Не звени ключами тайн Станислав Ежи Лец.
Пестревшие в незнакомой дали насыщенные зеленью листья таинственно сплетали свои голоса с шёпотом невозмутимого ветра, из-за чего упорно казалось, будто деревья изящно танцуют под музыку природы, гибко раскачиваясь и вытягиваясь вверх в попытке задеть наконечниками ветвей самый краешек неподвижного небосклона. Один оглаживающий порыв сменялся другим, более резким и требовательным, так что вскоре стоячий воздух наполнился свистящим скрежетом и угрожающим стуком ломаемых при столкновении сучьев, не выдерживающих внезапного нападения неуправляемой стихии. К освежающим ароматам сочной травы и пахнущих юностью цветов остро и отчётливо примешивалось лёгкое дуновение надвигающегося суховея, несущего в своём чреве пыльные бури и беспощадные ураганы. Однако солнце, как ни в чём ни бывало, продолжало безмятежно припекать землю, низко нависая над степными владениями, и с долей насмешливой жестокости прожигал своими огненными стрелами беззащитно обнажённые перед ним поля, словно стремясь уничтожить бесценные плоды людских трудов. Сейчас на скромных просторах небогатого двора по-хозяйски пригрелась спасительная тень, хлипкие воротца, сплетённые из прочных ветвей чёрно-белой берёзы, с тихим стоном дрожали под натиском игривого ветерка, а из-за невысокого, но приветливого дома доносилось встревоженное ржание гнедых лошадей, словно благородные животные тоже предчувствовали нечто неладное и отчаянно пытались найти объяснение внезапной перемене в настроении обитателей скромной хижины. Немигающий долгий взгляд, насквозь пронизанный томительным ожиданием, источал равнодушное спокойствие, в то время как всё вокруг словно оживилось и пришло в взволнованное движение, почуяв чужое приближение. Некогда утопающий в упоительной тишине спящий лес теперь гудел и разрывался от столь грубого и бесцеремонного проникновения постороннего присутствия, и, ощутив в своих владениях изгоя, несмело затаился, пока твёрдые копыта загнанного галопом жеребца рыхлили податливую почву, взлетая над холмами, а широкие ноздри с шумом втягивали в себя сухой воздух, что вырывался наружу тяжёлым надсадным дыханием. Равномерный перестук мощных ног, грозным эхом дребезжащий по следам резвого скакуна, неумолимо приближался, возрастая до самых верхних чистот, и здешние птицы, до смерти напуганные неожиданным вторжением, с громогласным криком разлетались прочь с насиженных мест, пёстрой тучей взмывая в небо где-то за широкой спиной статного всадника, умело держащегося в седле. Высоко вздёрнутый подбородок, заросший густой щетиной, придавал строгой горделивости и немного властной манеры его устойчивой осанке, обжигающие острым холодом тысячи изумрудов бесстрашные глаза, наполовину скрытые в тени ниспадающих к переносице тёмных бровей, неизменно смотрели прямо и сосредоточенно, точно демонстрировали неусыпную готовность ездока в любой момент ринуться в кровопролитный бой. О его почётном военном статусе нескромно свидетельствовала длинная тяжёлая сабля, что сейчас красовалась у него на боку, погружённая в массивные ножны, а также чистая, без малейших изъянов солдатская форма, плотно прилегающая к сильному, рельефному телу бывалого бойца, что только придавало ему опасной притягательности и подсознательного уважения. Тонкие, сжатые в узкую линию губы, никак не выделяющиеся в острых, чуть испещрённых зрелыми морщинами чертах его мрачного лица, не выражали ровно никаких эмоций и словно застыли в одном положении, надёжно скрывая истинные чувства сурового воина под маской решительного хладнокровия. Кто угодно мог бы испугаться появления такого неприветливого гостя, однако всё также поддёрнутые лёгким холодом минувшей тоски пронзительные глаза цвета чистой реки в пору весеннего разлива источали почти бесстрастное радушие и потаённое облегчение, заставляющее истерзанное страданиями сердце снова и снова замирать в неверии и потрясении от осознания того, что вот он, живой и здоровый, вернулся без единой царапинки и смотрит прямо на неё своим невыносимым орлиным взглядом. Обрамлённые лёгкой полуулыбкой нежные губы чуть дёргались от переизбытка различных эмоций, прижатые к дрожащей груди стройные руки покрывались знобящим холодом даже под шёлком накинутого на плечи узорчатого платка, дыхание бесшумно замерло в скованных невероятной радостью лёгких, словно боясь нарушить светлое торжество наступающих мгновений долгожданного воссоединения одним лишь неосторожным порывистым вздохом. Всё отчётливее ощущалось каждое шевеление взбудораженных чувств где-то глубоко внутри, но стойкая выдержка на удивление сильного существа не позволяла им вырваться наружу и предстать перед другими во всём своём откровении, всё быстрее бежала по венам пропитанная заботливой любовью женская кровь, изливая в душу уютное тепло предстоящей встречи, однако внешне неприступная обладательница столь живых переживаний выглядела совершенно безмятежно и непринуждённо, окружённая стеной завидного самообладания. Уже который раз она с замиранием сердца наблюдала, как он на всём скаку спрыгивает на родную землю, стремясь как можно быстрее одарить её благословенным поцелуем, как с глубокой тоской оглядывает он родимый дом, без смущения переступая порог знакомого с далёких времён двора, как привычным движением заводит за калитку своего верного коня, оставляя его чуть в стороне, а первым делом идёт к ней, к своей духовной покровительнице, чтобы с искренним почтением прижать к сухим губам её нежную руку, выражая тем самым своё бессмертное уважение. Она, как обычно, одарила его благосклонной улыбкой, осмотрела с заботливой нежностью, словно родного сына, пригрела на своей груди с трепетным благоговением, он, как обещал, вернул ей невредимый белый платок, сказал, что никогда не переставал молиться в долгой дороге, что её молитвы всегда освещали ему путь, подобно румяному месяцу в тёплые летние ночи. Они снова сошлись в крепких объятиях, но на этот раз она чувствовала всем телом нетерпеливое трепыхание влюблённого сердца в его коренастой груди, и не смогла сдержать понимающую усмешку, мгновенно догадавшись, по ком страдает, по ком плачет это храброе сердце, кого так жаждят увидеть эти яркие глаза, к кому он так рвётся всем своим существом, не находя себе места от волнения. Нет, не о ней все его мечты, её пора юности и первой любви давно канула в пучину забвения, она немолода и уже не так сокрушительно красива, какой была в свои лучшие годы. Она доживает назначенный ей век в покое и тихом семейном счастье, растёт прекрасную трудолюбивую дочь и вот-вот скоро выдаст её замуж за статного солдата. Она уже не помнит своё тяжёлое прошлое, не помнит своего имени, данного ей при рождении, не помнит веру, к которой с детства обращалось её сердце, не помнит родной язык, на котором говорила почти всю свою жизнь. Она медленно умирает, теряет часть себя в потоке безжалостного времени, превращается в хрупкую безжизненную тень, ведомую воспоминаниями, надеждами и бессмертным знанием. И сейчас она с гордостью и щемящей любовью смотрела на настоящего русского воина, обладающего всеми характерными чертами своих коренных предков, и возносила молитвы милосердным небесам за то, что они