Дай человеку власть, и ты узнаешь кто он Наполеон I Бонапарт.
Скованные позолоченными цепями солнечных лучей одинаково стройные стволы деревьев лишь по какой-то им одним ведомой причине не смели согнуть свои величественные станы в гибком поклоне, разделяя неоспаримую власть всесильного светила. С высоты, недоступной их изогнутым в мольбе ветвям, на укрытую нежным бархатом молодой травы землю ниспадали водопады бережного тепла, и каждая капля этой живительной энергии стремилась пригладить ласковыми касаниями плодородную рыхлость угольно-чёрной почвы, словно жаждила посеять на месте пустоты новые семена жизни и процветания. Разорванные в клочья хлёстким ветром податливые облака полупрозрачной пеленой безмятежности застыли в неподвижных небесах, не смея окружить лёгким танцем взошедшее на пристол мира утреннее солнце, и всё же предусмотрительно затаились где-то поблизости, не торопясь поддаваться власти неудержимого вихря и безвозвратно исчезать за непреступной гранью горизонта. Добровольно открывая любопытному глазу все свои самые редкие богатства, будь то белая лента надземного ручейка, рассекающая долину стремительной плетью, или стыдливо глядящие из-под венца ворсистых лепестков застенчивые цветы, наполнявшие прохладную свежесть лесного воздуха неповторимыми ароматами, долина заговорщески нашёптывала невинно пленённым её откровенной непорочностью воздыхателям свои сладкие речи, пробираясь в их расслабленные сознания вместе с песнями переливчатого ветерка, и словно завлекала их в свои необъятные владения, позволяя их измождённым сердцам в полной мере ощутить исцеляющие чары неприкосновенной свободы и отрадного раздолья, что были видны и доступны каждому, кому необходимо было уединиться с природой. Безнаказанно притягивая к себе бесценное внимание посторонних глаз, пустынная равнина, по-хозяйски укрытая прочным куполом устоявшейся тишины, стелилась вдоль темнеющих вдали молчаливых гор от края до края и гармонично дополняла царившее в умиротворённой атмосфере безмолвие звонкими голосами певчих птиц, что как раз кстати прослышали о наступлении рассвета и теперь прилагали все усилия, чтобы разбудить погружённый в омут приятного забытья спящий мир. Кроткие лучи по-настоящему весеннего солнца несмело коснулись широкой ладонью чужого крепкого плеча, словно принося свои искренние извинения за столь бесцеремонное вторжение в его неприкосновенное пространство, и в тот же миг вдруг растеряли всю свою застенчивость, обогрев сверкающую поверхность кафтана на ровной спине Бали-бея частичкой драгоценного тепла. Поёжившись от столь неожиданного и немного досадного проявления непрошенной ласки, воин недовольно встряхнулся, словно желая сбросить с себя цепкие пальцы умирающей зари, и демонстративно остался стоять под прицелом обжигающих стрел дневного светила, как бы намекая ему, что не станет подчиняться его немому приказу. Омрачённое чужим неодобрением солнце в ответ на подобный вызов лишь с новой силой впилось ничего неподозревающему бею в самый затылок, словно преследуя негласную цель испепелить его до тла, но и тут он оказался сильнее небесного правителя, проявив стойкую выдержку даже тогда, когда его обманчиво мягкие руки мстительно заключили в жаркие объятия его стройный стан. Вопреки своему потаённому желанию поскорее укрыться в спасительной тени под отвесной скалой, Бали-бей остался стоять скованным в цепях божественного огня, временно позволяя невидимым языкам пламени ласкать открытые участки его кожи, и обследовал долгим, зорким взглядом опытного охотника открывшиеся ему просторы дикой пустоши с высоты крутого склона, бережно огибая условные границы между холмистыми равнинами и одичавшими степями. Там, где одетые в свежую зелень раскидистые кусты постепенно перерастали в могучие деревья, воин без труда мог разглядеть укрывшееся в долине небольшое поселение, ярко выделяющееся среди сплошного моря растительности ровными деревянными крышами, и как бы сильно ему не хотелось полюбоваться неповторимыми красотами неизведанных краёв, взор его всё равно время от времени сам собой возвращался к темнеющему вдали пятну человеческих построек, словно надеялся раз за разом заметить там какой-то тайный сигнал. Одухотворённый терпкими лесными ароматами прозрачный воздух беспрепятственно наполнял его раскрытые лёгкие сладостным дуновением незабываемого блаженства, оставляя после себя искристый привкус опьяняющего спокойствия на языке, и веки его безропотно повиновались преступному покровительству непозволительного забвения, безвольно закрываясь по чей-то капризной прихоти. Балансируя на тонкой грани между сном и реальностью, бей был в опасном шаге от того, чтобы позволить всеобщему умиротворению усыпить его воинскую настороженность обманчивыми колыбелями хрупкой безмятежности, но, к счастью, его недремлющий слух безошибочно различил подле себя утончённую вибрацию чужого голоса, мгновенно выдернув его из мутных вод убаюкиващей тяжести: – Как ты думаешь, кому принадлежат все эти богатые владения? – прорвался сквозь толщу неприкосновенной тишины до неприличия громкий голос Осоки, заставив Бали-бея чуть ли не вздрогнуть от того, насколько неуместно он звучал среди абсолютного молчания. Несмотря на вечно бодрствующую осторожность, всегда преданно извещающую чуткого воина о любом проникновении постороннего присутствия рядом с ним, Бали-бею всё же потребовалось несколько мгновений на то, чтобы собраться с мыслями и настроиться на разговор с главарём мятежников, хотя в условиях полной безопасности в его компании это представлялось весьма трудной задачей. Он уже давно потерял счёт времени, проведённому на вершине горы посреди лагеря бок о бок с Осокой, но не мог не признать, что, будь его воля, он бы не задумываясь провёл на этом месте весь день, лишь бы только не лишать себя возможности во всей красе лицезреть умытые бережным зноем просторы степей, мечтая о том, что когда-нибудь копыта верного коня со скоростью ветра пронесут его над этими равнинами, позволяя коснуться рукой каждого деревца и душистого цветка на своём пути. Однако поверхностное