшие от яркого света глаза, Бали-бей рискнул подойти ближе к незнакомцу, назвавшему его по имени, и в немом ожидании уставился на него снизу вверх, пытаясь подавить непрошенное волнение, что внезапно охватило его сердце в предчувствии чего-то неизведанного. Бережно обнимающие чужое крепкое тело льстивые тени словно нарочно оплетали его мрачным туманом, мешая воину рассмотреть его лицо, и оттого нестерпимое желание узнать обладателя этого твёрдого и властного голоса только возрастало внутри бея, заражая разум жгучим любопытством. – Да, это я, – спустя несколько мгновений отозвался Бали-бей, стараясь ничем не выдать своего замешательства. Прохладный вечерний воздух податливо расступился, принимая в свою и без того потревоженную обитель новое порывистое движение: незнакомец на верхней палубе перегнулся через поручни, предусмотрительно ограждающие место рулевого, и с помощью своих сильных натренированных рук перебросил ноги за пределы ограждения, одним ловким, грациозным прыжком оказавшись перед Бали-беем. Воин даже не успел опомниться, как его навострённого слуха коснулся приглушённый удар, с каким чужие каблуки прочно встали на судно в нескольких шагах от него, и спустя ничтожное мгновение, потраченное хозяином змеиной проворности и кошачьего изящества на то, чтобы выпрямиться, перед обескураженным беем выросла осанистая фигура бывалово моряка, чьё лицо оказалось чуть ниже уровня глаз Бали-бея, вынудив того немного попятиться. Заинтересованный и блещущий незнакомой жадностью взгляд воина с особым вниманием прошёлся по складно слаженному телу, в приступе оценивающего любопытства задержавшись на прикреплённой к поясу свежезаточенной абордажной сабле, и бегло скользнул вверх, к острому лицу, сохранившем в себе яркое напоминание о каждой эмоции, что когда-либо оно выражало. Гладкие скулы, подчёркивающие тёмного оттенка впалые щёки, широкий лоб, неаккуратно прикрытый повязанной вокруг головы красной бонданой, чуть выступающие вперёд сухие губы, обнажившие кривой ряд зубов в полунасмешливой ухмылке, запавшие в череп узкие глаза цвета спелой смородины, в уголках которых собрались складки ранних морщин из-за постоянного наблюдательного прищура, с каким незнакомец в ленивой манере взирал на Бали-бея, с не меньшей беспардонностью разглядывая его с ног до головы. Чёрные сальные волосы, от природы завитые в беспорядочные кудри, в небрежном изяществе ложились на гордо развёрнутые плечи моряка, придавая его вызывающему образу ещё больше вальяжности, ровная спина неизменно поддерживала статную осанку, растрёпанная борода, покрывающая весь подбородок и часть кадыкастой шеи, указывала на его вполне уже зрелый возраст затерявшейся в ней неброской сединой. Многослойная одежда моряка, навешанная на него какими-то странными неразборчивыми лохмотьями, произвела на Бали-бея ещё большее удивление, чем его диковатая внешность. Из-под потёртого местами, распахнутого настежь тулупа, натуральный лисий мех на котором уже изрядно облысел от времени, проглядывала некогда белая, но теперь заляпанная высохшими пятнами грязной воды свободная рубашка, откровенно обнажающая расстёгнутыми краями смуглую мускулистую грудь до самых рёбер, её длинные полы были для удобства подвязаны изорванными лоскутами какой-то заношенной ткани наподобие пояса, чьи раскроенные концы свисали вдоль бедра, а сверху ещё закреплены широким кожаным кушаком, из-за которого надменно выступала резная рукоять охотничьего кинжала, а широкие шаровары, струящиеся неровными складками вдоль его резвых ног, чудак предпочёл заправить в высокие сапоги на приземлённых каблуках. Закатанные до локтей рукава открывали вид на крепкие мощные руки, до крови истёртые от постоянного и длительного контакта с тугими