Нет ничего драгоценные друзей; не теряйте поэтому случая приобретать их, когда только можете Франческо Гвиччардини.
Застенчивые ласки полудённого солнца пропитывали взрыхлённую чужими копытами землю драгоценными водами незаменимого тепла, дотягиваясь всюду, куда только падал жадный взгляд небесного правителя. Испещрённая плоскими рельефами невидимых лучей влажная почва точно покрылась проступившими под тонкой кожей линиями золотистых вен, из-за чего казалось, будто по протокам её жил течёт вся энергия могущественного светила, постепенно передаваясь оцепеневшим за прохладную ночь деревьям и поникшим в вечернем трауре цветам. Столь желанное и независимое пребывание бесцеремонной грозы, сопровождающей каждый свой неожиданный визит неизменным вторжением бурной стихии в непрерывное течение природного равновесия, оставило после себя временные доказательства своего минувшего присутствия, которые, словно по волшебству, приобразили избалованную жаром солнца долину, до краёв наполнив её проточными ручьями небесной свежести и застывшим в умытом воздухе бесценным ароматом неповторимой чистоты, что исходил от каждого усеянного влагой листочка и взмывал ввысь вместе с прозорливым ветром, словно стремясь догнать уплывшие за горизонт суровые тучи. Изнеженная немилосердным дождём кора старых деревьев с наслаждением набухла и потемнела, жадно упиваясь доставшейся ей долей, крупные бусины прозрачных капель всё ещё пригибали к земле стройные травинки своей тяжестью, чаши лепестков напоенных на месяцы вперёд луговых цветов по-прежнему неловко качались на ветру, будучи неиспитыми в срок пробудившимися птицами и насекомыми. Ощутившие на себе строгие ласки и нежную силу весенней бури пустоши словно переродились и очистились от всякой порочности, знаменуя новое начало какой-то вечной жизни, пришедшей на эту равнину вместе с пронизывающим холодом ливнем и едва уловимым дуновением угрозы, что никак не оправдывало эгоистичных намерений ярого солнца поскорее расчистить небосклон от надоедливого мрака. Облитый дождевыми водами далёкий купол неба сверкал и переливался радужной политрой, подобно огромному зеркалу, и с присущим ему величием отражал пустынные просторы горизонта на чистой глади прозрачного полотна, постепенно оправляясь от своего мнимого горя, что заставило его так бесславно проливать пресные слёзы. Теперь от внезапно обрушившейся на мир ненастной стихии сохранились лишь воспоминания, но и они оставили свой след в жизни каждого живого существа, что не стало сопротивляться высшей воле небес и с достоинством приняло его неоспаримую прихоть, как сокровенный дар самого Создателя. Потревоженные крадучейся поступью умелого охотника увесистые капли росы безвозвратно оседали на скользкой поверхности чужого кафтана, находя своё пристанище в глубине податливой ткани, и неизбежно остывали под пристальными лучами редкого солнца, превращаясь в едва заметное с виду пятно безвредной влаги и придавая чёрному одеянию ещё более тёмный оттенок. Под каждым осторожным шагом, пропитанным стремительной ловкостью и проворной решимостью, пружинистая трава преждевременно испускала свой последний вздох, и её изломанное хрупкое тело навсегда пригибалось к земле, являя собой единственное доказательство постороннего вторжения. С прыткостью быстроногого оленя невозмутимый нарушитель лесного покоя уворачивался от встающих перед ним на пути кривых ветвей раскидистых деревьев, не позволяя даже самым коварным сучьям оцарапть открытую кожу его лица, и с тем же оточенным мастерством огибал растущие посреди дороги пышные кусты колючей ежевики, вновь оставаясь незаметным, невидным никому хищником во власти лишь ему одному ведомого азарта. Легко достигаемые чуткого слуха звонкие голоса окружающей его природы встревали в его бдительное внимание без всякого предупреждения, чем вынуждали его мгновенно принимать настороженную позу безупречной готовности к любым столкновениям, но навострённое до предела чутьё воина не позволяло ему наткнуться на несуществующую опасность, что могла притаиться среди незыблемой тишины подобно пёстрой птице в ворохе осенней листвы. Острое зрение, безошибочно считывающее любое малейшее движение теней в дремучей чаще, превосходно ориентировалось среди совершенно одинаково зелёного пейзажа и мгновенно выделяло на первый план выбивающиеся в оттенках детали, делая дисциплинированную натуру воина ещё более неуловимой и дерзкой, словно ему одному был подвластен этот дикий мир со своими тайнами и загадками. Гибкая завеса призрачного безмолвия покорно изменяла свою форму вслед за неслышным шорохом практичной одежды, нисколько не ограничивающей движения, и беспрекословно следовала негласной воле упрямого чужака, который по-хозяйски пробирался сквозь беспросветную мглу обнавлённого грозой леса, словно и не нуждался в сопровождающих на незнакомой ему территории. Вопреки этому обманчивому убежданию, что создавалось при первом же взгляде на его уверенную походку, Бали-бей бродил по неизведанным ему местам диких степей далеко не один, хотя сама мысль о том, что кто-то составлял ему компанию, вторгаясь в его одиночество, внушала воину немалое раздражение, однако отправиться в такую глушь без проводника было бы верхом неоправданной глупости. Поэтому оставалось лишь усмирить в себе излишнюю гордость и позволить вести себя по заросшим тропинкам беспечно шагающему по лесу на небольшом отдалении от него молодому сборщику трав, которого, судя по всему, больше всего на свете заботили растения и их лечебные свойства, нежели суть самого дозора. Сколько Бали-бей не наблюдал за этим безмятежным парнем, чьё лицо ещё даже не затронула зрелая щетина, ему никак удавалось понять, почему Осока выбрал ему в сопровождение столь неопытного и слишком юного бойца, мало озабоченного успехом их маленького отряда. Безусловно, он был весьма внимательным и проворным, подстать своим подростковым годам, но толку в наблюдении от него было мало, так как его орлиное зрение больше предназначалось для поиска целебных цветов и трав, на что у самого бея не было никакой сноровки. Однако воин без особого труда заметил, что на поле битвы ему не было места, поскольку его размашистые и неритмичные движения, граничащие с каким-то детским выражением неудержимого любопытства, не шли ни в какое сравнение с чёткими выпадами настоящего солдата, готового к любым неожиданностям. – Игнис! – снова раздался