осознание всего происходящего ненавязчиво подсказывало Бали-бею, что Осока призвал его к себе ещё в пору рождения рассвета не просто для того, чтобы полюбоваться чудесными видами, а для какого-то важного и, вероятно, личного дела, раз им даже пришлось предусмотрительно уединиться на утёсе вдали от любопытных глаз. – Наверное, и у этих земель, как и у всех предыдущих, есть свой законный правитель, – искусно подбирая слова, ответил Бали-бей, по-прежнему опасаясь говорить с Осокой в открытую. Несмотря на то, что его опыт и неоспаримая власть невольно внушали ему уважение к этому дерзкому и самоуверенному бойцу, какая-то бдительная часть него неизменно держалась настороже, соблюдая необходимую дистанцию. – Невозможно, чтобы такие плодородные края оставались без должного покровительства. – В этом ты прав, – словно нехотя согласился Осока, и когда воин встретил его искажённый белёсым светом яркого солнца взгляд, то увидел, как постепенно им овладевает почти безумная жажда чего-то большего, чего ему желать явно не полагалось. – Однако власть непредсказуема, и никому неизвестно, кого она захочет видеть своим хозяином. Вот почему для меня так важно иметь при себе верных союзников, чтобы рано или поздно стать полноправным правителем этих земель. – Ты хочешь заполучить их себе? – не сумев скрыть обуявшего его изумление, переспросил Бали-бей, пытаясь перехватить его до безумства жадный взор, нацеленный на долину. – Но зачем? – Слишком долго этот мир стоял на месте под гнётом несправедливости, – мрачно отозвался Осока, и мягкий оттенок застывшей бронзы в его глазах угрожающе смешался с разящими красками неотступного гнева, рождая в глубине несгибаемую решимость. – Но я положу этому конец. Сначала эти края, потом те, что за горной грядой, и совсем скоро все эти земли станут моими. Поддавшись первому порыву, Бали-бей кинул ненасытный взгляд вниз, где пригретая нежным дыханием весны бескрайняя равнина непринуждённо позволяла ему обследовать все её сокровенные тайны, и мгновенно ощутил, как расслабленные мышцы стянуло болезненным спазмом где-то под рёбрами от приступа внезапного отвращения, словно сама мысль о том, что когда-нибудь эта непорочная красота может утонуть в пролитой кем-то кровью, являлась чем-то непозволительным, незаконно нарушавшим единое равновесие этих уединённых мест. Словно наяву воин ощутил на языке едкий запах тяжёлого металла и едва подавил в себе непрошенную панику, напомнив о необходимости сохранять самообладание в присутствии Осоки. Тот будто и не заметил странной реакции воина на его слова и прежде, чем бей нашёл в себе хотя бы долю прежнего желания продолжать неприятный разговор, привлёк чужое внимание беспардонным касанием твёрдой руки до напряжённого плеча, вот уже долгое время томившегося под пытками прямых солнечных лучей. – Но мне никогда не справится с этим в одиночку, – с совершенно новой интонацией признался Осока и во власти почти отчаянной надежды заглянул в непреступные глаза Бали-бея, словно уже сейчас желая заручиться его безоговорочной поддержкой. Не привыкший к таким резким переменам в непредсказуемом характере Степного Орла воин лишь обескураженно моргнул несколько раз, сдерживая в узде непроизвольное стремление увеличить расстояние между ними. – Именно поэтому мне нужен ты. Эирин сказала, что разглядела в тебе сильного и опытного воина. Я вижу, в своих родных краях ты мог бы прославить своё имя беззаветной преданностью тем, кто тебе дорог, и мне нужны такие бойцы, как ты. – Ты предлагаешь мне присоединиться к восстанию? – растерялся Бали-бей, даже не пытаясь скрыть, что после этих слов его хвалённая уверенность предательски пошатнулась, уступив немного свободного места для голодных клыков сомнений, что незамедлительно вонзились ему в самое сердце, отравляя кровь терпким ядом необъяснимой тревоги. Непрошенные и совсем неутешающие надеждами мысли без предупреждения постучались в его уязвимое сознание, жаждя подорвать в нём последние остатки былой непреклонности, однако стрела уже была выпущена и неумолимо достигала своей цели. – Я даю тебе шанс, которого достоин далеко не каждый в этом лагере, – заговорщески понизив голос, пророкотал Осока, ещё больше сбивая Бали-бея с толку своей угрожающе мрачной улыбкой. – Только подумай, что я тебе предлагаю. Безграничная власть, которую ты разделишь вместе со мной, богатые земли и беспрекословное подчинение моих людей. И всё это может стать твоим, если ты согласишься мне помочь. С твоей поддержкой я одним взмахом руки подчиню себе всю эту страну и установлю на её границах законную справедливость. Заманчивые слова Осоки тяжёлым дурманом повисли в мыслях Бали-бея, не давая ему сосредоточиться и в полной мере осознать услышанное. На какой-то сумасшедший миг он даже решил, будто безупречный слух впервые в жизни подвёл его, позволив уловить какой-то неверно воспринятый смысл этих речей, но упрямо горевшие неукротимым пламенем слепого честолюбия глаза Осоки яснее всего говорили ему о том, что он не ошибся. Он оказался в плену у твёрдой одержимости намерениями покинуть это странное место ещё до того, как с запоздалым раскаянием осознал, что поступил опрометчиво и самонадеянно, доверившись этим людям. Теперь у него не было сомнений, что они собирались его использовать ради своих целей, а больнее всего для него пришёлся удар горького разочарования в собственной сестре, которая явно была с ними за одно. Неужели она его предала? Воспользовалась его доверием, чтобы подсунуть Осоке прекрасную возможность найти себе незаменимого союзника? – Предложение заманчивое, – с усилием солгал Бали-бей, не отводя непроницаемый взгляд и настойчиво высвобождаясь из крепкого обхвата чужой ладони на своём плече. За этот маленький обман он не испытал ни капли должного стыда, поскольку прекрасно догадывался, что сделает с ним Осока, если он посмеет отказать в таком грубом тоне, даже не дав этим словам прижиться в его голове. – Но мне нужно подумать. Честно говоря, я всю свою жизнь убегал от власти и не уверен, что мне это нужно. – Времена меняются, друг мой, – понимающе