канатами, огрубевшие и покрытые запёкшимися порезами ладони то и дело упирались костяшками пальцев в стройные бока, словно выражая неоспоримое превосходство морского волка, противоречить которому и без того не возникало никакого желания. Завершала весь этот до изумления необычный образ огромная широкая шляпа цвета вороньего крыла, потрёпанная по краям и украшенная пышным пером какой-то пятнистой птицы, которой не посчастливилось однажды стать добычей дерзкого моряка. – Позволь представиться, – вкрадчивым и немного насмешливым голосом изрёк незнакомец, снимая шляпу и сгибаясь в притворно учтивом поясном поклоне. – Алонсо Горрионьо¹ из Испании, единственный капитан этого Османского судна. В прошлом – известный и всеми разыскиваемый пират, гроза всех морей, ныне – покорный слуга султана Сулеймана, благосклонно принятый им на службу в тысяча пятьсот двадцать шестом году по негласному договору и за весьма солидное вознаграждение. – Я..., – начал было по-прежнему обескураженный Бали-бей, но капитан самым невоспитанным образом прервал его своим низким и чуть рычащим тембром: – Я знаю, кто ты. Легендарный Османский воин, вышедший в свет из-под заботливого крыла султана Сулеймана. Много я слышал о тебе, и, признаться, многие твои подвиги настолько поразили меня, что я с нетерпением ждал нашей встречи. Вот только, я не думал, что к тому моменту ты уже будешь известен как предатель. Опешив от подобной прямоты, Бали-бей лихорадочно соображал, что он может на это ответить, но, к счастью, вгоняющее в смущение пристальное внимание капитана резко перебежало на стражников позади него, и его лохматые брови подлетели вверх, выдавая неподдельное удивление. Прежде, чем воин успел задаться целью выяснить, что так изумило моряка в его молчаливых телохранителях, Алонсо небрежно взмахнул рукой в покровительственном жесте. – Вольно, амигос², – лениво протянул он, с каким-то самодовольством прикрывая глаза. – Он со мной. Не сказав ни слова, верные стражи послушно удалились, перед этим отточенным движением склонив голову перед капитаном. Бали-бей косо проводил их неприязненным взглядом и с облегчением повёл плечами, только сейчас осознав, что всё это время упругие мышцы вдоль позвоночника сводило резким напряжением. Грубая ладонь Алонсо бесцеремонно легла на его спрятанную лопатку, заставив мгновенно насторожившегося воина невольно дёрнуться, и настойчивым давлением вынудила его сойти с места и приблизиться к самому борту корабля, с которого открывался восхительный вид на утопающий в сумерках древний город. Бали-бей едва подавил желание отстраниться от чужой руки, почувствовав неприятную скованность в плечах после её касания, но сопротивляться не посмел, смекнув, что этот моряк, должно быть, обладает немалым влиянием на этом судне и лучше не настраивать его против себя. – Скоро отплываем, – бодро сообщил Алонсо, останавливаясь сбоку от Бали-бея и рассеянно сжимая пальцы на рукояти сабли. Его довольный взгляд неспешно прошёлся по встроенным вдоль пристани каменным домам, словно выискивая в них какие-то скрытые изъяны. – Твоя каюта внизу, самая дальняя. Ничего личного, но возле дверей будет стоять стража, которая в праве доложить мне о каждом твоём шаге. Я бы хотел хоть чем-то тебя утешить во всей этой ситуации, но на этом корабле ты не более, чем пленник, поэтому не жди королевского к себе обращения. – Мне не нужны ни твои утешения, ни твоё обращение, – холодно бросил Бали-бей, ощутив внезапный прилив раздражения. Этот моряк едва знал его в лицо, а уже с такой уверенностью рассуждал о том, как он станет себя вести в таком положении. – Можешь хоть за борт меня бросить, мне всё равно. – Неужели? – криво усмехнулся Алонсо, и его губы изогнулись в почти зверином