Мы не можем изменить то, откуда мы пришли. Но мы можем выбрать, куда идти дальше "Хорошо быть тихоней" ("The Perks of Being a Wallflower"). Чарли.
Начищенное дерево блестело, облитое золотом полуденного солнца, переливались ослепительными бликами гладко отпалированные поверхности стен и гулких полов, собиралась под высокими сводами приятная полутень, распространяя повсюду тусклое сияние тьмы и желанное умиротворение. Спускающаяся с далёких потолков призрачная пыль самозабвенного спокойствия тонким слоем ненавязчивой усталости оседала на приопущенных ресницах, беспрепятственно проникала в обнажённые умы чужой неоспаримой волей высшего света, что неумолимо, но мягко склонял беспомощных перед ним существ в просвещающее забвение. Наполненный густым маслянистым благовонием душный воздух даже при открытых дверях казался вязким и тяжёлым, однако в то же время лёгкие с наслаждением вбирали в себя частичку неизведанных ароматов, словно стараясь как можно тщательнее изучить их терпкие ноты, дурман от которых кружил голову, наливал виски оглушающей слабостью, и прежде послушное собранное тело вдруг отказывалось подчиняться угасающему разуму, освобождаясь от всяких оков, что удерживали его в постоянной бдительности ко всему, происходящему вокруг. Под влиянием всеобщей отстранённости от внешнего мира, оставшегося за пределами священных стен, проходящие мимо степенным шагом силуэты людей сливались в сплошное мельтешение безмолвных призраков, преследующих какую-то свою цель, одинаково скорбное и непостижимо задумчивое выражение, застывшее на их бледных лицах, демонстрировало их почтение и покаяние, и от того, насколько бережно и осторожно они старались делать каждый вздох, в пространстве губительным туманом благоговения и всеобщего приклонения растекалась торжественная тишина, внушающая каждому существу долю восторженно трепета, смешанного с добровольным смирением. Лёгкий треск, идущий от восковых свечей, что вытягивали свои стройные станы к самому потолку, равномерным и убаюкивающим шёпотом своеобразных напевов звучал где-то на фоне абсолютного молчания, даже с расстановкой произносящие свою молитву влажные губы шевелились беззвучно, тайно, неуловимо для чужих глаз, которые в почтении устремлялись в пол, если случайный взгляд становился свидетелем совершаемых скрытно религиозных ритуалов. Кое-где солнечные лучи, пронзённые цветной мозаикой чистого стекла, множились на тысячи драгоценных граней и расплывчатым по краям отражением ровных фигур падали под ноги страждущих, но совершенно не нарушали неприкосновенную гармонию этого укромного места, прибывающего в атмосфере непорочной безмятежности, которая так и пленила утомлённые страданиями сердца в обитель веры и исцеления. Неповторимое тепло, не ведающее начала своего неиссякаемого источника, пленительным маревом неподвижного умиротворения окутало оцепеневшее на его пути податливое тело нежданного гостя, отравляя привычно напряжённые мышцы чудовищным расслаблением и постепенно превращая всегда готового к любым опасностям внимательного воина в безвольное, беззащитное существо. Как бы сильно оказывающие завидное сопротивление инстинкты не хотели присвоить себе потерянную власть над побеждённым разумом, глубоко страдающее и мучавшееся от усталости создание впервые не стало противиться нахлынувшиму на него необъяснимому забвению, с наслаждением позволяя насущным мыслям бесследно раствориться в потоке неуловимых видений, а накопившимся внутри невыносимым чувствам вылиться наружу безудержным потоком непрерывных раздумий. Сознание утопало в томительном ожидании, но при этом свободно странствовало за пределами телесной оболочки, словно пытаясь нащупать среди чужих для него образов какой-то свой, близкий и родной ему, но такой недоступный здесь, где сторонников его веры никогда не принимали. Отбивающее отмеренный ему ритм странно отчуждённое сердце будто покрылось толстым слоем равнодушия и терпения, не поддаваясь внешним воздействиям любого постороннего вмешательства, и с осторожностью, незаметно и робко наблюдало за бесконечным течением вероисповеданий простого народа, невольно проникалось их страданиями, радостями и угрызениями совести, но при этом находилось на таком непостижимом расстоянии от представленных ему образов, что сам обладатель столь неопределённых ощущений чувствовал себя до неприличия лишним, одиноким и отверженным, ничтожно волочившим своё жалкое существование, подобно бесплотной тени, сквозь которую можно было спокойно пройти. С каждым извечным мгновением, вес и решающая сила которого здесь совершенно потеряли своё прежнее влияние, воин неумолимо испытывал на себе всю тяжесть постигшей его неизвестности, с каждым новым вздохом, чьё существование он считал непозволительным преступлением, очерняющим неприкосновенность этого священного места, ему всё отчётливее представлялось, как его тело медленно бледнеет на фоне деревянных стен, неотвратимо теряет свои ясные линии и обречённо рассеивается по ветру, бесследно исчезает с глаз, но никто этого не замечает, никто не придаёт значения тому, что среди преданных сторонников православной веры появился чужак, изгнанный из рая Бали-бей, отчаянно ищущий пристанище для своей искалеченной души. Хотя он и был всего лишь сторонним наблюдателем, его одолевало смутное замешательство, словно кто-то мысленно осуждал его за проявленную дерзость, и сам воин вскоре начал ощущать себя неуютно под давящим великолепием росписных стен, казалось, что он совершает что-то недопустимое, видит то, что ему неположено видеть, становится свидетелем чего-то сокровенного и личного, за что непременно его настигнет справедливое наказание. Как бы сильно ему не хотелось уйти, неведомая сила продолжала удерживать его на месте, подсознательная уверенность в том, что Ракита находится там, где-то внутри, куда он даже не смел смотреть краем глаза, не давала ему поддаться тайным желаниям и проявить несвойственную ему трусость. Ожидание ненавязчивым предвкушением покусывало кожу, заставляя любые появляющиеся в поле зрения фигуры принимать за силуэт подруги, однако царившее здесь равнодушие незаметно передалось и ему, так что бей без особого труда погасил в себе искорку назревающего нетерпения, решив поддаться искушению и утолить в лёгкой мере своё любопытство. Вот уже который раз подряд его бесстрастный взгляд со скучающим выражением блуждал по лакированной мебели, на ровной поверхности которой плясали янтарные блики игривого огня, с невинным интересом скользил по острым углам, пристально изучая шевеление теней в их бездонной глубине, в навеянной мрачными мыслями задумчивости изучал замысловатые росписи на сводчатых стенах, словно стараясь отыскать в них какую-то закономерность, но вскоре от обилия золотистых оттенков начинало рябить в глазах, и он с досадой отворачивался, снова и снова проделывая взором один и тот же маршрут. Внутреннее убранство сельской церкви поражало увлечённого воина своим величием и непорочной красотой, скрытой в незаметных с первого взгляда деталях небогатого, но знатного интерьера, кое-где в глаза бросалась сверкающая позолота, из-за чего казалось, что изнутри стены источали божественный свет, от которого всё в груди сжималось и робело. Своей роскошью она ничуть не уступала мусульманским мечетям, и это невольно напомнило Бали-бею о прошлом. — Игнис, нам пора. Раздавшийся где-то совсем рядом, но всё равно будто издалека негромкий голос Ракиты с трудом пробился сквозь плотный кокон неподвижного оцепенения и всё-таки достиг бдительного слуха Бали-бея, вынудив его очнуться и передёрнуть плечами, сбрасывая с себя остатки сладостного забвения. Не сразу, но ему удалось собрать в единое целое распластавшиеся в голове бесцельные мысли, и спустя мгновение послушное тело вновь стало ощущаться своим и привычным, начав снова подчиняться протрезвевшему разуму. Почувствовав себя гораздо увереннее, воин в некоторой спешке отыскал подругу отсутсвующим взглядом и машинально кивнул, стараясь придать своему лицу наиболее вразумительное выражение. В этот день целительница была особенно прекрасна: её обычно собранные в тяжёлую косу светлые волосы сегодня были умело закреплены на затылке в тугой пучок, а сверху её аккуратную головку свободно покрывал узорчатый платок традиционного кроя, из-за чего девушка казалась намного старше своих настоящих лет и словно приобрела в своих молодых чертах призрачные тени неприсущей ей зрелости. От этого необычного образа впечатлительное сознание Бали-бея на миг растерялось, когда он увидел такой её впервые, но со временем привык и даже поминутно ловил себя на мысли, что в таком виде Ракита выглядит поистине безупречно и притягательно. Чего только стоили её разумные глаза, по-прежнему смотревшие чисто, открыто, с бессметрной надеждой и невинным интересом! Едва не теряя дар речи от возникшей снова растерянности, Бали-бей не придумал ничего лучше, как молча вывести Ракиту из церкви на свежий воздух, чтобы хоть как-то сгладить проскользнувшую между ними неловкую сцену. С той ночи, ставшей переломным моментом в их отношениях, воин больше ни разу не позволил себе лишнего: ни одного слишком пристального взгляда, ни одного широкого жеста, ни одного откровенного намёка. Он даже боялся ещё раз её