усмехнулся Осока, без возражений убирая руку. – Сегодня ты думаешь так, а завтра, кто знает, какие мысли взбредут тебе в сознание? Я тоже никогда не думал, что стану руководить целым восстанием, но судьба всё видит наперёд. Разумеется, я дам тебе возможность всё решить, только не затягивай с ответом. Сейчас у нас каждая секунда на счету. – Не беспокойся, командир. Проводив удовлетворённого таким ответом лидера лёгким наклоном головы, Бали-бей словно в тумане соскользнул с покатого склона скалы, проехавшись гладкой тканью одежды по её шершавой поверхности, и позволил себе перевести дух лишь тогда, когда испепеляющие ожиданием и немым провесходством глаза Осоки остались вне досягаемости, наконец выпустив удерживаемое в тисках сопротивления существо из цепких когтей ускользающего озноба. Приятная прохлада долгожданной тени заботливо пригладила нежной рукой обожённые солнцем участки на теле воина, распространяя вдоль вытянутого позвоночника несравненное блаженство уютной свежести, но всё же не смогла заглушить настойчивый внутренний голос мстительной совести, что явно вознамерилась вывести бея из себя своими досадными, но справедливыми упрёками. Впервые с того дня, как он нашёл надёжное пристанище среди бесстрашных Степных Орлов, чей главать был просто помешан на завоевании всего мира, его возлюбившая хрупкий покой беспокойная душа вновь обрастала липкой паутиной неразрешимых сомнений, словно сама судьба изъявила капризное желание поиздеваться над своим рабом и подвергнуть его непокорный нрав ещё большим испытаниям. На этот раз неотвратимое предчувствие чего-то незнакомого, вселяющего непрошенные опасения и возбуждающего в сердце воина всё новые и новые тревожные поползновения, беспрепятственно подчинило себе его светлый разум, обострив притуплённые за время отсутствия какой-либо угрозы инстинкты и заставив его снова окунуться в омут нескончаемых подозрений. Пока что надвигающаяся буря только замаячила мрачной тучей на горизонте, но Бали-бей уже чувствовал холодное дыхание опасности у себя над ухом, что только укрепило в нём стойкое желание обернуться и встретиться со своим главным противником лицом к лицу, как подобает воину.***
Прежде, чем упасть к ногам и вонзиться остроконечными кинжалами света в самое сердце пустынной почвы, броский солнечный луч проходил сквозь заманчивую свежесть ароматного воздуха, нарушая его неприкосновенную целостность, и безжалостно разрывал на обрывки призрачного молчания воцарившуюся безмятежность, сотканную из навеянного запахами леса покоя и неповторимой мелодии томной тишины. Насыщенная синева полудённого неба угрожающе нависла над непринуждённо танцующими в вышине ветвями деревьев, ниспадая на их пышные кроны узорчатой мягкостью плотных облаков, и время от времени омрачалась ледяным дыханием приближающейся с горизонта грозы, как только штормовой вихрь доносил частицу её чёрной сущности до просторов равнины, превращая непорочное свечение солнца в завесу хмурых теней. Взволнованный ветер затеял тайный заговор с многолосными листьями дубов и осин, беззастенчиво вступая с ними в контакт, и вскоре вся долина наполнилась приятным шелестом их непонятного никому языка, вселяя в расслабленные умы завороженных их пением существ опасное умиротворение. Словно опасаясь, что кто-то может подслушать непристойный разговор детей природы, тенистый полумрак лишь надёжнее укутал лесную чащу непреступной завесой хладнокровного безмолвия, но по-прежнему не стремился без разрешения нарушить неприкосновенное уединение объятого туманом раздумий существа, единственного во всей округе, кто не испугался зловещих знаков надвигающейся бури и остался непринуждённо отдыхать на своём месте под раскидистым деревом, всем своим видом выражая полную безучастсность к происходящему. Лишь эту стройную фигуру, способную одним своим движением разогнать вокруг себя настойчивых слуг преждевременной тьмы, пугливые сумерки опасались ненароком потревожить, будто она обладала каким-то известным и ощутимым превосходством, что даже ни перед кем неприклонная темнота и то вежливо спрашивала позволения на дальнейшее вторжение в её личные границы, застенчиво и бережно оплетая утонувший в одиночестве силуэт обманчивыми ласками предупреждающего затишья. Тусклое сияние поддёрнутого грубым бархатом бесшумно крадущихся по небу туч солнца в небрежном изяществе бросалось на гладкое лезвие безупречно наточенной сабли, отражая от зеркальной поверхности всё её скрытое великолепие, и ослепительно множилось в глубине холодной стали, строго ровными пятнами белых бликов окрапляя траву под собой. Смертоносно лёгкое и грациозное в своих манёврах оружие разгоралось всё более ярким огнём по мере того, как заострённый точильный камень проходился по грани его корпуса, до блеска начищая его притягательную остроту. Тонкие, но при этом неожиданно сильные пальцы стройной руки с резвостью и лёгкостью настоящего мастера метались по боковым основаниям сабли вверх-вниз, отточенными за много лет практики молниеносными движениями придавая податливому металлу его изначальную форму. При этом выражение полной отстранённости и нерушимой сосредоточенности не сходило с напряжённого лица погружённой в работу Нуркан, словно девушка находила в этом привычном для себя занятии своё спасение от докучных мыслей и повседневных проблем, что преследовали каждый её шаг с тех пор, как в её жизни снова появился Бали-бей. Её идеально построенный на смирении и надеждах новый мир в один момент безвозвратно рухнул, усеяв пустоту в её душе заброшенными руинами, и она пока не стремилась восстанавливать хрупкую гармонию внутри себя, опасаясь, что любое влияние прошлого на её настоящее не позволит ей даже попытаться. Окончательно утраченное равновесие, которого она с таким трудом добивалась все эти годы напрасного раскаяния, вновь обрело недоступные очертания неуловимого призрака где-то на горизонте, оставив её одну в несбыточных мечтах когда-нибудь снова до него дотянуться. Все её старания вернуть себе прежнее самообладание и безуспешные попытки исцелить раненное сердце бесследно сгорели