хищном оскале, от которого бею стало не по себе. – Что ж, ты не первый, кто делится со мной подобными мыслями. С тех пор, как султан Сулейман поручил мне эту скучную работу, я только и слышу от таких, как ты, бесконечные жалобы на их несправедливую судьбу. – Ты же раньше был пиратом, – в тон ему напомнил Бали-бей, подозрительно прищурившись и сделав вид, что не заметил в словах капитана явный намёк на предвзятость. – Почему ты перешёл под покровительство Османов, если твой удел – это разбойничество в морских водах и атака торговых судов? – Я обязан султану Сулейману жизнью, – просто ответил Алонсо, но в его тоне прозвучало нечто, похожее на тоскливую обречённостью. – С тех пор, как он спас от смерти меня и мою сводную сестру, я поклялся ему в верности. Теперь я вынужден исполнять каждый его приказ, если не хочу вновь вернуться к прежней жизни бесславного разбойника. Что-то глубоко в самых недрах взволнованной души Бали-бея воспрянуло от необъяснимого трепета, и он не удержался и бросил на собеседника любопытный взгляд. Алонсо больше не улыбался, его потусторонний взор, омрачённый страшными воспоминания, всё так же был устремлён на видневшийся где-то далеко султанский дворец, будто в надежде отыскать там непостижимую истину. Воин немного расслабился и неожиданно для самого проникся к этому отважному моряку искренним уважением, почувствовав, что при большом желании он мог бы довериться ему и исполнить задуманное. Он уже твёрдо знал, что не намерен идти ко дну, задыхаясь под тяжестью неподъёмного камня под названием предательство, и был полон неукротимой решимости найти способ восстановить своё честное имя. Воин не ведал, откуда взялась в нём эта огненная жажда справедливости, но его охватывало незнакомое прежде наслаждение, как если бы его опустошённое сердце вдруг вознамерилось заполнить зияющую в нём чёрную пропасть. – Мы с тобой кое-чем похожи, – осторожно ввернул Бали-бей и одарил Алонсо вполне искренней располагающей улыбкой. Его почему-то поразили смотрящие ему прямо в лицо тёмно-лиловые глаза капитана, затянутые призрачной пеленой густого сумрака и холодным дыханием приближающейся ночи. – Оба вынуждены следовать судьбе, которую никогда не выбирали. Оба обречены быть отвергнутыми и всеми забытыми в случае малейшего провала. Мы оба жаждим свободы от своей участи и хватаемся за любой шанс всё изменить. – Что-то я не понимаю, – нахмурился Алонсо, но Бали-бей с удовлетворением успел заметить, как на поверхности его настороженного взгляда игривой рябью пробежала волна предвкушения. – К чему ты ведёшь, герреро³? Не давая себе времени на раздумья, Бали-бей склонился к уху Алонсо и заговорщески понизил голос, ощутив, как при этом непривычном для него действии настоящего бунтовщика его сердце забилось чаще во власти необъяснимого волнения. – Ты навсегда избавишься от необходимости следовать чужим приказам, если поможешь мне. У тебя будет всё, чего ты лишился: твоя свобода, весёлая жизнь и собственное судно. Всё, что тебе нужно сделать, это немного отклонить корабль от маршрута. Взять курс, скажем, на остров Родос. – Не знаю, что ты задумал, безрасудный герреро, но я сомневаюсь в успехе этой затеи, – неуверенно пробормотал Алонсо, отводя взгляд, однако бей уже чувствовал, что смог задеть его за живое. Иначе как объяснить, что при первом же упоминании о свободе его глаза полыхнули настоящим огнём неудержимой страсти? – Ты не забыл, что в этих водах постоянно ходят Османские суда? Они, словно призраки, появляются из ниоткуда и одним точным выстрелом отправляют корабль ко дну. Ты в самом деле хочешь рискнуть своей жизнью ради того, чтобы осуществить этот ничтожный план побега? – Стоит попытаться, – твёрдо ответил Бали-бей, ни на секунду не