В наших душах есть разговоры, которые невозможно описать словами Бриджит Девуэ.
Подкравшаяся к краю горизонта ранняя заря уже вовсю разливала свои бесшумные нежные воды по полотну нетронутого небосклона, стирая с лица земли иссиня-чёрные краски ночного художника, смывая их, как утренняя роса смывает пыль и грязь с расправленных листьев, приевшуюся глазу мрачность тёмных оттенков, заштриховывая неравномерными разводами розоватой свежести точки неподвижных звёзд, остроконечный силуэт потухшей луны. Сквозь кружево причудливых узоров, рассыпанных словно чьей-то умелой кистью, отчётливо проглядывали густые тени приближающего рассвета, а сотканный из осевших за ночь капель небесной влаги клубящийся туман струился по пустынной земле ненавязчивыми завихрениями, робко опадая на препятствующие ему поверхности, и бесцельно, с равнодушной отчуждённостью прокладывал себе дорогу сквозь крепкие стволы деревьев, путаясь в извилистых ветвях. Ещё не вступившие в свою истинную силу первозданные лучи вновь народившегося солнца переползали с одного гладкого рельефа на другой, оставляя после себя мягкий золотистый след, и постепенно охватывали невесомым янтарным облаком палящего тепла притихший в нерушимой безмятежности лес, заботливо и бережно пробуждая его ото сна. Матовый пастельный сумрак разбавлялся кроткими плевками божественного огня, пронизывая рассеянное сияние алыми цветами летнего восхода, и разбегались во все стороны испуганные тени, трусливо прятался под корнями стыдливый полумрак, некогда властная и величественная ночь покорно отступала в недра подземного мира, безропотно отдавая своё место новому дню, и забывались мгновенно холод, безнадёжность и угнетающее забвение всего живого, иллюзия совершенного одиночества снова поддавалась расколу, и уже не изнывало сердце в непонятной тоске, будучи уверенным, что осталось в этом мире ничейным, отвергнутым, единственным неспящим существом. Вновь откуда-то возрождалась надежда, и мысли о будущем уже не казались туманными и зыбкими, приобретая всё более чёткие очертания, и одного только этого отрадного наваждения было достаточно, чтобы лишить людей страха, внушить им бесконечную уверенность, чуть искажённую их собственными представлениями о своей судьбе. Никто не знал, что такого завораживающего и волшебного было в постоянно повторяющимся цикле смены дня и ночи, никто не ведал, почему игра света и тени, тайное противостояние двух противоположных светил и тот самый цепляющий миг, когда оба они неожиданно встают напротив друг друга, притягивали к себе столько восторженных взглядов и никто не догадывался, какой будет эта встреча в следующий раз, разойдутся ли тучи или столкнуться в небе две непобедимые стихии — это была строжайшая тайна для всего человечества. А между тем налитый румянцем покатый бок рдеющего по краям солнца шёл невидимой рябью по линиям своего округлого силуэта, и уже обнимали его со всех сторон пушистые облака, навеянные студённым ветром, и почва медленно прогревалась живительной энергией, высвобождаясь из плена долгого сна. Вслед за этим незначительным изменением разворачивались спящие листья, открываясь навстречу желанному теплу, поднимали нескончаемый свист и щебет привлечённые птицы, раскрывались собранные вместе лепестки диких цветов, почувствовав приближение утренней суеты, зверьё лениво выползало из своих нор, первым делом отправляясь на предрассветную охоту. И среди всех этих привычных многовековых перемен совершенно чужим, незаметным никем существом стояла гордо и задумчиво на своём обычном месте одинокая женщина, провожая плавное течение восхода далёким, непостижимым взглядом. Приветливая тьма, спокойная, дарящая умиротворение, самозабвенно обнимала стройное тело, сотканное словно из прозрачных нитей тумана, и оттого казалась воздвигнутая перед маленьким домом неподвижная фигура ещё более призрачной, потусторонней и недоступной, будто сделанная из стекла и чужих фантазий, потерянная во времени величественная статуя тоски и терпения. Что-то неуловимое и непонятное, но такое горестное, сильное, проникновенное читалось во всём её неприкосновенном образе, что сердце невольно замирало от ощущения этой мучительной тяжести, от бессильного сочувствия к её страданиям, которые и сама она была не в силах выразить словами. Её будто околдавало нечто непреодолимое, пленило до ужаса ярким контрастом покорности и непримиримой борьбы, и чувствовала она в эти безмятежные мгновения поющей тишины этот неистовый плач истерзанной души, слышала эту душераздирающую молитву, видела перед внутренним взором пугающие фрагменты грядущего и тут же с холодом в груди прогоняла непрошенное ведение, только осознавая, сколько там крови, смертей, побед и поражений. Сколько жертв, сколько предательства и сколько роковых решений, на которые она не в силах повлиять. И оттого хотелось сдаться прямо сейчас, чтобы не проходить через эти страдания, хотелось просто оставить себя рядом с ним, дать ему последнее наставление, оставить ему свою любовь и уйти никем не замеченной, уйти навсегда, далеко, кануть в безвозратную вечность. До чего же знакомы были ей эти противоречия, до какой приятной и величественной боли доводило её осознание