Люди часто одиноки, потому что они строят стены вместо мостов Б. Паскаль.
Прорвавшись сквозь плотную завесу угрюмых облаков, солнце с возмущением расталкивало перед собой неповоротливые тела своих верных стражей, обжигая их курчавые бока огненными потоками своей неоспаримой воли. Дрожа от страха при виде неистовой жажды, что управляла честолюбивым светилом в минуты его капризных развлечений, молодые тучки, пока ещё не набравшиеся достаточного опыта, покорно разбегались в стороны, толкая вперёд себя своих собратьев и стремясь поскорее скрыться за горизонтом. Без труда подчиняя себе волю всего мира, что в немом благоговении раскинулся прямо под бескрайним куполом матовой синевы, облитые жидкой бронзой и драгоценным золотом солнечные лучи тысячами огненных стрел вонзались в податливую почву, разбиваясь о её рыхлую поверхность на ослепляющие снопы искристых капель ублажающего тепла, чьи невидимые потоки беспрепятственно проникали в самое сердце охваченных восторгом хрупких существ стройных деревьев, подпитывая их ничем незаменимой энергией. Мощные потоки резво взбегали вверх, по шершавой коре, и постепенно наполняли нежные листья с тонким налётом ворсистого бархата новыми силами, помогая им с наслаждением раскрыться навстречу влажному ветру, несущему в себе далёкую свежесть грозовых облаков и томный зной приближающегося полудня. Безропотно подчиняясь каждому властному жесту размашистых лап, всё вокруг источало неподдельное умиротворение и смирение, словно наполняло зоговорщескую тишину своим глубоким дыханием в унисон, заставляя невольно привлечённое сердце забыть о страхе и сомнениях и смело толкаться вперёд в своей живой клетке, будто стремясь почувствовать на себе животворящее тепло прославленного солнца. Непринуждённое спокойствие, неподдающееся капризным прихотям неугомонного ветра и смеющегося где-то на дне оврага горного ручейка, затронуло каждый уголок бескрайних владений великой равнины, вынуждая все живые существа по какому-то тайному соглашению прятаться от чужих глаз, безупречно сливаясь с окружающей средой, и оттого с лёгкостью обманывать доверчивые умы завороженных столь непорочным и чистым местом путников, притягивая к себе их жадные, но в то же время нежные взгляды. Здесь, под покровом не настолько беспощадного тепла и по истине прозрачное небо, в недоступных глубинах которого можно было безвозвратно потеряться, не существовало вражды за место под солнцем, не было жёстких законов и правил выживания и прочным стержнем безмятежности и взаимного доверия поддерживалась та хрупкая гармония, на правдивых истинах которой построился совершенно новый независимый мир, сохраняющий внутри себя непоколебимое равновесие. Дикая и непокорная степь словно накрыла широким крылом зелени и благоухания всю плодородную почву насыщенного чёрного цвета рыхлого угля; выстроенные вдоль цветущих лугов и извилистых горных равнин в каком-то незамысловатом порядке, наполненные силой и мужеством многовековые деревья, подобно преданным стража, охраняли всё бесценное богатство могучих лесов и заливистых бурных рек, напуская на излишне открытое вольному ветру пространство мглистую прохладную тень. Гибкие, пустынные тропы, привлекающие своей томной таинственностью и какой-то скрытой загадкой, песчаной золотистой лентой струились через самую чащу, из-за чего неведом был даже их конец, как и настоящая заслуга героя, осмелившегося пройти этот долгий тернистый путь в одиночестве. Ароматное дыхание необузданной свободы пропитало собой каждый дрожащий лист, готовый сорваться в свой первый полёт, каждая причудливо кричащая птица в упоении наслаждалась отрадным чувством безграничного простора, подхватывая звонкое щебетание своих лесных собратьев, и каждый одичавший порыв влюблённого в раздолье ветра с заботливой мягкостью приминал под собой волнистую траву на вздыбленных холмах, открывая и без того обнажённую душу неизведанных земель зоркому и пристальному взгляду хищного орла. Затаив дыхание, Бали-бей с незнакомой для самого себя осторожностью пробирался сквозь приглушённую раскидистыми деревьями чащу поредевшего леса, чувствуя, как поджарые бока его чёрного жеребца ритмично приходят в движение в такт его степенному шагу. Его излишнее и местами даже неоправданное стремление остаться незамеченным и совершенно бесшумным среди величественного царства тишина и покоя не имело никакого отношения к навязчивому предчувствию притаившейся рядом угрозы, что обычно всегда преследовало его на чужой территории, где каждый терпкий запах дикой травы, хорошо знакомый ему с детства, звучал совсем по-новому и весьма непривычно для его безупречного обоняния. Внутренне цепенея каждый раз, когда увесистые ветви огромного дуба клонили в его сторону свои налитые зеленью листья, воин совершенно притих и затаился среди непроходимых зарослей, боясь нарушить невидимые границы, открывавшие путь к чему-то откровенному и слишком интимному, чтобы быть вот так бесцеремонно обнаруженным каким-то бродячим солдатом. Вокруг него, словно нежные объятия материнских рук, скопилось небывалое присутствие защищённости и безопасного умиротворения, с каждым жадным вдохом в лёгкие глубоко проникал ни с чем несравнимый дух изобильной свободы, тот самый, от которого сердце заходилось сладостным трепетом, вырываясь наружу, дыхание становилось шумным и прерывистым от охватившего его благоговения, а душа доверчиво раскрывалась навстречу своим потаённым желаниям, словно обретая вторую жизнь и возрождая где-то глубоко внутри щемящее чувство светлой тоски, что положило начало его необъяснимым страданиям. Под покровительством самозабвенной тишины всегда чуткий и напряжённый бей вдруг оказывался полностью поглощённым своими противоречиями и тайным восхищением, словно всё его опьянённое мечтами существо неистово просилось сбежать за горизонт, но непреступная преграда его собственных бездонных мыслей, будто и не принадлежавших его сознанию, мешала ему окончательно расслабиться и довериться своим ощущениям. Пусть его взгляд с неподдельным восторгом окидывал представшие перед ним