уберегли его, молодого и красивого, не дали погибнуть в жестокой войне, помогли вернуться домой, к своей семье, подарили ей это бесценное счастье. Он жаждил видеть любимую, однако не смел торопиться и прерывать приветствие, боясь проявить дерзость, мужественно сносил извечные мгновения ожиданий после того, как ему пришлось ждать несколько месяцев прежде, чем снова оказаться здесь, так близко к своей избраннице. — Мы молились за тебя день и ночь, дорогой Кир, — ласково пропела она глубоким голосом, ещё не утратившим былую певучесть и обворожительную плавность несмотря на приклонные лета. — Как же я рада, что ты снова вернулся к нам целым и невредимым, наш отважный защитник. Скажи, как ты? Не устал ли с дороги? — Какая может быть усталость, когда на Вашем лице такое счастье, матушка? — рокотливо пробасил воин, пустив на лицо призрачную тень скупой улыбки. — Слава Богу, я жив и здоров, дорога была трудна, но терпима, как видите, я ещё на ногах. Вот увижу Вашу красавицу-дочь, тогда и усталость как рукой снимет. — Не торопись, мой лев, не торопись, — добродушно рассмеялась матушка, одобрительно потрепав Кира по крепкому плечу. — Ракита сейчас отдыхает, у неё выдался нелёгкий день. Для начала скажи мне, что у нас за границей делается. Не пристала ли к нам какая-то зараза? — Полно, матушка, какая ещё зараза? — отмахнулся солдат. — Да нас всякий недруг за тридевять земель стороной обходит! Вот бы ещё разобраться с этими мятежниками, которые у подножия крепости кучкуются, я бы им такую трёпку задал, они бы вмиг все разбежались. Говорят, их предводитель — беглый казак, Кара Суан Серке-бек, тот ещё негодяй. Недалёк кровавый бунт, матушка, я это предчувствую. А она тоже чувствовала, ощущала каждой клеточкой своего дряблого тела, что сгущается под мирным небом неотвратимая угроза, что грядут великие перемены, столкновение прошлого с настоящим, в котором падут невинные жертвы. С закрытыми глазами она видела первые признаки надвигающейся бури, чуяла стальной запах крови, слышала ужасающую мелодию звенящих в воздухе смертоносных орудий. Она не знала, что послужит причиной к началу этого противостояния, но уже точно была уверена, что в какой-то момент в этом хрупком мире что-то окончательно изменилось, появилось что-то, чему здесь никогда не было места, появился тот, кого не должно было здесь быть. Она его чувствовала, где-то совсем рядом, слышала его запретные мысли, наблюдала за равномерным течением жизни в его жилах и беззвучно просила его уходить, иначе не избежать беды. Неистово рвалось к нему её сердце, но она не могла быть ближе. Не могла сказать ему, какую страшную ошибку он совершает. — Кир! Полный невосполнимой радости и животрепещущего волнения звонкий возглас обычно тихой и скромной Ракиты беспардонно разорвал умело сплетённую из тонких нитей всеобщего молчания тишину, пробившись сквозь время, расстояние и упругий ветер желанным явлением, достигнув наконец чуткого слуха засиявшего от неповторимой нежности воина, вынудив матушку инстинктивно обернуться на звук родного девечьего голоса. Светловолосая девушка, пархая, подобно весенней бабочке, танцующей на крыльях ветра, подлетела к своему возлюбленному и без всяких церемоний бросилась ему на плечи, уткнувшись лицом в сильную грудь, а он со смехом подхватил её, пронёс по воздуху вокруг себя, отчего платье и тяжёлая коса грациозно взметнулись вверх, и с такой жадностью прижал её к своему мускулистому подтянутому телу, словно боялся отпустить, хотел насытиться женским теплом, впитать в себя её безграничную любовь, дарящую исцеление и спокойствие, как её волшебные руки. Она прерывисто смеялась вместе с ним, в то же время обливаясь слезами накопившихся внутри страхов и страданий, снова обнимала его, надёжного и верного, и он вновь гладил её по аккуратной головке, целовал с жаром, но бережно, а она вытягивала к нему стройную шею, чтобы сомкнуть их губы в страстном поцелуе. — Хоть бы меня, старую, постыдились, беспризорники, — неодобрительно покачала головой матушка с напускной сторогостью, не переставая умилённо улыбаться. — Ах, простите, матушка, никак нельзя удержаться! — прокричала в ответ пленённая головокружительными чувствами Ракита, уже кружась в весёлом танце со своим возлюбленным. — Виноват, Марфа Петровна, она сама лезет! — притворно досадным тоном подхватил её не менее счастливый Кир, одновременно с этим смеясь и продолжая ревностно прижимать к себе дрожащее тело Ракиты, наклоняясь к ней и целуя её в чувственные губы, жарко шепча ей на ухо, как сильно он её любит и как сильно по ней соскучился. Наблюдающая за ними Марфа только сдержанно усмехнулась, невольно заражаясь их почти детским весельем, и с каким-то новым осознанием взглянула на своих отпрысков, словно пыталась угадать, какая судьба ожидает их впереди. Глядя на них, влюблённых и счастливых, она чувствовала тяжелеющую на сердце горькую печаль, её грудь болезненно сжималась от непонятной тоски, тело слабело и наливалось усталостью, затруднялся каждый бесценный вздох. Она пережила многое, видела предательство, сталкивалась со смертью, однажды познала любовь, но что-то подсказывало ей, что её долгий путь ещё не закончен, что она ещё не исполнила своё главное предназначение. Она смотрела, как Ракита неудержимо плачет на плече Кира, как нежно он успокаивает её равномерными прикосновениями, и по впалой щеке, прочерченной тонкими ниточками неглубоких морщин, бесшумно и почти незаметно скатилась одинокая слеза.***
Невесомый, пропитанный терпким уютом дневного тепла воздух, преломляя и рассеивая красные лучи румяного солнца, оставался дрожать и колебаться над самой землёй, приходя в малейшее, тайное движение при столкновении с напористым ветром. Утопающие в объятиях тумана боязливые искры величественного сияния ниспадали на доступные им участки земной поверхности кратковременными бликами тёмного золота прежде, чем выползающие из ниоткуда ленивые тени успевали с жадностью поглотить их трепетно дрожащие тельца, безвозратно затягивая кровавый закат чёрными водами разлитого в небрежной спешке жидкого обсидиана. Рождённые из его бездонных глубин ранние звёзды неподвижно застыли на одном месте, бережно омываемые тьмой, и издали, беспорядочно мерцая кокетливым блеском, казались похожими на чьи-то высохшие на размытом стекле горькие слёзы, с течением беспощадного времени превратившиеся в равнодушное воспоминание о пережитых страданиях. Живущая по каким-то своим законам цикличная тишина в улавливаемой закономерности натягивала тонкие струны угнетающего, почти скорбного молчания, не позволяя ни единому звуку коснуться их без её позволения, но потом вдруг милосердно ослабляла прочные нити смутного напряжения, и тогда любой мог спокойно заиграть на них свою неповторимую мелодию, подражая пению птиц или притворяя в жизнь ласковое шуршание невидимого ветра. По мере того, как рождались и безвозратно умирали разносившиеся по лесу гулким эхом далёкие звуки, утраченное умиротворением всё-таки боязливо возвращалось на свои владения и всё также покровительственно управляло доверчивыми существами, иного склоняя в глубокий сон, а другого заставляя предаться несбывшимся мечтам и чуждому забвению. Необычайно боязливое и