этой нерушимой привязанности и до чего радостно и одновременно горько было снова ощущать на себе волнующее трепетом натяжение крепких нитей этой прочной связи, снова иметь возможность напомнить о себе, иметь возможность вернуться, помочь, открыть глаза на искомую истину! Казалось, сердце её вот-вот разорвётся от мощи и силы душевных переживаний, стержень её не выдержит такого испытания, и сломит её неверие, убьёт предательское потрясение, и не успеет она сказать самое главное, ради чего хранила незыблемую тайну на протяжении стольких мучительных лет. Внутри бушевало пламя и в то же время кололся мрачным предчувствием остроконечный лёд, терзалась, царапалась и билась внутри невыносимая тревога, грозя прорваться сквозь самообладание, уничтожить остатки здравого смысла, лишить её последней уверенности и веры в благополучный исход. От сумасшествия спасала лишь одна мысль: кто, если не она? Кому, если не ей? Затмивалось мгновенно волнение плотными тучами твёрдой решимости, разгоралась всё ярче колеблющаяся свеча безусловной веры, скрывался в пустоте до поры до времени жестокий страх, толкающий к опрометчивому выбору, отбирающий волю и способность трезво рассуждать. Она словно сбрасывала с плеч земные оковы, томно прикрывала глаза и посылала ввысь ответную молитву, не боясь нарушить хрупкое уединение чужих, плескающихся в горячей крови отваги и жажды мыслей, побеспокоить их своим вмешательством, просто ненавязчиво намекнуть о своём возвращении. Этот непринуждённый образ, воспетый ею в нескончаемых мольбах, неизбежно порождал воспоминания, воспоминания оживляли желания и мечты, мечты становились целью, а цель — смыслом самого существования. Такова была её натура, не умела она по-другому давать наставления и направлять заплутавших на путь истинный. Но зато она оставалась самой собой, какие бы трудности не вставали у неё на пути, и всегда, до последнего хранила преданность тому, что с самого начала посчитала для себя бесценным, важным и необходимым. Бесконечная боль, смешанная с потоками неудержимой любви, выжимала из глаз студённые слёзы, ветер щипал глаза, а утончённая утренняя свежесть наливала сознание бодростью и новыми силами, даже несмотря на то что позади дрожала робким призраком бессонная ночь. Ещё одна среди тысячи тех, что ей уже удалось перенести. Отсюда постоянная слабость, это опасное желание прикрыть ненадолго тяжёлые веки, надломленная худоба и бесстрастное выражение некогда живого и чувственного лица, способного так тонко и умело поигрывать разнообразными эмоциями. Её утешала мысль, что почти никто не замечает этих сокрушительных перемен, не видит, что она медленно умирает от собственных тайн и непоссильных знаний, что вынуждена она нести в одиночку на своих хрупких плечах. Хотела, да не могла поделиться всем тем, что томилось у неё в душе и лежало на сердце. И всё равно с благодарностью склоняла голову, непроизвольным движением растягивая губы в улыбку, таяла от нежности и незабываемого ощущения чужой близости, когда знакомые сильные ладони со спины обнимали её тонкие руки, согревая и даруя небывалое спокойствие, прямой позвоночник чувствовал позади себя надёжную опору коренастой груди, а над головой раздавалось то самое упоительно родное дыхание, возвещавшее чуткую интуицию об исходящих от него всплесков разнообразных чувств и размышлений. Она ощущала его, ощущала так тонко, что порой едва не терялась в водовороте чужих сомнений, тревог и потаённых страхов, воспринимала этот отдалённый от неё мир как свой собственный и не переставала восхищаться умением находящегося рядом с ней статного мужчины всегда безошибочно отслеживать её состояние, утешать, когда это необходимо, показывать свою готовность помочь в пору суровых испытаний, его отвагой и благородством, силой и стремлением защищать их от любой опасности. И каждый раз она умирала от тоски, отпуская его от себя по очередному воинскому призыву. Снова молилась, тихо плакала по ночам, видя страдания дочери, но никогда не смел показывать ей свою слабость, всегда старалась быть сильной как он. Но он возвращался, живой и с победой, и вновь она вдыхала энергию жизни, полученную от него, вновь пряталась в его тени от ветра перемен, как за нерушимой скалой, и неустанно благодарила небеса за эту милость. Вот и сейчас он молчаливо пристроился рядом, защищая её нежное существо от рассветной прохлады, только руки его на этот раз казались грубыми, прикосновения — нервными, судорожными, дыхание — сбитым и лихорадочным. Вибрирующими волнами скупой растерянности от него исходило беспокойство, и она вдруг осознала: изнутри что-то гложет его подобно впившемуся в тело шипу розы, но он мужественно молчит, не смеет ей сказать или просто выбирает подходящий момент. В глубине души она уже догадывалась, в чём тут дело, однако не торопила, а лишь решила попытаться задать наводящие вопросы, чтобы подтолкнуть непреступный нрав к откровению. С ней он всегда мог объясниться, рассчитывая на поддержку и понимание, а она была терпелива, сдержанна и беспристрастна, даже если проблема касалась её родной дочери. — Как Ракита? — проницательно, но как бы невзначай поинтересовалась Марфа, всеми вибрами своей души улавливая умело