усомнившись в своих словах. – Мне уже нечего терять, а шанс всё исправить так же призрачен, как те суда, что бороздят этот пролив под флагом империи. Я не намерен его упускать. В задумчивом взгляде Алонсо зародилось какое-то новое выражение, напоминавшее воину и восхищение, и подозрительность одновременно. Бали-бей осознавал, что теперь капитан без труда мог доложить об их разговоре самому султану, и тогда его точно отправят обратно во дворец на неминуемую казнь, но ему было всё равно. Не быть ему воином, если он не попытается восстановить свою честь и вернуть утраченное доверие Сулеймана. Пусть у него не было желания возвращаться к прежней жизни подле него среди интриг и бесконечной войны за власть, им движело гораздо более глубокое чувство, нежели обычная страсть к чужому признанию. Это чувство внезапно озарило его душу ослепительным светом и подобно путеводной звезде указывало ему дорогу. Что-то подсказывало Бали-бею, что он просто обязан последовать на этот зов, чтобы отыскать в этом водовороте лжи и предательства самого себя. – Я дам тебе время подумать, – наконец произнёс Бали-бей, так и не дождавшись от Алонсо однозначного ответа. Он замер, оперевшись руками на шершавую поверхность перил и устремив далёкий взгляд на вечереющее небо, а затем выпрямился, вежливо кивнув новому знакомому на прощание. – Доброй ночи, капитан. Моряк лишь успел коротко качнуть головой в ответ, даже не стремясь скрыть своего замешательства, и Бали-бей испытал внутренне удовлетворение, когда почувствовал неуловимую перемену в его состоянии. Если ему удастся склонить его на свою сторону, появится завидная возможность избежать вечного плена в неизвестных ему краях, а вместе с этим откроются и новые пути к исправлению прошлых ошибок. Оставшись вполне довольным самим собой, бей направился по устланной первым лунным светом палубе прямиком к трюму, где, по словам Алонсо, располагалась его комната. Ветер застенчиво и благоговейно рыскал в складках его одежды, а подвергнутые восторженному очарованию под прицелом его глубокого проникновенного взгляда холодные звёзды тут же теряли самообладание и боязливо подмигивали ему кокетливыми глазками, к чему воин оставался решительно равнодушным.***
Весна 1494 года, Топкапы Заманчивая мелодия шелестящих между собой разодетых во все оттенки зелени деревьев ублажала слух и будто погружала разум в недоступные прежде глубины ненавязчивого спокойствия. За эту тонкую нить, что, подобно крепким невидимым цепям, связывала всё живое неуловимыми признаками жизни, так и подмывало ухватиться, чтобы стать частью этого большого и загадочного мира. Неразгаданная тайна крылась во всём, чего только мог коснуться восторженный взгляд невинно зачарованного существа: в посылающем на землю своё тепло вместе с огненными лучами многовековом солнце, в танцующих под песни крылатого ветра гордых деревьях, в обнаживших свою богатую пыльцой серединку нежнолистных цветах, даже в заполняющем всё пространство животворящем воздухе, без которого никто из них не смог бы существовать. Словно подчиняясь какому-то неведомому закону, молодые листья на раскидистых ветвях разворачивались своей шероховатой поверхностью к единственному источнику энергии, поникшая за ночь трава вновь вздымалась вверх по одному стебельку, подобно встопорщенной шерсти на спине огромной кошки, рассеянные облака утекали вдаль в одном направлении, иногда отбрасывая на землю широкую тень, и безвозвратно терялись где-то в безвременной пустоте, оседая мелкими каплями влажной росы на грубой коре выстроенных вдоль аллеи дубов и осин. Гибкая рука заученными когда-то в детстве и уже доведённымы до автоматизма движениями кисти плавно выводила на желтоватом листе пергамента всё новые и новые