из-за куста пёстрой ежевики очередной восторженный окрик молодого врачевателя, и Бали-бей совсем не удивился, когда от этого резкого звука все окрестные птицы испуганно вспархнули со своих мест, потревоженные внезапным вторжением. Воин вскинул голову, навострив слух, чтобы более точно определить местонахождение своего проводника, и уже привычно откликнулся на своё новое имя, окончательно примирившись с его необычным звучанием. – Посмотри, я нашёл цветущую календулу! Из густых зарослей в тот же миг показалось сияющее от радости лицо целителя, чьи острые черты точёнными линиями проступали в свете косо брошенных лучей, притягивая невольное внимание к сияющим яркой зеленью глазам, тем самым, которые смотрели тогда на Бали-бея из-под чёрной маски в первый день его встречи со Степными Орлами. Как ни странно, именно этот славный вояка в тот раз стоял рядом со своим главарём по другую сторону от него вместе с Волчьим Следом, но тогда он не произнёс ни слова, оставив заливистые, успокаивающие интонации своего мелодичного голоса в тайне от воина. Но теперь, когда его незамысловатый образ, скрывающий под собой необычайную мудрость и блестящие знания, стал более понятен Бали-бею, он был готов открыть ему малую часть своей почерневшей от бесконечных подозрений души, лишь бы не чувствовать себя совершенно одиноким и чужим в огромном лагере, где любила его только сестра. За это короткое время, проведённое рядом с одним из близких приспешников Осоки, бей окончательно убедился что он достоин его доверия, а в безупречном владении целительским искусством ему не было равных среди всех его соплеменников. Он единственный из всех Степных Орлов разбирался в врачевании различных болезней, и, возможно, именно благодаря этому каждый из них продолжал своё существование вдали от цивилизации. Бесконечное уважение, которое питали к нему собратья, вскоре передалось и Бали-бею, став одной из причин, по которой воин не позволял себе сорваться или потерять контроль над своей досадой, что восставала в нём каждый раз, когда приходилось отвлекаться на голос целителя, раздававшегося порой из самых закоулков лесных чащоб. – Что у тебя тут, Совка? – издалека поинтересовался Бали-бей, в несколько прыжков пересекая заросли кустов и оказываясь рядом с врачевателем, присевшим под душистой акацией. – Ты только полюбуйся на этот прекрасный цветок, – продолжал восторженно восклицать Совка, бережно прикасаясь к бархатистым лепесткам рыжеватой календулы, что раскинулась низкорослыми соцветиями под самым деревом, а остроконечные листья окружали их, словно ограда, стройными лезвиями вздымаясь к небу. Они цвели и благоухали, подобно живым солнцам на земле, и источали горьковатый аромат бодрости, что настойчиво раздвигал стенки грудной клетки во всю ширину, наполняя тело свежей энергией. Даже приятное дуновение весенней прохлады, оставшееся после грозы, не могло сравниться с приливом жизненных сил, мгновенно пробуждающих утомлённые прогулкой мышцы после беспрерывного напряжения. – Сколько от него пользы будет всем моим братьям, когда наступят суровые холода. – До зимы ещё очень далеко, – резонно заметил Бали-бей, с некоторым скептизмом наблюдая за тем, как Совка ловко подрезает календулу коротким кинжалом и прячет её в кожаную сумку, перекинутую через одно плечо. – Какая может быть польза от этих трав сейчас, если до первых морозов они завянут и потеряют свои свойства? – Ты всё не так понял, Игнис, – снисходительно улыбнулся целитель, и от откровенного блеска невинной насмешки в его насыщенных глазах Бали-бей едва сдержался, чтобы не фыркнуть с пренебрежением. – Эти травы я буду сушить на солнце, пока оно даёт достаточно тепла, а зимой ими можно будет лечить заболевших. Вслед за немедленно вспыхнувшим в груди жарким раздражением Бали-бей неожиданно для самого себя испытал прилив сдержанного восхищения, как только весь смысл слов молодого целителя составил в его сознании логическую цепочку следующих друг за другом выводов, так что он невольно сам поразился своей недогадливости. Совка, как ни в чём не бывало, продолжил опустошать лесную поляну, лишая её яркой красоты безобидных огоньков, и воин завороженно и пристально наблюдал за его слаженными действиями, боясь нарушить устоявшийся порядок его движений, словно в этом крылся какой-то священный ритуал, требующий к себе глубокого почтения. – Ты только травами занимаешься, не так ли? – без особого любопытства спросил Бали-бей, сверху вниз посмотрев на сидящего к нему спиной врачевателя. – Неужели кроме тебя в лагере больше нет таких, как ты? – Я единственный, – с непрекрытым сожалением и ноткой отстранённой тоски отозвался Совка, не отвлекаясь от своего занятия. – Поэтому Осока так ценит меня. Не только из-за моих способностей к целительству, но и за военный опыт. – Ты воюешь? – невольно вырвалось у Бали-бея, когда загоревшаяся в груди искра неподдельного изумления за считанные секунды охватила его сердце пламенем замешательства. – Чтобы победить, нам нужна любая сила для этого восстания, – ровным тоном ответил Совка, будто повторял заученные заранее фразы, подготовленные исключительно для таких случаев. – Я так же хорош в битве, как и в врачевании. Как спасаю жизни, так и отбираю их, с одинаковым рвением исполняю оба своих долга. Пока количество миниатюрных цветов в простоватой оборке из узких листьев неумолимо сокращалось от рокового взмаха острого кинжала, Бали-бей терпеливо поджидал целителя в стороне, наслаждаясь неповторимой прохладой в непорочных ласках густого мрака, что окутал ничтожный клочок земли под коронованными листвой деревьями и расползался меж извилистых корней, проступающих из почвы, мутным туманом ниспадающих сумерек. Прошло несколько безмятежных мгновений прежде, чем Совка наконец выпрямился, расправив щуплые плечи, и без лишних слов направился дальше, не оставив воину иного выбора, кроме как последовать за ним безмолвной тенью самовольного зверя. – Похоже, это восстание очень важно вашему лидеру, раз вы жизнью готовы пожертвовать ради него, – высказал неоспаримый итог этого разговора Бали-бей, ступая шаг в шаг с прытким целителем, который, словно неукротимый поток бурной реки, петлял среди стволов дубов, осин и стройных клёнов. – Только мне не даёт покоя один важный вопрос. Кто такой этот Осока и почему все как один готовы стоять на смерть за его правду? – Истинное происхождение нашего