обнять, как в тот день на берегу реки, и почти физически ощущал на себе ответное смущение с её стороны, взаимную скромность, которая, словно верёвка на шее, удерживала их на расстоянии друг от друга. Только находясь рядом с ней, Бали-бей всё болезненее воспринимал неумолимое натяжение воображаемого аркана, но, вопреки своей страсти, ничего не мог сделать в согласии со своей совестью, не позволяющей ему возмутительных вольностей. — Если хочешь, можешь пойти со мной в следующий раз, — уже своим обычным тоном предложила Ракита, когда они наконец выбрались на свежий воздух. Бали-бей с наслаждением вобрал в себя утончённую нежность хвойных лесов, глубоко втягивая носом знакомые ароматы, и с готовностью расправил плечи, позволяя прохладному ветру бесцеремонно рушиться ему на грудь мощными потоками долгожданной свободы. — Не волнуйся, никто не станет тебя прогонять. Здесь всем и каждому найдётся место. — Я тронут, — ответил ей вежливой улыбкой Бали-бей, с удовлетворением расслабляя сведённые постоянным прибыванием в одном положении мышцы спины. Его одолело приятное облегчение после того, как он покинул удушающие стены священной обители, так что ему с трудом удавалось скрыть накатившее на него нетерпение поскорее оказаться в знакомых местах полюбившегося ему леса. — Только там мне нет места, Ракита. Моя вера несколько отличается от твоей, мы с тобой никогда не сможем совершать молитву под одной крышей. — Правда? — опешила целительница, на мгновение остановившись на деревянном крыльце, куда по ступеням к заветным дверям поднимались всё новые верующие, желающие остаться наедине со своей исповедью. Воин замер, обернувшись, и учтиво подал девушке раскрытую ладонь, помогая ей спуститься с крутой лестницы. Её тонкие пальцы на ощупь казались мягкими и податливыми, душистыми и хрупкими, и кожу разъедало невероятным возбуждением в том месте, где их руки соприкоснулись. — Прости, я не знала... Как же я могла предложить тебе такое? — Забудь, — чуть шире улыбнулся бей, предотвращая любые попытки Ракиты беспричинно оправдываться. Налитые юностью щёки девушки затронул бледный румянец, и она устремила смущённый взгляд себе под ноги, изящно подбирая юбки и плавно ступая на покрытую прозрачной россыпью утренней росы траву. — Нам с тобой не обязательно придерживаться одной веры, чтобы быть вместе, не так ли? Знаю, ты удивлена и растеряна, но это не значит, что ты не можешь мне доверять. Вновь оказавшись в уютном окружении высоких сосен, мерно танцующих под оживлённую песню ветерка, Бали-бей позволил себе немного замедлить шаг и перевести дух, стараясь, чтобы Ракита не заметила его угнетённого состояния и не начала задавать ещё больше нежелательных вопросов. Однако девушка как будто печально поникла, задумавшись о чём-то своём, и всё упрямо прятала взгляд, стоило воину оглянуться, чтобы полюбоваться небесной красотой её многогранных глаз. Они ступали рядом, бок о бок, в непринуждённом молчании, но с каждым новым шагом, сливающимся в унисон приятным шуршанием бархатной травы, некое тяжёлое присутствие недосказанности мрачной тучей нависло над ними, отравляя их разум непрошенными подозрениями. Наученный горьким опытом бей мог бы до последнего терпеть эту пытку и целыми днями лелеять в себе яд бесплодных сомнений, а вот для Ракиты такая ноша оказалась непосильной: уже через несколько мгновений она не выдержала и впервые оторвала взор от земли, обратив его на невозмутимого воина. — Мне очень хочется верить тебе, Игнис, — с долей глубокого сожаления проронила Ракита, словно продолжая давно прерванный разговор. Бали-бей внутренне напрягся и весь обратился в слух, чувствуя, как проницательный взгляд девушки проникает всё глубже в самое его сердце, словно преследуя негласную цель выведать притаившиеся в нём тайны. — Но на самом деле я совсем тебя не знаю. Ты для меня сплошная загадка, и я бы боялась этой скрытности, если бы она не привлекала меня больше, чем твоя откровенность. — У меня нет от тебя тайн, которые могли бы тебе навредить, — уверенно подал голос Бали-бей, с непоколебимой преданностью заглядывая ей в глаза. Словно по какому-то тайному сигналу, они одновременно остановились, развернувшись друг к другу, и низкие ветви еловых деревьев склонили над ними свои мохнатые лапы, надёжно скрывая от посторонних наблюдателей. Здесь, в укромном уголке живой природы, рядом с этим невинным бескорыстным существом, воин как никогда ощущал близкое предчувствие чего-то возвышенного, такого важного и необходимого его сердцу, будто в одном только осознании этих перемен он находил долгожданное исцеление. — За всё это время я привязался к тебе, и теперь, кажется, уже не смогу представить свою жизнь без тебя. Будь моя воля, я бы увёз тебя с собой в какие-нибудь далёкие края, где мы бы обрели своё настоящее счастье. — Нельзя! — вдруг воскликнула Ракита, испуганно вскинув голову и вонзив в бея лихорадочный взгляд округлённых глаз. Когда неожиданный всплеск эмоций прошёл, девушка предельно вздохнула, словно усмиряя свои беспокойные чувства, и повторила уже спокойнее: — Нельзя. Это невозможно. У нас с тобой нет будущего... — Я понимаю, — не стал отрицать напрягшийся воин, хотя проснувшееся свирепое чудовище в его груди неистово восставало против такой несправедливости. — Ты права, мы не можем рисковать. Я бы не хотел ставить тебя в трудное положение, твоё спокойствие для меня дороже всего на свете. Нам остаётся только молиться. Молиться и верить друг другу, в нашу общую судьбу. Я верю, Ракита, и ты поверь, прошу тебя. В бережно обрамлённом изумрудными тенями ниспадающего сверху лесного полога взоре целительницы зародилось нечто пугливое и хрупкое, так похожее на умиротворение, но всё же немного призрачное и непонятное, хранящее в себе тайные признаки самых различных выражений, какие только могли промелькнуть в его глубине. Ракита соблюдала неопределённое молчание, и по несовместимым друг с другом проявлениям жизни в её загадочных глазах довольно сложно было делать какие-то выводы, однако Бали-бей всем своим обращённым в надежду существом чувствовал, что она поверила, что её доброе сердце открыто к взаимности, что рано или поздно она осознает всю важность его слов и сможет наконец принять правильное решение. Пока он не хотел её торопить из опасения потревожить растущие внутри неё перемены, но когда-нибудь им придётся снова вернуться к этому разговору, и тогда не будет больше необходимости прятаться и подавлять в себе непристойные порывы, потому что после этого она будет принадлежать лишь ему одному. Он будет беречь её так же сильно, как сейчас бережёт каждый её украдкой брошенный взор, каждое мановение душистого аромата, каждую робкую улыбку, что оживляла трепет в душе одним лишь своим слабым вторжением. Незаметно для Ракиты, снова увлёкшейся беззастенчивым любованием его точённого лица, Бали-бей едва уловимо, осторожно, неспеша наклонился к ней, уничтожив какую-то долю разделяющего их расстояния, и чуть сильнее, чем обычно, выдохнул частичку согретого в лёгких воздуха прямо ей на губы, давая девушке распроводать уточнённый вкус его дыхания, прочувствовать всю искренность и силу бушующей в нём страсти, забрать себе животворящее тепло, рождённое у его сердца. Её веки несмело затрепетали, словно девушка пыталась сморгнуть с ресниц тяжёлые капли росы, но движение это было настолько тайным и мимолётным, что Бали-бей с поверхностным разочарованием решил, что ему это только показалось. Умеренно обнажённая его пристальному взгляду белоснежная грудь пару раз вспархнула чуть быстрее, выше и волнительнее, однако так же скоро остановилась: как же резво она ко всему привыкала. Мысленно усмехнувшись своим бесцеремонным наблюдениям, воин не отказал себе в удовольствии полюбоваться детской мягкостью её бледной кожи, словно нарочно растягивая незабываемое наслаждение, и снисходительно отклонился. Ракита больше не боялась, не смущалась и не пряталась, а он больше не стал испытывать её на прочность: и так видел, что ей свойственна смелость, что она готова дать ему шанс. Между ними возникла неловкая пауза, которая внезапно сменилась всеобщим спокойствием, как только каждый из них осознал, что подобная близость его больше не пугает. Снова заглянув Раките в глаза, Бали-бей безошибочно уловил на дне полноводных озёр нежности смелый намёк на желание, и его сердце участилось от накатившего ликования, дыхание на миг замерло в лёгких, как в предвкушении судьбоносного решения, и он уже без всяких сомнений был уверен в своих убеждениях. Был уверен, что эта простая девушка определённо неравнодушна к нему, она манила его, звала в свои объятия, освещала ему путь, подобно стайке полуночных звёзд, а он самозабвенно следовал на этот зов, забыв обо всём на свете, с готовностью шагал ей навстречу, открывая свою душу, и впервые за долгое время вновь почувствовал себя счастливым.***