почти неуловимое взглядом течение жизни вокруг всегда собранного и настороженного Бали-бея как никогда настойчиво и беспрерывно внушало ему необъяснимую, но явную тревогу, обступая его податливое тело со всех сторон заманчивой атмосферой ложной безмятежности. Обманчиво дружелюбная и хорошо знакомая ему каждым деревцом чаща мрачного леса неожиданно показалась ему чужой, неприветливой и таинственной, хранящей в себе неизведанную опасность, добровольно приютившей в своём сердце скрытую угрозу, отчётливое ощущение которой сопровождало каждый осторожный шаг крадущегося воина, постепенно превращаясь для него в неприятные покалывания где-то на затылке, словно именно туда впился чей-то пронизывающий взгляд, зорко отслеживающий любое его движение из засады. Чувствуя себя неуютно и до неприличия беспомощно посреди совершенно пустынных территорий погружённой в зловещий сумрак степи, Бали-бей как мог пытался заглушить внутри противный внутренний голос восстающего в глубине сознания постыдного страха, прогнать даже малейшие намёки на непозволительную слабость, во что бы то ни стало сохранить при себе достоинство и силу духа, несмотря на то что с каждым шагом, продвигающим его навстречу мнимой опасности, он всё острее ощущал невосполнимую ничтожность собственного существования, как заплутавший в незнакомых дебрях странник, вдруг осознавший, что оказался совершенно один среди абсолютно одинаковых стволов великанских деревьев, потерявший свой ориентир и с холодным ужасом ожидающий своего бесславного конца. Пристально наблюдающие за ним с недоступной высоты бесстратные звёзды словно молчаливо упрекали его за бесцеремонное вторжение в спящие леса, и медленно выползающий на небо молочный месяц серповидной формы угрожающе блеснул стальным серебром сквозь синеватые тучи, будто только что застал провинившегося воина за чем-то крайне непристойным, неправильным, чего ему никак нельзя было совершать под страхом неизбежного разрушения своим присутствием чего-то тайного, закрытого для него, слишком интимного и откровенного, не предназначенного для человеческого существа. Подобно издевательской насмешке завывал вокруг бея призрачный ветер, с притворной лаской приглаживая по плечам его отросшие волосы, с тем же шепчущим хохотом царапал ознобом его беззащитное тело под тонкой рубашкой, нагло набрасывался на него со спины или ударялся в мощную грудь сокрушительным потоком, и холод, оставленный после него, беспрепятственно проникал в его доступное сердце, укореняясь в нём настолько прочно, что вскоре воину начало казаться, будто изнутри его существо сковало крепким льдом. Что мог сделать ведомый неотступной тревогой и лишающим самообладания волнением Бали-бей против неоспаримой воли взбунтовавшейся против него стихии? Вопреки уговорам здравого смысла и собственным убеждениям, его гложили неистовые сомнения, растущий в груди страх, не имеющий ничего общего с окружающим его мраком дикого леса, с непобедимой силой толкал его вперёд и, вероятно, окончательно превратил бы его в безумца, если бы воин не умел действовать быстро и решительно, отдельно от эмоций и переживаний, пока разум хладнокровно командует, подстраивая сознание под опыт и рефлексы. Паническое стремление немедленно перейти к действию улеглось также скоро, как и возникло, а вместо этого рассчётливый и всегда верный своим предчувствиям бей до краёв наполнился твёрдым намерением выяснить, что же всё-таки происходит, оправданы ли его волнения или он напрасно так изводит себя неутешительными мыслями, перебирая в голове множество догадок, почему Ракита не удостоила его своим визитом в этот полдень. Спящий до этих пор хищник в его груди непримиримо пробудился, ревностно требуя объяснений, и движимый почти животными инстинктами воин отправился на поиски новой подруги, пробуя на вкус студённый воздух, словно надеясь, как волк, выследить свою самку по её отличительному запаху. Обуянный кисловатым привкусом лечебных трав освежающий аромат Ракиты неуловимым проблеском опьянённого воображения витал где-то совсем рядом с Бали-беем, словно заигрывая с ним, и невидимым духом её призрака уводил клюнувшего на эту приманку воина всё дальше и дальше, в непроходимые заросли густой рощи, куда почти не проникал пришедший на смену солнцу лунный свет, из-за чего приходилось невольно замедлять порывистый бег, чтобы не напороться на торчащие из земли колючие кустарники спелой ежевики. Дыхание рваными сгустками жаркого воздуха вырывалось из его натруженных лёгких, перед глазами плясали надоедливые чёрные точки, мешая сфокусировать взгляд на каком-то одном объекте, резкая, выталкивающая наружу сдавленный стон боль в боку настойчиво твердила об истощении, однако Бали-бей упрямо пробирался вперёд, не обращая внимание на острые спазмы, отнимающие у него последние силы. Он бы так и продолжил свои бесплодные поиски, постепенно превращающиеся в бездумные плутания по бесконечному лесу, если бы не тонко ударившее по навострённому до предела слуху мелодичное пение чьего-то пробирающего, до дрожи чистого и приятного голоса, мгновенно убаюкивающего любую тревогу и делающего мечущееся в агониях сердце безвольным рабом накатившего умиротворения. Подброшенный этим новым успокаивающим звуком, мягко влившимся в тишину подобно её давнему другу, Бали-бей резко остановился и оцепенел на одном месте, заставив себя не двигаться и затаив дыхание в немом трепетном ожидании, словно зачарованный божественными переливами незамысловатого мотива. Чудесная волшебная мелодия, взлетая до самых небес благодаря немыслимой силе голосовых связок, звучала тихо, проникновенно и искренне, пропитаная горестными стенаниями израненной души, она казалась отдельным живым созданием со своими мыслями и чувствами, со своей особенной историей, которую так стремилась поведать молчаливым деревьям и соснам, чьи мощные стволы отражали её пронзительным эхом. Отчётливо различимые даже в шуме ветра слова до самого своего истока были пронизаны невыносимой тоской, разрывающей сердце печалью и почти безнадёжным смирением, словно безымянный обладатель сокрушительных переживаний медленно умирал от собственных мучений, безжалостно терзаемый изнутри убийственным страхом и какой-то превосходящей его силой, не видящий больше преград на пути к уничтожению его неоспаримой прежде веры. От непрекрытого отчаяния и опустошающей боли, какую источала каждая вибрирующая нота дивной песни, внимающая им душа Бали-бея изнемогала от сострадания и беспомощности, переживая скрытый в стихотворном тексте рассказ, как свои собственные мучения, отравленное ядом чужой горечи сердце захлёбывалось и обливалось кровавыми слезами, в то время как одурманенное непозволительной слабостью сознание подкидывало к беспорядочным мыслям всё новые и новые фрагменты непрошенных воспоминаний: эта мелодия была ему знакома. Каждый перелив, каждый эмоциональный взрыв восходящих мотивов, каждая интонация, умело выдержанная на нужной высоте невероятно сильным и чувственным голосом — каждая деталь была до предела им изучена ещё в ранние годы, звучащие чуть иначе слова и лиричные напевы прочно отложились в его память, до этого дня погребённые глубоко внутри него под толстым слоем забвения, а теперь