красоты этого дивного места, подмечая их искреннюю нежность и непорочное изящество, Бали-бей порой был готов забыть обо всём, что ему пришлось пережить в последние полтора года, проведённые в бесконечных скитаниях по чужим землям, всё больше завораживающих его своим неописуемым великолепием. Даже дремучие леса в родных краях не казались ему столь таинственными и живыми, ветер не приносил столько незабываемых ощущений, а солнце всё стремилось разделить свою власть со всем миром, никого не обделяя частичкой своего тепла. Всё здесь было ему чуждо и незнакомо, но при этом такое дорогое и близкое сердцу, что воина иногда охватывало преступное чувство безопасности, чего с ним никогда не случалось на вражеской территории. Казалось, здесь никогда не было и не могло быть угрозы, потому что в этом уединённом уголке он до сих пор не повстречал ни одного человека, говорившего на этом прекрасном, великолепном языке, уже успевшем стать ему привычным и таким же родным, как заученные с рождения речевые обороты, которыми он выражался большую часть своей сознательной жизни. Теперь же любое упоминание об этом, как и любая память о покинутом доме, давно канули в пучину забвения и лишь изредка, когда прохладными ночами на него вдруг накатывала невыносимая печаль, безудержно хотелось поговорить хоть с кем-то из родных краёв, чтобы не думать в очередной раз натренированным подсознанием о правильности произношения некоторых букв, которых в известном ему алфавите вообще не существовало. По мере того, как Бали-бею приходилось находить новые пути к бегству за пределы Османской империи, на пути ему встречались добрые и понимающие люди, которые много месяцев назад помогли ему пересечь Чёрное море на своём корабле и покинуть земли Крымского ханства, где присутствовал возможный риск нежелательного столкновения с знакомыми лицами. Как только граница султанских владений окончательно осталась позади, воин пережил невероятное облегчение, словно его шею наконец-то освободили от тугой петли смерти. Отныне он был свободным и никому ничем не обязанным, кроме своего внутреннего чувства долга. По-прежнему подгоняемый неукротимым желанием завоевать прежнее доверие падишаха и восстановить своё честное имя на прославленных землях Османов Бали-бей прекрасно осознавал, что теперь ему придётся на неопределённый срок залечь на дно и переждать поднявшуюся в государстве бурю, чтобы как следует продумать свой план, на исполнение которого могло уйти много лет. Эти полтора года нескончаемого пути, отделявшие его от родного дома сотнями тысяч непреодолимого расстояния, подарили ему долгожданное смирение, но не позволили устратить отчаянную надежду, словно весь смысл его бродячего образа жизни состоял лишь в том, чтобы отыскать дорогу обратно. Это была лишь ничтожная часть пути, который ему предстояло пройти ради своей заветной цели, но он не собирался отступать. За столь долгое время, пролетевшее для Бали-бея подобно призрачному сну, он посетил немало иностранных городов и познакомился с неисчислимым количеством людей, что бескорыстно помогали ему найти приют зимними вечерами или заработать денег на новое путешествие, добрая часть из которых была потрачена на новую, более приемлемую в этом обществе одежду, качественную амуницию для лошади и воинское снаряжение, без которого бей не представлял себе своё существование. Лишь впервые за долгое время снова взобравшись в удобное седло и почувствовав на боку приятную тяжесть стальной сабли, воин смог ощутить в себе прилив несгибаемой решимости, что до последнего не давала ему свернуть с намеченной тропы. Множество городов осталось позади, граница с империей всё стремительнее удалялась, стирая любое напоминание о себе, но Бали-бей по-прежнему хранил в глубине сердца беззаветную преданность своей родине, и даже открывшиеся ему чудеса чужих краёв не могли переубедить его в обратном. Каждый день, прожитый вдали от дома, причинял ему острую боль и словно убивал его на каждом закате солнца, неотвратимо отбирая у него бесценную частицу чего-то очень важного, что никак нельзя было потерять или предать забвению. Округлая рукоять спрятанного за широким поясом кинжала невесомо толкалась в бок при каждом неосторожном шаге уставшего жеребца, однако Бали-бей оставался равнодушен к постороннему влиянию внешних факторов на его состояние, заученными движениями направляя коня по извилистой аллее под хитросплетёнными кронами необычайно высоких деревьев. Длинные края привычного головного убора с приятным шелестом взлетали под порывами утреннего ветерка за его спиной, иной раз щекотливо задевая шею, упругие точёные мускулы воронового скакуна мощно перекатывались под его толстой шкурой, сопровождая непрерывное движение ритмичным перестуком копыт, и Бали-бей уже был готов бесследно раствориться в обманчивых ласках накатившего на него умиротворения, как вдруг несколько разодетых в чёрные одежды теней выскользнули на пустынную дорогу, преграждая воину путь и заставляя коня с громким визгом встать на дыбы от неподдельного испуга. Они появились словно из ниоткуда, отделившись от окутанных сумраком стволов деревьев и выпрыгивая из засады в переплетённых ветвях, бесшумнее и проворнее самого Шайтана окружили свою добычу прямо посреди глухой чащи леса и, как один, обнажали заточенные клинки, сверкая на растерявшегося бея своими звериными огненными глазами, полными неутолимой жажды крови. Постыдное замешательство Бали-бея продлилось всего какую-то ничтожную долю молниеносного мгновения, а затем он сам освободил оружие, пуская неуправляемого во власти страха жеребца вокруг себя, чтобы его сосредоточенный напряжённый взгляд смог пройтись по каждому вооружённому незнакомцу и отметить у них некоторые общие черты. Плечи каждого из них покрывал чёрного цвета простой кафтан, подвязанный широким кушаком, оттенок волос и часть лба были надёжно спрятаны под плотной тканью капюшонов, а все лица в подлой манере скрывались за повязками, оставляя на виду лишь ровную полосу между краями одеяния, откуда в застигнутого врасплох воина в предвкушении впилось