Когда осуждённое за свои властелюбивые мотивы солнце мстительно брызгало с высоты потоками жидкого золота, проглядывая налитым кровью оком сквозь решётки неприступных облаков, её волосы вспыхивали тёмным пламенем, лоснились, подобно иссиня-чёрному крылу дикого ворона, в порывах шквального ветра напоминали пленительный танец призрачных теней, беспорядочно, но в то же время изящно подпрыгивая в остекленённый предрассветной моросью воздух. Чуть затронутые тщедушными каплями ниспадающих лучей многогранные глаза, казалось, дерзко светились изнутри живым огнём начищенной бронзы, собирая в своих глубинах проблеск лиловых сумерек, и бесстыдно взирали сверху вниз с оттенком завораживающей проницательности, являя миру все самые сокровенные выражения разительного взгляда, ранящего, словно кинжал. Когда хрупкий лист, по неосторожности сорвавшийся со своего места на конце тонких ветвей, кружась и пархая, опускался на острый угол стройного плеча, раздражённое посторонним вмешательством тело мгновенно дёргалось, сбрасывая с себя невесомую тяжесть, и тут же снова принимало то самое, независимо гордое положение в пространстве, за которым кроется потаённая настороженность. Прямая спина продолжала держать безупречную осанку, словно внутренний стержень завидного самообладания вообще не способен был согнуться, какая бы сила не пыталась его сломить. Когда ненавязчивое дыхание бурного лета касалось своими ароматными потоками серьёзного острого лица, заботливо оглаживая его чёткие линии, уголки губ едва заметно дёргались в намёке на улыбку, а веки проникновенно трепетали, неуловимо и тайно наслаждаясь дуновением неповторимой свежести. Струились по ней прочные стальные цепи отчуждения и задумчивости, мешая пробиться к чувствительному сознанию оцепеневшего существа, и оттого присутсвие её казалось далёким и зыбким, потусторонним призраком минувшего прошлого, и не было в этой иллюзии ничего, что могло бы вызвать сочувствие или чувство вины. Она, сама независимость, никого не призывала к пониманию своих размышлений, словно видела в этом участии настоящую угрозу, внешне она была рядом, но мысли её давно уже покинули безвременные воды текущих мгновений, зацепившись за какую-то лишь им одним ведомую цель. Как бы долго ставший пленником нерушимого молчания Бали-бей не любовался женственной статностью и величием своей сестры, какая-то часть его сознания по-прежнему отказывалась верить в правдивость происходящего, воспринимая образ воинственной Нуркан как плод убитого тоской воображения. Даже спустя много месяцев ему с трудом удавалось поверить, что это она, его любимая сестра, носительница его крови, стоит перед ним, смотря ему в глаза, и оттого казалось, будто они никогда не разлучались, будто не лежало между ними этой непреодолимой пропасти в несколько лет, будто ничего не изменилось и они всё так же могут друг другу доверять. Чем дольше охваченный необъяснимой истомой воин наблюдал за своей верной соратницей, тем яснее он осознавал, что с течением времени Нуркан всё больше становилась похожа на свою великолепную мать: та же хрупкость в телосложении, та же острота в прекрасном лице, даже ровная линия плеч, сколько бы она не старалась их выпрямлять, всё равно оставалась узкой и миниатюрной, и, если бы не усыпляющие смертью оружия на её боках, она могла бы выглядеть, как настоящая госпожа, справедливая, но в то же время беспощадная и опасная. Именно такая, какой он помнил её всегда, но теперь уже рассудительная, мудрая и терпеливая, с неприсущей ей непривычной хладнокровностью. — Кажется, я уже предупреждала тебя, Бали-бей, — ледяным тоном оборвала стойкую тишину уставшая от молчания Нуркан, не посмотрев на замершего подле неё брата и при этом нещадно прожигая испепеляющим взглядом какую-то недоступную точку перед собой. Казалось, окружившие их мощные деревья, скрывающие по другую сторону своих рядов кипящий жизнью и работой лагерь Степных Орлов, легко могли бы вспыхнуть под прицелом этого взгляда, загораясь, как от неосторожной искры. — Я призывала тебя к осторожности, просила не пренебрегать доверием Осоки, а что сделал ты? Продолжил сбегать по ночам в соседнее село и поворачивать там свою тайную запретную жизнь. — По-твоему, жить на воле независимо от чужого покровительства — преступление, Нуркан хатун? — под стать ей парировал Бали-бей, не отказав себе в удовольствии немного разбавить холод в своём голосе едким ядом насмешливой иронии. Давно окутавшее его сильное тело напряжение мгновенно сделалось более ощутимым и принялось недовольно покалывать кожу под одеждой импульсами волнующего кровь азарта, как перед кровопролитным боем. — Ты не знаешь, о чём говоришь. Какой глупец станет напрасно прозябать дарованное ему освобождение на бессмысленное подчинение правилам? Признай наконец, что отныне никто не смеет меня контролировать, и ты в том числе. — Я уберечь тебя пытаюсь, — порывисто выдохнула сестра, резко развернувшись к невозмутимому бею, но тот и глазом не моргнул. Хорошо развитое боковое зрение безошибочно считало это нервное движение, но убеждённые в его безопасности инстинкты на этот раз остались равнодушны. — Перестань зря рисковать и посиди на месте хоть немного. Не сегодня-завтра выяснится, что за нами всё это время следили люди Сулеймана, а ты так опрометчиво подвергаешь себя разоблачению! А как же обещание, которое ты дал нашему главарю? Или оно уже не имеет прежней силы? Какая-то невидимая тяжесть вдруг с явной силой навалилась на Бали-бея, прижимая его к земле, и плавно пропитала каждый его вздох невыносимой горечью, из-за чего каждый новый глоток лесного воздуха превратился в жестокую пытку. Мощные челюсти стиснули ему грудь, мешая заговорить, и непередаваемая тоска уже скреблась заострёнными когтями по стенкам его лёгких, выжимая изнутри постыдную слабость. Непонятное чувство угнетающего оглушения с каждым мгновением всё возрастало, вставая тугим комом поперёк горла, и сердце безудержно задыхалось в зачастившимся ритме, напоминая о давно забытых чувствах, сопровождающих каждое всплывающее на поверхность непрошенные воспоминания. Внезапно он вновь почувствовал себя совершенно беспомощным и уязвимым перед всезнающей судьбой, но сейчас это неприятное ощущение как никогда заставляло его испытывать раздражение на самого себя, поскольку в этот раз даже хвалённое хладнокровие не смогло защитить его разум от бесцеремонного вторжения образов из прошлого. Целая буря разнообразных эмоций взбунтовалась в его развороченной душе неуправляемым потоком противоречий и сомнений, однако среди совершенно тёмных пятен досаждающего незнания мелькал один, наиболее светлый и желанный луч света, называемый надеждой. Эта бессмертная надежда до сих пор не давала воину сбиться с пути, а сейчас, когда его твёрдые намерения были подкреплены непреодолимым стремлением к заслуженному счастью, её влияние только усиливалось, почти заглушая настойчивый голос совести, и только таким образом мог угомониться звонкий зов памяти. «— Бесхребетный пёс. Ты просто слепец, не видишь, что тобой пользуются, что жизнь твоя отныне — не более, чем пустой звук, существование которого легко можно оборвать одним только резким словом. Что твоя свобода, что твоя судьба, твои желания? Ты жалкое существо, безвольная игрушка в чужих руках, присмыкающаяся перед властью своего хозяина! — Это ты видишь в этом мою слабость. Я же вижу силу, вижу почётное призвание, которое не каждому под силу вынести. Я преданно служу своему народу и исполняю свой долг, основываясь на вере, честности и справедливости. — Ты просто глупец! — А ты разве трус, Ахмед? Неужели боишься, что я могу занять твоё место под солнцем? Иначе зачем ты постоянно пытаешься сбить меня с толку? Зачем ставишь мне препятствия? — Всё, что я делаю, я делаю ради блага нашего государства. Таких, как ты, стоит опасаться и соблюдать осторожность. Я всего лишь пытаюсь защитить себя и никогда до этого момента не бросал тебе вызов. — Кто опасается волков, тот готовит собак. В этом-то и отличие между нами, братец. Ты своих целей добиваешься путём кровавых интриг и обманов, а я действую в согласии со своей совестью и не опускаюсь до низкого лицемерия». — Чего стоит слово воина, если оно брошено на ветер? — наконец пробасил Бали-бей, инстинктивно насторажив слух: где-то за рекой задребезжал свистящим лезвием пронзительный мяв каракала, степной рыси, и всплыли перед глазами гибкие образы рыжего животного с кошачьими глазами и ослепительной остроты цепкие когти. — Однако моё терпение уже на исходе, Нуркан. Прошло довольно много времени, а Осока всё так же не доверяет мне, хотя я беспрекословно выполнял его поручения. С меня довольно, напрасных рисков и бесплодных целей. В моей жизни появился новый смысл, ради которого действительно стоит пожертвовать всем. — Так значит, — со смесью растерянности и болезненного осуждения пробормотала Нуркан, и в её потемневших глазах отчётливо отразилось страшное понимание, – ты уже всё решил, не так ли? Просто ждал подходящего момента сказать мне об этом. Я знала, что рано или поздно это произойдёт. — Я не хотел тебя ранить, сестра, — попробовал оправдаться Бали-бей, но отрёкся от этой мысли, внезапно осознав, насколько бессмысленно и неуместно прозвучали эти слова. По одному только мрачному взгляду девушки, по тому, как она взирала на него свысока, неприступно, демонстративно, он ощущал, что она вот-вот возненавидит его всем своим существом за молчание, за скрытность, за то, что снова бросает её одну спустя столько лет горестной разлуки. — Я был бы рад остаться с тобой до конца моих дней, однако сердце моё жаждит другого. Моя душа изнывает взаперти, ей