лидера известно каждому члену лагеря, Игнис, – спустя несколько мгновений произнёс Совка, замедляя темп, чтобы заливистый ветер не уносил его слова прочь от адресата, за далёкие холмы и равнинные горы на краю долины. – Его настоящее имя Кара Суан Серке-бек. Славный сын рода Кара, из племени суан, носящий гордый титул бека за свои заслуги. Раньше он был одним из самых уважаемых воинов в Казахском ханстве, бравым казаком, прославенным своими бесстрашными победами на всю русскую землю. Наш правитель очень ценил его за преданность и военный опыт, но всё изменилось в тот день, когда он приговорил его к обязательному браку с одной иностранной принцессой, чтобы объединить чужие земли под своим покровительством. Однако Серке-бек отказался, более того, он посмел оскорбить своего правителя в одном из писем, посланных ему в ответ на приказ. Наш государь был так зол, что отправил его в отставку и даже изгнал из родных краёв, но тот не остался в долгу. Это восстание продиктовано жаждой мести и стремлением показать нашему владыке, как расплачиваются за свою дерзость те, кто посмели так оскорбить свободного казака. – Пожалуй, это объясняет, откуда у него столько сторонников, – задумчиво пробормотал Бали-бей, уставившись в пропитанную ливнем землю у себя под ногами. Услышанное глубоко поразило его, но заставило невольно задуматься о возможностях, которые открывались ему за этими новыми знаниями. Он и раньше подозревал, что Осока является не обычным сорванцом с дерзкими мечтами, а в самом деле обладает немалой властью, способной противостоять даже высшей воле его правителя. – Но зачем ему я? Ты ничего об этом не знаешь? – Прости, друг, но даже со мной Осока не всегда до конца откровенен, – с искренним сожалением улыбнулся Совка, останавливаясь и разворачиваясь к своему спутнику. Его цепко захватывающие в свой плен обворожительные глаза засияли непрекрытым сочувствием, словно он во всех подробностях представлял себе чужие сомнения, что прожорливым червем тревоги заворочились где-то на дне желудка Бали-бея. – Возможно, лидер разглядел в тебе потенциал и просит твоей поддержки. Даю тебе слово, я ещё никогда не видел, чтобы он так быстро сближался с чужаками. Похоже, ты ему понравился и внушаешь доверие. После этих слов молодой целитель дружески хлопнул воина по плечу, выражая ему свой благожелательный настрой, и вновь сошёл с места, окунувшись в красочное противостояние света и тьмы, досаждающее этому уютному миру своей нескончаемой борьбой. Оформленные пятна солнечных лучей ловко вспрыгивали на его щуплую спину, бесшумно опадая на примятую траву позади него, и снова лесной воздух возвращал себе нетронутое оцепенение природного затишья, словно приглашая нового странника опробывать эту пустоту на вкус. Недолго сопротивляясь этому резвому желанию, Бали-бей без промедлений нагнал своего приятеля и дальше шагал с ним бок о бок, даже не сразу заметив, что со временем подстроился под его неторопливую поступь, столь же осторожную и парящую, как у юной лани, уже познавшей остроту клыков дикого зверя. Иной раз бросая на уверенного в себе Совку изучающие взгляды, воин ловил себя на неутешительной мысли, нерождающей внутри него ничего, кроме горькой зависти к тем, кто давно нашёл своё призвание назло коварной судьбе и теперь испытывал ни с чем несравнимое облегчение, с честью и достоинством исполняя свой долг. Но к исполнению какого долга призвал его Аллах, подкинув столь тяжёлые испытания? Для чего свёл его с Нуркан, зачем заставил страдать в тоске по дому и бороться за выживание? Сколько ещё трудностей ему предстоит пережить прежде, чем он добьётся своего и восстановит своё честное имя с помощью верных союзников, что присягнут ему на верность так же, как Степные Орлы были готовы на всё ради своего главаря?***
Отрывистый свит разбитого вздребезги воздуха обжёг чувствительное ухо Бали-бея смертоносным холодом приближающегося оружия, и воин за долю секунды развернулся стремительной стрелой навстречу своей противнице, с точностью отражая неудавшееся нападение. Полунасмешливая улыбка нескрываемого удовольствия неотступно приютилась у него на губах, но уголки рта невольно дёрнулись чуть выше, когда его глаза в который раз испытали на себе весь жар чужого негодования и бессильного гнева, так и плескавшегося в испепеляющем взгляде напротив. Сейчас наблюдать за малейшими изменениями в оттенках этого взора, сплошь затянутого туманом недопустимой ярости, доставляло бею немалое наслаждение, как и редкая возможность окунуться с головой в прошлое и позволить отрадно изнывающим в долгожданном напряжении мышцам с оточенным мастерством выполнять ловкие переходы, проворные повороты и чёткие выпады с резкими взмахами сабли, будто она не являлась продолжением его руки, а действовала исключительно по воле его охваченного азартом сердца. Кровь кипела в его жилах, возрождая в груди бурное пламя восторга, смешанного с подмывающим торжеством, размятое тело с лёгкостью, будто исполняя давно заученный танец, изгибалось и податливо изменяло своё положение в воздухе, при этом не теряя безупречной резкости и неуловимой быстроты своих действий, что делало Бали-бея опасным и непобедимым противником на поле брани. К некоторой досаде воина, на этот раз славный поединок давался ему слишком просто, настолько, что он даже не задумывался о правильности своих приёмов, уже заведомо зная, что послушное, натренированное тело само собой подведёт его к желанной победе, действуя отдельно от разума, а ему предоставился шанс в более расслабленной обстановке понаблюдать за сестрой, критически оценивая её физическую форму и боевое мастерство, которое, несомненно, возросло со дня их последней встречи. И всё равно, каждый её хитрый манёвр был доподлинно известен Бали-бею, каждый сосредоточенно прищуренный взгляд выдавал скрытые под маской решимости намерения, что давало ему большое преимущество в сражении. Давно забытые ощущения из прошлого вновь атаковали ничего не подозревающего бея, на мгновение вернув его в те светлые времена, когда они с Нуркан не раз сходились в подобных поединках, из которых он каждый раз выходил победителем благодаря своей силе и накопленному за годы службы опыту. Мутные воды невыносимой тоски против воли обрушивались на него откуда-то сзади, пока он без усилий отражал порывистые нападения Нуркан, встречая их прямым сопротивлением, и с вызывающим равнодушием