неожиданно всплывшие на поверхность вместе с подавленными силой воли унизительными чувствами. Хотелось закричать, так громко, чтобы только не слышать этой мелодии снова, однако прикованный к одному месту воину просто не мог пошевелиться, обречённый на невыносимые страдания. Сменяющие друг друга аккорды переливались заботливой лаской, словно воркование матери, лелеющей своего ребёнка, но их нежные отголоски показались Бали-бею острее вражеских кинжалов, что безжалостно царапали ему сердце, обрывая натянутые до предела струны взбудораженной души, вспарывали затянувшиеся старые раны, которые, он надеялся, никогда больше его не потревожат, и непрерывным потоком сожаления и злости сочилась жаркая кровь, и больнее всего обнажались, расходились по краям огрубевшие от времени глубокие шрамы, но боль эта была желанна, необходима, чтобы заглушить жестокий крик совести в лабиринтах разума, её почти презрительные упрёки, рождающие стыд и свирепое разочарование. Каким наивным и самонадеянным он был, когда полагал, что сможет так просто, без потерь и лишений, всё забыть. И как права оказалась судьба, именно сейчас решив швырнуть своего непокорного раба в омут коварной действительности, не давая ему и дальше принимать ложь за правду, мечтательные наваждения — за истину, стремление предаться забвению — за долгожданное спасение. Как летающая птица страдает, не летая и видя над головой манящее её небо, как дикий конь изнывает от мук, навечно привязанный к столбу и видящий из угла своей клетки необъятные просторы родных полей, как изгнанный из стаи волк умирает от боли, каждую ночь слушая вой своих сородичей, но не смея на него ответить, — так покинувший свою родину преданный воин безвозратно теряет самого себя, смысл своей жизни, находясь в чужих ему краях, в совершенном одиночестве, навеки свободный и неприкосновенный, но всё же несчастный, убитый тоской и горем, брошенный в зияющую пустоту, где прежде билось окрылённое верой сердце, отчаянно пытающийся заполнить эту холодную пропасть чем-то другим, но неизменно обречённый на поражение, так и не нашедший замены тому, что никакими ценностями в мире никогда невозможно заменить. Лишённому чести, имени, дома, возможности исполнять свой долг отважному бойцу остаётся лишь одно: делать то, что он умеет делать в истинном совершенстве — бесконечно бороться. Иначе же он умрёт, растворится в приятном сне, с радостью поддастся соблазнительному искушению последовать за иллюзией мнимого счастья, пропадёт, так и не отыскав абсолютную истину. Не может слуга своей империи, своего господина, вверенного ему народа окончательно освободиться — для привыкшего подчиняться безграничная свобода покажется адом. Он будет стараться убежать от этой правды, противореча самому себе, будет надрывать сердце неистовым плачем, пока наконец не поймёт, что его настоящая свобода всегда заключалась в другом. А когда поймёт, захочет что-то изменить, однако будет поздно. Слишком поздно, чтобы добиться этого без кровопролития и жертв. Последние изливающие чужие слёзы ноты повисли в звенящем воздухе, разбиваясь о хрупкий купол пока ещё неустоявшейся тишины, но и эти умирающие звуки совсем скоро растаяли в пустоте, унесённые порывистым ветром, забрали с собой боль и страдания, оставив лишь покорное смирение. Прелестный голос затих, воцарилось непривычное, какое-то неправильное молчание, и оно тяжёлым молотом угнетения и тревоги ударило Бали-бея по вискам, вопреки желанию возвращая его в неприветливую реальность, и воин нехотя подчинился этой силе, с трудом выныривая из омута накативших на него воспоминаний и справляясь с остатками необъяснимой слабости. Странная лёгкость ощущалась во всём теле, каждый шаг словно едва касался земли, но балансирующий на тонкой грани забвения и действительности воин всё-таки сумел заставить себя двинуться дальше, хотя любое, даже простое движение теперь давалось ему непросто. Следуя по исходившим от неведомого источника импульсам пережитых им же эмоций, бей вскоре оказался на знакомой ему поляне перед самой рекой, где они с Ракитой накануне заметили следы здешнего лося. Его потаённые, даже чуть пугливые ожидания не обманулись: на берегу, прямо на влажном песке в самом деле кто-то сидел, его стройная, явно женская фигура с привлекательными изгибами чётко выделялась на фоне сплошной синевы пастельной светлостью золотистых волос и был ненавязчиво окружён тусклым ореолом мягкого лунного света, словно тот заботливо оберегал неподвижное существо от посторонних глаз. Плечи незнакомки сохранили присущую им строгую осанку, ровный позвоночник спускался впалой линией вдоль её тела, одежда собралась в шевелящиеся на ветру аккуратные складки в том месте, где гладкие округлые лопатки без усилий сходились вместе по старой привычке, поддерживая в тонусе нечётко выраженные мышцы. Сердце Бали-бея едва не рухнуло вниз от нахлынувшего на него облегчения, ноги неожиданно подкосились, и он едва не растянулся на земле в приступе досадного головокружение, успев в последний момент справиться с собой и в нетерпении приблизиться к сидящей к нему спиной Раките, чьи инстинкты были не настолько хорошо развиты, чтобы она могла почувствовать присутствие воина заранее. Теряясь от переполняющего его восторга и неподдельного восхищения, Бали-бей самозабвенно ринулся к своей подруге, почти не падая на колени рядом ней и порывистым движением притягивая её к себе прежде, чем успел осознать правильность своих действий. Девушка испуганно вздрогнула, оказавшись в его крепких объятиях, но каким-то образом сумела узнать его и спустя мгновение уже горько рыдала у него на плече, цепляясь изящными пальцами за рубашку на сильных руках, тесно прижимаясь гладким рельефом дрожащих рёбер к его подтянутому боку, окрапляя ткань одежды на груди тёмными горячими каплями неудержимых слёз. Он бережно гладил её по голове, утешал, как мог, подбирая подходящие слова, сам не знал, от чего, но всем своим существом жаждил защитить её, остановить эти страшные рыдания, быть рядом и пытаться сказать, что именно привело его к ней и почему ей больше не нужно бояться. — Игнис, — то ли всхлипывая, то ли надрывно вздыхая, проскулила Ракита, не отстраняясь от Бали-бея и судорожно вздрагивая от нового приступа безостановочных слёз. Она съёжилась, будто запуганный оленёнок, непрерывно дрожала и жалась к воину в поисках защиты и вдруг показалась ему такой маленькой, беспомощной и измождённой, что он на мгновение испугался, не зная, что предпринять. — Игнис, я... Это я во всём виновата... Нужно было сказать тебе сразу, а я... Я испугалась... Я подумала, мы просто встретимся пару раз, я быстро забуду о тебе, но... Я не смогла... Не смогла сказать... — Сказать о чём? — каким-то незнакомым, пугающе спокойным голосом спросил Бали-бей, стараясь не сильно давить на бедную девушку, но мягкой настойчивостью в тоне пытаясь склонить её к ответу. — Что с тобой приключилось? — Он приехал, Игнис, — продолжала убиваться в слезах Ракита, до хрипоты срывая себе голос, в котором отчётливо звенел страх и слышалось непрекрытое отчаяние. — Кир... Кир здесь... Мы больше не можем видеться... — Кто такой Кир? — уже строже обратился к ней Бали-бей, почувствовав, как