скрытую реакцию своего собеседника. — Вы поговорили? — Поговорили, матушка, — довольно охотно и как-то скованно подтвердил мгновенно насторожившийся Кир, однако ничто, кроме усилившейся хватки на женских плечах, не выдало его мимолётного напряжения. — Странная она какая-то. Молчит, будто бы не слышит меня, смотрит так тоскливо, вроде улыбается, а в глазах — невыносимая боль. Что с ней творится, матушка? Иль не рада она, что я приехал? — Ну что ты, сынок, — как можно непринуждённее улыбнулась старая женщина, оборачиваясь, чтобы заглянуть высокому воину в глаза. Она уже знала, что увидит в их глубине нескрываемую тревогу, но и подумать не могла, что бесстрашный русский солдат будет смотреть на неё с мольбой, едва ли не отчаянно. — Конечно, рада, как не радоваться? Дай ей немного времени. Не смирилась ещё, наверное, не видела она тебя больше года. Чем дольше длится разлука, тем тяжелее потом снова встретиться. — Она разлюбила меня? — глухо и почти безжизненно проронил Кир, словно делая над собой усилие. Горячие ладони соскользнули с худых плечей, оставляя кожу под простым сарафаном гореть от быстро испаряющегося тепла, и тут же остудила нагретое тело набежавшая прохлада, обрушиваясь на Марфу неуправляемыми порывами чуть влажного ветра. Она поёжилась, неудержимо вздрогнула от столь быстрой перемены, но Кир не стал уходить насовсем, а всего лишь пристроился сбоку от неё, устремив куда-то в недоступную даль пропитанный обречённой решимостью неопределённый взгляд. Украдкой покосившись на своего названного сына, она не рискнула больше к нему прикасаться: видела, что не всё чисто и спокойно в его душе, и теперь мучилась мыслями о том, как она может ему помочь и возможно ли это. — Нет, не разлюбила, — чуть ласково, но непоколебимо заверила его Марфа, успокаивающе улыбнувшись. — Она любит тебя больше жизни, дорогой Кир. Спроси у неё сам, если мне не веришь. — Тебе — верю, — жёстко возразил он, ничуть не изменевшись в лице. С какой стороны не посмотри, — а всё то же непроницаемое выражение точённых мышц застыло, взгляд настоящего воина. — И что любит, тоже верю, но что-то занимает её мысли, я это чувствую. Только она скрывает это от меня, не доверяет будто. Я хотел по возвращении сделать ей предложение, но теперь не уверен, что она готова к этому. — Не торопись, дай ей время, — мягко остудила его пыл рассудительная Марфа, заглядывая Киру в глаза. — Будешь настаивать — только оттолкнёшь её от себя. Наберись терпения. Суровый воин с досадой испустил резкий вздох, безжалостно уничтожая воды накопившегося молчания, и Марфа всем телом ощутила, как встревоженный воздух вокруг неё пошёл тонкой рябью, расплываясь лёгкими кругами искусственно созданного ветра. Видимо, то самое терпение, о котором она рискнула заговорить, было уже на исходе, так что Марфа едва сдержалась, чтобы не утешить Кира ложными надеждами. Разве могла она при всей своей мудрости и проницательности говорить о том, чего не может предугадать? Даже она невсесильна в этом мире, даже ей не дано начисто прочесть душу собственной дочери, вдруг так сильно и неуловимо изменившейся. Однако меньше, чем вмешиваться в отношения молодой пары, ей хотелось видеть, как рушится её семья, это тихое уютное гнёздышко, защищённое от любых невзгод, пока они все едины, поддерживают друг друга и любят. Как долго мечтала она об этом и как боялась потерять своих детей. — Только ты теперь можешь мне помочь, матушка, — тоном, не выражающим ни капли сомнений, заявил самоуверенный воин, наконец отрывая бездонные глаза от налитого тяжёлой позолотой светлеющего неба, как никогда похожего на огромное озеро, в ровную гладь которого кто-то уронил жидкое пламя. Многочисленные и мягкие переливы этого совсем не страшного огня теперь незамысловатыми оттенками тепла и приглушённого тенью света лежали внутри его глубоких очей, притягивая к себе взгляд и заставляя любоваться ими снова и снова, без перерыва. — Прошу, поговори с Ракитой, попытайся узнать, какая тяжесть терзает ей сердце. Без этого знания я умру от тревоги и волнения за неё, а сам не могу заставить себя проявить настойчивость — замкнётся ещё, совсем отвернётся от меня. А матери своей она доверяет, может, вдруг расскажет что-то важное, чего она не осмеливается рассказать мне. — Я-то поговорю, сынок, поговорю, — благосклонно кивнула Марфа, чувствуя, что уже не сможет отказать Киру в этой безобидной, но такой искренней просьбе. — Постараюсь вывести её на чистую воду. Только я ничего обещать не могу, мой нетерпеливый лев. Придёт время — и она сама откроется тебе в своих чувствах, даже я не в силах её заставить быть откровенной во всём. Сделаю всё от меня зависящее, а ты жди. Никто у тебя твою Ракиту не отберёт, будь спокоен. — Марфа Петровна! — вдруг порывисто воскликнул обрадованный Кир, хватая её за худощавую жилистую руку и жадно, со всей переполнявшей его благодарностью прижимаясь к ней губами. Она застыла, не решаясь отдёрнуть заледеневшую ладонь, мгновенно оттаявшую в его тёплых пальцах, и всё смотрела и смотрела на него с материнской лаской, с безнадёжной тоской, прекрасно осознавая, что теперь не имеет права его подвести. Язык не поворачивался усмирить его пылкую надежду, голос