в огне невыносимой боли, оставив после себя лишь горстку бесполезного пепла, и снова она осталась одна, совершенно беспомощная перед лицом проникновенной любви, с одними лишь тревогами и страхами за своё будущее. Отчасти именно поэтому Нуркан так отчаянно искала способ утешить себя и немного отвлечься, поскольку лишь будучи беззаветно погружённой в любимые воинские обязанности она могла отгородить преступные мысли от своего сознания надёжной стеной непробиваемой собранности и столь желанного спокойствия. – Раз ты набросилась на ни в чём неповинную саблю, значит, тебя что-то беспокоит, – раздался над головой суровой воительницы беспечный и немного насмешливый голос лидера, так бесцеремонно прервавший равномерное течение её слаженной работы. Вызывающее вторжение Осоки в её отчуждённое одиночество вовсе не стало для Нуркан неожиданностью: даже в условиях самоотверженной преданности своему делу её искусно отработанная бдительность никогда не покидала свою обладательницу, неизменно предупреждая её о малейших изменениях вокруг приглушёнными голосами внутреннего чутья. Вот и теперь она уже заранее раслышала мягкие, неторопливые шаги Осоки в свою сторону, аккуратно приминавшие под собой молодую траву, и смогла мысленно подготовить себя к этой незапланированной встрече, возвращая своему мрачному облику искру былого непринуждения. Видимо, главарь по обыкновению клюнул на её уловку и ничего не заподозрил даже тогда, когда она медленно встала на ноги и метнула на него предупреждающий взгляд, давая понять, что недовольна его приходом. – Хочешь оказаться на её месте? – иронично съязвила Нуркан, демонстративно вращая саблей перед его лицом и с тихой угрозой заглядывая в его безмятежные глаза. – Брось, Эирин, это же я, – примирительно проворковал Осока, с грубой мягкостью пригрев широкими ладонями расправленные плечи девушки в знак извинения. Против воли окоченевшие в напряжении мышцы Нуркан податливо расслабились, опрометчиво доверившись чужим прикосновениям. – Ты же не станешь поднимать руку на своего командира, не так ли? – Разумеется, нет, – с притворным раздражением закатила глаза Нуркан, сдерживая безобидный смешок. Подобное общение с Осокой, всегда соблюдающее невидимую грань между непозволительной дерзостью и утончёнными колкостями, уже стало для неё чем-то обыденным и само собой разумеющимся, так что она совсем не удивилась, заметив игривый огонёк в подёрнутых сталью глазах главаря. – Но в следующий раз, если посмеешь меня потревожить, я за себя не ручаюсь! В ответ на эту наигранную угрозу Осока бархатно засмеялся, разливая по стенкам лёгких Нуркан приторно сладостный аромат противоестественного блаженства, и беспрепятственно сократил и без того ничтожное расстояние между их телами, затронув её спящее сердце едва заметными импульсами неожиданной симпатии. Прежде, чем обескураженная воительница успела удивиться собственным ощущениям, растянутые в наглой ухмылке губы главаря вновь оказалось в недозволенной близости от её лица, приютив на её пылающей щеке частичку упоительного тепла от его горячего дыхания. Вдоль крепкого позвоночника без предупреждения пробежали предательские мурашки запретного наслаждения, но Нуркан была слишком занята пристальным изучением его обворожительных глаз, чтобы заострять на этом внимание. – Осторожнее со словами, милая Эирин, – вкрадчиво понизил голос Осока, властными движениями грубых пальцев массируя податливые плечи Нуркан. Растерявшаяся от такой вольности девушка попыталась было обезопасить себя привычным напряжением, но мышцы словно перестали её слушаться, безропотно подчиняясь чужим ласкам и вгоняя свою возмущённую хозяйку в ещё большее замешательство. – Ты же знаешь, меня так легко разозлить. К тебе это, конечно, не относится. В отличие от других, ты никогда меня не разочаровывала и не подводила. Надеюсь, так будет и впредь. – Можешь даже не сомневаться в этом, – твёрдо ответила Нуркан, сумев совладать с собственным ослабевшим голосом. По телу умиротворяющим теплом разлилось небывалое расслабление, медленно нагоняя на неё непрошенное забытьё, но девушка из последних сил сопротивлялась коварному желанию отдасться на волю слепого заблуждения и самозабвенно довериться опьяняющему шёпоту своего трепещущего сердца. – Славно, – утробным рычанием разомлевшего льва одобрил Осока, коснувшись уха Нуркан своим терпким дыханием, отчего по всему её телу прошла странная волна неудержимой дрожи. – В таком случае, я точно могу быть уверен, что в скором времени ты предоставишь мне все необходимые сведения об Игнисе, как я тебя просил, верно? Резкий удар подло подстроенной ловушки пришелся в самый центр затуманенного нежностью сознания Нуркан, так что она мгновенно протрезвела, выныривая из тягучих вод постыдного забвения, и тут же попыталась отстраниться от своего главаря, чьи губы уже нацелились на её собственные, явно намереваясь совершить непоправимое. Однако прежде мягкая и дающая свободу хватка Осоки внезапно сделалась сильнее и настойчивее, с лёгкостью удержав девушку на месте в момент её отчаянного порыва, и таким же твёрдым давлением на несгибаемые плечи заставила её прекратить всякое сопротивление. Со всем достоинством встретив непроницаемый взгляд Осоки, горящий отблесками расплавленной бронзы в глубине застывшего янтаря, Нуркан надменно вскинула голову, но не посмела пустить в ход саблю, прекрасно осознавая последствия столь поспешного решения. – За этим ты пришёл? – резко бросила она ему в лицо, вновь запирая вырвавшиеся из тяжёлых цепей самоконтроля уязвимые чувства на непреступный замок былой сдержанности и спасительного хладнокровия. – Думаешь, что я не справлюсь? – Беспокоюсь, как бы ты не увлеклась своими стараниями завоевать его доверие, – в тон ей парировал Осока, ничуть не смутившись откровенной ярости, плескавшейся в её бездонных глазах. – Вы проводите слишком много времени вместе, я вижу, как ты смотришь на него, и меня это напрягает. Я боюсь, как бы не стала жертвой его очаровательного обояния и не забыла о своей верности мне и нашему восстанию! – Невозможно! – окончательно