уворачивался от её смазанных ударов, словно играя с ней и преследуя цель окончательно вывести её из себя. В порыве своей злости и возмущения сестра совсем переставала думать о битве, и, хотя она вела себя намного сдержаннее, чем раньше, её вспыльчивость по-прежнему переходила все границы, делая её из искусного воина лёгкой добычей для чужого оружия. Тонкие руки с явным трудом сжимали свежезаточенную саблю, на лбу уже проступила испарина от безуспешных стараний, в то время как Бали-бей совсем не ощущал тяжести стального лезвия в привычно собранных пальцах, словно оно весило не больше пёрышка. Опьянённый мрачным предвкушением воин даже не чувствовал усталости, его дыхание оставалось ровным и ритмичным, а вот изорванный в клочья воздух вокруг Нуркан уже наполнился её надсадными хрипами, выдавая измождение. Молодая трава податливо пружинила под ногами, приглушая невесомые, но твёрдые шаги, солнце ударило в ровную спину со стороны запада, возвещая о приближающимся закате, завистливый ветер пробивался сквозь одежду, приятно охлаждая кожу и выжимая из глаз невольные слёзы своими резвыми завихрениями. Поддерживающие исключительно правильную постановку корпуса подвижные мышцы держались в тонусе благодаря подобранным вместе рёбрам, тело вытянулось в прочную струну, становясь плоским и упругим, сосредоточенное лицо сохраняло непроницаемое выражение хладнокровия, чем ещё больше действовало на нервы разъярённой Нуркан, терявшей свои последние силы на размашистые атаки. Секунды таяла одна за другой, и Бали-бей почти фезически ощущал, как энергия покидает изнурённое битвой существо сестры, испаряясь подобно каплям дождя под палящим солнцем бескрайней пустыни. Он терпеливо выжидал, нарочно растягивая время, прислушивался к своим инстинктам, всегда умевшим точно подсказать ему, когда следует нанести решающий удар, что окончательно закрепит за ним неоспаримую победу. Однако Нуркан явно не собиралась так просто сдаваться, несмотря на то что заметно уступала воину в проворности и мастерстве, и твёрдо намеревалась стоять до последнего. Бали-бей внутренне восхитился её несгибаемой решимостью, но поддаваться не видел смысла, поэтому, улучив подходящий момент, перешёл к исполнению своего любимого трюка, который он не раз проделывал в юности, чтобы одолеть сестру. Воин прекрасно знал, в чём заключается её главная слабость, и решил ударить в самое уязвимое место, воспользовавшись двойным переходом. Сделав выпад, он бесшумной тенью переместился Нуркан за спину, чем застал её врасплох, и спустя всего одно ничтожное мгновение оказался сбоку от неё, в слепой зоне, со всего размаху обрушив грань сабли ей под колени. Вопреки всем его ожиданиям, согласно которым приём должен был свалить противницу с ног без шансов подняться, сестра лишь опасно покачнулась и поддалась вперёд, потеряв равновесие, но устояла и с потаённым ликованием развернулась к брату, нагло извлекая выгоду из его секундного замешательства. Едва не теряя дар речи от увиденного, Бали-бей заставил себя собраться с силами и атаковать снова, пока Нуркан не присвоила себе его победу раньше времени. Перед глазами всё ещё стояла яркая картина произошедшего, из-за чего ненужные мысли вырвались на свободу, вселяя постыдную растерянность, но воин не стал идти на поводу у своих смешанных эмоций и был вынужден применить один подлый способ: в последний момент уклонившись от чужой сабли, он извернулся и безжалостно оттолкнул сестру от себя локтём в челюсть, ясно различив за её болезненным вздохом звон сомкнувшихся вместе зубов. Оглушённая столь грубым ударом Нуркан со стоном рухнула на колени, позорно выпуская саблю, но тут же предприняла попытку выпрямиться, выискивая соперника затуманенным потрясением взглядом. Движимый необъяснимым рвением Бали-бей стремительно обернулся, рассекая дрожащий в напряжении воздух своим верным оружием, и безошибочно нашёл сверкающим чистотой и угрозой лезвием её открытую шею, так опрометчиво подставленную под смертельный удар. Смертоносный клинок неподвижно замер аккурат её пульсирующей артерии возле самого горла, вынуждая замереть в неудобном положении с запрокинутой головой, и воин победоносно вздёрнул подбородок, сдержанно улыбнувшись своему превосходству. Стоящая на коленях подле него Нуркан всё ещё яростно хватала ртом воздух в горячке битвы, но не посмела пошевелиться, словно признавая поражение. В её непокорном взгляде, косо обращённом на Бали-бея, ясно пылало пламя неукротимого желания взять реванш, растрепавшиеся волосы в сочетании с помятой одеждой придавали её образу какой-то притягательной порочности, а беззастенчиво обнажённая чужому любованию длинная, изящная шея так и притягивала к себе его цепкое внимание, то и дело заставляя руку предательски подрагивать вблизи этой безупречной красоты. Несмотря на столь унизительную обстановку Нуркан умудрилась сохранить присущее себе величие и дерзкую независимость, что читалась в её гордо развёрнутых плечах и бесстрашно сверкающем взоре, в котором не находил себе места даже намёк на страх. – Похоже, я снова победил тебя, сестрёнка, – насмешливо протянул Бали-бей, нарочно упиваясь сладостными мгновениями распирающего его самодовольства и нескрываемого торжества. – Ты, как и прежде, питаешь необъяснимую слабость к двойным переходам. Последняя фраза, сказанная воином в намеренно покладистом тоне, больше похожем на извинения, заставила Нуркан мгновенно позабыть о своей ненависти и позволить тонкой линии губ непроизвольно растянуться в мстительной улыбке, демонстрируя ровный ряд белоснежных зубов. Под глазами залегли ранние морщинки, выдавая своим неповторимым очарованием лукавый прищур, и спустя секунду воительница с облегчением рассмеялась, снимая накопившиеся в мышцах напряжение. Повинуясь какой-то неведомой, но влиятельной силе, Бали-бей тоже расслабился и самозабвенно подхватил мелодичный смех сестры, убирая саблю и протягиваю ей руку, чтобы помочь подняться. С притворным раздражением закатив глаза, Нуркан с демонстративным недовольством вложила свои женственные пальцы в широкую ладонь бея и с его поддержкой встала с колен, оттряхивая свой наряд от приставших листьев и засохшей грязи. – На этот раз я почти выиграла, – шутливо поддела сестра, выразительно приподнимая брови и небрежным движением головы возвращая коротко постриженным волосам их надлежащий вид. – Видел бы ты своё лицо, когда я устояла после