сразу несколько объятых огнём ярости, хищных взглядов, что бесцеремонно изучали каждый участок его тела, словно выбирая наиболее уязвимые места для нападения. С силой сжимая рукоять своего оружия, Бали-бей с нарастающей безысходностью наблюдал, как разбойники постепенно сужают кольцо вокруг него, подкрадываясь к нему взвешенными шагами умелых охотников, но при этом его переполняла твёрдая решимость воздать им по заслугам, если хоть кто-нибудь из них осмелится атаковать первым. Воину уже не раз приходилось сталкиваться с подобными неприятностями, однако эти люди, несмотря на своё дикое поведение, вызывали уважение к их навыкам и умениям выслеживать добычу из засады и не могли не призывать к осторожности, будто в случае угрозы могло произойти что-то более ужасное. Знакомое давление стрельнуло в спину Бали-бея, распространяя по телу импульсы приятного возбуждения, и он с мрачным наслаждением почувствовал, как мышцы предвкушающе поигрывают стальным напряжением, а сжатые сосуды омываются свежей порцией горячего адреналина. Сохраняя завидное хладнокровие и непоколебимую уверенность в своих силах, Бали-бей едва сдерживал в себе порыв первым броситься на противников и всадить в их податливую плоть свою тоскующую саблю, но неожиданно откуда-то из-за мощных спин вооружённых людей раздался дивной окраски повелительный голос, чьи покровительственные ноты взлетели к самому небу и звонким эхом разбились о стеклянную поверхность застывшего в тяжёлой пульсации воздуха: – Стойте! Опережая дерзкий прилив бесцеремонного любопытства, Бали-бей резко обернулся, не снимая воинственной позы, и с некоторым удивлением обнаружил, что разбойники вокруг него беспрекословно подчинились, услышав приказ, и тут же разошлись в стороны, опуская острые мечи концом в землю. Из-за их мускулистых тел гордой походкой выступил ещё один мужчина в таком же наряде, как и его слуги, но без оружия в спрятанных за спиной руках и с непрекрытым господством в развёрнутых плечах и безупречной осанке настоящего воина, все потаённые подробности которой бей мог легко узнать издалека. Двое его соратников синхронно присоединились к нему сзади, сопровождая его подобно молчаливым стражам, и провели его до замершего в лёгком замешательстве Бали-бея, двигаясь точно и чётко, шаг в шаг. Оказавшись в непозволительной близости от чужого коня, незнакомец остановился и одним движением освободил голову и лицо от чёрной, слегка заношенной ткани, являя пристальному вниманию воина довольно молодые, разукрашенные бледными шрамами черты его зрелого возраста, точённую линию заросшего тусклой щетиной подбородка, неровный изгиб острого носа и подозрительный прищур пронзительных янтарных глаз, что беззастенчиво и с долей неуловимого удовольствия изучали бея оценивающим взглядом из-под припавших к переносице густых бровей. Пленённый настороженным интересом взор Бали-бея с нарочной неторопливостью пришёлся по его ровному стану, задержался на взлохмаченной шевелюре его отросших волос, и спустился вниз по идеально прямой осанке, в которой читалось почти высокомерное превосходство и потаённая угроза несмотря на то, что незнакомец даже не вынул оружие. Заметив то, с каким любопытством воин разглядывает его складно выстроенную фигуру, он коротко фыркнул и насмешливо скривил губы в дерзкой улыбке, демонстрируя неровный ряд пожелтевших зубов. – Куда путь держишь, знатный господин? – нараспев протянул он, обращаясь к Бали-бею. – Надеюсь, мы ненароком не задерживаем Ваше Сеятельство в долгой дороге? – Красть у меня нечего, – ровным тоном пробасил Бали-бей, твёрдо выдержав надменный взгляд незнакомца, и не слукавил: последние монеты он потратил в тот раз, когда ночевал накануне в городе, название которого давно стёрлось из его памяти. – А как же эта смертоносная красавица? – вкрадчиво усмехнулся незнакомец, переводя свои жадные глаза на саблю воина в его руке. – Она наверняка стоит немало и несомненно привлекла бы моё внимание, если бы кража имущества нас хоть как-то волновала. – Чего же вы хотите? – подозрительно сощурился Бали-бей, вновь стягивая мышцы под рёбрами в тугой узел напряжения. Незнакомец метнул взгляд вниз, словно заметив это тайное движение, и уже собирался ответить, как один из его сторонников, неподвижно стоящий подле него, сделал несколько шагов к своему главарю и вежливо склонился к его уху. Он был мощного телосложения, на полголовы выше первого незнакомца, в таком же чёрном одеянии и с утончённым холодом крепкого льда в непроницаемых глазах, что придавало ему сдержанности и хладнокровного терпения. Он бросил на Бали-бея прямой взгляд, от чего воина без предупреждения обожгло цепким ознобом, и преданно посмотрел на своего предводителя, замершего в снисходительном ожидании. – Подожди, брат, – негромко пророкотал разбойник, и незнакомец выжидающе обернулся на него, вопросительно прищурившись, и требовательно повысил голос: – Слушаю, Волчьий След. Что ты хочешь мне сказать? – Я не думаю, что этот чужак представляет для нас опасность, – продолжил тот, кого назвали Волчьим Следом. Бали-бей не смог сдержать внутренне изумление, услышав такое странное имя, на настоящем русском языке с его многогранными переливами и неповторимыми тонкостями речевых оборотов звучало ещё более красиво и мужественно. – Он не похож ни на одного из тех богатых князей, которые проезжали в столицу этой дорогой. Посмотри на его одежду. А эти грубые черты иностранной наружности. Он явно не из этих краёв. – Похоже, ты прав, – задумчиво проговорил главарь разбойников, пройдясь по Бали-бею откровенно заинтересованным взглядом. Затем повысил голос, озвучивая новый приказ: – Убрать оружия! Поляна взорвалась звонким скрежетом металла, трущегося о внутреннюю поверхность неброских ножен, и вот все разбойники как один стояли с вытянутыми вдоль тела руками, больше не представляя угрозы. Тихое пламя отчуждённого возмущения скромной искоркой вспыхнуло в утробе души Бали-бея, как только его гордость жестоко уязвили бесцеремонные слова одного из разбойников, сказанные с таким видом, будто его вообще здесь не