линии острых и округлых форм, превращая чёрный след чернил, оставляемый пером, в узнаваемые силуэты окрестного пейзажа, тем самым создавая его маленькую бесцветную копию. Отдыхающий на время любимого занятия разум, где в данный момент не пробегало ровно ни одной посторонней мысли, рождал в богатом воображении художника правдоподобные представления об окружающем его мире, а натренированные пальцы, без усилий сжимавшие тонкий корпус письменной принадлежности, беспрекословно слушались веления вдохновлённого сердца, на легке пархая по всему листу в попытке сотворить новое произведение искусства. Всего несколько ничтожных мгновений понадобилось Айнишах на то, чтобы бездумно набрасать на пергаменте искиз, и теперь она с присущим ей чувством утончённого вкуса дополняла его различными мелкими деталями, придавая толщину едва видимым контурам и засыщая чёрным матовым покрытием отражение теней на своей работе. Кроме прогулок по саду в гордом одиночестве, юная госпожа почти до безумия любила заниматься расслабляющей техникой рисования разнообразных пейзажей, но далеко не стремилась достичь в этом деле больших высот, поэтому почти в каждом её порыве оставались какие-то недоработки. На этот раз неподвижным объектом её художественного виденья стала небольшая уютная полянка в самом сердце дворцового сада, которая охватывала своими владениями декоративные кипарисы и растущую, словно не на своём месте, посаженную по какой-то нелепой случайности светолюбивую осину. За два томительных года, слившихся для Айнишах в один сплошной поток бесконечного сна, она повзрослела, вытянулась в струнку и превратилась в изящной красоты стройное деревце, под пышной кроной которого отныне могло уместиться сколько угодно желающих насладиться её прохладным теньком. Два года госпожа регулярно посещала это место, делая зарисовки этой осины. Два года она прожила, словно в каком-то тумане, своей самой обычной жизнью дочери султана, но при этом будто застряла во времени и перестала замечать всё вокруг. Два года она смотрела на небо, но не видела, насколько оно чисто и непорочно, слушала ветер, но не слышала его ласковых колыбельных, касалась земли босыми ногами, но не чувствовала, как острые камни впиваются в её нежные ступни, оставляя на коже неглубокие вмятинки. Два года она притворялась, что всё хорошо, но при этом ни одного дня не проживала без того, чтобы не подумать о нём. Два года она видела на заслонке внутреннего взора его пленительный, неизменно пугающий образ, смотрела в его смеющиеся глаза, слышала насмешливым голос. Долгие, безрадостные два года она вместе со всеми ждала вестей от доблестной армии Османов, отправившейся в новый поход аккурат спустя всего несколько дней после того, как Айнишах впервые встретилась с Яхъёй-беем. Больше госпожа ни единой вести не знала о том, куда завела его жажда завоеваний, а время всё утекало сквозь её пальцы и никак не хотело останавливаться. За отца она ничуть не переживала: у него было до того много детей и наследников от разных наложниц, что Айнишах уже смерилась со своей участью очередного посредственного ребёнка, прекрасно осознавая, что среди дочерей султана есть девушки намного красивее и грациознее её самой. Нет, все её мысли, поддёрнутые призрачной пеленой воспоминаний, что в нескончаемом количестве повторений прокручивались где-то в глубине разума, были заняты только невыносимым желанием всё это прекратить. Прекратить эти жестокие насмешки судьбы, эти мучения, что обрушились на неё сразу же, стоило ей впервые в жизни подпустить кого-то настолько близко к себе. Перестать засыпать с мыслями о нём, просыпаться с утренней молитвой о его благополучии, страдать каждое мгновение только потому, что никак не может забыть тот