разозлилась Нуркан, глубоко уязвлённая тем, что Осока мог настолько легко поверить в её предательство, хоть его подозрения нельзя было не считать обоснованными. – Ты сам сказал сблизиться с ним, я этим и занимаюсь! Не пройдёт и дня, как он соловьём запоёт на моём плече! Предательский озноб беспощадно атаковал отравленное горечью сердце Нуркан, как только она ощутила неизменное существование лжи, что украдкой притаилось в каждом её слове и словно убивало её изнутри, причиняя мучительные страдания. Неотвратимая печаль в очередной раз напомнила воительнице, что она давно уже всё решила и выбрала сторону, пообещав себе до последней капли крови хранить верность брату и никому другому. Несметная тоска уже начинала понемногу овладевать её подавленным таким тяжёлым предательством существом, но в глубине безутешной души она понимала, что этот выбор продиктован самыми добрыми намерениями, какие только могли найти своё убежище в её беспокойном разуме. – Ловлю тебя на слове, Эирин, – с прежним недовольством заявил Осока, наклоняясь к ней и понижая голос до угрожающего шёпота. – Если я заподозрю тебя в предательстве или прознаю о твоей тайной связи с этим чужаком, вас обоих постигнет печальная участь. Поэтому не вынуждай меня требовать доказательства твоей преданности мне. Просто узнай, кто такой этот Игнис, и нам не придётся больше возвращаться к этому разговору. Ты поняла? – Поняла, командир, – бесстрастно выдохнула Нуркан, едва не вздрогнув, когда одервенелые пальцы Осоки приласкали её короткие волосы на затылке, притягивая к себе её голову. – Чудно, – самым будничным тоном отозвался главарь, удовлетворённо прикрывая веки, и его хищный оскал вновь приобрёл мягкие очертания ласковой улыбки, подчёркивая лукавый блеск его притягательных глаз. – Эта неприятность не послужит причиной разлада между нами, милая Эирин. Твои боевые навыки и бесстрашный нрав на поле брани никто не сможет заменить, как бы сильно он не старался занять твоё место. Ты для меня бесцена, и как воин, и как верный товарищ. Превозмогая резкую боль на месте кровоточащей раны, что зияла саднящим порезом внутри её сердца, Нуркан через силу заставила себя чуть улыбнуться в ответ на проникновенные слова Осоки и словно во сне поддалась вперёд к его губам, легко затронув их невесомым поцелуем. Обманчивое убеждение, будто этот порыв сможет заглушить неистовый плач её искалеченной переживаниями души, охватило доверчивое существо девушки в тот самый миг, когда Осока не отстранился, а лишь с ответной осторожностью углубил её желание, заставляя всё внутри неё безудержно трепетать от непонятных ощущений и тщетно искать способ подавить в себе волну жаркой страсти, способной свести с ума даже самого стойкого воина. Прежде, чем кто-либо из них позволил себе лишнее, Нуркан без сожаления разорвала поверхностный поцелуй и, не говоря ни слова, гордой походкой удалилась по направлению к лагерю, не удостоив Осоку ни каплей своего независимого внимания. Кровь в её жилах кипела, как в предвкушении славной битвы, дыхание резкими, прерывистыми струями полупрозрачного пара вырывалось изо рта, нарушая целостность проморзглого воздуха, а покрытая одеждой кожа всё ещё горела огнём от его прикосновений, словно нарочно лишая её возможности поскорее забыть произошедшее. Небо, налитое свинцовой тяжестью, всё наваливалось на деревья всем своим весом, готовясь пролить первые капли весеннего дождя на иссушенную землю, но именно оно сейчас служило для убегающей Нуркан единственным надёжным укрытием от её собственных мыслей, печалей и тревог, вдруг разом подчинивших себе её непокорное сердце. «– Я до сих пор не знаю твоего имени. – А вдруг это наша последняя встреча? – Если я однажды увижу тебя из далека, мне хотя бы будет известно, как тебя позвать. – Существуют вещи, которым лучше всегда оставаться тайными.».***
Конец января 1500 года, СемендиреКогда призрачный туман сгущается над рекой где-то на её далёком берегу, Сумрачный свет превращается в темноту, А алый закат отбрасывает последние блики солнца на остывшую землю, Я вижу, как тропа, по которой мы с тобой ступаем бок о бок, серебрится под светом луны, А наш дивный сад уединения и покоя скрывается под покровом чёрных теней. Надменное дыхание ночи холодеет в моём сердце, навевая мечты, Я не в силах больше разглядеть издалека сияющие огни своего родного дома, Я слышу, как гаснет за моей спиной последняя свеча, погружая пространство в незыблемую тишину, Я чувствую тревогу за тебя, мой милый друг, когда эта тишина нашёптывает мне, что ты ещё не скоро вернёшься в объятия своей дорогой супруги. Мой страх отныне виден лишь ясноликой луне, Лишь звёзды ведают, как я желаю раскрыться во тьме, Мой тайный знак ниспошлёт тебе ночной сон, Мои надежды, рождённые слезами в моей истерзанной душе, пусть озарят тебе путь. Я шепчу молитвы каждую ночь, боясь сомкнуть веки даже на долю мгновения, Но вот мой голос безответно затихает, а во тьме раздаётся детский плач. Я иду к колыбели и склоняюсь над ней, чтобы увидеть светлый лик своего дитя. Я шепчу ему: «Спи, малыш, ты напрасно ждёшь чуда. Наш храбрый воин вряд ли вернётся к нам этой ночью. Но ты можешь помочь ему, если прольёшь свет во тьму его долгого пути своими молитвами, Ты заснёшь и сможешь указать ему дорогу к нашему дому. Не забывай, что моя любовь к тебе не имеет границ и она всегда рядом с тобой, Приведи домой моего воина, покажи ему верный путь к родным берегам, родному порогу». Да будет быстр твой верный конь на пустынных тропах судьбы, Словно стремительная стрела, рассекающая горизонт. Наш камин трещит и пылает тёплым огнём, обжигая мне руки. Я не найду покоя, пока твои ладони вновь не окажутся на моих плечах. Возвращайся скорее ко мне, мой отважный боец.