нужна свобода. Я хочу насладиться этой жизнью, сестра. Секунду Нуркан с преувеличенным и беззастенчивым интересом разглядывала брата, словно пыталась определить, сколько правды таится в его словах, и её неизменно рассудительные даже под покровом гнева наблюдательные глаза метали импульсивные волны, будто намереваясь сбить Бали-бея с ног, беспощадно пригвоздить его к земле неуправляемым потоком злости, заставить его захлебнуться в собственных чувствах сожаления и невыносимой вины. Однако если раньше подобные манипуляции безотказно действовали ему на нервы, то теперь хорошо изучивший повадки сестры воин научился реагировать на эти незаконные методы равнодушно, что несказанно облегчало ему общение с Нуркан. Видимо, заметив, что её взгляд больше не производит нужного эффекта, воительница вскоре сдалась и с каким-то новым, удручённо уставшим выражением подняла на него глубокие глаза, в которых томной искрой упрямой решительности медленно разгоралось предупреждающее пламя. Бали-бей уже чувствовал обжигающие жаром языки этого дикого огня на своём лице, но всё равно не посмел отвернуться, со всем присущим людям его звания бесстрашием выдержав неумолимое наступление неуправляемой стихии во взоре непредсказуемой сестры. — Кто она? — только и бросила Нуркан не терпящим отговорок голосом, словно стремясь прожечь растерявшегося на миг воина уничтожающим взглядом. — Какая-нибудь знатная особа из богатой семьи? Простая крестьянка из села? Кто? — Она местная целительница, обычная девушка из ближайшего села, — с почти вызывающим равнодушием проговорил Бали-бей, стараясь, чтобы голос его звучал ровно и ничем не выдал того невольного трепета, что вдруг проснулся в его душе при одном только упоминании Ракиты. Целый жужжащий рой беспорядочных мыслей наводнил его сознание нескончаемым потоком обескураживающих вопросов, причём ни на один из них они не мог сразу же найти ответ: как она узнала? Кто ей доложил? Или сестра сама ученила за ним незаконную слежку? С усилием, но ему удалось сохранить завидное спокойствие — видимо, решающую роль всё-таки сыграли вошедшие в привычку требования военной дисциплины — и с холодной неприступностью встретить возмутительное нападение сестры, всем своим видом демонстрируя, что не станет оправдываться или стыдливо изворачиваться в попытке перевести разговор в другое русло. — Добрая, отзывчивая, самоотверженная и понимающая. Она моя подруга, и, что бы ты ни сказала, я не стану от неё отказываться. — Ты предпочёл помощь нашему восстанию бесцельным развлечениям с какой-то сельской девчонкой?! — потрясённо и разгневанно рявкнула Нуркан, и ещё мгновение, и она бы, наверное, в ярости набросилась на невозмутимо изучающего её взглядом брата с обнажённым оружием, не выдержав такого жестокого удара со стороны воина. Он едва ли не физически ощущал болезненные импульсы глубокого разочарования, исходившие от поджарого стана декушки, однако стойкости ему хватило и на то, чтобы безболезненно пропустить эти резкие волны сквозь себя, не оставив внутри ничего, что могло бы так подло и самоуправно зацепиться за краешек его спящей совести. — Я-то думала, что спустя столько лет ты изменился и перестал тратить время на пустые веселья! Сейчас тебе приглянулась невинная девушка, а что будет потом? Наиграешься с ней, бросишь, а затем найдёшь себе другую глупышку? — Она особенная! — внезапно вспылил Бали-бей, сам неожиданно удивившсь тому, как яро он бросился на защиту Ракиты, хотя уязвлённое самолюбие противно шевельнулось где-то внутри, когда меткие речи Нуркан бесстыдно задели его за живое. — Я дорожу ею и никому не позволю причинить ей вред. Она единственная, кто воспринимает меня как обычного человека. Она не пытается лезть мне в душу, всегда учтива и готова выслушать. Хлёсткое отчаяние в одно мгновение вырвалось из учащённо трепетавшей груди Нуркан, тягучими потоками бессилия и растерянности растекаясь в прозрачном воздухе, и её гибкое тело вдруг резко и как-то неправильно изогнулось, когда девушка со всем гневом крутанулась на месте, не в силах более сдерживать накопившуюся досаду. Её тонкие пальцы нервно вцепились в короткие волосы, подбирая и без того небрежно лежавшие друг к другу пряди в беспорядочную копну, её глаза превратились в две шальные искры предельного возбуждения, что метались точно по середине расплавленного обсидиана её широкой радужки, почти сливаясь с её насыщенным оттенком. — Потому что она совсем не знает тебя! — взорвалась воительница, расхаживая по клочку травянистой пружинистой земли словно в приступе слепой паники. — Ты, вероятно, солгал ей, а теперь пользуешься её доверием ради собственного удовлетворения! Неужели это жизнь вдали от войн и дисциплины превратила тебя в такого развратника? — Даже если я скажу ей правду, она всё равно будет мне доверять, — с утробной угрозой в стальном тоне отрезал Бали-бей, самоуверенно вскинув голову. Он готов был сорваться и пойти на поводу у слабых эмоций, однако что-то мешало ему безнаказанно переступить эту тонкую грань между осмысленным конфликтом и гнусным обмениванием оскорблениями, стремление к которому вот уже много лет не одолевало его со времён далёкой юности, и воин вновь с горькой тоской осознал, насколько сильным влиянием над ним обладала Нуркан, насколько близко она подобралась к его сердцу, каким неоспаримым преимуществом пользовалась, когда чувствовала, что вот-вот проиграет. — У неё душа небесного ангела, а сердце — отражение самой чистоты. Как бы ты ни старалась меня запугать, мои чувства к этой девушке сильнее твоих доводов. — Это увлечение не принесёт тебе счастья, Бали-бей! — В голосе Нуркан отчётливо зазвенело отчаяние. — Придёт время, она тебя забудет, и ты останешься ни с чем! Ты готов бросить всё, своё новое пристанище, меня ради неё? Встретившись на одно пугающе затяжное мгновение с полыхающим диким бешенством взглядом рассвирепевшей Нуркан, Бали-бей с секундным замиранием сердца ощутил, что, к собственной досаде, даже не знает, стоит ли отвечать на этот вопрос и какой ответ был бы верным и правильным, а самое главное, существовали ли на свете такие доводы, способные успокоить вспыльчивую носительницу знатных кровей, убеждённую в своей правоте. Казалось, если бы он даже не сказал ни слова в опровержение ясно просквозившего в этой фразе недвусмысленного намёка, сестра всё равно бы расценила это молчание по-своему и осталась при своём железном мнении, не взирая на отсутствие каких-либо доказательств. Это восхитительное упрямство с самого начало было неотделимой частью непокорного нрава воинственной госпожи, что превращало её в довольно опасного противника как на поле боя, так и в политических играх, где за редким исключением она отказывала себе в удовольствии немного надругаться над негласно установленными правилами. Несмотря на то что подобная практика отсутсвовала у неё довольно давно, она ничуть не растеряла былой сноровки и теперь хваталась за любую возможность напомнить о своём превосходстве, и наблюдать за этим со стороны представлялось Бали-бею отдельным наслаждением, но в те моменты, когда непоколебимая решительность Нуркан вдруг противоречила его не менее значимым интересам, он с невыносимой для самого себя неотвратимостью понимал: они становятся друг другу злейшими врагами. Огонь в груди уже затих, улёгшись на дно догорающим пеплом долгожданной пустоты, сердце уже остановило свой бешенный ритм за решёткой податливых рёбер, а эта противная, удушающая мысль прочно засела в голове взбудораженного воина, настойчиво проталкиваясь ему в сознание пугающим предчувствием притаившейся сзади опасности, словно бы кто-то нарочно преследовал цель посеять вражду ними, обратить брата и сестру друг против друга, заставить их усомниться во взаимности доверии, родившим многолетнюю и вечную преданность в их отношениях. Ужаснее всего оказалось для бея жестокое понимание пронёсшихся стремительной птицей перемен, признание того, что некогда священные для него ценности теперь обратились в прах, вытеснились из его сердца другими, куда более значимыми идеалами, неизбежно заставили задуматься, глубоко, целенаправленно, без жалости к себе. В самом деле, кого выберет чёрствое сердце отважного воина, когда настанет время выбирать? Останется ли оно верным родной сестре или впервые предпочтёт ей кого-то другого? Что одержит над ним вверх: давняя преданность или стремление к счастью? Каким же трудным и непосильным показался ему этот выбор! Всем своим мучавшимся от противоречий существом Бали-бей погрузился в мрачные размышления, плотной стеной отстранённости отгородив себя от внешнего мира, и всё равно даже сквозь непробиваемый кокон свинцового молчания он почувствовал этот горький привкус разочарования, пропитавшего смертельным ядом обступившую воина атмосферу звенящего напряжения, и оттого лёгкие наполнились жаром тысячи солнц, сгорая до тла, кровь с удвоенной силой запульсировала в висках, разгоняя по венам тягучий адреналин, и весь мир внезапно угрожающе навис над головой, словно вот-вот собирался обрушиться на ничтожно замершее под его сводами создание со страшной силой, неизбежно, безжалостно, внезапно. По сравнению с его собственными внутренними переживаниями эта сокрушительная мощь, уже протянувшая липкие пальцы смерти