было. С трудом сдерживая накатившее раздражение, воин смело вскинул голову, показывая, что нисколько не смущён беспардонными разговорами незнакомцев о нём, которые обсуждали его, словно какой-то товар на рынке. Не выдержав, он выступил вперёд, дёрнув за поводья своего коня, и вперил в них пристальный взгляд. – Кто вы такие? – резко бросил он, гневно нахмурившись. Все трое перевели на него одинаково равнодущные взоры, и бей впервые обратил внимание на третьего человека, занимавшего почётное место с другой стороны от своего главаря. Со своим высоким собратом он разнился в щуплой фигуре с явно выдающимися острыми углами её грациозных изгибов, обтягивающая его силуэт одежда с безупречной точностью подчёркивала его натренированные мышцы, а сплошь чёрное сияние бархатной ткани на его плечах идеально гармонивало с насыщенной зеленью его ясных глаз, чьи выразительные глубины источали молодость и скрытую силу. Его броский взгляд показался бею самым живым и открытым, словно он совсем недавно вступил в ряды этих жестоких убийц. – Кто вы, отвечайте! – Тише, друг, тише, – примирительно проворковал главарь разбойников, плавно поднимая руку в знак спокойствия. – Прости нас, мы ошиблись. Вот уже который месяц по этой тропе проезжают князи, состоящие на службе самого царя, мы решили, что ты один из них. Очевидно, это не так. Князья обычно путешествуют со своей свитой, а ты здесь совсем один. – Вы грабите... Богатых господинов ради собственной выгоды? – недоверчиво переспросил Бали-бей и поморщился от отвращения. – Вы разбойники? – Нет, – томно улыбнулся незнакомец, вальяжно и с нескрываемым самодовольством прикрывая глаза. – Моё имя Осока, а это мои воины. По всей стране нас прозвали Степными Орлами. Мы нападаем на здешнюю знать, чтобы досадить царю и вынудить его принять меры против людских бед, что свалились на наши головы. Я иду путём справедливости и чести и никогда не убиваю невинных. Все эти люди не думают о своём народе, им лишь бы иметь власть и деньги, а на простых жителей им плевать. Не волнуйся, я тебя не трону. – То есть, ты бунтовщик? – уточнил Бали-бей и наконец позволил себе с облегчением перевести дух. – И имя у тебя странное. Почему Осока? – Осока – стройное и гибкое растение, заселяющее собой всё пространство, куда бы не упало её крохотное зерно, – утробно рассмеялся главарь, запрокинув голову и показывая кадыкастую шею. – Оно неподвластно ветрам и может выдержать даже жаркое солнце, если у него будет достаточно воды в корнях. Не скрою, я тот ещё мятежник, да и то, что ты видишь – и есть самое настоящее восстание против власти. А вот кто ты такой для меня самая настоящая тайна. Может, представишься? Ревностно оценивая каждый свой шаг, Бали-бей вернул нетронутую саблю на своё законное место и ловко спустился с коня на землю, подняв вокруг себя клубы сухой пыли. Воины Осоки, как и его верные соратники, не тронулись с места и даже не изменились в лице, уставившись в какую-то недоступную точку перед собой. Смерив стоящих перед ним троих мятежников потаённо угрожающим взглядом, он со всем величием расправил плечи, гордо приподняв подбородок. На подобный случай у него всегда находилась заученная за месяцы странствий история, которая не раз выручала его в таких ситуациях. – Моё имя Игнис¹, – чётко провозгласил он, не отводя взгляд. В глазах Осоки мелькнуло заискивающее одобрение, граничащее с намёком на уважение. – Я из далёкого города на греческих землях, но вот уже много лет провожу в скитаниях в поисках нового дома. Моя семья умерла трагической смертью, и теперь мне не о ком больше заботится, кроме себя. – Игнис, значит, – кивнул Осока, с любопытством сощурившись. Пройдясь по Бали-бею изучающим взглядом, он наконец коротко хмыкнул и дружески хлопнул его по плечу, отчего воин даже невольно покачнулся, ощутив на себе всю твёрдость и силу его грубой руки. – Ты мне нравишься, у тебя сердце настоящего воина и не ведает страха. Моему восстанию нужны такие храбрецы, как ты. Что скажешь, Игнис? Присоединишься к нам? У нас ты найдёшь и приют и кров, а эти земли мы вдоль и поперёк знаем. До ближайшего города далековато, но если что, всегда сможем вывести. Неожиданное предложение Осоки окатило обескураженного Бали-бея ледяной водой сомнений и нестерпимых противоречий. С одной стороны он бы ничего не потерял, если бы прямо сейчас направился в тот самый город, но с другой ему на этом опасном пути не хватало верных союзников, умеющих сражаться и дороживших преданностью больше, чем своей жизнь. Какое-то внутреннее предчувствие подсказывало ему, что, отказавшись от предложения, он, сам того не ведая, наживёт себе заклятых врагов, а в надёжном укрытии сможет углубиться в детали своего плана и, может быть, даже склонить этих гордых бунтовщиков на свою сторону. Несколько раз перебрав в голове всевозможные исходы этого знакомства, Бали-бей словно во сне кивнул, выражая тем самым своё согласие. Глаза Осоки пленительно засверкали нескрываемым торжеством, и он удовлетворённо расплылся в одобрительной улыбке. – Правильный выбор, друг мой, – сладкоречиво изрёк Осока, выразительно блеснув хищными глазами. – Идём, пока не стемнело. До лагеря рукой подать. Пока Бали-бей пробирался вслед за воинами сквозь густые заросли колючей ежевики, ведя за собой своего уставшего коня, его сознание успели посетить самые разные мысли, а в груди заворочился червь сомнения и приглушённой тревоги. Надёжно скрытое от посторонних глаз уютное место, окружённое живой изгородью со всех сторон, в самом деле походило на военный лагерь, где по всем правилам располагались одинаково серых оттенков тканевые палатки, на совесть сооружённые из самых простых материалов, но от этого не менее крепкие и устойчивые, отдалённо напоминавшие богатые шатры, которые Бали-бей привык наблюдать в лагерях Османской армии. Сходство было столь велико, что его сердце невольно запело от восхищения и мелькнувшего в цепях подозрения восторга, когда он окинул внимательным взглядом усеянную другими мятежниками поляну и пришёл к выводу, что Осока, несмотря на свой дерзкий нрав, пользуется