знакомая тяжесть разлилась по его телу, омрачняя мысли неприятным ощущением. Он чуть сильнее сжал плечи Ракиты, легко встряхнув её, и кое-как вынудил её поднять на него заплаканный взгляд. Две большие затянутые тучами напряжённого страха иссиня-чёрные луны, округлённые в приступе лихорадочной паники, погружали прямо в душу Бали-бея бесконтрольные потоки животрепещущего испуга, что лился безумной рекой в её прелестных глазах, покрасневших от вылитых слёз. Расширенные зрачки, окружённые россыпью оттенённого сумраком стекла, утопали в тихом мареве ночи и разгорались в самой глубине искоркой неутихших страданий и какой-то томной усталости, наделившей эти очаровательные омуты детской умильности тусклым нездоровым блеском. Щемящее сочувствие больно кольнуло потрясённого воина в самое сердце, и он мгновенно пожалел о своей резкости, мысленно пообещав себе быть более сдержанным. — Он мой жених, — разбито обронила Ракита упавшим голосом, отводя взор. — Приехал совсем недавно, говорит, останется на какое-то время... О Игнис, что мне теперь делать? Что я буду делать без тебя? — Не плачь, успокойся, — умиротворённо рокотнул Бали-бей. — Мы обязательно найдём какой-нибудь выход. — Какой, Игнис? — растерянно всхлипнула девушка, из-за чего по пышной румыной щеке пробежала, оставляя влажный след, ещё одна слезинка. — Если Кир узнает о наших встречах, он убьёт тебя! — Он не узнает, если мы прекратим видеться днём, — многозначительно сверкнул глазами воин, чем завёл целительницу в немалое заблуждение. Он и сам немного удивился тому, как быстро ему удаётся принимать решения, но затягивать с этим точно не стоило. — Мы можем встречаться только по ночам при свете полной луны. Никто и не подумает искать тебя в такое позднее время, и твой жених ничего не заподозрит. С неимоверным трудом Бали-бей заставил себя произнести вслух это роковое слово, которое вмиг поставило ему запреты, отделило его от Ракиты непреодолимой стеной, словно подслушав однажды его потаённые мысли и решив устроить ему очередное испытание. В глубине души, хоть смелое сердце и не желало этого признавать, воин догадывался, чувствовал краешком сознания, что эта девушка никогда не принадлежала ему, что рядом с ней всегда, будто предупреждая его вольности, витало присутствие какой-то грубой силы, принадлежащей тому, кто непременно захочет защитить своё сокровенное от любого, кто протянет к нему руки. Его худшие опасения вновь начинали сбываться, а ненасытное чудовище внутри него протестующе взвыло, недовольно заворчало и разразилось исступленным воем гнева и отчаяния, не в силах смириться с таким быстрым поражением. Его подруга, его прекрасная Ракита, всё это время принадлежала другому, а он нашёл в себе дерзость лелеять мечты об их скором воссоединении. Что теперь ждёт его дальше? Неужели и в этот раз запредельный объект его огненной страсти по итогу не достанется ему? — Я согласна на всё, только бы не терять тебя, — порывисто прошептала Ракита, обжигая лицо Бали-бея приятным теплом своего неровного дыхания. — Без тебя я совсем пропаду, зачахну в четырёх стенах, так и не увидев мир. Господь свидетель, ты так мне нужен... — Ты тоже мне нужна, — в полголоса выпалил Бали-бей, не успев как следует обдумать свою фразу. Ракита как-то по-новому взглянула на него, и от этого невероятно душевного и понимающего взгляда его окатило волной уютного умиротворения. — И не плачь больше, прошу тебя. Я не могу видеть твои слёзы. Лёгкий трепетный кивок был ему ответом, но этим воин вполне удовлетворился: главное, чтобы Ракита перестала дрожать от страха, а остальное будет зависеть от него. Ещё какое-то время потрясённая, измотанная болью и слезами девушка самозабвенно искала утешения в его твёрдых объятиях, кажется, уже позабыв о границах, что негласно разделяли их, или, просто обезумев от отчаяния, она перестала замечать за собой подобные вольности, от которых раньше её миловидное лицо мгновенно наливалось краской смущения. Бали-бей не препятствовал ей, охотно позволяя сокращать последнее расстояние между ними, но вот нависшую над ними наблюдательную тишину он был сносить не в силах. — Я слышал твоё чудесное пение, — как бы невзначай поделился воин, снова ощутив, как сердце покорно замирает во власти знакомого восхищения. Ракита застенчиво стрельнула выразительными глазками из-под полуприкрытых век и смущённо улыбнулась, поправляя прядь волос, и так идеально уложенную в безупречную причёску. — Эта мелодия... Она мне знакома. Откуда ты её знаешь? — Матушка напевала мне её, когда я была маленькой, — скромно пояснила Ракита, отвлекаясь от недавних переживаний, и, как следствие из этих ожидаемых перемен, тут же отстранилась от крепкого стана бея, словно осознав свою оплошность. — Я подросла и тоже выучила. А что? Ты тоже её знаешь? — Знаю, — кивнул Бали-бей, и взгляд его, должно быть, сам собой потемнел от нахлынувших воспоминаний, поскольку юная целительница непроизвольно вздрогнула, наткнувшись на встающий в его глазах сплошной мрак. — Тоже от матери. И тоже из детства. Только она пела на другом языке, но смысл был тот же. Она всегда говорила, что сочинила эту колыбельную сама, в день моего рождения... Погружённый в невесёлые размышления об этом странном совпадении, подкреплённом горьким привкусом тоски на языке, воин не сразу заметил, что Ракита до странности знакомым и проникновенным взглядом принялась исследовать каждую чёрточку на его хмуром лице, словно пыталась заглянуть ему в душу и найти там ответы на свои невысказанные вопросы. От этого пристального изучения Бали-бею мгновенно сделалось не по себе, и только сейчас он с запоздалым замешательством осознал, что эти кроткие говорящие глаза всё стремятся ему кого-то напомнить, так и кричат о своём неподдельном сходстве с очами из его прошлого, словно нарочно пытаясь пробудить в нём это ощущение повторяющегося видения, отчаянно желая, чтобы он вспомнил, узнал, прочувствовал всем своим существом, но к неприступному сердцу хладнокровного воина не так-то просто было подобраться. А до боли знакомый взгляд всё не отпускал его, продолжал в неуютном молчании рассматривать его лицо сквозь призму воспоминаний, и аккуратный бледный шрам под ровной скулой предательски закололо тысячами иголок непонятного возбуждения, будто отражающие чьё-то потустороннее присутствие глаза Ракиты с особым вниманием прощупывали старую рану импульсами бесцеремонного любопытства. Вдоволь позабавившись неоднозначной реакцией друга на эти безобидные пытки, девушка с довольным видом отвернулась, не скрывая лёгкой шутливости в изменившимся поведении, и больше не стала приставать, оставив бея наедине со своим необъяснимым состоянием, больше всего похожим на смесь ужаса и растерянности. Пока Ракита не смотрела, он не стал удерживать рефлекторно взметнувшуюся к лицу руку, позволив безчувственным пальцами коснуться нежной кожи поверх затянувшегося рубца, и устало закрыл глаза, всеми правдами и неправдами убеждая себя, что всё это не более, чем игра его расшалившегося воображения. Незаметно он ушёл в себя, отбросил прочь ненужные сомнения, прислушался к своим поверхностным ощущениям. Рана не болела уже целый год. И он вот уже как целый год не вспоминал о ней. "— Мы не выбираем, кем родиться, мой юный друг. Мы не выбираем себе имён, не выбираем свою кровь, не выбираем, как нам умирать. Единственное, что зависит от нас, это наша судьба. Кем ты хочешь, чтобы тебя называли? Какое место в этом мире ты себе выберешь? Кем ты хочешь умереть, какое наследие хочешь оставить своим детям? Вот, что самое главное. — А если я не знаю ответов? — Ты ещё молод, дружок, но и тебе пора задуматься над этим. Я дам тебе время, чтобы ты как следует порассуждал. — Мы ещё увидимся? — Кто знает! Не в этой жизни, так в другой ты обязательно мне расскажешь о себе и поведаешь о своём великом предназначении".***