ослаб и не мог произнести вслух роковое признание. — Спасибо Вам, моя добрая спасительница! Всё на свете я готов отдать, лишь бы Ракита снова смотрела на меня с любовью. Да благословит Вас Всевышний! Улыбающаяся совершенно глупо одними онемевшими губами, смотрящая с бесконечным сожалением, пока не видит этой слабости Кир, страшащаяся собственной беспомощности Марфа только прошлась неощутимо по впечатляющему рельефу проступивших на чужой руке крепких жил, словно желая разгадать, насколько горяча в них кровь, и боролась с неистовым, почти яростным желанием внутри себя воспротивиться этой несправедливости. Однако так же ясно, как чувствовала исходящую от воина слепую благодарность, она понимала, что все мосты уже сожжены, слово назад не возьмёшь, придётся исполнять негласное обещание. Страшнее всего было сделать ему больно, ранить в самое сердце, такое наивное и доверчевое за грубой оболочкой суровости и хладнокровия. Ужаснее всего было само осознание, что жаркое кольцо непостижимого огня уже замкнулось вокруг неё и теперь ей оставалось только сгореть в нём и погибнуть или же воспрянуть из пепла. Рассуждать над этим ей решительно не хотелось, но полные бесконечной признательности и почти боготворящего благоговения глаза напротив не дали Марфе забыться: вовремя смахнув с лица непрошенную тень смертельной тоски, она вымученно улыбнулась в ответ на его лучезарно светящийся взгляд. — Ракита, должно быть, всё ещё у себя, — как можно более непринуждённо начала она, бережно и вместе с тем настойчиво отстраняясь от покрытой мелкими рытвинами ладони преобразившегося Кира. — Пойду, поговорю с ней прямо сейчас. Что откладывать на неопределённый срок? — Ступай, ступай, — нетерпеливо поторопил её воин, приняв привычное натренированному телу ровное положение с гордо расправленными плечами и убранными за спиной руками. Глядя на него сейчас, никто бы не смог сказать, что совсем недавно его лицо сияло от невыразимого счастья и он готов был падать на колени перед названной матушкой. — А мне уже пора, уж солнце совсем взошло. Буду ждать от тебя добрых вестей. На этом, такие разные, но бескорыстно друг другу доверяющие, они разошлись: он уверенным целеустремлённым шагом отправился на задний двор седлать верного коня, и движения его при этом были как нельзя решительные, смелые, едва ли не вызывающие, что только и оставалось ими беззаветно любоваться, а она осталась стоять на прежнем месте, не отказывая себе в щемящем удовольствии проводить его твёрдо поставленную поступь далёким взглядом, в котором нашли своё искажённое отражение косые лучи выползающего над верхушками сосен солнца и розовеющего от этого куполообразного неба, чьи бескрайние красоты определённо не могли уместиться в её глазах, но превратились в свою уменьшенную копию. Как только широкая спина Кира скрылась за поворотом, а спустя всего несколько секунд и вовсе затерялась чётким тёмным пятном среди непроходимой чащи в стремительном галопе, уносившим воина всё дальше и дальше от родного дома, она испустила порывистый вздох мимолётного облегчения. Хоть на этот раз Марфа знала, что вернётся он совсем скоро, сердце всё равно предательски сжалось от необходимости отпускать его и от осознания, что теперь ничто больше не удерживает её здесь. Пришла пора сделать первый шаг к выполнению данного обещания, однако почему-то отчаянно хотелось оттянуть этот момент, ещё постоять на свежем воздухе, высматривая вдалеке знакомую коренастую фигуру. Разозлившись на миг на собственную нерешительность, она всё же сделала над собой усилие и развернулась в сторону хижины, степенно прошествовав к заветной двери и смыкая пальцы вокруг неказистой ручки. Неугомонный ветер настойчиво дул в противоположную сторону, словно отталкивая её назад, но впервые Марфа не стала внимать голосу потаённых предчувствий. Заглушив последние сомнения, тонкой нитью тревоги пронизавшие её мрачные мысли, она налегла на деревянную поверхность плечом — та с глухим скрипом поддалась, впуская свою хозяйку в тёмную сумрачную обитель тепла и душистого аромата тающего воска. Упоительная сладость догарающих свечей наполнила лёгкие убаюкивающей сонливостью, и она смело, уже без прежних противоречий, шагнула в податливую полутень, позволяя приятной атмосфере безмятежности и дремоты окутать её стройный стан и мягко утянуть в знакомую темноту.***
После слепящего по глазам резкой болью кроваво-алого света встающего солнца уютный и пленящий царившим внутри него умиротворением сонный полумрак показался чувствительному зрению истинным избавлением от раздражающих мучений и как никогда покладисто и успокаивающе ложился мглистой пеленой на подкорку сознания, утешая и помогая возглавить разумом шальные мысли, нагоняя внезапную усталость и заманчиво играя с податливым воображением. С незапамятных времён знакомые фигуры и силуэты расставленных в доме вещей неестественно изгибались, ломая строгие линии, и в объятиях сплошной темноты, где чувствовалось лишь слабое эхо возрождающейся зари, они казались совсем чужими, будто из другого мира, и как нарочно будоражили восприимчивые ощущения несуществующими образами забившихся в угол теней, откуда постепенно их со всей жестокостью