к беззащитному телу Бали-бея, показалась впавшему в постыдную растерянность воину его бесславным концом, той стихией, которой невозможно противостоять и перед которой он, бесстрашный боец, повидавший огромное количество кровавых смертей, вдруг ощутил себя совершенно беспомощным и уязвимым, как если бы его выставили на поле боя безоружным. Ему стало тесно и неуютно среди знакомых деревьев, воздух показался вязким и спёртым, захотелось найти укрытие и забиться в самый дальний угол, чтобы только не воспринимать со всех сторон оглушающее давление ниспадающего небосклона. Замеревшая подле него, подобно мраморной скульптуре, Нуркан ещё долго испытывала внутренний стержень Бали-бея на прочность своим пытливым взором, но, так и не добившись видимых результатов, наконец отступила, после чего погрязнувшему в пучине странной тревоги воину даже дышать стало легче, затянутый ужасающим наваждением мир снова заиграл красками, а сжимающая сила в груди вскоре исчезла, освобождая из плена трепещущее сердце. Будто нарочно стараясь внушить брату ещё больше чувства вины, девушка демонстративно не проронила ни слова, так и не одарила его бесценным взглядом, полным трогательного понимания. Вместо этого она, как бы оставляя за собой права закончить этот разговор навсегда, неровной, чуть торопливой поступью пересекла широкую поляну от края до края, тяжёлым звеном какой-то особенно прочной цепи отделяясь от Бали-бея, и спустя всего ничтожные мгновения безвременно растяла в клочьях наседающего тумана, лишь на короткое время задержавшись в тусклом свете солнечных лучей. Зыбкий ореол небесного сияния мягко огибал её стройную фигуру, позволяя утомлённому воину до последнего провожать её долгим отсутсвующим взглядом, а затем сговорчивые тени сомкнулись за спиной своей новой жертвы, медленно, но верно погружая её далёкие очертания в податливый полумрак.***
Конец весны 1516 года, Семендире Уязвимые тени, по-своему одинокие под прицелом палящего солнца, с застенчивой резвостью стремились скрыться в ветвях раскидистых деревьев, под камнями и валунами, в уютных ложбинках и впадинах рельефной почвы, в собранных вместе бутонах декоративных цветов. Разгоняя на своём пути всякую тьму, осмелевшие потоки солнечных лучей неумолимо и покровительственно выстилали поверхность ублажённой жаром земли, бескорыстно отдавая ей часть своего незаменимого тепла, и наставительно покусывали вертливые, прыткие сгустки пугливого мрака за хвост, постепенно изгоняя любое напоминание о нём из неприкосновенных владений властелюбивого светила. Податливый и гибкий воздух пробрало полуденным пеклом, делая его сухим и обжигающим гортань, и только лишь слабые шевеления в пустоте ленивого ветра могли привести устоявшуюся завесу пыли и духоты в хоть какое-то движение, являя собой единственное спасение от смертельного зноя. Несмотря на то что последние дни царствования румяной весны уже приближались к своему концу, столь резкая перемена в погодных условиях всё равно имела черты чего-то невероятного, чего было принято ожидать к середине летнего сезона, но никак не в завершении поры всеобщего пробуждения. Звонкоголосым трелям неуловимых птиц, гонимых жаждой радостной жизни, вторили неземные напевы шепчущихся в тайне коронованных деревьев, и вместе с беззвучным смехом взволнованной травы они дополняли дружелюбную атмосферу безмятежности лёгким шумовым сопровождением, не позволяя приютившейся в засаде тишине хоть на миг ступить на территорию рождённых в природе звуков, словно таким образом старались отсрочить какие-то неизбежные перемены. Они с одинаковой благосклонностью приветствовали как родного друга, так и незаметно появившегося в объятиях их песни постороннего незнакомца, чьё сердце было так же открыто к понимаю прекрасного и не грезило нечестивыми помыслами. Испытание этому бесцеремонному чужаку предстояло непростое: в наказание за дерзость его обрекали на бесконечные плутания в тенистом лабиринте искусно высаженных до подножия самого дворца огромных плантаций, красочных и источающих благовония, объединённых в необъятный взглядом дворцовый сад, что будто служил своеобразной защитой от чужого проникновения и славился не только своим разнообразием выращенных в нём культур, но и замысловато петляющими сквозь рощицы тропинками, засыпанными приятно шуршащей при ходьбе галькой. Разумеется, с захватывающим великолепием знаменитых садов Топкапы его трудно было сравнить, однако тот, кто не имел чести лицезреть богатства господских дворцов, впадал в истинное восхищение, если однажды ему довелось оказаться посреди этих ярких клумб, под тенью многолетних деревьев, вдохнуть полной грудью тысячи волшебных ароматов и совершенно потеряться в охватившем его разум блаженстве. Не каждому было дано отыскать скорый путь от дворцовых ворот к заветным дверям в величественную обитель санжакбея, и оттого создавалось упрямое впечатление, будто все эти хитросплетённые ходы, вьющиеся в разные уголки сада, этот притягивающий взгляд красивый вид продуманы кем-то и созданы совершенно нарочно, дабы запутать незванного гостя, лишить его бдительности и вынудить забыть ту сокровенную цель, с которой он посмел сюда заявиться. Ревностно охраняемый бдительной стражей, очаровывающий опасной роскошью, этот молчаливый сад совсем скоро становился ловушкой и местом неминуемой гибели для любого пришельца, он берёг лишь тех, кого укрывал под своими ветвями с раннего детства, кто лучше других знал каждый поворот сумрачных аллей, каждую тень под каждым деревом, положение солнца из той или иной точки его нескончаемых владений. Он защищал и дарил успокоение, но так бывало лишь до тех времён, пока хозяин всех этих богатств не покидал вверенные ему владения на неопределённый срок, отправляясь на очередное воинское задание. Когда-то в далёком детстве, будучи несмышлённым маленьким волчонком с бешенными глазами и едва прорезавшимися из-под мягких дёсен зубами, Бали любил представлять, что, уезжая, отец оставляет семью, дворец и все прилежащие к нему территории под его покровительство, перекладывает на него серьёзную ответственность и показывает тем самым своё безграничное доверие. В такие моменты он всегда представлял себя настоящим воином, мужественно исполняющим свой долг, гордился и был вне себя от радости, едва ли не начиная хвастаться перед братом и сестрой своими мнимыми успехами. Однако все эти навеянные приятными мечтаниями фрагменты не имели ничего общего с реальностью и являлись лишь заманчивой игрой детского воображения, так глубоко и искренне жаждущего внимания отца. Теперь он подрос, некогда дарящие утешение наваждения более не имели своей прежней власти над его созревшим сознанием, и теперь со стороны воспоминания об этом даже казались смешными и нелепыми, но по-прежнему отдавали горьким ядом обиды и разочарования, теребили старые раны, что никак не хотели заживать и затягиваться. Детство прошло, а привычки остались всё те же: шершавая деревянная рама под ладонью, жёсткий нагретый телом угол вплотную к округлённому позвоночнику, игривые лучи на смуглой щеке, свежий ветерок по одну сторону широкого окна, на котором он теперь расположился со всеми привычными ему удобствами, клонящее в сон сонливое тепло родных покоев — по другую. Бесценная тишина за соседней дверью, смежной с его комнатой: Нуркан в ближайшее время точно не собиралась его отвлекать; внизу всё пышное, дышащее зеленью и светящиеся огненным солнечным сиянием, таким, что рябило в глазах, а тоскливо задумчивый взгляд так и стремился убежать за горизонт, где матовой синевой разливались тягучие воды томных небес. Странная, необъяснимая смесь мыслей и чувств лежала на душе тяжкой истомой, колыша хрупкую завесу самообладания, едва ли ощутимое недомогание в затёкших мышцах настойчиво требовало сменить длительную позу, твёрдость деревянной поверхности, упирающаяся в носки кожаных сапог, ненавязчивыми намёками заставляла задуматься о возможной смене наблюдательного пункта, поскольку не далёк был тот час, когда подросший воин и здесь перестанет помещаться в силу своего высокого роста, как когда-то ему стало тесно на клочке мягкой кровати, с которой он по обыкновению любил долго и пристально глядеть в распахнутое окно. Первоначальная цель столь непринуждённого занятия тоже претерпела некоторые изменения: если детские годы проходили в увлекательных попытках охватить взглядом как можно больше окраин дворцового сада, отпечатать в памяти его красочное изображение, то сейчас на первое место встало утончённое внимание к деталям, требующее не допускать промахов, не терять из виду ни одной ловкой тени, во всех подробностях изучать то, что вызвало хотя бы малейшее подозрение. Надоедливые и раздражающие своим существованием мысли о походе всё же иногда проникали без спроса в голову, и тогда, под руководством оживившейся фантазии, перед внутренним взором всплывали совершенно новые картины, а внизу, как на ладони, начинали разворачиваться настоящие военные действия по захвату неприступной крепости: видневшиеся вдалеке ворота представлялись каменными стенами, а вооружённые люди в красной форме с боевыми криками бежали в атаку на своих славных скакунах под громогласные приказы своего командира... Рано или поздно мечты разбивались о реальность, и