знойный весенний день, когда в её жизни окончательно что-то переменилось. Память о том столкновении жила в ней до сих пор, хотя его подробности уже стёрлись и канули в пучину забвения, так что вскоре остался один только призрак из прошлого, из-за чего Айнишах всё чаще стала сходить с ума от мысли, что всё это был весьма реалистичный сон. Она хотела забыть, изгнать, отпустить, но была бессильна и не могла признаться в этом даже самой себе. Хриплый надсадный кашель, отдалённо напоминавший неистовый лай старой собаки, вырвался из щуплой груди Айнишах, заставив её согнуться пополам над листом бумаги. Лёгкие болезненно содрогнулись, выталкивая наружу спёртый воздух, и госпожа с силой зажмурилась, переживая мучительный приступ ослабляющего недомогания. Её рука предательски дёрнулась, резанув по пергаменту лишнюю линию, но художница не растерялась и тут же довела её до длинной ветки одного из деревьев, замаскировав её листвой. Когда прерывистые хрипы прекратились, вновь позволив ей нормально дышать, Айнишах в изнеможении отклонилась на прямых руках, из-за чего лежащая на её скрещенных ногах толстая папка с рисунками, что служила ей подставкой для бумаги, немного сползла вниз, едва не растеряв всё своё содержимое. Окончательно придя в себя, госпожа притянула незаконченную работу к себе и попыталась оценить её придирчивым взглядом опытного критика, стараясь хоть как-то себя отвлечь. Но её мысли снова рассеянно разбегались, никак не желая приходить к какому-нибудь умозаключению, и неизбежно сводились к одному: она никак не могла выкинуть из головы то долгожданное известие о том, что именно сегодня армия наконец возвращается из двухлетнего похода. Во дворце все с самого утра суетились, подготавливая всё к приезду падишаха и его верных воинов, и одна только Айнишах не принимала участие во всеобщей суматохе, предпочитая этим традиционным приготовления приятные мгновения одиночества в самой глуши сада, чтобы только не чувствовать себя частью одного общего волнения, которое вдруг волшебным образом сблизило всех обитатель Топкапы. Никто и не подумает её искать, никто, возможно, даже не вспомнит о ней, если она не придёт на встречу с отцом, а самое главное, она уж точно избежит новой встречи с Яхьёй-беем, от мыслей о которой её тело пронзало необъяснимой дрожью. В этом укромном уголке она пряталась от всего мира и стремилась скоротать время за расслабляющим рисованием в надежде, что скоро всё закончится. Закончится желание помнить, закончится этот длинный нескончаемый день, закончится жестокая пытка всезнающей судьбы. – Госпожа. Снова этот глубокий, невыносимо пленительный голос, что она с таким усердием пыталась забыть. Снова это тёплое терпкое дыхание, отравленное незнакомыми запахами чужих земель, что она постоянно чувствовала у себя над ухом. Снова это бесцеремонное вторжение объятого загадкой присутствия, преследовавшего её везде, куда бы она не шла. Его образ, его крепкое тело, его знакомое лицо. Неужели это не сон? Он в самом деле здесь, стоит за её спиной и наверняка внутренне смеётся над её замешательством? Он вернулся спустя столько времени и первым делом пошёл разыскивать её? Затаив дыхание и всеми силами стараясь унять бешенную пояску испуганного сердца, Айнишах с трудом пошевелилась и встала на подгибающиеся ноги, развернувшись к нарушителю её покоя и с какой-то жадностью прижимая рисунок к своей груди, словно боялась, что он его заметит. В голову внезапно бросилась кровь, из-за чего перед глазами всё стремительно покачнулось, но плавающая в тугих водах потрясения госпожа всё-таки осмелился поднять на него взгляд и встретиться лицом к лицу с объектом своей потаённой ненависти, от которой теперь не осталось ни следа. Малкочоглу Яхъя-бей