твоего сокрушительного удара! – Я просто поддавался, – с напускной беспечностью хмыкнул Бали-бей, не желая признавать, что на этот раз Нуркан действительно превзошла саму себя и смогла поразить всегда сдержанного воина своей неотвратимой близостью к победе. – По силе и выносливости тебе никогда со мной не сравниться, Нура. Пренебрежительно фыкрнув, воительница торжествующе отвернулся, словно оставшись довольной их словесной перепалкой, и ловко поддела носком сапога лежащую в траве саблю, подбрасывая её в воздух и на лету хватая за резную рукоять, чтобы вернуть преданную подругу на своё законное место. Завороженно наблюдая за её необычными движениями, Бали-бей не заметил, как всерьёз залюбовался своей взрослой сестрой, на его глазах вдруг превратившуюся из дерзкой девчонки в настоящего воина, которым она всегда стремилась стать с самого детства. Досадный укол непрошенной печали вонзился ему в самое сердце, вынудив болезненно поморщится, и между рёбер предательски защемило, когда в сознание против воли нахлынули давно канувшие в забвение воспоминание. «– Это нечестно! Ты опять победил, а я даже не успела использовать свой новый приём! – Прости, сестра, тебе надо быть быстрее, если хочешь застать меня врасплох. Признаться честно, я и не знал, что ты питаешь такую сильную слабость к двойным переходам. – Не смешно! Это просто нелепая случайность! Давай ещё раз. Я докажу тебе, что ничем не хуже тебя!» – Эй, ты в порядке? – выдернул его из мрачных раздумий обеспокоенный оклик Нуркан, вновь оказавшейся перед воином в неведении от его бдительного внимания. – Разумеется, – ровным голосом отозвался Бали-бей, раздражённо встряхнувшись и попытавшись изобразить на отчуждённом лице прежную безмятежность. – Прошло много лет, и многое изменилось. Ты изменилась, изменились наши цели и желания. Интересно, насколько сильно изменился я в твоих глазах. – Но кое-что всё же осталось неизменным, брат, – ласково напомнила Нуркан, шагая вплотную к воину и прикасаясь рукой к его раненной щеке, словно желая через этот жест передать ему всю свою уверенность и утраченное спокойствие. – Это моя безграничная преданность тебе. Сколько бы лет не минуло со дня нашей разлуки, я никогда не изменю данной тебе клятве. – Много ли теперь истины в этих словах, сестра? – с горьким сожалением усмехнулся Бали-бей и решительно отступил от неё назад, чем вызвал нескрываемое замешательство на её юном лице. Его сердце разрывалось от слепой жажды поверить ей, как раньше взять её за руку и ступить бок о бок с ней в бездонную пропасть, однако светлый разум, свободный от привязанности, настойчиво твердил ему, что стоит подождать. Отныне он был обязан допускать любую, даже самую невероятную возможность, чтобы остаться в живых. Время, когда он мог не задумываясь доверять свою жизнь родным и близким, давно миновало, уступив место эпохе сокрушительных сомнений и постоянным подозрениям. – У тебя есть семья, твои новые друзья давно завоевали твоё сердце и вытеснили из него былую верность мне и нашему общему прошлому. Скажи, разве я не прав? Разве ты не дала новую клятву, вверив свою преданность в руки беглому казаку? С неподдельным испугом в лихорадочно бегающих глазах Нуркан отшатнулась, как от удара, и в неверии уставилась на Бали-бея, словно боролась с желанием оскорбить его пощёчиной и наговорить много лишних слов, о котором в будущем ей непременно придётся пожалеть. Воздух вокруг воина будто сделался плотнее и угрожающее провис под тяжестью невыносимого напряжения, скопившегося между ними, так что в ушах противно зазвенело от воцарившейся в одно мгновение тишины, совершенно неуместной в такой неловкой обстановке. На какой-то ужасный миг Бали-бей с неотвратимым сожалением подумал о том, что прямо сейчас уничтожил в Нуркан всякое стремление вновь сблизиться с ним после долгой разлуки, но сестра неожиданно расслабилась, снимая воинственную позу, и обессиленно уронила голову, спрятав глаза. Ей явно претил этот сложный разговор, но она всегда отличался упрямством и излишней самоуверенностью, в которой воин теперь ясно разглядел ничто иное, как несгибаемую отвагу, так подходящую её доблестному имени и благородному происхождению. – Ты прав, я похоронила тебя раньше положенного срока, Бали, – сдержанно выдавила из себя Нуркан, смело встречая его пытливый взгляд. – Я была уверенна, что мы никогда больше не увидимся. Именно поэтому я дала себе слово начать жизнь сначала, отыскать в ней новый смысл хотя бы в память о тебе. Аллах услышал мои молитвы, и я нашла себе новый дом. Здесь, вдали от правил и законов, среди таких, как я, мне выпал шанс обрести новое счастье. Я встретила Осоку. Я быстро сошлась с ним во взглядах, мы много общались, и я не заметила, как влюбилась. Я полюбила его, Бали-бей. Спустя столько лет страданий и боли я снова смогла полюбить! Я думала, что это невозможно, однако судьба предоставила мне такую возможность. – Нуркан отвернулась, испустив прерывистый вздох, и с откровенной мольбой заглянула в глаза Бали-бею, словно пытаясь в них что-то найти. – Но теперь, когда ты снова появился в моей жизни, я не знаю, что мне делать. Моя преданность вновь подверглась жестокому испытанию. Осока требует от меня одного, ты же требуешь другого, но я не хочу выбирать. Не хочу снова ставить тебя под удар и лишать себя заслуженного права на счастье. – Ты не станешь мучиться, делая такой выбор, сестра, – твёрдо пообещал Бали-бей, внезапно раскаявшись в своих грубых обвинениях, и сократил образовавшееся расстояние между ними, обхватив двумя ладонями бледные щёки Нуркан. – Я знаю, ты многое пережила, чтобы наконец-то заслужить немного покоя. Твои чувства к Осоке мне понятны, и я не стану вам препятствовать, даю слово. Только одного прошу взамен: будь рядом. Сейчас ты мне очень нужна. Не успела последняя фраза Бали-бея разбавить угнетающее безмолвие своей искренней интонацией, как Нуркан порывисто прильнула к сильному телу воина, обхватив руками его крепкую спину. Вдоль его вытянутого позвоночника безудержно пробежали мурашки необычайного наслаждения, когда её чувственные пальцы ласково пригрели его натруженные мышцы, распространяя по телу липкие импульсы небывалого умиротворения. Побоявшись спугнуть внезапное спокойствие, настигшее его при столь тесном соприкосновении с гибким станом сестры, Бали-бей бережно прижал её к себе, отсавляя на шее сбоку мягкий поцелуй, и блажённо зажмурился, наслаждаясь неповторимым вкусом её нежной кожи. Рядом с этим трепещущим от любви к нему существом он был готов забыть обо всём, что тяготило его душу и мешало ему отбросить любые тревоги и сомнения в эти непростые для них дни, и вот впервые за долгое время его посетило непреодолимое и такое же необъяснимое желание разделить с кем-то своё непрекосновенное одиночество, чего раньше с ним никогда не случалось. Его безграничная привязанность к сестре заглушала любую, даже самую сильную боль, но теперь ей предстояло предотвратить не только непреступный рубеж разлуки в несколько лет, но и возникший между ними барьер разделённой преданности, что отныне никогда не будет принадлежать лишь ему одному.***