изгоняло тусклое сияние предрассветных сумерек за окном. Подготовленное к повторяющимуся изо дня в день несуразному обману мировоззрение Марфы и в этот раз не повелось на приправленные пугающими элементами прихоти собственной фантазии, и она с присущим ей спокойствием шагнула прямо в разверзнутую перед ней пустынную пропасть непроглядного мрака, плавно вливаясь в незыблемое течение тьмы, такое мягкое и расслабляющее, что сопротивляться нависшей над головой усталости едва ли представлялось возможным. Сладостная истома, лёгкими парами дремоты и томительного блаженства клубящаяся в замкнутом пространстве, ненавязчиво разбавлялась потоками усыпляющего тепла, и оттого немедленно одолевало сильнейшее желание прилечь под жарким пологом свечей и забыться далёким сном, как бы сильна ни была тяга к решению насущных проблем. Здесь, в неприступной обители только что минувшего забвения, всё ещё чувствовалась та утяжеляющая тело неподъёмным грузом тоскливая лень, всё ещё холодили кожу пугливо разбредающиеся по сводам деревянных стен тусклые тени, и всё же отчётливо прослеживалось вороватое проникновение первых солнечных лучей, казавшихся ещё более рассеянными и припорошенными мелкими кристалликами льда из-за поднимающегося от пола столба прозрачной пыли. Её незамысловатый бесшумный танец беспрерывно кружился в глазах бесконечным вихрем безмятежной позёмки и с присущим ей изяществом ложился на рельефную поверхность исперщённого глубокими бороздами пола, чтобы оставаться в заслуженном покое до тех пор, пока чьё-то неосторожное движение не взметнёт тонкий слой улёгшихся пылинок, возобновив их грациозный вальс. Этот неприкосновенный мир, отделённый от остального тонкой незыблемой гладью одинокого безмолвия, хранил в своих чертогах истинное очарование уединения мыслей и чувств, однако оставалось далеко не самым главным, способным привлечь рассеянное внимание. Самым завораживающим, пленящим отозвавшееся на неведомый зов сердце оставалось похожее на очаровательную иллюзию существование одиноко сгорбившейся у сумрачного окна призрачной фигуры, окаймлённой по краям лиловым сиянием. Хрупкие, почти сливающиеся в тёмным фоном деревьев во дворе линии стройного девечьего силуэта, что неподвижно покоился на одном месте в безжизненной позе, едва угадывались в темноте ещё не сформировавшимся зрением, но так же отчётливо выделялись среди сплошного марева густых теней, словно бережно окутанное туманом каменное извояние, чьи черты казались слишком мягкими и нежными даже издалека, чтобы быть сделанными из какого-то грубого материала. Только лишь подойдя ближе можно было уловить лёгкое трепыхание стройного тела в такт томным размеренным вздохам, отследить едва заметное колебание жизни в оцепеневших конечностях, почувствовать расползающиеся от него нити глубокого раздумья, что невольно оплетали встретившееся им на пути существо и как нарочно пытались утянуть его независимый разум в пучину этих угнетающих мыслей, и желание разделить с ним это бремя становилось только сильнее. Однако воспитанная собственной выдержкой Марфа едва ли поддавалась на столь заманчивые манипуляции, пропустив немой призыв утопающего в собственной тоске создания мимо ушей, и с присущими ей крадучейся осторожностью и грациозным почтением к нетронутой тишине продвинулась вглубь дома, медленно, но неизбежно настигая главный объект своего сдержанного внимания, словно великодушно давая ему время до последнего насладиться своим одиночеством. Как ни странно, сидящая к ней спиной молчаливая Ракита никак не отреагировала даже на характерный отзвук закрываемой двери, на очевидное вмешательство посторонних шагов, и Марфа без сомнений сделала вывод, что девушка чем-то чрезвычайно озабоченна, поскольку за все эти быстро пролетевшие мгновения, уничтожающие последнее расстояние между ними, она не сдвинулась с места. Что-то неприкосновенное и очаровательно трогательное читалось в её мечтательной позе, глаза, чей яркий голубоватый оттенок сейчас был умело прикрыт приопущенными ресницами, бесцельно блуждали в далёкой пустоте, словно пытаясь выловить там близкие сердцу образы собственных мыслей, и оттого взгляд явно подёрнулся туманом забвения, который совсем не хотелось тревожить даже излишне громким дыханием у неё над ухом. Молодые девечьи черты гладкого лица смотрелись как никогда умиротворённо и расслабленно, затронутые той самой незыблемой безмятежностью, в чьих глубинах так и прослеживалось желанное чувство безопасности и защищённости, и мечты уже не казались такими уж нереальным и неисполнимыми, а наоборот, приобретали всё более чёткие границы где-то там, за гранью непримиримой действительности. Никаких страданий невозможно было прочесть в этих непорочных линиях аккуратного носа и нежных губ, никакой боли или хотя бы намёка на невыносимые терзания, всё тихо и спокойно, всё так, как должно быть. Однако были ли эти эмоции настоящими или только под маской иллюзии являлись собой исцеляющую истину? Можно ли было верить этой непринуждённой лёгкой улыбке, озарившей её светлый лик, или же это не более, чем просто плод расшалившейся фантазии и причудливой игры теней? Было на открытой любопытному взгляду поверхности чужой обнажённой