Мглистый полумрак сплошным маревом навеянных одиночеством густых теней окутал пустынное пространство погружённых в приятное безмолвие апартаментов, бережно принимая в свои объятия единственное неспящее в просторной обители существо, чьё бесшумное дыхание, ставшее особенно различимыми среди воцарившейся тишины, невидимым жаром вырывалось на свободу, дополняя стоячий воздух невесомыми потоками живого тепла. Терпкий аромат сандала, мягко переплетавшийся с насыщенным благоуханием сочного эвкалипта, плотной завесой опьяняющего думрана распространялся по комнате, нагоняя сладостное наваждение и обдувая сводчатые стены в росписных узорах душистой свежестью расслабленного забвения. Действенное присутствие ненавязчивого сна, что так и просилось насытить уставший разум толикой долгожданного забытья, проникало в отяжелевшие от долгих слёз лёгкие вместе с чудотворными дуновениями всевозможных трав и целебных настоев и с необычайной настойчивостью пропитывало измождённое тело изнутри укрепляющей силой неповторимого блаженства, неумолимо склоняя плывущее сознание в столь желанное умиротворение. Лиловые сумерки, подобно водянистому туману наступающего рассвета, накрыли бездонные владения опустошённой тишины полупрозрачной завесой усыпляющего беспамятства, разливая по уходящим ввысь сводам господской обители призрачную безмятежность, и лишь наглухо закрытые окна мешали цепкому морозу пробраться в убежище спасительного уюта, чтобы вонзить свои ледяные когти в хрупкое полотно убаюкивающего тепла. Студённое дыхание суровой зимы оставляло на внутренней поверхности стекла свои холодные поцелуи, от чего зеркальная гладь нарастала тонким слоем узорчатого инея, и застилало взор мерцающей дымкой раннего заката, вынуждая обуянный снегом мир снаружи мелодично дребезжать под натиском беспощадной стихии. Это отчаянное противостояние было совсем незнакомо внутреннему убранству апартаментов, поскольку плотно задёрнутые шторы розоватого оттенка препятствовали отблескам сгорающего в собственном огне солнца пробиться сквозь прозрачную ткань и бесцеремонно разбавить отливающую перламутром темноту, чтобы уничтожить последнее напоминание о царивших здесь прежде страданиях. Запертые в свою темницу умирающие свечи оказались единственными виновниками всеобщего осуждения, когда своим вкрадчивым треском они посмели вмешаться в непрерывное течение томной песни, что заполняла родные уголки чужой комнаты отзвеневшими в воздухе мелодичными переливами скрепучего голоса. Постепенно угасающие потоки жизни, покидающие своё пристанище вместе с последними силами, так опрометчиво потраченными на пение, проливали в пустое пространство проникновенные напевы трепещущего от нежности сердца, так что даже после того, как заключительная нота изверглась из глубин безмятежной души, в затхлом воздухе ещё долго таяло бессмертное эхо печальной колыбельной, растекаясь по полу щемящими импульсами невыразимого счастья. Истощённое адскими муками тело ещё помнило жестокие пытки невыносимой боли, хотя от режущих раскалённым кинжалом спазмов теперь остались лишь страшные воспоминания. Чувствительный слух до сих пор изнывал от отчаяния, глубоко повреждённый душераздирающими криками своей хозяйки, а неподдающиеся даже малейшему напряжению измождённые мышцы безвольно оцепенели в долгожданном расслаблении, лишь иногда болезненно сокращаясь от заунывных отголосков пережитых страданий. Неведающее сна и усталости сознание, утонувшее в пучине непорочного спокойствия, отказывалось воспринимать какие-либо мысли, кроме тех, что неразрывно были связаны с объектом всесильной, безграничной любви, что отныне распирала впалую грудь жарким огнём щемящей гордости и неповторимой нежности. Несмотря на смертельную слабость и явное утомление, что могло стать причиной развития плохого самочувствия, Айнишах не могла передать самой себе своё безмерное счастье, которое овладело всем её обессиленным существом ещё в тот момент, когда последняя мучительная судорога сотрясла её стонущее от напряжения тело, а после уха робко коснулся капризный детский плач, возвестивший ей о том, что всё закончилось и она победила. Теперь это хрупкое, до ужаса крохотное и лёгкое существо мерно посапывало у неё на дрожащих руках, насыщая её собственные лёгкие своим тихим дыханием, в котором неизменно присутствовала бесценная частичка его родного тепла. Полной грудью изнурённая безжалостной болью госпожа вдыхала близкий сердцу аромат своего новорождённого малыша, всей душой стремясь вобрать в себя как можно больше запахов его короткой жизни, и мгновенно терялась в омуте бесконечной нежности, как только на неё накатывало неземное головокружение, сломившее её новым приступом смертельной усталости. Сейчас даже его невесомое тельце, будто состоящее из собранных между собой осколков хрупкого стекла, казалось для Айнишах довольно увесистым и неподъёмным, но она не смела оторвать его от своей груди или хоть немного поменять неаккуратную позу на краю просторной кровати, всё любуясь на своё сокровище полными неподдельный любви и ласки глазами, из которых всё ещё безвольно вытекали неудержимые слёзы минувшего кошмара. Тонкая белоснежная сорочка едва прикрывала её полунагое тело, плотно прилегая к мокрой, разгорячённой коже, спутанные в колтуны локоны небрежно свисали с одного плеча, сверкая бусинками пота, а сведённые надсадными стонами губы, время от времени оставляющие бережные поцелуи на маленькой головке, с трудом сохраняли счастливую улыбку, затмивавшую собой все мрачные мысли и ненужные беспокойства. Под собой Айнишах чувствовала хрустящую свежесть помененных простыней, тактильные ощущения обострились от тесного контакта с чистой одеждой, но в груди по-прежнему стоял кислый смрад тёплой крови, утяжеляя её и без того затруднённые вздохи, ставшие во власти привычного недомогания ещё более поверхностными и едва различимыми за хрустом свечей. Даже несмотря на своё предсмертное состояние госпожа отдавала последние крупицы своей подорванной жизни спящему у неё на сердце младенцу, желая поделиться с ним своей материнской заботой в самые первые мгновения его существования в этом ложном мире. Она самозабвенно напевала ему колыбельные, снова и снова разглядывала это божественное чудо, такое невинное и беззащитное, что казалось, оно никогда не подрастёт, не станет меняться в угоду всемогущему Аллаху, а этот незабываемый миг их совместного уединения, их зависимых друг от друга