24 апреля 1512 года, Семендире За плотной завесой непроглядных теней каждый оцепеневший в ночной свежести силуэт будто излучал призрачное сияние, отчётливо выделяясь на фоне совершенно чёрного, сплошь укутанного насыщенным мраком небосклона. Ощущая на себе блики искусственного света, что докасались даже до спящей земли, живые существа лишь равнодушно замирали в бесконечной игре света и тени, не имея ни малейшего желания сохранить собственную неприкосновенность. Приглушённый, но при этом ритмичный и рокотливый врзыв пламенных искр, который распадался в небесах на разноцветные языки быстро тающего пламени, сопровождал каждый всполох пушечного залпа, иной раз опережая его звуковой волной. Вскоре погружённое в объятия незыблемой тьмы небо окрасилось в расплывчатые пятна затуманенных мраком оттенков всевозможных красок, чьи секундные всплески также быстро затухали и ложились на ровную гладь горизонта отзвучавшим в пространстве долгим эхом. Пронзая устойчивый покров нетронутой тишины подобно внезапно разразившейся молнии, небесные огни за долю мгновения взмывали ввысь, оставляя за собой едва заметный дымовой след, и столь же быстро уничтожали сами себя под куполом светлеющего небосклона, разлетаясь на снопы ослепительных искр и безвозвратно исчезая в пустоте. Вскоре на месте пламенно загорающихся цветов ненастоящего огня в воздухе кружились лишь клочки рассыпчатого пепла да едкое облако рассеянного дыма заволакивало недоступные дали, оставаясь единственным напоминанием о минувших пушечных залпах, что беспрерывно сменяли один другого, безжалостно разрывая хладнокровное течение ночи и тревожа царивший вокруг мнимый покой. Бесцеремонно вторгаясь в хрупкий мир умиротворения и затмивающих разум снов, неконтролируемые вспышки танцующего в небе пламени безвозмездно нарушали непорочную чистоту и искренность всеобщего безмолвия, так что даже ясноликая луна меркла по сравнению с этим величественным светом и стыдливо пряталась за спины хмурых туч, униженная и глубоко оскорблённая найденной ей заменой. Подобно преждевременно умирающим солнцам, водопады радужных лучей, чей век не длился дольше, чем ничтожное мгновение, разгоняли сплошную темноту вокруг себя и будто расчищали небеса от плена дерзких теней, посмевших утянуть настоящее живое светило в свою темницу преступного забвения. После разнесённого вздребезги носителя мёртвого огня объятое сумерками пространство ещё долго догорало лживым закатом, но потом всё равно уступало насущной тьме, бесследно растворяясь под натиском чьей-то высшей, неоспаримой воли, требующей сохранения священного равновесия в отравленной обманом природе. Завораживающая с первого взгляда пляска ярких бликов и мутных теней приковывала к себе очарованное опасным волшебством внимание зрителей, рождая в их душе неудержимое чувство благоговейного восхищения. Тысячи взоров, что были обращены в пылающие взрывами небеса, оказались в безнадёжном плену у красочного великолепия, призванного ослепить их наивные сердца праздничным настроением и неподдельный восторгом, смешанным с долей объяснимого испуга. Тёплый свет поглощал холодный, затем холод вырывался на свободу и затмивал собой ярость огня, но на деле ни один из них не нёс с собой живого тепла, присущего настоящему солнцу. Весь этот обман, привлекательное развлечение, оскорбляло истинное величие весенней ночи, вынуждало доверчивые души цепенеть в немом потрясении и воскрешало в груди те самые потаённые вздохи изумления, что прежде предназначались зависшим в небе молчаливым звёздам. Символичные залпы глухо рычащих пушек перетянули на себя всё почтение преданных воздыхатель, под их торжественные хлопки сегодня возносились самозабвенные молитвы, шум всеобщего веселья и пьяный смех на улицах городах не умолкал, лишая по обыкновению тихую и спокойную ночь всякого преимущества перед людскими забавами. Больше никого она не могла сломить сном и усталостью, угрожающие тени более никого не могли напугать и загнать под крышу уютного дома, ибо народ на все лады прославлял одно единственное имя, что звучало за каждым углом среди стихов, песен и несмолкаемых разговоров. В этой праздничной суете, казалось, лишь одному существу не было места, лишь его разбитое сердце безответно молчало, превратившись в груду мёртвых осколков некогда живого и искреннего чувства, лишь его израненная кинжалами судьбы, подвергнутая страданиям душа не могла смириться с тяжёлой утратой всего народа и беспрерывно кровоточила горьким ядом скорби и слепой ненависти, что затуманивала рассудок и полностью лишала покоя. Уничтожающий любое милосердие на своём пути беспощадный огонь бессильной ярости вскоре превратился в непокорную, буйную стихию почти безумного гнева, отравляя светлый разум бессмысленной жаждой мести. Неподвластное никому желание новых смертей в обмен на невинно проданную дьяволу жизнь несправедливо наказанного человека сжигало Айнишах изнутри, испепеляя в ней всякое сострадание и превращая слабую искру отчуждённой печали в дикое пламя невыносимой боли и коварного стремления пролить чужую кровь. Всё её подавленное, истерзанное муками совести существо изнывало от нетерпения, жаждя обрушить на головы виновных всю справедливость своего неминуемого правосудия, и госпожа с невиданным прежде предвкушением осознала, что страшно истосковалась по привкусу чужой смерти на языке, отдающей холодным металлом мрачного торжества. Госпожа не сомневалась, что лишь отплатив за жестокость жестокостью она сможет вернуть себе утраченное спокойствие, поймёт, что не всё в её жизни было напрасным, заглушит тяжесть невозратимой потери своим праведным возмездием и получит достойное вознаграждение за