немалым уважением среди своих братьев. Стоило предводителю выбраться из цепких когтей колючего растения, загораживающего вход в лагерь, как все присутствующие в лагере воины, в основном кучкующиеся возле тёплых костров дружескими компаниями, одновременно подорвались со своих мест и поприветствовали своего главаря громогласными криками и мощными ударами правых кулаков в грудь, отчего воздух вокруг завибрировал от напряжения и прошёл сквозь Бали-бея сильной дрожью натянутых струн неподдельного торжества, что излучали верные соратники Осоки в каждом своём преступном вздохе. На него они не обратили ни малейшего внимания и тут же с позволения лидера вернулись к своим занятиям, вновь разбавляя лесную тишину негромкими разговорами и заливистым смехом. Неторопливо пройдясь сощуренными глазами по всему открытому пространству лагеря, заманчиво сверкавшего в чётко оформленных пятнах вечернего солнца, Бали-бей зацепился заинтересованным взглядом за пронзающую небо своим острым пиком крутую скалу, что высилась в дальнем конце поляны и заботливо, словно защищая, накрывала половину участка своей густой прохладной тенью, препятствуя наглому ветру тревожить покой безмятежных обитателей. Только навязчивая мысль о том, что с отвесного утёса этой позеленевшей от времени горы открывается прекрасный и не менее важный вид на все окрестные владения этих лесов, молнией пронеслась в голове завороженного Бали-бея, как Осока бесцеремонно отвлёк его от мечтаний, снова без разрешения опустив ладонь ему на плечо. – Идём, – вывел его из раздумий бодрый голос предводителя. – Я тебя кое с кем познакомлю. Постыдный приступ неудержимого и почти доверчивого любопытства мгновенно взял вверх над здравым рассудком, и Бали-бей, словно подчиняясь какой-то неведомой тяге, последовал за своим новым знакомым в другой конец лагеря, где, склонившись на каким-то острым предметом и распространяя вокруг себя колкие импульсы сосредоточенности и замкнутого отчуждения, восседала на земле чья-то хрупкая фигура, слишком стройная и слишком изящная, чтобы принадлежать одному из тех широкоплечих мужчин. К тому же, чёрные, с изысканным оттенком застывшей платины волосы у незнакомца хоть и доходили до середины шеи ровно остриженными концами, казались шёлковыми и мягкими на ощупь, будто длинных мех какого-нибудь хищного зверя. Словно почувствовав вытянутой спиной чужое приближение, загадочная обладательница королевской осанки пошевелилась и бесшумно выпрямилась во весь рост, оборачиваясь к посетителям прежде, чем они успели возвестить о своём приходе. Бали-бей мгновенно остановился, пригвождённый к месту зорким воинственным взглядом дерзкой красавицы, ставшей счастливой носительницей ровных и очаровательно строгих черт заострённого лица, длинной, грациозной шеи с выдающимися вперёд покатыми ключицами, гордо развёрнутых плечей, являющих миру подозрительно безупречную постановку корпуса, и стройной, подтянутой фигуры с ярко выраженной талией, острыми линиями женственной груди и соблазнительным силуэтом крепких бёдер, обтянутых кожаной одеждой. Иссиня-чёрный, лёгкий кафтан, закреплённый широким поясом, морскими волнами спускался по её рукам, оканчиваясь широкими рукавами на уровни её локтей, а его длинный подол ниспадал между её ног впереди и сзади, оставляя сбоку достаточно свободного места для движения. Тонкие запястья и жилистые ладони, в одной из которых пугающе покоилась острая сабля, были туго перевязаны потёртыми бинтами, совсем как в его далёкой юности, сплошь чёрное одеяние, гармонирующее с такого же цвета прямыми прядями и аккуратной линией тёмных бровей, подчёркивало врождённую смуглость её нежной кожи, чётко выделяя на молодом лице, исперщённом ранними морщинами от вечно сосредоточенного прищура, бездонные, глубокие глаза насыщенного цвета вороного крыла, что смотрели броско выразительно, будто пронзая плоть острыми кинжалами, и были такими глубокими, что, казалось, отражали весь простор ночного неба, лишённого даже кроткого проблеска белоснежной луны. Они приютили в себе опасность приближающейся грозы, вместили в своих беспокойных водах затягивающую пустоту бурного, горного потока, сверкали матовыми тенями невидимых призраков прошлого и мгновенно выдавали все потаённые чувства своей хозяйки малейшим изменением в оттенках, которые были до боли в груди знакомы Бали-бею. Она была великолепна, словно сама ночь, прекрасна и отважна, как гибкая пантера, таинственна и неуловима, будто падающая за горизонт звезда. И спустя столько лет она снова смотрела ему в глаза, и постепенно непроницаемое выражение её предвзятого взгляда затмилось опасливой вспышкой почти пламенной надежды, продиктованной нескрываемым изумлением, что с такой же силой плескалось в очах Бали-бея, почти лишая его всякой воли и медленно заволакивая разум беспросветным туманом потрясения. Ему казалось, что происходящее похоже на дивный сон или на жестокую насмешку всевидящей судьбы, но отнюдь не случилось с ним на самом деле, поскольку всё это было слишком невероятно и даже невозможно, чтобы быть правдой. Поперхнувшись собственной растерянностью и по-прежнему прибывая в глубоком неверии, Бали-бей боялся пошевелиться и разбавить скопившееся между ними напряжение слабыми потоками своего загнанного дыхания, словно стоящая перед ним девушка была не более, чем стеклянным миражом, способным разбиться на тысячи острых осколков невыносимой боли, если он только посмеет совершить оплошность. Его ноги неподвижно приросли к земле, отказываясь сделать шаг навстречу призраку из прошлого, сердце с таким неистовым волнением ударялось о грудную клетку, что между рёбер болезненно защемило, прекращая на один страшный миг всякое поступление кислорода в сдавленные тоскливой горечью лёгкие. Внутри всё жалко сжималось и холодело в приступе непосильного чувства уничтожающей вины, так что тело налилось свинцовой тяжестью, а затем его беспощадно бросили в невесомую пустоту, накрывая надломленное жестокой истиной существо толщей ледяной воды, сквозь которую он с трудом мог разобрать какие-либо посторонние звуки. Пейзаж позади обрамлённого закатным сиянием силуэта начал неумолимо расплываться перед его глазами, из-за чего вдоль всего вытянутого в напряжении позвоночника спустился пробирающий озноб, и вскоре перед его внутренним взором застыла только эта миниатюрная хрупкая фигурка, почти ничуть не изменившаяся со дня их последней встречи. Всё такая же гибкая, такая же сильная и телом, и духом, упрямая и несгибаемая в своей верности и непоколебимой воли к справедливости, во имя которой была готова пожертвовать собственной жизнью. И такая же близкая сердцу, безумно дорогая и любимая всем его существом. «– Обещай мне. Прошу, пообещай, что вернёшься так быстро, насколько сможешь. – Клянусь тебе, я вернусь. Жди меня и ни на миг не теряй надежду. – Да хранит тебя Аллах. В добрый путь».***