жизней, продлится ещё целую вечность. Нестерпимый озноб цепко огибал неизменно ровную спину Айнишах, вгоняя её в невольную дрожь неизвестно откуда взявшегося холода. Необъяснимая стужа чувствовалась во всём её теле несмотря на потрёпанную духоту в комнате, пропитанную множеством разнообразных запахов, и она каждый раз зябко ёжилась от невидимого сквозняка, так странно сочитавшегося с исходящим от поверхности её кожи огненным жаром. Тяжёлый туман заволакивал её внутренний взор опасным забвением, разум словно проваливался в пустоту, приятное ощущение невесомости во всех конечностях подталкивало её к зияющей пропасти беспробудного сна, однако госпожа сопротивлялась из последних сил. Ради своего ребёнка она не могла позволить себе сдасться на милость сокрушительной болезни, поэтому даже на мгновение не разрешала себе сомкнуть глаза дольше, чем на долю секунды, иначе вязкая усталость утягивала её на дно, грозясь разлучить непобедимую мать со своим главным спасением. Розоватое свечение нависшего над ней полумрака исцеляло уставшее зрение, навевая дремоту и оседая на веках лёгким налётом свинцовой пыли, устоявшаяся атмосфера нерушимого молчания наваливалась на плечи тяжким грузом угнетения и желания поскорее отыскать способ освободиться, отчего Айнишах уже начинала терять необходимую связь с реальностью, но бесцеремонное вторжение запоздалого гостя безжалостно прервало её бесславное погружение в воды недопустимого наваждения, заставив мягко разомкнуть переплетённые ресницы от скрипа открываемых дверей. Настоящая морозная свежесть воровато проскользнула в покои вслед за вошедшим, затрагивая стеснённое замкнутым пространством тепло проморзглым присутствием лютой зимы. Айнишах безудержно содрогнулась, когда кусачий холод добрался и до её беззащитного тела, но её бледные губы расплылись в щемящей улыбке, стоило ей мгновенно узнать посетителя по твёрдой бесшумной поступи, которая сейчас почему-то была пронизана нерешительностью и очаровательным смущением. Шелестящий смех невольно вырвался из её груди щекотливой усмешкой, как только госпожа, не отрывая влюблённого взгляда от своего малыша, представила, как обычно серьёзный и сдержанный воин, прославленный своим суровым нравом и безупречной выдержкой, не может совладать со своим трепетным дыханием, с головой выдавашим внутреннее состояние своего владельца. Он принёс на своей утеплённой одежде студённое великолепие чистого снега, чьи быстро тающие кристаллики укутались в его густые брови и соболиный мех на широких плечах, от него мощными волнами исходила пробуждающая стужа, трогающая поющее сердце Айнишах неуловимыми импульсами умилительной растерянности и явного замешательства, словно он сам не понял, зачем пришёл и теперь в надежде ждал ответа. С его появлением сносить равнодушную тишину стало как будто легче, потоки его нервных вздохов вдохнули в тело госпожи новую жизнь, и всё внутри неё тут же растаяло от овладевшей ею признательности, так похожей на беззаветную любовь. С трудом заставляя собственное тело подчиняться приказам разума, Айнишах перевела полный восторженного благоговения взгляд на своего супруга, застывшего посреди комнаты в обескураженном оцепенении, и одарила его счастливой улыбкой, крепче прижимая сокровище к своей груди. – Подойди, – ласковым шёпотом пропела Айнишах, не в силах заговорить в полный голос после выматывающих криков, и слегка качнула головой в сторону кровати. – Не бойся. Самое время поздароваться со своим сыном. Завороженный какими-то неведомыми чарами Яхъя-бей едва обратил на тихие слова своей госпожи должное внимание, поскольку сейчас оно было безвозвратно приковано к безмятежно спящему в объятиях матери младенцу, чьё круглое, миловидное лицо не выражало даже намёка на какую-либо одержимость, являя собой истинное воплощение непорочной искренности. Заметив застывший в полумраке бесстрастный взгляд своего супруга, госпожа лишь терпеливо ожидала, пока он подойдёт достаточно близко, чтобы дать ему потрогать малыша. Двигаясь словно во сне, с осторожностью, придирчиво взвешивая каждый свой неловкий шаг, Яхъя наконец добрался до широкого ложа и медленно склонился над Айнишах, накрывая своей тенью крохотное тело ребёнка. От неотвратимого потрясения, колючими импульсами тревоги и изумления исходившего от него, бей будто потерял дар речи и в немом восхищении перевёл на госпожу сияющий нескрываемой гордостью взгляд, в котором кроме захватывающей дух любви притаилось нечто неожиданное, так похожее на страх. Смелый и непобедимый воин, переживший не одно жестокое сражение и видевший не одну кровавую смерть, испытывал настоящий страх при виде собственного сына. – Айни, – трепетно выдохнул Яхъя в макушку молодой матери, с жадностью зарывшись носом в её сальные волосы. Его тёплое дыхание подобно живительному разряду новой энергии пронзило Айнишах с головы до ног, придавая ей свежих сил. Его нежные губы скользнули ей на покрытый испариной лоб и страстно прильнули к морщинистой коже, чтобы потом с испугом отстраниться, почувствовав что-то неладное. Глаза воина заискрились беспокойством, стоило ему более прояснённым взором оглядеть сломленную неизвестной напастью госпожу и задержаться на её смертельно бледном лице, с таким мучением сохранявшим выражение искреннего счастья. – У тебя жар. – Это пройдёт, – томно прошептала Айнишах, на миг скрывая нездоровую блёклость своей потускневшей радужки под приопущенными веками. Не давая Яхъе всерьёз затревожиться её состоянием, она поднесла ему на руках младенца, стараясь не нарушить его крепкий сон. – Посмотри, разве не чудо? Он так похож на своего отца. Даже глаза точно такие же, чёрные, как сама ночь. Я чувствую, он вырастет таким же сильным и отважным, как его отец из благородного рода прирождённых воинов. По неожиданной прихоти какой-то высшей и недоступной никому силы малыш внезапно пошевелился и бесшумно открыл свои маленькие, круглые глаза, ясные, как само солнце, и такие же чистые и невинные, как прозрачные воды горного ручейка. Прямо в душу Айнишах воззрились бездонные, многогранные омуты глубоких теней, приправленные