молодой воин, изнывающий от скуки в стенах собственного дворца, снова погружался в исследования давно знакомых ему территорий, и ничто не мешало ему вырабатывать свою стратегическую зоркость, но лишь до того момента, пока на глаза ему не попался движущийся по направлению ко дворцу далёкий силуэт какой-то незнакомой женщины, плывучей поступью преодолевавшей галечные тропинки. Иногда пышные кроны деревьев словно нарочно скрывали её маленькую, одинокую среди огромного сада фигурку от его придирчивого взгляда, и тогда Бали приходилось вытягивать шею, чтобы не упустить её из виду, юркую и скрытую, будто тень, но оттого ещё более подозрительную и вызываюшую смутное волнение. Никогда прежде он не видел в пределах своих владений столь изящное и уверенное в себе существо, издалека похожее на парящее по воздуху приведение из-за развивающейся за спиной шёлковой фаты, и никогда ещё ему не казалось, что дерзкий незнакомец, посмевший вот так просто заявиться сюда без приглашения, полностью владеет собой и словно бы без труда находит правильную дорогу к своей цели несмотря на множество хитрых поворотов, призванных сбить его с толку и увести в самые дебри непроходимого лабиринта. Однако гость попался на редкость умный и сообразительный: любую ловушку он обходил стороной, не вёлся ни на какие приманки и с таким непоколебимым спокойствием двигался вперёд всё в том же непринуждённом темпе, что невольно начинало казаться, что он знает этот сад как свои пять пальцев. Но нет, ему не могла быть известна эта запутанная тайна. Если только самонадеянный пришелец каким-то образом не удостоился чести бывать здесь раньше. Подгоняемый непрошенными сомнениями Бали уже не в силах был усидеть на месте, внезапное появление странной женщины взбудоражило его, побудило к действию, и он с готовностью подчинился взыгравшему в крови азарту, тем более, что измученное долгим отсутствием активности тело и так просило спасительных движений. С наслаждением и до приятного хруста позвонков вдоль хребта разминая шею и заламывая ноющие от слабой боли запястья, подобравшийся воин кинул оценивающий взгляд вниз, на представшие ему пути побега — выбираться из дворца по пустым коридорам и каменным лестницам было бы очень долго. Горящие холодной расчётливостью тёмные глаза неторопливо оценили обстановку, и в сознании тут же возникли нужные образы, примерный план действий и знакомое до нетерпеливой дрожи чувство потаённого ликования, какое возникало у него каждый раз, когда рядом с неугомонным подростком оказывалась заманчивая возможность нарушить несколько отточенных веками скучных правил. Отсюда, с немалой высоты выходящего в сад окна, легко можно было броситься вниз, только смертельных травм и переломов вряд ли удалось бы избежать при такой опрометчивой смелости. Земля выглядела доступной, но столь же далёкой и небезопасной, так что Бали рассудил, что на подобные подвиги он пока не способен. Вместо этого одержимый безумной идеей воин ловко перемахнул через оконную раму, повиснув на дрожащих руках, и нащупал носком сапога первый выдающийся из дворцовой стены камень, воспользовавшись им, как опорой, чтобы не сорваться и не полететь спиной в бездну голодной смерти. Сговорчивый ветер взъерошил непослушные волосы, как нельзя кстати зачёсывая назад ниспадающие на лоб пряди, тепло нагретой солнцем поверхности, к которой он прильнул всем подтянутым телом, вонзилось в кожу щекотливыми импульсами живительной энергии сквозь шёлковую рубашку, ощущение пустоты под ногами обострилось, атаковав сладкой дрожью натянутую струну собранных в один пульсирующий пучок нервов, и оттого безумно хотелось продливать эти сумасшедшие мгновения на грани жизни и смерти до бесконечности. В полной мере насладившись охватившим его восторгом, Бали глубоко вздохнул, усмиряя обворожительный страх, и одним движением разжал онемевшие пальцы, скользнул вдоль стены ровным станом — выпирающие рёбра на миг царапнули шершавый камень — и, достигнув середины преграды, оттолкнулся уверенно, решительно, бесшумным гибким хищников падая в траву. Крепкие кости мягко запружинили, смягчая приземление, и всё равно вдоль позвоночника стрельнуло отдачей от удара о твёрдую почву, мелкие камешки впились в открытую кожу ладоней, колени уже почти коснулись земли, и Бали на одно мгновение потерял голову от испуга: из-за помутнения в глазах он не смог сориентироваться в пространстве и теперь вот-вот должен был упасть вперёд, бесславно разбив себе лицо о торчащую наружу гальку. Оголившиеся инстинкты сработали раньше, чем одурманенное страхом сознание сумело сбросить опасное оцепенение, и подготовленное к таким непредвиденным событиям тело мгновенно сгруппировалось, подбирая мышцы судорожным напряжением, облегчённый корпус качнулся вперёд, шея подогнулась, руки устойчиво опёрлись на землю — плавным рывком Бали перешёл в кувырок, спасая себя от падения, и уже спустя секунду скрылся в ближайших кустах душистого самшита, подставляя спину под неровно падающие сквозь крону деревьев пятна полуденного света. Быстрее самого зоркого охотника ему удалось безошибочно отыскать свою жертву среди совершенно одинаковых вблизи стволов стройных клёнов — одинокая фигурка, выглядевшая ещё более беззащитной и потерянной на открытой территории, даже не пыталась сбавить целеустремлённую походку и всё с той же вызывающе смелостью двигалась вперёд, вскоре поровнявшись с поджидающим её в засаде воином, и тут Бали неожиданно рванулся с места, как гром среди ясного неба появляясь перед незнакомкой. Женщина вынужденно остановилась, ничем не выдав своего испуга, и вскинула на молодого воина приправленный умеренным любопытством пристальный взгляд, позволяя ему заметить, что половина её лица была полностью скрыта полупрозрачной фатой, оставляя на виду лишь лучащиеся лазурной чистотой изысканные глаза, смотрящие подобно круглым лунам в вышине ночного неба. Однако обескураженно застывшего прямо перед ней Бали поразило не только это. Кроме безупречной красоты глубоких очей и утончённой линии подбородка, что проглядывала даже сквозь лиловую ткань, его вниманием неизбежно завладели непорочное благородство её статной осанки, хорошо заметное благодаря облегающему стройный стан строгому платью из тёмного атласа, господский разворот прелестных плечей и пленительная изящная белизна впалой груди, в меру обнажённой строгим декольте аккурат остро выпирающих под тонкой кожей ключиц. Разбросанные в каком-то незамысловато правильном порядке каштановые волосы, в игривых ласках солнца отливающие сверкающей бронзой, с особой бережностью обрамляли длинную грациозную шею с чётко выделенными на ней лентами голубых вен, что в восхитительном великолепии подчёркивало её высокий рост, властно приподнятый подбородок и плавно скользящий сверху вниз снисходительный взгляд, под настойчивым прицелом которого Бали вдруг захотелось сжаться и стыдливо опустить глаза, прилежно склонив голову. Необъяснимое благоговение удушающим трепетом вонзилось ему в грудь, с какой-то обманчивой лаской обволакивая всё его существо незабываемым умиротворением, и неизвестно откуда взявшееся желание незамедлительно проявить почтение к столь независимой и покровительственной особе постепенно одерживало вверх над его непокорным нравов, и это мгновенно начинало раздражать и нервировать, словно таинственная незнакомка беззастенчиво лезла ему в душу, неуловимым щекотливым касанием проницательного взора затрагивая его дрожащее в немом восхищении сердце. От неё веяло волнами убаюкивающей властности, и при этом всем своим независимым видом она источала ласковое тепло и глядела на него почти с материнской нежностью, явно не отказывая себе в удовольствии смутить его своим нескромным интересом. То ли эта неповторимая безмятежность, пригвоздившая беспомощного воина к земле, потушила готовый разгореться внутри огонь неуместного возмущения, то ли подёрнутые лёгкой дымкой многогранные глаза, приютившие в самой своей глубине лёгкую тень неопознанной угрозы, вынудили его поперхнуться собственной дерзостью, но едва поддающаяся осмыслению сокрушительная сила почти мгновенно обрушилась на оцепеневшего Бали, заставив его непривычно аккуратно, без каких-либо вызывающих изъянов согнуться всем телом и задержаться в уважительном поклоне, не забыв, как подобает, спрятать взгляд. Пусть вместо разумных и хладнокровных мыслей в его сознании теперь медленно расползался густой туман постыдного замешательства, где-то в глубине души он отчётливо понимал, что перешёл дорогу не обычной женщине, а явно представительнице какого-то знатного рода, о чём свободно можно было судить по идеально подобранным к ослепительно прекрасному образу деликатным украшениям из драгоценного камня. Необъяснимая робость пробрала обуянное невинным любованием сердце Бали, и он вдруг почувствовал, что совершенно не может пошевелиться, как будто вся власть над его расслабленным телом отныне принадлежала не её законному хозяину, а этому очаровательному созданию, такому загадочному и привлекательному, что невольно хотелось наплевать на всякую гордость и подчиниться его незыблемой красоте. Резкие слова внезапно забылись, сама цель столь грубого вторжения в личное пространство горделивой особы казалась до низости глупой и необоснованной, а