души какое-то немыслемо проникновенное откровение, вызывающее если не сочувствие, то искреннее сожаление от осознания необходимости прервать эту негласную исповедь призрачным идолам, больше похожую на совершаемую втайне непостижимую молитву. Становясь всё ближе и скрытно наблюдая за дочерью сквозь искажённое зеркало собственных предположений, Марфа всё отчётливее ощущала трепетную трель каждой затронутой струны её ранимой и такой невинной души, почти физически воспринимала постороннее влияние на её доверчивое сознание какого-то нового, сокрушительно сильного чувства, самого ей знакомого, но уже забытого с течением неукротимого времени. От этого восприятия перехватывало дыхание, а сердце заходилось в сладостной дрожи, и всё же она нашла в себе силы протянуть к замеревшему перед ней существу посиневшую в свете сумерек руку и легко дотронуться прозрачными пальцами до стройного плеча, едва отдавая себе отчёт в этих чисто подсознательных действиях. Очнулась она от своеобразного транса только тогда, когда кожи коснулся колкий импульс неподдельного испуга и она обнаружила себя под прицелом лихорадочно растерянного взгляда, подсвеченного изнутри стыдливым огоньком немого вопроса. — Чщ-щщщ, не пугайся, милая, — тут же ласковым шёпотом проворковала Марфа, с нежной улыбкой склонившись над взвинченной девушкой. — Это всего лишь я. Которую ночь уже спишь в полуха, такая нервная стала, что я и дышать рядом с тобой теперь боюсь. — Полно Вам, матушка, — мгновенно расслабилась Ракита и в ответ на встревоженное выражение лица матери лишь вымученно улыбнулась. — Я просто встала пораньше, мне нечем было себя занять. Слышала, Кир уехал... Мы не увидимся с ним до самого заката! — А ты и рада, верно, дочка? — проницательно заметила Марфа, с прохладцой в наблюдательном взоре встретив настоящее замешательство в отражающих туманный мрак за окном глазах Ракиты. От её вездесущего внимания не укрылось и то, что бледные щёки девушки налились редкой краской внезапного смущения, лишний раз послужив явным доказательством её поверхностных подозрений. — В последнее время вы с Киром очень отдалились друг от друга. Он тебя чем-то обидел? — Упаси тебя Всевышний говорить такое, мама! — возмутилась она, неловко поёжившись. — Я очень рада возвращению Кира, но мы так давно не виделись, я столько времени не смотрела ему в лицо!.. Порой я просыпаюсь по ночам с мыслью, что всё это мне только приснилось, и больше не могу заснуть... Глухой, надтреснутый голос Ракиты, приправленный тусклой безжизненной интонацией отчаянной безысходности, вдруг прерывисто оборвался и совсем затих сокрушённым шёпотом, едва не выдавшим сдерживаемые в её груди невольные слёзы. В этот момент Марфе стало искренне жаль родную дочь, и она присела осторожно на краешек неудобной скамьи подле неё, обвивая ласковыми руками её дрожащее тельце и укрывая повзрослевшее, но такое измождённое лицо у себя на плече. Сожалея теперь о своей опрометчивой резкости, она пыталась хоть как-то внушить ей утраченный покой, заботливо оглаживая знакомые на ощупь прямые волосы и самозабвенно перебирая в пальцах тонкие светлые пряди. Вскоре Ракита примирилась, снова расслабилась, окончательно разомлев в чужих объятиях, и спустя несколько мгновений крепко стиснула её осанистую спину в ответ, прильнув к гладким рёбрам всем своим трепещущим существом, словно маленький воробушек, ищущий приюта под крылом матери. Только убедившись, что углублённое дыхание девушки больше не похоже на рваные обрывки неаккуратных вздохов, она бережно отстранила её от себя, с участием заглядывая в большие, подсвеченные зарёй глаза напротив, любуясь замысловатой игрой остроконечных осколков цветного стекла на их поверхности. — Я вижу, что-то терзает твоё сердце невыносимыми мучениями, однако ты молчишь, не хочешь делиться с нами своей печалью, — проницательно высказала свои наблюдения Марфа, стараясь не стеснять и без того растерянную Ракиту излишней настойчивостью. — В последнее время ты сама не своя, бродишь по дому словно тень, даже Кир заметил твою отдалённость. Твой тоскливый взгляд устремлён в недоступную даль, мысли твои не здесь, а явно с кем-то другим, и я чувствую, что ты отчаянно пытаешься этому воспротивиться. Расскажи, что у тебя на сердце. — Моя забота только о Кире, матушка, — сдержанно, но с ощутимой досадой проговорила девушка, нервно заёрзав на месте и до последнего стараясь скрыть охватившее её изумление. Кажется, за все эти годы она так и не привыкла к мысли о том, что утаивать свою душу от матери — всё равно, что пытаться обмануть самого себя. — Как Вы могли предположить такое? Все мои мысли только о нём. Мы так давно не виделись, мне не хватает его любви и заботы. Он весь в делах. — Главное, не обделяй его своим вниманием, — наставительно посоветовала Марфа, сделав вид, что поверила разумным доводам дочери, хотя прекрасно чувствовала в этом скрытую недосказанность. — Твоё странное состояние больно ранило его сердце. Прояви к нему понимание. Если случилось что-то серьёзно, не бойся рассказать мне об этом. Ты же знаешь, я всегда готова тебе помочь. — В этом нет необходимости, мама, — с деланной беспечностью улыбнулась Ракита, и выражение её разглаженного