ноткой детского любопытства и от того выглядевшие до умиления забавно и проницательно, словно и не смотрели на все окружающие их предметы расфокусированным зрением, будто сквозь материю. Не сумев сдержать приступ безобидного веселья, госпожа впервые в полной мере осознала всю правдивость своих слов, стоило ей увидеть отца и сына рядом: округлое личико младенца словно отражало в уменьшенной копии все узнаваемые черты своего родителя. Тот же прямой, аккуратный нос, та же линия розовых губ и острого подбородка, широкие края крепкого лба и хищный разрез однотонных глаз, чей мрачный оттенок так гармонично сочетался с цветом редких волос и совсем ещё тонких бровей. Где-то между рёбрами предательски защемило, когда Айнишах со смешанным чувством потаённого разочарования заметила, что малыш не унаследовал ни одного признака от своей влиятельной матери, словно в его жилах текла не единая кровь Династии и благородного рода Малкочоглу, а лишь только бессмертный дух его отца навсегда поселился в его безгрешной душе, оставляя на нём свой след. – Ты осчастливила меня этим даром, Айнишах, – с окрепшей нежностью пророкотал Яхъя, пригладив короткую чёлку на головке малыша большим пальцем. В груди госпожи что-то протестующе взвизгнуло, когда против воли она подумала о том, насколько слабо и беспомощно её дитя. Взрослый воин мог без труда сомкнуть два пальца на его тонкой шейке, с лёгкостью прекратив всякое движение воздуха в ней. – Его ждёт великое будущее, я знаю это. Как и его прославленные предки, он одержит много побед в сражениях и прославит имя Аллаха во всех концах света. Проси у меня всё, что хочешь. – Не оставляй нас, – только и смогла выдавить из себя Айнишах, от неожиданного приступа судорожной тревоги, скрутившей внутренности болезненным стоном, не нашедшая в себе силы на длинную фразу. – Прошу, будь рядом. Это всё, что мне нужно. Вместо ответа Яхъя наградил её долгим пронизывающим взглядом, словно пытался понять, насколько искренне она озвучила свою просьбу, а затем молча устроился на чистых простынях позади неё, бережно обнимая её за стройные плечи и мягко привлекая к себе. Упругий матрас прогнулся под тяжестью его веса, из-за чего госпожа чуть завалилась на спину, но тут же нашла надёжную опору в его крепкой груди, из которой прямо напротив левой лопатки госпожи ритмично отзывалось его благородное сердце, внушая незаменимое чувство покоя и безопасности. Словно укрывая её от всех бурь и невзгод, Яхъя осторожно прижал прямой позвоночник Айнишах к рельефной поверхности своего мускулистого стана и положил подбородок ей на плечо, любуясь на вновь уснувшего сына. – Как мы назовём нашего маленького воина? – с улыбкой спросила дочь султана, чуть покачивая младенца на руках и тем самым помогая ему быстрее забыться сном. – Его имя должно быть величественным и доблестным, – проворковал ей на ухо Яхъя, опаляя её шею тёплыми струями глубокого дыхания. – Оно должно внушать благоговение и уважение, чтобы люди могли слагать о нём легенды, а солдаты прославляли его тайное значение в своих победах подобно военному гимну. Прежде, чем ответить, Айнишах немного отстранилась от коренастого тела воина и обернулась на него, чтобы заглянуть сквозь сумрачную темень в его обворожительные глаза. В глубине души она предполагала такой ответ от своего супруга, поэтому заранее обдумала тот вариант, который обернётся благом для них обоих. В отличие от бея, она не горела желанием сделать своего сына заложником его собственного имени, которое ему придётся постоянно оправдывать, она хотела наделить его даром, исходящим от самого сердца, позвать его так, как просит живущий на затворках сознания внутренний голос, который, она не сомневалась, в своё время суждено услышать каждой матери. – Я помню, ты мне как-то рассказывал про своего прославленного предка, Малкочоглу Бали-бея, – с особой интонацией томного торжества и углублённого благоговения изрекла Айнишах, наблюдая за тем, как Яхъя внимательно хмурится, коротко кивая в знак согласия. – Он начал свою карьеру ещё при султане Мехмеде Завоевателе, а позже мой отец назначил его бейлербеем Силистры. Его великие воины дошли вместе с ним до самой Варшавы. Он великий полководец и военачальник. Я почту за честь, если наш сын будет носить его знатное имя. – Бали, – с потаённой гордостью выделяя каждую букву, произнёс Яхъя, словно желая распробовать неповторимый вкус этого короткого, но значимого имени на своём языке. – Мой сильный, бесстрашный воин. Я согласен с тобой, Хюма. Это имя как нельзя лучше подходит нашему сыну. Горячие ладони проскользили по рукам Айнишах чуть выше локтя, взбудоражив рецепторы чувствительной кожи желанным блаженством, и она в страстном упоении запрокинула голову, пристроив затылок на плече воина и успокоенно закрывая глаза. Тёплое, трепещущее ранней жизнью тело её сокровенного малыша равномерно дышало в унисон с её грудью, неподвижно застыв в шёлковых пелёнках на рука госпожи, его мягкие косточки, почти не ощущаемые в её ладонях, бесшумно и с лёгкостью меняли своё положение при малейшем беспокойстве, так что Айнишах ненароком боялась причинить вред его нежному существу, но одного только надёжного присутствия Яхъи рядом было достаточно, чтобы выселить из её сердца малейшие страхи и сомнения. Изящно изогнув податливую шею, госпожа прильнула холодными губами к плотно сжатым уголкам рта невозмутимого бея, выражая ему тем самым всю свою глубокую благодарность за немую поддержку. Впервые за много лун они опять были вместе, и развороченные сквозняком занавески их общего ложа тесно сомкнулись вокруг супругов, ревностно укрывая их от зимней стужи, бушевавшей за мутным окном. «Бали. Мой сильный сын, Бали. Обещаю тебе, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы уберечь тебя от несправедливости этого жестокого мира. Я всегда буду рядом, никогда тебя не покину. Даже если все великие империи со всего света соберутся вместе и бросят мне вызов, я пройду через любые мучения, лишь бы только остаться с тобой. Мой бесстрашный Бали. Что бы ни случилось, мама будет рядом. Всегда.».