сохранил поразительное хладнокровие в напряжённых чертах своего неизменно спокойного выражения и с каким-то новым чувством окинул стоящую перед ним госпожу изучающим взором сверху вниз, словно стремился добраться до самых сокровенных участков на её стройном теле. Всё те же бледные губы, всё те же аккуратные усы, всё та же чёткая линия ярко выраженного подбородка, всё тот же прекрасный узор боевых шрамов на длинной шее. А вот его глаза, они стали совсем другими. Будто за эти годы, проведённые в беспрерывных сражениях, они омертвели, лишились способности хоть как-то выражать свои чувства, потеряли тепло и свет, что порой проскальзывали в их необъятной глубине вместе с дерзкой насмешкой. Его взгляд, холодный, стальной и тяжёлый взгляд хищника, пробирал невольным трепетом до глубины души, заставляя кровь безнадёжно стыть в жилах. Айнишах завороженно смотрела в эти незнакомые глаза и не могла пошевелиться, пригвождённая к месту ледяным оцепенением. Неужели она боится? – Здравствуй, бей, – ровным голосом бросила госпожа, едва обратив внимание на то, что он прозвучал до странности безжизненно и одиноко в царящей вокруг равнодушной тишине. – Вижу, ты исполнил своё обещание. – А вот Вы нет, госпожа, – привычно усмехнулся Яхъя, и она немного расслабилась. – Неужели Вы каждый день приходили к этому дереву и ждали меня? – Глупости! – мгновенно взвилась Айнишах, вспыхнув от внезапно нахлынувшего смущения. Движимая отчаянным желанием доказать самонадеянному воину, что он ошибается, она протянула ему свой незаконченный рисунок, при этом стараясь унять дрожь в ослабевших пальцах. – Я просто рисую. Можете сами убедиться, если не верите. Непроницаемые, поддёрнутые незнакомым льдом глаза Яхъи тускло полыхнули неподдельным интересом, и его рука почти сразу взметнулась вверх, забирая лист бумаги себе и поднося его к лицу, чтобы лучше рассмотреть. Айнишах невольно вздрогнула, когда его грубая кожа случайно коснулась её нежной ладони в попытке по удобнее перехватить рисунок, и с некоторым волнением ожидала его реакции, внезапно осознав, что её неумелый набросок похож на какие-то детские каракули. К её удивлению, воин не стал даже смеяться и молча вернул незавершённую работу хозяйке, коротко улыбнувшись. – У Вас талант, – с потаённым восхищением одобрил Яхъя, в покровительственной манере уводя руки за спину. Эта неприсущая ему скованность, в которой читалась грубая властность, была совсем незнакома Айнишах, от чего ей стало казаться, будто она встретила совершенно другого человека. – Я поражён Вашими умениями, госпожа. В Вас столько всего скрыто, что любой обычный смертный мог бы позавидовать. Не зная, как воспринимать эти слова, так похожие на комплимент, Айнишах в некоторой спешке спрятала рисунок в папку, не желая ни на миг спускать взгляда с этого воина. Она так ждала возвращения армии из похода, чтобы избавить себя от мучений, но теперь, когда это случилось, она больше ни в чём не была уверена. Непредсказуемое и порой даже вызывающее поведение Яхъи действовало на неё подобно медленно убивающему яду, от которого не было исцеления. Ей хотелось сбежать, оборвать эту встречу любым способом, но это означало бы признаться в своей слабости. Собравшись с духом, госпожа гордо выпрямилась и с непроницаемой решимостью взглянула на бея. – Почему Вы вернулись? – прямо спросила Айнишах, подозрительно прищурившись. – А Вы бы предпочли получить известие о моей смерти? – холодно осведомился Яхъя, с незнакомым бесстрастием взирая на госпожу в ответ. – Я бы предпочла никогда больше Вас не видеть, – безжалостно отчеканила она, почувствовав прежний укол жаркого раздражения. В ответ на это воин лишь недоверчиво усмехнулся, с ледяной насмешкой закатив глаза, и посмотрел на