на ум как назло не приходило ни единого оправдания. Почувствовав себя ужасно неловко от накатившей внезапно волны жаркого смущения, он не придумал ничего лучше, чем молча выпрямиться, принимая заученную с детства прилежную позу со сложенном впереди руками, и с присущей ему показной непринуждённостью встретить припорошенный невинным любопытством взгляд женщины, в котором помимо этого кратким мгновением промелькнуло узнавание. — Приветствую тебя, мой юный друг, — пропела знатная особа бархатным переливчатым голосом, и его тёплое обволакивающее звучание сладким мёдом блаженства и спокойствия растекалось где-то в груди, так что защемило сердце. — Знаю, какой вопрос вертится у тебя на языке, но, уверяю тебя, никакой угрозы в себе мой визит не несёт ни для тебя, ни для твоей семьи. — Кто Вы? — резче, чем хотелось, перебил её Бали, с трудом совладав с преступным искушением бесцеремонно разглядывать незванную гостю с ног до головы. Та, похоже, заметила его возмутительный интерес, поскольку лишь безмятежно улыбнулась, как бы поддразнивая ещё больше неусыпное любопытство. — Я впервые Вас вижу на территории санджака, и мне хотелось бы знать, с кем я имею честь разговаривать. Назовите своё имя. — Кахин, — блеснула пленительными глазами высокая женщина, как-то по-особенному и загадочно наклоняя вперёд аккуратно посаженную на тонкой шее головку. — Кахин Султан. — Госпожа моя, — учтиво кивнул Бали, не отводя взгляд. — Простите за вторжение, я Вас потревожил. Я должен был убедиться, что Вы не представляете опасности. Уже внутренне приготовившись к выслушиванию справедливых упрёков, юный воин не смог подавить в себе искорку удивления, когда госпожа вместо чтения нотаций лишь благосклонно и вместе с тем покровительственно прикрыла глаза, словно только что проявила по отношению к дерзкому подростку неслыханное милосердие. Однако сюрпризы на этом не закончились, и новый прилив восторженного изумления подкатил к горлу зачарованного Бали, когда женщина, совершенно не стесняясь, одним лёгким движением смахнула с лица полупрозрачную фату, открывая вид на узкие чувственные губы, заострённый носик и гладкие, ровные скулы, отбрасывающие румяную тень на впалые щёки и оттого придающие как нарочно подобранным друг к другу чертам сияющего лика необычайную свежесть. Одно наслаждение было изучать все тонкости его неповторимых выражений, что неизменно хранили в себе лукавый оттенок безобидной насмешки и едва уловимую иллюзию заботливой нежности, существование которой, впрочем, опровергло воина в ещё большую неловкость. — А твоё лицо мне знакомо, — задумчиво протянула она своим проникновенным голосом, ласкающим слух журчащими прибоями шумных волн. — Ты... Сын Малкочоглу Яхъи-бея Бали, не так ли? — Так, госпожа, это я, — выдал первый пришедший на ум ответ воин, едва успев поймать себя на мысли, что этой женщине вовсе не положено владеть подобного рода личной информацией, и стойкое ощущение недосказанности и отчётливое понимание собственного замешательства мгновенно вылились в новую вспышку неконтролируемой агрессиии: — Но откуда Вы знаете? Кто Вы вообще такая? Госпожа ответила не сразу, словно нарочно растягивая минуты ожидания, и первые признаки назревающего напряжения уже начали покалывать открытую кожу ладоней неприятным волнением. Бали это гнетущее молчание решительно не понравилось, но торопить странную гостью он не осмелился, хотя на языке уже вертелись новые невысказанные вопросы, заполонили сознание подобно жужжащему рою надоедливых пчёл. Наконец Кахин Султан позволила себе чуть улыбнуться невесомой далёкой улыбкой, но вот глаза её заволокло зыбкой дымкой невыносимой тоски, а взгляд метко стрельнул из-под опущенных ресниц потоками такой безграничной гордости, что сердце воина предательски содрогнулось, дыхание вырвалось наружу струйками рваного воздуха, неосторожно зацепив полотно загустевшей тишины. Она смотрела на него с истинной любовью, так, как старый друг смотрит на своего товарища, с которым не виделся много лет, и в глубине этого блестящего взгляда по каплям собирались туманные воспоминания, такие хрупкие и будто бы стеклянные, что казалось, одно неверное дуновение ветра способно разбить их в дребезги. — Ты меня совсем не помнишь, — с долей сокрушительной печали обронила Кахин, и её чудесное лицо на краткое мгновение взрыграло трогательным умилением. — А я очень хорошо знаю твоих родителей. Твою мать, прекрасную госпожу солнца, огненную птицу свободы, Айнишах-Хюму. Помню её молодой и сильной девушкой, всем сердцем жаждущей найти свою судьбу. Твоего отца, доблестного, сурового воина, грозного волка, Яхъю-бея. Мне известны все его переживания и сокровенные тайны, мне известны его страхи, его намерения. Я всегда была к ним особенно близка. — Почему именно Вы? — недоумённо нахмурился Бали, невольно начиная прокручивать в голове фрагменты детских воспоминаний, где бы ему могла встречаться эта женщина. Однако никаких прозрений его не посетило, а образ незнакомки оставался сплошной загадкой, дымчатым облаком тайны, недоступным призраком прошлого, почти превратившимся в тающую тень. — Что в Вас такого особенного? — У меня есть веская причина, чтобы здесь появляться, мой неотступный друг, — шелковисто усмехнулась госпожа, непринуждённо окрашивая благородный тон вкрадчивым тембром сдерживаемого смеха. — Старшего бея мой визит вряд ли бы обрадовал, но сейчас его здесь нет, и я не вижу препятствий. А приехала я, чтобы навестить свою сестру. Эти слова, подобно раскату грома, сверкнули где-то на подкорке сознания, и до боли знакомый, странно родной, близкий, желанный образ щекотливо пробрался в самое сердце, будоража его и доводя до исступленного безумства. Что-то неуловимое, витающее совсем рядом, но по-прежнему недоступное, незаметное, завертелось в мыслях Бали, нагоняя ещё большую тревогу. С совершенно пустым взглядом он смотрел на стоящую перед ним гордо вытянутую госпожу и пусть точно не знал, нянчили ли его после рождения эти женственные руки, касались ли тёплые губы младенческого лба, напевал ли этот голос колыбельную и шептал ли он сокровенную молитву, пока глаза горели любовью и обожанием, но в одном он был уверен без сомнений: она ни за что на свете не причинила бы ему вреда и, возможно, сейчас являлась самым безопасным для него существом на свете, от которого никогда не стоит ожидать жестокого предательства. Это было какое-то инстинктивное чувство, словно страждущей душе вдруг вернули её важную часть, утраченную когда-то, исцелили, воссоединили с другой родственной душой, такой же отвергнутой и презираемой всеми. На какой-то сумасшедший миг ему даже показалось, что они одни в целом мире понимали друг друга, и время остановилось специально для них, замедлив быстротечно бегущие мгновения неизмеримой вечности. — Вы моя тётя, — потрясённо выдохнул Бали, часто моргая в попытке справиться с образовавшимся внутри странным опустошением. — Молодец, Коджа¹ бей, сразу догадался, — шутливо поддела его госпожа, заразительно улыбнувшись. Чарам этой проницательной улыбки, едва ли похожей на дерзкую насмешку, с трудом можно было сопротивляться, но Бали всё же сделал над собой усилие и вместо ожидаемой реакции недовольно поморщился. — Не называйте меня так, — буркнул он и отвернулся, чтобы не видеть заплясавшие на поверхности чужого взора озорные искорки. — Я не достоин столь высокого статуса. — Вот как? — вполне с искренним удивлением округлила глаза Кахин, и теперь улыбка её навевала лишь тень прошедшего веселья. В ней мелькнуло потустороннее сожаление, и смотрела она с ненавязчивым любопытством и как-то... Одобрительно, что ли? — Чего же ты, в таком случае, достоин? Растущий изнутри остроконечным цветком раздражения порывистый гнев внезапно вытеснился из груди не менее досадной растерянностью, жестоко порабощая все мысли юного воина прихотями непрошенных противоречий. Кажется, никогда прежде он всерьёз не задумывался над всей тяжестью и горькой истинной этого важного вопроса, будто сам подсознательно убегал от этих размышлений, как последний трус, малодушно скрывался от самого себя, и вот теперь какая-то внешняя сила заставила его развернуться лицом к лицу со своим внутренним противником. Столько времени он наивно полагал, что сможет избежать этого столкновения до последнего, и всё равно малой частью здравого рассудка осознавал: рано или поздно это произойдёт, и тогда сбежать не получится. И вот эти наблюдательные глаза, проницательности которых можно было только позавидовать, беззастенчиво разглядывали его обнажённую душу, так что внутри заворочился червь неприятного волнения, а вдоль ровного позвоночника, несмотря на знойную погоду, скользнул цепкий озноб. — Это решать не мне, — мрачно процедил Бали, исподлобья вонзая в Кахин предупреждающий взгляд. Пусть не думает, что он вот так просто позволит ей сбить его с толку. — Я знаю лишь одно: пока у моего отца есть такой послушный сын как Ахмед, до меня ему не будет дела. Он посчитал, что я достоин презрения и лишь малой части его внимания. И что я могу сделать? Мне остаётся только смириться с этой несправедливостью и постараться сделать хоть что-то, чтобы показать себя. — Тебе несказанно повезло, молодой воин, — коротко улыбнулась в ответ на его рассуждения