Осень 1494 года, Топкапы Колючий воздух пробирался к разгорячённой коже под свободными полами ночной сорочки даже сквозь шёлковое одеяло, призванное уберечь хрупкое существо в объятиях ночного холода и саднящей тишины от любого нежелательного проникновения осеннего ветра, что лишь сейчас стал особенно ощутимым, когда тело оцепенело без движения, сделавшись совершенно беззащитным и уязвимым. Темнота, что прежде казалась недоступной и пугающе бездонной, постепенно становилась всё понятнее и виднее зоркому глазу, успевшему за столь долгое время привыкнуть к подобным условиям, и на месте расплывчатых фигур каких-то причудливо изогнутых теней, внушавших неспящему воображению повод забыться бессмысленным страхом, вскоре проступили чёткие контуры омытых серебром лунного света различных предметов, забирающих себе всё свободное пространство покоев. Натренированное зрение от скуки начинало обводить эти неподвижные силуэты невидимыми линиями угольного карандаша, представляя их идеально нарисованными на клочке бумаги, но столь умиротворённое занятие нагоняло непрошенный сон и пробуждало в Айнишах преступное желание погрузиться в мир мечтаний, чего она ни в коем случае не должна была допускать. Как только её сознание обволикивало призрачной дымкой приятного наваждения, а разум словно терялся между сном и реальностью, готовясь перешагнуть порог в обитель её потаённых страхов и надежд, госпожа рывком выдёргивала себя из полудрёмы, прекрасно осознавая, что её обманчивое спокойствие всё равно не продлится долго. Рядом с ним, ощущая каждой клеточной тела его горячее дыхание, нацеленное ей прямо в затылок, на одном ложе, разделяя с ним своё личное пространство и негласно давая право нарушить установленные между ними границы в любую секунду, она чувствовала себя брошенной в клетку к хищному зверю несчастной дичью, что вынуждена каждое мгновение ожидать невыносимой боли, если ему вдруг взбредёт в голову вонзить свои острые клыки в её податливую плоть. Однако равномерные и глубокие вздохи, с какими проморзглый воздух наполнял и покидал его мощную грудь, гармонично разбавляя угнетающую тишину, яснее всяких слов убеждали Айнишах в том, что Яхъя давно уже уснул на другой половине кровати и ещё не скоро выберется из плена сломившей его усталости. Госпожа надеялась, что это хоть немного сможет её успокоить и заглушить навязчивый голос внутренней тревоги, но спящим этот непредсказуемый воин казался ей ещё более неуправляемым, словно в его обманчиво безмятежном состоянии скрывалась какая-то потаённая угроза и на самом деле оно не более, чем умелое притворство. Каждую секунду она ожидала чего-то внезапного и неожиданного с его стороны, и внутри неё всё обрывалось от страха, когда он в очередной раз шевелился во сне, возбуждая слух громким шелестом потревоженных простыней. Она боялась, что он не выдержит и не сможет противиться своим страстным желаниям, несмотря на то что дал ей слово, что ни разу к ней не прикоснётся. Она не доверяла ему даже сейчас, хотя её бесценная невинность по-прежнему была при ней и никем не собиралась порочиться, и всё равно лежала к нему спиной, нарочно демонстрируя свою несуществующую смелость. Открыто показать ему свои сомнения и недоверие означало для Айнишах проявить постыдную слабость и признаться в своём страхе, но воин был недостоен от неё такого откровения. Оставалось только мысленно благодарить его за сдержанность и невероятную силу воли и возносить слёзные мольбы Всевышнему, чтобы эта ужасная, длинная ночь поскорее закончилась. Жестокая боль без предупреждения стиснула накаченные свежим воздухом лёгкие заострёнными когтями свирепого орла, выталкивая наружу спасительный кислород и на ходу превращая его в сдавленный, хриплый стон, что без предупреждения потревожил сонное безмолвие в апартаментах, чей непреступный купол мгновенно покрылся глубокими трещинами. Ослеплённая внезапным приступом необъяснимой паники, которая впилась ей в сердце колючими лозами ядовитого испуга, Айнишах подорвалась с места, с жадностью хватая ртом задувавшую со стороны террасы ночную свежесть в попытке расправить сведённую крупной судорогой грудную клетку. Внутри всё резко сжалось, выворачивая внутренности наизнанку, и госпожа неистово вцепилась ногтями в тонкую ткань сорочки на груди, пытаясь избавиться от давящей снаружи невидимой тяжести, что препятствовала ей сделать полноценный вдох. Задыхаясь и смаргивая невольно проступившие на глазах слёзы, Айнишах словно в сумрачном тумане рырвалась прочь из вдруг ставших ей тесными покоев, ощущая на себе, как их сводчатые стены сужаются вокруг неё, отбирая последнюю нить жизни, за которую так отчаянно цеплялось её сломленное внезапным недугом существо. Ночная тьма покорно расступилась перед своей госпожой, когда она, ничего не видя перед собой расплывчатым взглядом и едва не теряя сознание от нехватки воздуха, кое-как прохромала к краю балкона и в изнеможении привалилась к перилам, загнанно дыша. Оплетающий полуобнажённое тело цепями пробирающего озноба морозный холод с мрачным наслаждением обрушился на беззащитную, одинокую девушку, забираясь под её свободную одежду и обжигая голые ступни адским ледяным пламенем от соприкосновения нежной кожи с безжизненным мрамором. Только Айнишах упрямо не обращала