Айнишах так, словно она была несмышлённым ребёнком. Подобное отношение к её высшей особе вызвало в юной госпоже целый всплеск разнообразных эмоций, так что она не знала, за какую ухватиться. Каждая из них в той или иной степени отразилась на её покрасневшем от гнева лице, повергнув её в ещё большую досаду. – Да, Вы так старательно избегали встречи со мной, что спрятались здесь и затаились, словно мышь, – не дрогнув, заявил Яхъя, наклоняясь к госпоже и накрывая её своей тенью. Она даже не заметила, как он сократил и без того ничтожное расстояние между ними, беззастенчиво вторгаясь в её неприкосновенное личное пространство. – Только я не так глуп, госпожа. Я знаю, что Ваше сердце было охваченно волнением с того дня, как я уехал, и Вы всё это время ждали встречи со мной. Ваша гордость не позволяет Вам в этом признаться, но Вы ещё слишком молоды, чтобы скрывать свои чувства. – Это ложь! – в бешенстве рявкнула Айнишах и едва сдержалась, чтобы не отпрянуть, когда его живое дыхание дерзко коснулось её губ. – Я тревожилась за своего отца, не более. – Самая настоящая ложь, – невозмутимо отрезал Яхъя, не отстраняясь. Он оказался так близко к загнанной в угол госпоже, что она уже чувствовала утробную вибрацию под его одеждой, с какой могучая грудь вздымалась и опадала в такт равномерному дыханию. – Вашему отцу плевать на Вас, так почему Вы должны за него переживать? – Довольно! – Айнишах словно издалека услышала свой собственный подброшенный негодованием и яростью крик, от которого в её висках что-то с угрозой запульсировало. Непрерывная цепь спокойных вздохов оборвалась, разорвавшись на поверхностные и неровные глотки удушливого воздуха, руки затряслись от сдерживаемой ярости, колени бесконтрольно дрожали. – Прекратим этот бессмысленный разговор, Яхъя-бей! Вы, словно хищник, неотступно преследуете меня и всё пытаетесь схватить, будто я Ваша желанная добыча! Больше я не собираюсь играть с Вами в эту жестокую игру. Я госпожа, не забывайте, даже Вам не позволена столь дерзкая роскошь в моём присутсвии. Счастливо добраться до дома. Едва эта жаркая фраза сорвалась с губ переполненной ненавистью Айнишах, как она небрежно отвернулась, предоставив воину возможность лицезреть её ходящую ходуном ровную спину, и стремительным шагом направилась прочь из сада, ничего не видя перед собой. – Я останусь здесь, – порывом безжалостного ветра набросился на неё отдалённый голос Яхъи. Прокляная себя за свою слабость, она безвольно остановилась и чуть обернулась так, чтобы с расстояния это действие было незаметно. – Что значит, останетесь здесь? – Так пожелал повелитель, – небрежно проронил воин таким тоном, будто это было более, чем очевидно. – Или Вы даже его высшую волю осмелитесь оспаривать во власти слепого гнева? Даже не удостоив меткое замечание Яхъи однозначным ответом, Айнишах рванулась вперёд, безжалостно приминая ни в чём неповинную траву при каждом нервном шаге. Её разрывало на части неутихающим огнём настоящей ярости, перед глазами колыхалась кровавая пелена, мешавшая ей отследить уходящую в извилистый поворот аллею у себя под ногами. Пальцы с неистовой силой вцепились в кожаную папку, до боли стискивая плотный материал, в груди образовался тугой ком накопившейся злости, который госпожа до последнего пыталась подавить глубоко внутри. Она задыхалась от нехватки воздуха, что с такой жадностью пожирала частыми вздохами, но даже запрещала себе думать о том, чтобы остановиться и успокоиться. И снова она убегала, не сумев отыскать в своём сердце столь желанную неуловимую истину. И снова её преследовало неотвратимое ощущение чужого присутствия рядом, от которого она столько времени так старательно хотела избавиться, но так и не нашла в себе смелости забыть.