Весна 1516 года, Семендире Тысячи обжигающих щедрым теплом остроконечных лучей, подобно стройным иглам, стремились пронзить тонкими телами чуствительную землю, ровным водопадом золотистых струй устилая собой её рельефную поверхность и превращая оттенённые пастельным туманом лепестки садовых цветов в облитые застывшей медью пластинки из дорогого драгоценного металла. Казалось, даже неподвижные станы деревьев облочились в тонкие нити янтарного наряда, а по жилам их трепещущих листьев сочилось тяжёлое золото, немилосердно пригибая их к земле. Солнечные блики отражались от гладкой поверхности своих мишеней ослепительными снопами игривых искр и в свою очередь вспыхивали маленькими огоньками шаловливого света прямо на поверхности собранных в живые букеты душистых роз, чьи аккуратные увесистые головки были увенчаны величественной короной из алых бутонов. Распространяющийся по всему дворцовому парку их чудесный ободряющий аромат, проникающий в лёгкие несмелыми потоками необыкновенной нежности, ещё долго оставлял в насыщенной свежестью груди неповторимый след своего бесшумного проникновения, и оттого опьянённый разум неизбежно окутывало сокрушительное желание наполнять существо этим пленительным запахом снова и снова, с каждым разом увеличивая объём жадного вдоха до самого его предела. Настоящая весенняя пора ласково согревала незаменимым теплом, награждая душу невосполнимым умиротворением, и вслед за этим нерушимым и таким прочным спокойствием неизменно наступали долгожданные времена бесплодных мечтаний, когда внезапно рождается угасшая надежда и само её истинное существование дарит необъяснимую лёгкость, наполняя текущую вокруг жизнь новым возвышенным смыслом. Если внимательный острый взгляд с оттенком снисходительной придирчивости дольше обычного погружался в пристальное изучение окружающих его природных процессов, то со временем он обязательно начинал замечать определённую последовательность в этих извечных и обыденных комбинациях. Вздохнёт с наслаждением беззаботный ветерок — и вот листья уже трепещут под порывами его дыхания, выступит вперёд особенно дерзкое облако — и вот уже землю накрыла мягкая тьма, солнце оказалось в плену густого тумана, на какое-то время совсем скрывшись с глаз. Своеобразная цикличность, притаившаяся во всём мире, немало забавляла увлечённую этим странным занятием Нуркан, представляя для неё отдельный вид интереса, и с каждым разом, замечая всё новые и новые закономерности в течении вечного, она приходила в тихий скрытый восторг, наделяя саму себя похвалой и восхищением. Мало кто среди её сверстников мог похвастаться таким зорким и проницательным зрением, так что будущая госпожа испытывала почти высокомерное удовольствие, в полную меру используя данные ей способности. Она могла разглядеть топорщиеся лепестки на самой верхушке деревьев, признать в колыхании бурой листвы проворное шевеление взъерошенной птицы, угадать среди мозаики серых камней чёрную точку ползущего в свою нору маленького муравья, но не могла поделиться своими открытиями с другими, поскольку никто, кроме неё, не умел замечать таких тонких деталей. Казалось, сама природа полюбила её за это неравнодушние: ветер с особой бережностью поигрывал вскользь сверкающими чернотой волосами, солнце услужливо обливало острые развёрнутые плечи блаженным теплом, струясь по линиям господской осанки, и превосходные ароматы здешних цветов мягко обтекали изящную стройность её подтянутого тела, словно в удовольствие оставляя частичку своего существа во всех вызывающе дерзких изгибах натренированной фигуры. Строгие рельефы затерявшихся в её тёмной одежде теней придавали её неприступному образу ещё больше какой-то зрелой решительности, привлекательного благородства, и всё-таки прослеживалось в её напускной воинственности горделовое очарование, присущее без исключения всем великим госпожам, но такое чужое для неё, непонятное, пугающее. Она искренне отвергала любые попытки постороннего навязывание ей чужих взглядов и ценностей, манеры поведения, ненавистных ей правил и обычаев. Другие хотели видеть в ней будущую вдастительницу, но она этого не принимала, не признавала власть и обилие драгоценностей, спокойную богатую жизнь в достатке и с неисчислимым количеством поданных, которую так усиленно пророчила ей матушка. Почему она не могла смириться и быть как все, Нуркан и сама затруднялась ответить, почему её привлекают сражения и различного вида оружия, до сих пор оставалось для неё загадкой, почему её юное сердце всё ещё не поддалось искушениям первой влюблённости, она тоже не имела понятия, хотя приемлемый для брака возраст подбирался всё ближе. Сама мысль о том, чтобы связать с кем-то свою жизнь без истинного желания, внушала Нуркан отвращение и неприязнь, сразу хотелось рвать и метать в приступе гнева, как только кто-нибудь заводил об этом разговор. К тому, чтобы создать свою семью, она определённо была ещё не готова, и потому наслаждалась своей свободой в полной мере, пока была такая возможность. Возможно, именно это самозабвенное стремление и привело её сюда, в самую глушь дворцового парка, откуда не был виден огромный дворец, где не было слышно привычного шума переговаривающихся между собой знатных особ, где никто не смог бы её потревожить, где она могла остаться совершенно одна, свободная и неприкосновенная. Такая беззаботность была ей по душе, она чувствовала эту тонкую и душевную связь с внешним миром, медленно погружалась к приятные иллюзии и сладкие мечты, без тени церемонности придаваясь самым слащавым наваждениям, поскольку знала, что никто не может подслушать хитрый ход её непостоянных мыслей. Однако полностью углубиться в ускользающее блаженство призрачного забвения девушке всё-таки не удалось: к её собственной досаде, чуткий слух не дремал даже во время исключительного расслабления и теперь безошибочно выхватил сквозь толщу ветра и других посторонних звуков один, самый явный и выделяющийся из общего целого, привлекающий своей дерзкой быстротой и определённой ритмичностью — чужие шаги. Навострив уши, Нуркан вся подобралась, настороженно прислушался, и вскоре у неё не осталось сомнений: откуда-то издалека к ней в самом деле кто-то приближался, его высокая фигура, постепенно увеличивающаяся в размерах под прицелом пронзительного взгляда, походка казалась целеустремлённой и уверенной, так что даже подрагивала земля. Несмотря на непривычные резкость и стремительность, которые сопровождали твёрдую поступь незнакомца, Нуркан не пошевелилась и не сочла нужным даже утруждать себя такой мелочью: прежде, чем нескромный нарушитель её покоя предстал перед ней в полный рост, она уже без удивления успела распознать в нём неизменно энергичного и порывистого Ахмеда, чьё насмешливо ухмыляющееся лицо сейчас выражало снисходительное понимание, а материнской светлости глаза потрудились изобразить некое подобие услужливой приветливости. Едва сдерживая рвущийся наружу смех, девушка безмолвно ответила крепким рукопожатием на галантно протянутую ей ладонь старшего брата, напоследок сжав её чуть сильнее, чем нужно, в качестве немедленного возмездия за дурачество. Ахмед не остался в долгу и тут же как бы случайно ткнул сестру коленом в плечо, чем вызвал полный уничтожающего возмущения красноречивый взгляд. — Снова прячешься, сестрёнка? — шутливо поддразнил он, широко и заразительно улыбаясь. — Смотри, как бы матушка не прислала за тобой всю дворцовую стражу! — Весь дворец и так скоро сюда сбежится, если ты будешь так кричать, — в тон ему съязвила Нуркан, разгораясь знакомым азартом во что бы то ни стало одержать победу в этой словесной перепалке. На самом деле общение с Ахмедом представляло для неё особое удовольствие: с ним ей было настолько легко и непринуждённо, что порой его появление воскрешало её, уставшую и раздражённую, словно глоток свежего воздуха, а эти маленькие безобидные игры со словами превратились в своего рода негласную привычку, способную любую, даже самую серьёзную беседу разбавить расслабляющим смехом. — И я не прячусь, а просто отдыхаю. И мне было очень спокойно, пока ты не появился. — Разве я мог оставить тебя здесь совсем одну, так далеко от дворца, без защиты? — с наигранным сочувствием воскликнул Ахмед, состроив самые невинные глаза, отчего Нуркан вновь прыснула от смеха. — Какой же из меня воин, если я брошу столь прекрасную госпожу в одиночестве, не предложив ей свою бескорыстную помощь? Вкрадчивый голос Ахмеда оборвался, едва успев закончить фразу, и мгновенно перешёл в сдавленный болезненный стон, который издавал молодой воин, уже наказанный за свою оплошность, согнувшись пополам и примижая ладонь к ушибленным рёбрам. Потеря бдительности стоила ему щедрого удара: Нуркан быстрее молнии подорвалась с места и одним метким ударом сломила наглого подростка, с мрачным удовольствием приложив кулак к его беззащитному боку. С тем же самодовольным торжеством она слушала его жалобные стенания, но лишь равнодушно встряхивала потревоженным запястьем, заглядывая в его округлённые глаза хладнокровным и безжалостным взором. — Кажется, я уже говорила, Ахмед, — звеня чистой сталью в голосе, холодно напомнила Нуркан и чуть тронула губы угрожающим оскалом, который легко можно было перепутать с обманчиво нежной и мягкой улыбкой милосердной убийцы. — Ещё раз назовёшь меня госпожой, и я тебя ударю. Ну почему ты заставляешь меня повторять дважды? — Я же не знал, что будет так сильно, — скуля, оправдывался Ахмед, с трудом выпрямляясь и потирая место грубого удара. — Ты прямо как Бали — чуть что не по-твоему, сразу драться начинаешь! — Ты виделся с Бали? — мгновенно оживилась Нуркан, разом позабыв о своей недавней обиде и о возмутительной выходке старшего брата. Её сердце безудержно ёкнуло в ожидании ответа, и она переключила всё своё внимание на собеседника, боясь пропустить хоть одно слово. — Нет, с чего ты взяла? — с некоторой досадой буркнул Ахмед, настороженно нахмурившись. При одном упоминании Бали всё его веселье испарилось, уступив место контрастному недовольству, и голос стал каким-то грубым и нервным, словно он из последних сил старался сохранить самообладание. — Аллах упаси меня встретиться с этим зверем. В этого безумца словно Шайтан вселился: срывается на всех подряд, грубит постоянно и смотрит исподлобья своим хищным взглядом, никак убить хочет. Он и раньше был вспыльчивый и упрямый, а сейчас никакой управы на него нет, всё по-своему делает. Сказал ему отец, что не возьмёт его в поход, так он всё не успокаивается, хочет привлечь к себе внимание, несчастный! Последнюю фразу Ахмед говорил уже со смехом, но не с тем искренним и безобидным, какой нравился Нуркан, а с пренебрежительной мрачной насмешкой, пропитанной непрекрытым презрением, отчего девушка неодобрительно поморщилась. Отношения между братьями всегда её напрягали, заставляли проявлять осторожность и по возможности не допускать ненужных ссор, что не всегда приносило удовлетворительный результат, а с появлением во дворце шехзаде всё совсем вышло из-под контроля. Прежде тихий и не интересующийся политикой Бали вдруг изъявил желание участвовать в походе и теперь почти в каждом видел своего врага, Ахмеду вскружило голову неусыпное внимание отца и высокая честь, которую он ему оказывал, так что теперь опьянённый честолюбием братец не видел дальше своего носа, а она, Нуркан, словно оказалась меж двух огней. Как только заведомо соревнующиеся друг с другом братья заводили в её присутствии разговор о своём сопернике, она внутренне содрогалась от ощущения приближающейся беды, как пугливая река покрывается взволнованной рябью, почувствовав в воздухе покровительство грозы. Вот и сейчас, услышав от Ахмеда подобные речи, девушка с растущим любопытством ловила каждое его неосторожное слово, пытаясь ухватиться за возможность погасить назревающую вражду. — Ты слишком строг к нему, Ахмед, — изворотливо укорила его Нуркан, ловко огибая острые углы и стараясь добраться до самой сути. — Бали можно понять, он, как и ты, всеми силами старается заслужить одобрение отца. Только почему-то отец упрямо не замечает его стараний и отдаёт всё предпочтение тебе, поэтому Бали и злится на тебя. Он думает, что это ты во всём виноват и хочет превзойти тебя. — Как будто это я подговорил Яхъю-бея уделять мне столько внимания, — с издевательской ноткой невыносимой иронии бросил Ахмед, передёрнув плечами. При этом в глазах его плескалось тайное ликование, словно само осознание истины в этих словах доставляло ему несказанное удовольствие. — Бали сам виноват, что отец на него не смотрит. Надо было раньше за ум браться, а не валять дурака и бесконечно нарушать правила. Неужели он и правда решил, что ему так просто забудутся эти оплошности? А он ещё надеется произвести впечатление на самого шехзаде. Да наследник и глазом не посмотрит на такого безответственного и распущенного бездельника, как он! — Мог бы и поддержать брата, — уже с явным неодобрением нахмурилась Нуркан, почувствовав искреннюю досаду за брата Бали. Неожиданно всем существом захотелось вступиться за него, однако она не имела права выбирать чью-либо сторону. Сейчас девушка преследовала другую цель, как бы сильно ей не хотелось вслух заявить о несправедливости происходящего. — Особенно сейчас вы должны держаться вместе и помогать друг другу. Ты нужен ему, а он нужен тебе. Вы же одной крови, как ты можешь смотреть на него, как на заклятого врага, и радоваться его неудачам? — Времена меняются, моя дорогая сестра, — как-то зловеще сверкнул глазами Ахмед, и Нуркан непроивзольно поёжилась, прокляная себя за слабость и нерешительность. — Приезд наследника всем показал истинное лицо каждого обитателя этого дворца. Теперь мы знаем чужие цели, мечты и желания, но чьи сбудутся, а чьи обратятся в прах — лишь вопрос времени. Мы