внимание на стучащие от переохлаждения собственные зубы и сведённые неудержимой дрожью окоченевшие мышцы, дожидаясь, пока невыносимые муки неизвестной болезни наконец прекратятся и пожалеют её истерзанную душу хотя бы на этот раз. Резкая боль понемногу начинала отступать, обретая свободу вместе с постепенно углубившимся дыханием, незванный ветер уносил прочь смертельную слабость и вынуждал оцепеневшее в объятиях стального мороза тело усиленно работать, разгоняя по жилам остывшую кровь, чтобы не дать Айнишах совсем зачахнуть на холоде. По мере того, как её шаткое состояние медленно возвращалось в норму, а загнанное в угол сердцебиение оживало, наполняя её незаменимой энергией, блуждающий взгляд госпожи начал проясняться и вскоре оказался во власти открывшегося ему незабываемого вида на спящий внизу город. Ночное великолепие Стамбула предстало перед восхищённой Айнишах как на ладони, и она беспомощно замерла от охватившего её незнакомого благоговения, не смея отвести глаз от этой величественной и такой неповторимой красоты. В глубине души она даже немного позавидовала пролетающим над её головой ночным птицам, которые видели весь мир в этом потрясающем мерцании равнодущных теней, сотканных из призрачного мрака и далёких небесных звёзд. На мгновение потеряв дар речи от увиденного, девушка даже позабыла о том, что её всё ещё колотит от неконтролируемого ужаса, как и о притаившейся за спиной мнимой угрозе, что уже становилась ближе с каждым шагом, воспользовавшись её недопустимой беспечностью. Слишком поздно Айнишах ощутила вдоль позвоночника знакомое покалывание чужого взгляда, слишком поздно услышала бесшумное дыхание на взмокшем затылке, не смогла вовремя предугадать, когда именно его тёплые широкие ладони без разрешения опустятся ей на талию, прижимая к продрогшему телу шёлковую ткань сорочки и как бы стараясь согреть, отдавая ей всё своё тепло и частичку собственной жизни. Госпожа предательски содрогнулась с ног до головы, как только спиной почувствовала его опасную и непозволительную близость, и тут же прокляла свою неосторожность, осознав, что прямо сейчас по глупости угодила в ловушку опытного охотника и оказалась в его крепких когтях. А он, словно играя с ней и с её уязвимостью и даже не скрывая торжествующей насмешки в своих действиях, властными прикосновениями пальцев сквозь одежду ласкал её подтянутый стан, с особым вниманием пробегая по напряжённым мышцам, и грозился пойти ещё дальше, страстно желая добраться до самого сокровенного и пока что недоступного для него, покрытого какой-то нерушимой тайной и столь же нежного и податливого, как и невинное существо госпожи. Она улавливала над ухом его возбуждённое дыхание, внутренне умирала каждый раз, когда мощные импульсы чужого превосходства и жажды подчинить себе её сердце сокрушительной волной разбивались о её осанистые плечи, словно преследуя цель пригнуть их к земле в выражении немой покорности. Только Айнишах не собиралась покоряться. Когда где-то в низу живота сладким мёдом растёкся ублажающий жар, а откуда-то изнутри начал медленно подниматься преступный порыв ответной страсти, госпожа не выдержала и рывком развернулась к стоящему вплотную к её спине Яхъе, прожигая его уничтожающим взглядом. – Что ты себе позволяешь? – резко бросила она, жёстким движением отстраняя от себя его руку. К нагретому участку тут же пробрался озноб, но она приказала себе терпеть, лишь бы воин не догадался, насколько сильно она на самом деле нуждается в чужой близости. – Держи дистанцию! – Я и так держал дистанцию целую ночь по твоему желанию, – парировал Яхъя, мгновенно похолодев. От его былой нежности не осталось ни следа. – Ты ведь осознаёшь, что повелитель и госпожа вряд ли поверят в эту ложь, не так ли? – Мне всё равно на их мнение, – безжалостно отрезала Айнишах, рассекая упругий воздух ребром ладони, и отступила на шаг назад, упираясь поясницей в перила балкона. – Я никогда не позволю тебе ко мне прикоснуться. – Мы с тобой связаны одной клятвой, Айнишах, – едва сдерживая набежавший на глаза гнев, напомнил Яхъя, и госпожа вдруг осознала, что невольно задела независимого воина своими словами. Мрачное удовлетворение липкими путами растеклось по её плечам, но она с досадой сбросила их с себя, напомнив, что не готова опускаться до подобной низости. – И я прошу тебя если не о довории, то хотя бы об уважении и верности. Хотя бы сделай вид, что тебе не всё равно и ты питаешь ко мне хоть какие-то чувства. Едкий привкус ироничной горечи затеплился у неё на языке, перекатывая в горле готовый сорваться с губ грубый ответ, но вместо этого Айнишах лишь прискорбно рассмеялась, если хриплое дрожание её ослабевшего голоса вообще можно было считать за человеческий смех. Яхъя ничуть не изменился в лице, с поразительной стойкостью сохраняя присущее ему хладнокровие, и спрятал руки за спиной, всем своим видом требуя объясний. Расстояние между ними по-прежнему оставалось ничтожно мало, а госпожа ощущала спиной мягкую поверхность невесомой пустоты, что ждала её за пределами террасы, и с трудом удерживала себя на месте. – Чувства? – совершенно чужим и незнакомым для самой себя голосом переспросила Айнишах, не находя слов, чтобы выразить всё переполнявшее её отвращение. – Ты хочешь узнать о моих чувствах? Я ненавижу тебя. Ненавижу всё, что с тобой связано. Ты появился в моей жизни и разрушил её вдребезги. Это ты виноват в том, что я теперь несчастна! – Не я принял это решение, – ледяным тоном возразил Яхъя, окидывая девушку сверху вниз предвзятым взглядом. – Но ты этого хотел! – мгновенно взвилась госпожа, воинственно выгибая спину и с яростной угрозой заглядывая в затянутые ночными тенями глаза бея. Она и не заметила, как её голос, прежде такой сиплый и едва живой, взлетел до самых небес, пронзая купол тишины яркой вспышкой грозовой молнии. – Ты с самого начала не давал мне прохода, ты преследовал меня, хотя я просила тебя оставить меня в покое, а теперь ты просишь меня об уважении?! – Не кричите, госпожа, не надо, – почти шёпотом взмолился Яхъя и настороженно покосился на