Кахин, однако взор её оставался серьёзным. — Твоё нынешнее положение и происхождение открывают перед тобой множество заветных дверей. Тебя ждёт славное будущее, я это знаю. И все испытания, которые ты преодолеваешь сейчас, приведут тебя к большим победам. — Что толку от силы кровей, что текут в твоих жилах, если тобой пытаются управлять и не дают тебе даже шага сделать без разрешения? — мгновенно вспылил Бали, почувствовав, как изнутри жаркой волной поднимается бессильная ярость. Всё, что накопилось в нём за все эти дни, наконец получило возможность вырваться наружу, и воин испытал мрачное удовлетворение от предвкушения долгожданного облегчения. — У меня такое чувство, будто кто-то пытается определить за меня мою судьбу, причём всё равно, принесёт она мне счастье или одни страдания. Они не видят ничего, кроме собственной выгоды. И зачем мне такая жизнь? Зачем мне статус, зачем богатства, эти несметные владения? Почему именно я родился свободным в своих желаниях и стремлениях, но при этом не имею права пользоваться этой свободой? Есть ли тогда смысл чем-то отличаться от обычных рабов, которые всего вынуждены добиваться собственными силами с самого своего рождения? К концу пламенной речи горло начало неприятно саднить, а голосовые связки свело судорожным недомоганием, так что пришлось прерывисто втянуть в себя душный воздух, чтобы перевести дыхание. Ещё до того, как вполне оправданная мысль о странности происходящего успела посетить увлечённого своим внезапным порывом Бали, из ниоткуда всплывающие противоречия уже пытались остановить льющийся из души поток непозволительно откровенных признаний, однако было слишком поздно. Все нужные и ненужные, правильные и неправильные слова уже растворились во времени, глубоко врезавшись в память собеседника, а на сердце осталось одно лишь пустое разочарование, заставляющее чуть не жалеть о сказанном во власти слепой ярости и почти детской обиды. Стало немного неловко за свою несдержанность, эхо от громких речей всё ещё звенело где-то над головой потревоженными струнами гибкой тишины, и мысли молодого воина вновь приобрели несвойственный им беспорядочный характер. Недоступной тайной для него оставалась сама причина столь неожиданного поступка, в самом деле, на что он рассчитывал? Что движело им, когда он решил вот так просто поделиться с незнакомой госпожой такими личными размышлениями, которые и вслух-то говорить было крайне неприлично? Неужели надеялся, что его поймут, утешат, прислушаются к нему? Холодея от осознания собственной неосторожности, Бали с остекленевшим взором уставился на Кахин, словно пытаясь прочесть все эмоции на её худом лице, и едва не завыл от невероятного облегчения, встретив спокойный, мягкий, понимающий, горящий немым участием и вместе с тем по-настоящему искренний взгляд султанши, мгновенно вселивший в него утраченную уверенность. Вопреки его потаённым ожиданиям, она не стала сердиться, бросаться обвинениями или поспешно прибегать к осуждению. Вместо этого она лишь многозначительно сверкнула бережно укутанными в полуденную тень лазурными глазами, как бы демонстрируя свою позицию, и испустила томный предельный вздох отчуждённого сожаления, слегка покачав головой. — Мы не выбираем, кем родиться, мой юный друг, — нежно прошелестела она в противовес непоколебимой решимости, что источал теперь её мудрый взгляд. Этот голос, подобно убаюкивающим напевам ночной колыбельной, погружал трезвое сознание в некий транс, останавливая привычное течение нескончаемых мыслей, и оттого хотелось ещё больше проникнуться его потусторонним звучанием, лишь бы только не возвращаться в объятия суровой реальности. — Мы не выбираем себе имён, не выбираем свою кровь, не выбираем, как нам умирать. Единственное, что зависит от нас, это наша судьба. Кем ты хочешь, чтобы тебя называли? Какое место в этом мире ты себе выберешь? Кем ты хочешь умереть, какое наследие хочешь оставить своим детям? Вот, что самое главное. — А если я не знаю ответов? — как зачарованный проговорил Бали от чего-то севшим голосом, с трудом сопротивляясь навеянной возвышенными рассуждениями заманчивой усталости. Иллюзия почти безупречного умиротворения казалась ему такой правдоподобной и необходимой, что разум никак не желал просыпаться. — Ты ещё молод, дружок, но и тебе пора задуматься над этим, — мягко направила его умелая госпожа и лукаво подмигнула ему, отчего сердце в груди безнадёжно подскачило. — Я дам тебе время, чтобы ты как следует порассуждал. Прежде, чем молодой воин успел атаковать Кахин новыми жизненоважными вопросами, мысль о которых в любой другой ситуации никогда бы не закралась ему в голову, рядом с ними совершенно неожиданно возник равнодушно смотрящий на всё вокруг с неизменно каменным лицом дворцовый слуга и выдержанно поклонился новоприбывшей султанше, нисколько не беспокоясь о том, что только что бесцеремонно прервал самый важный разговор в жизни будущего бея. Сразу возникло непреодолимое желание отослать нерадивого юношу куда подальше, однако всё внимание госпожи уже безвозратно переключилось на посланника из дворца, и невесомая ниточка щепетильного диалога преждевременно оборвалась. По короткому кивку мгновенно приобразившейся Кахин слуга выпрямился, но не посмел поднять на неё взгляд, так и оставив голову прилежно опущенной. — Госпожа, Айнишах-Хюма Султан готова Вас принять, — ничего не выражающим голосом отрапортовал юноша и властным плавным жестом тут же был отправлен восвояси, как только на поверхности господского взора скользнуло одобрение. Стоило невозмутимому слуге скрыться своей бесшумной походкой в каменной крепости величественного дворца, Бали с нескрываемой надеждой обернулся на Кахин, обращая на неё светящийся немой мольбой лихорадочный взгляд. Почему-то невероятно важным и ценным ему казалось убедиться в том, что это не последняя его встреча с необыкновенной госпожой, чьи слова, взгляд и даже любой изящный жест в его сторону нёс в себе наивысшую значимость, будто крылось в этом что-то гораздо большее и такое нужное ему в эти непростые времена, что невозможно было изгнать из мыслей её завораживающий образ. — Мы ещё увидимся? — против воли вырвалось у Бали, и он в нетерпении подался вперёд, словно собирался удержать Кахин Султан на месте. — Кто знает! — приправленным утончённым лукавством загадочным взглядом задержалась на нём таинственная госпожа, грациозно изгибая ровную линию губ в мечтательной улыбке. — Не в этой жизни, так в другой ты обязательно мне расскажешь о себе и поведаешь о своём великом предназначении. Острый приступ необъяснимо сильного разочарования без предупреждения кольнул окрылённое жаждой сердце Бали в самую чувствительную глубину, и в груди на том месте, где недолговечно прожила своё короткое существование боязливая надежда, растёкся уже знакомый ему холод, сковывая воспрянувшие было чувства прочной коркой толстого льда. Стараясь скрыть глубокое огорчение, тяжёлым грузом придавившее его к земле, юный воин отвернулся, одаривая преувеличенно пристальным вниманием расчищенное ветром матовое небо, и лишь выдавил из себя смиренный кивок, неотвратимо чувствуя, как внутри всё цепенеет и обращается в пепел совсем недавно горевшее огнём веры спасительное упавание, вдруг потерявшее стержень своей крепкой опоры. Вновь он с прежней обречённостью и как никогда отчётливо ощутил собственное одиночество, уже ставшее неотъемлемой частью его жизни, снова что-то тягостное и болезненное внутри безжалостно напомнило ему об этой простой истине, и впервые она показалась ему несправедливой, до возмущения неправильной и жестокой. Почему лишь на краткое мгновение вечности ему удаётся встретить того, кто действительно близок ему по духу? А что если таких людей на свете неисчислимое множество, а он знать не знает об их существовании? Что если именно этим людям предначертано менять его судьбу, а они где-то далеко, всё ждут, когда он повстречает их на своём пути, когда обратит свой взор в сторону своих спасителей? Или он ошибается и на самом деле всё это зависит лишь от него одного? Пронизанные хрупкой лаской глаза Кахин Султан полыхнули дружелюбным огнём и в последний раз скользнули вдоль воина располагающим взором прежде, чем скрыть неразгаданные тайны своих глубин в знойной тени ушедшего под наклон солнца. Опомнившись, Бали проводил удаляющуюся в сторону дворца прямую спину своей госпожи безупречно исполненным поклоном и только мельком сумел уловить слабый аромат каких-то одурманивающих благовоний, напоминающих одновременно кисловатую свежесть хвойных лесов и головокружительную негу бескрейних степей, каких-то дальних краёв, неизведанных и подёрнутых туманной дымкой в преддверии рассвета. Однако восхитительное наваждение растаяло так же внезапно, как и появилось, и снова в ноздри ударил грубый жар испепеляющего светила, из-за чего у Бали на миг перехватило дыхание. С растущим сожалением он наблюдал за своим новым другом неопределённым взглядом и долго, словно во власти каких-то высших чар, не мог сдвинуться с места, не в силах налюбоваться на эту грациозную пархающую походку стремительной лани, бесшумную и аккуратную, как и сама её обладательница. Он моргнул, и прекрасная незнакомка исчезла, а вместе с ней исчезли и пленившие его женские чары.