должны быть сильными, чтобы не упустить из рук шанс на светлое будущее, и действовать в одиночку. Доверять кому-либо весьма опасно, особенно близким родственникам. Слушая спокойные рассуждения брата, Нуркан совсем растерялась и не могла поверить своим ушам, до последнего надеясь, что Ахмед в очередной раз решил несмешно над ней подшутить или всё сказанное им не более, чем плод её утомившегося воображения. Однако одно угнетающее мгновение сменялось другим, а пугающий мираж всё никак не хотел растворятся в её голове, отчётливо приобретая очертания жестокой реальности и лишая её самозабвенной веры. Неужели одно событие способно настолько сильно всё изменить и положить конец их тихой и относительно спокойной семейной жизни? Неужели они никогда больше не смогут вернуть те беззаботные времена счастливого детства, когда любая ссора и недопонимание устранялись обычными весёлыми шутками? Грудь Нуркан сдавило невидимыми тисками беспощадной тоски, внутри поселилась ледяная пустота, когда она впервые в полной мере осознала всю серьёзность происходящего. Внезапно ей стало так тесно и неуютно в пределах этого дворца, что сердце жалобно заныло, требуя прежней свободы, необычайной силы противоречивые чувства, рождающие внутри глубинные сомнения, обрушились на её хрупкие плечи с неожиданной жестокостью, не пощадив даже наивно тлеющую в её душе боязливую надежду, которую уже грозились раздавить, уничтожить без следа, словно самое ничтожное существо на свете, не достойное права на существование. Вместе с тем её настигло неотвратимое предчувствие перемен, но смириться с этим ей не позволяла укоренившаяся гордость, что подобно неукротимому зверю собиралась где-то внутри и теперь при каждом удобном случае требовательно подавала голос, не давая о себе забыть. Неизвестно, какие из этих протеворечивых эмоций делали Нуркан сильнее перед кознями судьбы, однако одно страшное осознание никогда её не покидало, как бы упорно она не сопротивлялась его влиянию: что-то определённо скоро изменится, причём необратимо и, кажется, навсегда. Присутствие Ахмеда тяжёлым камнем смуты и сомнений давило на Нуркан, затрудняя каждый её вздох, и, вопреки своим недавним убеждениям, она подсознательно обрадовалась внезапному возникновению в поле её зрения ещё одной одинокой фигуры, такой нескладной и хрупкой издалека, способной переломиться пополам от одного излишне мощного порыва ветра. Машинально возблагодарив пришельца, как своего главного спасителя, девушка без тени сожаления отвлеклась от разговора с Ахмедом, ускользая из-под его пристального внимания, и с преувеличенным любопытством приковала цепкие глаза к плавно приближающимуся к ним двоим бледному силуэту, боковым зрением заметив, что брат из принципа последовал её примеру. Так они и стояли рядом в напряжённом молчании, и каждый думал о чём-то своём, невидящим взглядом наблюдая за самоуверенной поступью одинокого бродяги, но спустя уже ничтожную долю мгновения их беспорядочные бесплодные мысли сводились к одному и тому же, а именно — к неприятной теме их минувшего разговора: узнаваемая по несовершенным угловатым выступам фигура постепенно принимала более чёткие границы, приобретая присущие ей черты старшего брата, которого они совсем недавно имели неосторожность обсуждать. Стоило Нуркан дольше обычного задержать на нём жадный взгляд, как неведомая сила полностью завладела её безвольным существом, не давая отвести глаз от завораживающих своей ловкостью и точностью движений молодого воина, и тихое восхищение вынудило её самозабвенно залюбоваться его неповторимым изяществом, поражающей воображение горделивостью и каким-то вызывающе дерзким высокомерием, что прослеживалось в его статной осанке, высоко приподнятом подбородке, оценивающе брошенном в выражении снисходительного равнодушия пронзительном взгляде, придающем ему какой-то особенной независимости, внушающем неосознанное стремление держаться с неприступным обладателем этого прямого взора на должной дистанции. Бали двигался легко и бесшумно, словно отделившаяся от общего сумрака неуловимая тень, с гибкостью молодого оленя и устремлённостью непредсказуемого хищника, однако предупреждающее присутствие потаённой угрозы и отторжения лишь украшало его, дарило ему больше опасной привлекательности, притягивало взгляд ко всем откровенно выставленным напоказ достоинствам щуплого тела, наделённого острыми игзибами в плечах и грациозной длиной открытой шеи. Сухощавая стройность бесцеремонно обнажала глазу тонкие предплечья и гладкие рёбра, и под впечатлением бросающейся во внимание пугающей хрупкости маленький воин мог бы казаться беспомощным и уязвимым, однако Нуркан как никто другой знала, что за этой болезненной худобой прячется настоящая сила, непоколебимая стойкость духа и самоотверженное сердце, свободная и непокорная душа, дикий вспыльчивый нрав, который ещё никому не удалось обуздать до победного конца. Почти безумный восторг обуял потерявшую внезапно контроль над своими чувствами девушку, без сопротивления подчиняя её разум чужому влиянию, и она не стала сопротивляться этому сладостному наваждению, не замечая, как против воли её губы озаряет нежная улыбка, а с языка уже готовятся сорваться радостные приветствия, но тут она ощутила чьё-то постороннее вторжение, заприметив его по одному неосторожному колебанию воздуха ещё до того, как твёрдая рука легла ей на плечи, непринуждённо приобнимая и притягивая к сильному стану. Тёплое дыхание Ахмеда обдало шею Нуркан пронизывающими до дрожи потоками развивающейся в нём жизни, и её мышцы инстинктивно поддались мгновенному напряжению, пробуждая в ней возмутительный протест. Она бросила на брата недовольный взгляд, всем своим скованным видом стараясь продемонстрировать ему свою неприязнь, но ладонь брата тесно прилегала к её спине, не давая сдвинуться с места. В глазах зажёгся тот самый дикий огонь непримиримого возмездия, отчего лёгкие девушки охватило лютым холодом, и она с замиранием сердца перевела обречённый взгляд на Бали, внутренне содрогнувшись от представлений о его реакции. Однако реальность оказалась куда ужаснее её наивных предположений: столкнувшись с источавшими цепкий холод чужими глазами, она неожиданно почувствовала сокрушительную волну неоправданного стыда, что захлестнул её вместе с желанием сбежать, убийственным разочарованием и отвращением к самой себе, которое она испытала почти сразу, поняв, что, к своей досаде, пытается выбирать между братьями. Ещё никогда Нуркан не ощущала себя настолько неловко и беспомощно, находясь в требовательных объятиях Ахмеда и наблюдая со стороны за реакцией Бали на этот явный вызов, отчаянно хотелось привлечь его внимание, сказать хоть слово в своё оправдание, даже если она ошибается и в этом нет необходимости, но голос словно усох и ослаб, обрекая её на мучения. С тоской и невероятным сожалением она смотрела, как Бали в явную отместку за её опрометчивое поведение уходит прочь, не потрудившись подойти и хоть что-нибудь ей объяснить, а она остаётся совершенно одна в растерянности, с разъедающим душу ожогом, оставленным его пронизывающим взглядом, в котором до последнего момента тлели чёрные угли разгорающейся в них беспричинной ненависти.