свою смелость. Следуя на зов каких-то высших сил, Айнишах не могла точно определить, что движет её возбуждёнными эмоциями: было ли это чувство долга или в самом деле захороненная под пеплом сгоревших обид любовь наконец воскресла и позволила ей испытать эти пытки, какие выпадают на долю каждого человека, пережившего смерть своего близкого. Лишь одно она знала точно и несомненно: пока она лично не станет свидетелем заслуженной кары этих предателей, ей не найти утешения в этом лживом мире, опороченном жестокостью и несправедливостью, в мире, где сын способен поднять руку на своего отца. Острые когти очередного удушающего приступа крепко стиснули опустошённые сухими слезами лёгкие Айнишах, вынудив её болезненно застонать сквозь зубы и прильнуть холодными ладонями к мраморным перилам господской террасы в тщетной попытке остановить жестокую агонию в своей груди, вытягивающую спасительный кислород в пропитанный ночной свежестью воздух. Судорожно хватаясь за жалкую возможность сделать необходимый вдох, госпожа захлёбывалась собственным поверхностным дыханием, едва не теряя сознание от знакомого ощущения смертельной невесомости, но назло самому Шайтану стойко выдержала подлое нападение внезапной болезни, кроме надсадных хрипов не позволив себе издать даже излишне громкий крик. Недомогание отступило также быстро, как и появилось, удовлетворённое потрёпанным видом своей беспомощной жертвы, и Айнишах наконец смогла с присущим ей величием распрямить ссутуленные плечи, подставляя лицо застенчивым играм прохладного ветра. Блики пылающего в отдалении салюта, провозглашающего всем причину великого празднества, падали ей на скулы и оконтованные умеренным декольте ключицы, но она не чувствовала ни малейшего восхищения или радости, а лишь равнодушно наблюдала за этим ненавистным ей ритуалом, прокляная каждое мгновение чужого торжества, посмевшего вот так просто опорочить честь и достоинство её бесконечного траура. Чёрное платье облегало её исхудавшую фигуру, подчёркивая явное истощение, но не могло в полной мере защитить её от гуляющего за спиной сквозняка, на что госпожа не обращала ровно никого внимания. Перед глазами уже плясали белые пятна от ослепительных вспышек пушечных выстрелов, чуткому слуху претили громкие звуки чужого веселья, словно в её присутствии совершалось нечто непозволительное, оскорбляющее светлую память представшей перед Аллахом души, чего она никак не должна была допустить. Внутри неё глубокая ярость боролась с постыдной слабостью от осознания собственной беспомощности, и от этого противное чувство жгучей вины становилось только сильнее, причиняя заслуженные страдания. Ей хотелось достучаться до этих глупых людей, прокричать на улицах города скрытую от них истину, прекратить это бесчестие и положить конец неуместному ликованию, чтобы все знали, какой властью она обладает. С головой окунувшись в свои беспорядочные мысли, Айнишах безудержно вздрогнула всем телом, когда глубокие потоки знакомого горячего дыхания без предупреждения пригрели ей затылок, распространяя по чувствительной коже приятные импульсы долгожданного расслабления. Краешком выныривающего на поверхность сознания она успела отметить про себя истинное предназначение персидских ковров в стенах этого дворца: они безупречно заглушали чужие шаги, безнаказанно усыпляя её бдительность, и вот теперь она снова оказалась в ловушке хищного зверя, чьё лицо окунулось ей в волосы, а ладони расположились на плечах, словно защищая от холода. Вопреки возникшему в груди возмущению Айнишах не стала оборачиваться или выражать недовольство. На это у неё не осталось ни сил, ни желания, и ей было всё равно, как воспримет эту покорность стоящий позади неё Яхъя, так бесцеремонно нарушивший её личное пространство. – Почему ты здесь, а не вместе со всеми? – умиротворяющим шёпотом пророкотал бей, задевая ухо госпожи своими равномерным вздохами, пропитанными головокружительным дурманом выпитого алкоголя. От него веяло таким спокойствием и безопасностью, что Айнишах лишь теснее прижалась лопатками к его груди, как никогда желая раствориться в живом тепле чужого тела. – Пусть Аллах покарает тех, кто посмел проливать смех вместо слёз в эту ужасную ночь, – презрительно прошипела госпожа, с отвращением выплёвывая каждое слово. – Они ничего не знают о чести и преданности, раз позволяют себе развлекаться в свете последних событий. – Мы ничего не можем поделать, – примирительно проворковал Яхъя, и Айнишах предупреждающе напряглась, готовясь излить на него весь накопившейся гнев. – Мир вступает в новую эпоху, а значит, мы, как и все другие, обязаны подчиняться священной воле нашего нового падишаха. – Я никогда не стану подчиняться воле того, кто взошел на трон путём предательства и подлого убийства, Яхъя-бей! – вскричала она, рывком оборачиваясь к нему и свирепо сверкая глазами. – Наш народ даже не знает, что принёс присягу тому, кто обманул и предал собственного отца, посмев поднять против него восстание! Это тяжкое преступление, непростительный грех, за который он будет расплачиваться до конца своей жизни! Я не позволю ему забыть. Каждый раз, глядя мне в глаза, он будет мучиться от чувства вины и страдать так же сильно, как я страдаю. Я проклянаю тот день, когда он избрал этот путь, да будет Аллах мне свидетель! Я проклянаю! К сильнейшему раздражению Айнишах, Яхъя остался совершенно спокойным к её жарким речам, и ни один мускул не дрогнул на его бесстрастном лице, пока тёмные глаза изучали супругу непроницаемым взглядом. Госпожа была в шаге от того, чтобы не решить, будто ему всё равно на её боль, но тут воин выступил вперёд, поровнявшись с её плечом, и молча встал рядом, одной рукой бережно приобнимая её за талию. Обессиленная после вспышки ярости госпожа уронила голову ему на грудь, испустив свою первую слезу неразделённой скорби, и с пугающим осознанием поймала себя на мысли, что ей действительно не с кем делить этот траур. Её матушка покинула этот мир незадолго до отца, сёстры полностью поддерживали своего властелюбивого брата, считая, что его время занять престол наступило уже давно. Она же была единственной, кто осталась на стороне свергнутого султана и не желала видеть бутновщика в роли правителя. – Я понимаю твою боль, Айнишах Султан, – проникновенно заговорил Яхъя, убаюкивая её настороженность мелодичными переливами своего глубокого голоса. – Это огромная потеря для