лица могло бы показаться умиротворённым и совершенно непринуждённым, если бы не явно поселившийся в её глазах намёк на страх скорого разоблачения. Эта её манера изворачиваться, демонстрируя умильную скромность, и до последнего держать истинные чувства при себе из неоправданного опасения оказаться непонятой и осуждённой немало тревожила и даже несколько огорчала терявшуюся в догадках Марфу, привыкшую всегда и во всём видеть прозрачную сущность открытых ей чужих сознаний и бесчисленных душ, какие ей только приходилось читать. — Я прекрасно себя чувствую, а то, что Вы видели, — всего лишь незначительные последствия долгих волнений. Я бы не посмела что-то от Вас скрывать, так что будьте спокойны. Кир снова рядом со мной, скоро всё наладится. Верьте мне. Робкий проблеск молодых лучей словно в поощрение приласкал румяные скулы Ракиты молочной пеленой занимающегося рассвета, и та игриво поморщился, подмигивая лукавому солнцу в ответ на его заискивающие прикосновения. Кажется, для неё серьёзный разговор был уже закончен, но Марфа и не горела желанием его продолжать, видя, насколько ветрено и непостоянно сейчас внимание дочери, так отчаянно пытающейся избежать этой щекотливой темы. Хоть отказ её звучал почтительно и вполне обоснованно, изучившая вдоль и поперёк своё дитя, она не спешила верить её складным речам до тех пор, пока не убедится в их правдивости. Поняв, что избавилась от необходимости отвечать на неугодные ей вопросы, Ракита обратила мечтательный беззаботный взгляд в широкое окно, с нарочитым инересом наблюдая за постепенно светлеющим клочком туманного неба, что проглядывал сквозь остроконечные пики треугольных елей и сосен. Однако по-прежнему в глубине этого взора крылась неподдающаяся объяснениям прочная тоска, причина которой так и осталась для Марфы неразрешимой тайной. Прокляная и ненавидя себя за проявленную невнимательность по отношению к дочери, она бесшумной тенью скрылась в разбавленном зарёй мраке дома, пока преступное желание излить накопившуюся тревогу на Ракиту не переселило маячавший на подкорке сознания здравый смысл. На этот раз ей пришлось признать временное поражение, не имея возможности каким-либо способом вытянуть из дочери правду, но тягостное присутсвие неприятного осадка после этой неудачной попытки уже начинало съедать её изнутри, грозясь превратиться в самое настоящее чувство вины. Единственное, что волновало её больше, чем судьба молодой целительницы, было укоренившееся в недрах взболомоченной души стойкое ощущение, что эти два странных совпадения — непреодолимая тяга к оставленному прошлому и непривычное поведение дочери — как-то связаны между собой, причём намного сильнее и неразрывнее, чем Марфе хотелось бы предположить.***
Конец весны 1516 года, Семендире Утопающие в щедрых водопадах заострённых, словно копья, солнечных лучей необъятные владения дворцового сада безмятежно и покорно оцепенели под коркой застывшего над ними глянцевого золота, издали напоминая умело скроенную из драгоценного металла композицию некогда существовавшего сказочного края, в котором каждая экзотическая птица изъяснялась с природой на своём просторечии, каждый застывший в причудливой форме лепесток рождал в сознании некий определённый образ в соответствии с отражённым им всплеском неугомонной фантазии, каждая извилистая тропинка будто уводила вдаль, в самые недра уснувшей памяти, и каждая укрывшаяся во мраке неосторожная тень возбуждала внутри непрошеннные тослкивые воспоминания, как если бы она хранила в себе какую-то важную часть из минувшего прошлого. Однако, вопреки устоявшемуся обманчивому впечатлению, будто призванному напрасно заворожить любой любопытный взгляд, внутри прозрачного кокона дымчатого света вовсю кипела непрерывно текущая жизнь, ничто не стояло на месте и не стремилось остаться в стороне от всеобщего празднества, единое дыхание всех живых существ сливалось в одно целое с равномерными вздохами расчищенного неба и безграничной земли, отчего неотвратимо казалось, что весь мир пребывал в нерушимом равновесии с самим собой, независимо от невидимых угроз, и в этом имел свою главную силу. Смотря на это взаимное существование таких разных факторов в неизменном единстве друг с другом, невозможно было предположить, что чьё-то постороннее вмешательство могло бы столь бесцеремонно нарушить неприкосновенный покой этой хрупкой системы, и тем не менее происходящее в пределах её границ никак не соответствовало этим ложным убеждениям: стволы многовековых деревьев дрожали и стонали, словно обуянные страхом; листья на их искривлённых ветвях безудержно трепетали в слепом благоговении, едва не срываясь со своих мест; ветер предупреждающе затих, боясь встревожить и без того трескающийся от накопившегося напряжения воздух; всё зверьё в чаще декоративной рощи трусливо притихло и затаилось по своим норам, дёргаясь и вздыбливая шерсть каждый раз, когда чуткого звериного уха касался пронзительный беспощадный звон обнажённой стали, и разнеслась по всей территории леденящая душу вибрация столкнувшихся в воздухе двух разгневанных сил, поползли по земле мощные импульсы от толчкообразных твёрдых шагов, взверлась к самому небу непрерывная музыка оружия, звучавшая