соседнюю террасу чуть выше, на которую открывался беспрепятственный вид с их балкона. – Ваш отец здесь, если он увидит... – Пусть видит! – в бешенстве и на грани слепого отчаяния крикнула Айнишах, даже не потрудившись сбавить громкость визгливых ноток в своей интонации. – Пусть видит, на какие страдания обрёк собственную дочь! – Хюма! Обуянная ненавистью и неконтролируемым гневом Айнишах не сразу осознала, что произошло, но, когда какая-то грубая сила бесцеремонно пригвоздила её спиной к твёрдой мраморной колонне, она захлебнулась болезненным стоном и уронила голову, слишком уставшая от злости, чтобы сопротивляться. Яхъя навис над ней, подобно свирепому волку над беспомощной ланью, и предупреждающе оскалился, будто не видел, что она и так уже безропотно подчинилась его воле. Опережая каждый свой вздох после внезапного всплеска эмоций, госпожа обмякла под давлением воина, не выдавая своего неудобства от тесного соприкосновения каждым позвонком с обжигающей холодом поверхностью мрамора, на котором шёлковая одежда беспрерывно скользила, и вперила в бея испепеляющий взгляд, до боли стиснув челюсти. – Я знаю, ты чувствуешь себя преданной и одинокой, – с намёком на искреннее понимание произнёс Яхъя, по-прежнему прижимая госпожу к колонне за плечи. – Поверь мне, я сожалею, что ничего не могу сделать для тебя, но ты не одна. У тебя есть твои браться и сёстры. Насколько я знаю, больше всех тебе близка Кахин Султан. Она уж точно в любой ситуации тебя поддержит и будет рядом. – Больше нет, – глухо отозвалась Айнишах, спрятав потухший взгляд. При одном упоминании сестры её словно пронзил бесплотный страх, а в сердце закрались уже знакомые сомнения, что всегда оказывались сильнее сожаления и почти призрачного желания довериться. – Я больше не доверяю ей как раньше. – Она почувствовала, как давление Яхъи ослабло, и ей в душу пробрался метающий стрелы изумления растеряный взгляд воина. – В последнее время Кахин стала вести себя несколько... Странно. – Странно? – нахмурился Яхъя, окончательно освобождая госпожу из плена, но не отходя от неё. – Как это понимать? – Ей стали сниться необычные сны, – всё тем же разбитым голосом продолжила Айнишах, привычно сжавшись от приступа возобновившейся тревоги. – Я много раз слышала, как она просыпается с криками в своих покоях, а утром начинает нести какой-то бред про тайные знаки и пророчества, которые она якобы получает почти каждую ночь. Матушка даже водила её к лекарю, но всё напрасно. Никто не может понять, что с ней происходит, а самое ужасное то, что Кахин полностью уверена в своей правоте. Она стала совсем другой, Яхъя. Я больше не узнаю свою сестру. Она стала какой-то задумчивой, далёкой и словно мечется между сном и реальностью. Мы все стали её бояться. Я люблю свою сестру и не хочу её обижать, но такими темпами она добьётся того, что отец просто вышлет её из дворца. Неуютная завеса тонкокрылой тишины повисла между Айнишах и её новосипечённым супругом, когда последнее звучание её печального признания растаяло в вихре ночного воздуха, немедленно остудившего открытую кожу на её шее. Неудержимо вздрогнув от беспардонного вмешательства цепкого ветра, она обняла себя за плечи, подсознательно стараясь хоть немного согреться. Яхъя казался глубоко задумчивым и обременённым какими-то своими мыслями, так что она не осмелилась его отвлекать. Молчание затянулось, превращая возникшую паузу между ними в непробиваемый кокон отчуждения, но наконец воин обратил на неё непоколебимый взгляд. – Простите, я не знал, – приглушённо проронил Яхъя, но Айнишах лишь покачала головой, бессильно зажмурившись. Все эти выражения сочувствия и ненужной жалости только доставляли ей ещё большое горе. – Мне, конечно, неизвестны мысли Вашего отца, но, я думаю, он вряд ли может так поступить с родной дочерью, к тому же, с членом Династии. Он ещё привыкнет к странному поведению Вашей сестры. Хоть Айнишах и не знала, насколько искренней была эта речь, в её груди что-то в робкой надежде затрепетало, поднимая откуда-то изнутри пока ещё слабую волну воодушевления и уверенности. В свете последних событий она совсем запуталась в собственных чувствах и теперь не могла с точностью определить, что движело ей сейчас: благодарность или желание выплатить долг. Свинцовая тяжесть вдруг навалилась на её сгорбленные плечи, металлическим блеском проникновенного сна оседая на ресницах, и спустя мгновение госпожа оказалась в убаюкивающих водах желанной усталости, бросившей её в бережные объятия бархатной тьмы прежде, чем мысль о сопротивлении настигла её блуждающий разум. Видимо, неизбежные изменения в её состоянии не остались незаметными для Яхъи, поскольку он аккуратно приобнял её за плечи и настойчивым, но мягким давлением увлёк за собой под своды мрачных покоев. – Госпожа, пойдёмте внутрь, – учтиво предложил он, пропуская её вперёд. – Здесь становится холодно, а Вы совсем раздетая. «За себя говори,» – проворчала про себя Айнишах, скептически покосившись на его тонкую рубашку, расстёгнутую на несколько пуговиц так, что наружу проглядывала соблазнительная мощь его коренастой груди. Однако спорить не стала и лишь на полпути резко обернулся к нему, свирепо нахмурившись. – Запомни, я не стану притворяться и всю жизнь жить в обмане, бей, – чётко проговорила она, выделяя каждое слово. – Даже не надейся, что моё отношение к тебе когда-нибудь изменится, ибо я никогда не отказываюсь от своих слов. Да будет наш союз во благо. Не дождавшись, когда Яхъя удостоит её ответом, Айнишах молча скрылась в полумраке своих покоев, раздвигая перед собой парящие на крыльях ветра лёгкие занавески. Эта ночь ещё не скоро подойдёт к концу, знаменуя очередным безрадостным рассветом начало её новой, совсем несчастливой жизни, поэтому она не возражала против того, чтобы Яхъя уложил её в кровать, а сам куда-то отлучился, оставив подавленную горем госпожу в неприкосновенном одиночестве. К тому же, её мышцы ломало от страшной усталости, и она была только рада забыться глубоким сном вдали от жестокой реальности и бесконечных притязаний неуловимой судьбы.