всей нашей империи и для каждого из нас. Покойный султан Баязид-хан Хазретлери был великим падишахом и достойным правителем. – Он был не только правителем, бей, – глухо обронила Айнишах, устремив в недоступную даль горизонта сквозящий неприютной печалью взгляд, поддёрнутый туманом болезненных воспоминаний. – Хоть мы и не были с ним особо близки, он всё же был моим отцом. Я никогда не выказывала ему неуважение, всегда прислушивалась к его советам и старалась быть справедливой к нему даже тогда, когда он что-то решал за меня, не спросив разрешение. Я злилась на него за этот брак, по собственной воле отдалила его от себя, а теперь его нет. Он пал жертвой подлого предательства, а я ничего не сделала, чтобы этому помешать! – Ты слишком строга к себе, Хюма, – мягко заметил Яхъя, чуть плотнее прижав ладонь к её стройной талии. – Никто не знал, что к этому все придёт. Нам остаётся только смириться и жить дальше. – Я никогда не склоню перед ним голову, клянусь тебе, – порывисто прошептала госпожа, на миг отстраняясь от его плеча, чтобы заглянуть ему в глаза. – До последнего вздоха я буду хранить верность только отцу и никому другому. Они пролили невинную кровь и сами же захлебнуться в ней, когда справедливая кара настигает каждого из них, если не в этом мире, так в ином. Не видать им отныне покоя. Словно соглашаясь с её высказываниями, Яхъя наклонился к супруге и невесомо коснулся губами её открытого лба, освобождённого от ниспадающих прядей непослушных волос смелыми порывами непринуждённого ветерка. Айнишах закрыла глаза, стремясь вобрать в себя всю искренность и нежность этого поцелуя, но ей определённо было недостаточно этой молчаливой поддержки, граничащей с проявлением обыкновенного почтения. Она хотела убедиться, что не осталась совсем одна в омуте своей горькой утраты, и пока что это навязчивое чувство не отпускало её, а наоборот только крепчало, будто чувствуя её непрекрытую слабость. Воин определённо уже сделал свой выбор в пользу нового правителя, принеся ему клятву верности, а значит, он никогда не выступит против него, до последнего вздоха оставаясь преданным своему господину. Ничего другого Айнишах и не ожидала от такого благородного бея, как Яхъя, и всё равно затаила на него жгучую обиду, хотя прекрасно осознавала, что у того вряд ли был выбор. – Беды обрушиваются на нас одна за другой, – внезапно заговорила госпожа, холодея от неопровержимой правдивости собственных слов. – Сразу после матери я похоронила отца, а ещё это пророчество не даёт мне спокойно засыпать по ночам вот уже много лет. – Какое пророчество? – мгновенно нахмурился Яхъя, отстраняясь от супруги и обращая на неё выжидающий взгляд. Нагретый участок тела под его рукой немилосердно обожгло прохладой, из-за чего дочь султана оказалась во власти цепкого озноба. – То самое пророчество, которое открыло нам судьбу нашего первого сына. Ты ведь помнишь? До сих пор при одном воспоминании об этих роковых словах меня одолевает страх. Его жизнь будет самой непростой из всех, а я даже не могу открыть ему правду, чтобы хоть как-то уберечь от опасностей. При одном упоминании сына Яхъя внезапно помрачнел, неуловимо напрягаясь всем телом, и от него неожиданно повеяло ледяным инеем, словно он только что вышел из-под покрова бурного снегопада. Айнишах чудом удержала себя на месте, чтобы не отпрянуть, но непрошенная тревога уже ломилась в хлипкие двери её самообладания, пробивая первую трещину. – Только не говори, что ты всерьёз веришь в эти сказки, – пренебрежительно закатил глаза Яхъя, и госпожа едва не поперхнулась от изумления. – Всем давно уже ясно, что это пророчество – не более, чем дань устоявшейся в моём роду традиции, передающейся из поколения в поколение. Не стоит воспринимать его так близко к сердцу. Ни одно из пророчеств, полученных моими предками, не сбылось, поэтому я не вижу причин для беспокойства. – Хочешь сказать, Кахин Султан солгала нам? – растерянно ахнула Айнишах, не заметив, как её пальцы сами собой сомкнулись на мраморных перилах, из-за чего выступающие костяшки мертвенно побелели. – Но это невозможно. Ты знаешь, что у неё есть дар. Она бы никогда не поступила так со мной. – Она обыкновенная обманщица, – жёстко отрезал Яхъя, мгновенно вспыхнув от гнева. – Я никогда ей не доверял, и тебе не советую. Забудь об этом пророчестве и просто уделяй своему сыну достаточно внимания. Тогда не придётся беспокоиться о его судьбе, и всё наладится. Полчища неразрешимых сомнений заворочились в сердце Айнишах, подобно стае кусачий муравьёв, вновь пробуждая в ней ослабевшую тягу к собственной жизни и подталкивая к безрадостным раздумьям. Эхо таинственного голоса Кахин, звеневшего в зимней стуже, до сих стояло в её ушах слово в слово, не позволяя ей даже на секунду позабыть смысл пророчества, определяющего всю судьбу её любимого сына. Страх за своё дитя съедал изнутри её податливую душу, отправляя кровь в жилах новыми тревогами, и с каждым проведённым в бездействии годом кровоточащий нарост сгнивших переживаний только уплотнялся и грозился разорваться в любой момент, как только почувствует более сильное давление непредвиденных обстоятельств. Яхъя, похоже, совсем не разделял её опасений, будто изгнал из своей памяти тот судьбоносный день, однако Айнишах знала, что его одолевают такие же противоречивые чувства, не поддающиеся уговорам разума и внутреннего самоконтроля. – Пойду проведаю сына, – безжизненным голосом осведомила воина госпожа и, не дожидаясь ответа, покинула затянутую мраком террасу своих покоев, испытав непреодолимое облегчение от того, что все признаки веселья тут же пропали с её поля зрения, затуманивая её сознание обнадёживающим наваждением. «О ночь, в которой не кроется тьмы, лишь ты одна станешь свидетельницей кровопролитного предательства, на которое готов пойти глупец, опьянённый жаждой безграничной власти. О тьма в моём сердце, что никогда не сравнится с дарящей свет ночью, лишь тебе ведомы отныне мои страдания, ибо с этого дня я буду скрывать их от каждого неверного взгляда, способного разгадать мою слабость. Ночь может стать тьмой лишь после смерти луны и бесчисленных звёзд, а моя же тьма никогда не станет ночью, потому что ей не суждено познать свет. Никто и никогда не станет добровольно искать тьму для своей души, рискуя навсегда потерять связь с огнём правды. Никто, если только этот отчаянный храбрец не является моим сыном.».