исступленно и отчаянно, словно воспетый с мольбами оглушительный крик. Разорванная в клочья податливая ткань хрустальной тишины парила в пространстве угасающим эхом некогда царившего здесь безмолвия, напоминая порой своими предсмертными стенаниями мягкую на ощупь поверхность изысканного шёлка, и преждевременно опускалась на дно непостижимой пустоты, растекаясь подобно тусклым мотивам давно позабытой колыбельной, которая больше не способна нагнать желанный сон. Цепляться за ускользающую сквозь пальцы идиллию погрязшего в хаосе места более не представлялось возможным: с каждым мгновением песня смерти становилась всё громче, безжалостно уничтожая любые напоминания об утраченном покое, своеобразные напевы острозаточенных клинков, то встречающихся друг с другом, то со свистом рассекающих воздух, вскоре превратились в приятные уху ритмичные воркования неизбежной опасности, но охваченное предвкушающим восторгом сердце по-прежнему захлёбывалось страхом, загнанному дыхание едва ли находилось место в разгорячённой азартом груди, разум изо всех сил старался заглушить развороченные эмоции, чьи преступные стремления опять брали вверх над хладнокровным сознанием, и только лишь малая часть утонувшего в пылу битвы существа была способна воспринимать окружающую реальность со всей присущей ему рассудительностью. Условия были дикие, беспощадные и суровые, требующие железной дисциплины и определённых навыков, а постоянно восстающие внутри инстинкты, что блокировали здравый смысл, всё не давали сосредоточиться, снова и снова реагируя на очередную подлую неожиданность привычным ощущением слепого ужаса, укоренившегося где-то внутри. Кажется, лишь опьянённый отвагой безумец мог бы получить от подобного истинное удовольствие. Удушливый жар волнами непозволительного изнеможения поднимался от кожи, просачиваясь даже сквозь неприхотливую ткань свободной рубашки, и оттого особенно приятно было чувствовать освежающие ласки скромного ветерка на обнажённых предплечьях и открытой чужому взгляду груди, словно это была единственная возможность продержаться в жестоком сражении и не упасть позорно в обморок от нехватки воздуха в попытке насытиться и без того слишком частыми и резкими вздохами. Сердце давно уже не находилось на своём законном месте, пускаясь в пляс под ритм стремительных шагов, перед глазами отчётливые контуры чужого лица и смертоносного лезвия противника, уже не раз оказывающегося в опасной близости от беззащитной шеи, безвозратно расплывались яркими пятнами, теряя свои строгие линии, и взгляд становился рассеянным и будто утопающим в густом тумане, из-за чего вероятность потеряться в пылу схватки неумолимо возрастала. Изначально движения были правильными, технически отработанными, безупречными, до автоматизма отточенными и решительными, однако уже после нескольких неудачных выпадов, от которых противник успешно увернулся, они растеряли свою былую грацию и завораживающее мастерство, превратившись в смазанные порывистые удары выбившегося из сил воина, не способного более нанести даже самый незначительный урон своему оппоненту. В любой другой ситуации эта явная оплошность непременно бы отозвалась в голове измотанного долгим боем Бали суровым укором совести, однако сейчас меньше всего на свете его могла интересовать правильность боевого искусства: в его сознании, заполненном откровенной ненавистью и бессильным гневом, отчаянно пульсировала только одна мысль: победить, любым способом и любыми жертвами, но победить. Кровь в жилах горела непримиримым огнём слепой ярости, разгоняя по ноющему от тупой боли в суставах телу мощные импульсы новой энергии, но сведённые судорожным напряжением мышцы с трудом осуществлял каждый новый взмах внезапно отяжелевшим оружием, а взмокшая от усердния ладонь едва не выпускала из пальцев скользкую рукоять, что также сказывалось на скорости и ловкости сложных манёвров, так что приходилось бесконечно кружить вокруг соперника, то и дело уворачиваясь от его метких ударов. Земля едва ощущалась под ногами, пока молодой воин, совершая переходы и непрерывно отступая под натиском новых атак, танцевал по примятой его же шагами пружинистой траве, изворачиваясь и изгибаясь всем своим стройным корпусом в попытке хотя бы отразить нападение, не говоря уже о том, чтобы ответить на него достойным выпадом. Он давно уже не преследовал цель одолеть противника напрямую — слишком очевидна была вероятность потерпеть поражение — поэтому неразумно тратил оставшиеся силы на бессмысленное уклонение и петляние ломанными фигурами, в надежде запутать его и сбить с толку постоянными передвижениями. Полностью увлёкшийся всем своим существом Бали даже не замечал, какая безмятежность и нетронутое спокойствие творятся всего в двух шагах от него: всё своё внимание он заострил на битве и вот уже на протяжении немалого времени не сводил лихорадочного взгляда со своего противника — высокой подтянутой фигуры с осанистым разворотом плечей, облачённой в чёрный дорожный кафтан, практичный и не стесняющий движения. Это был опытный грозный воин, управляющийся с оружием так легко, словно оно было продолжением его руки, решительный и целеустремлённый, придирчиво отслеживающий каждый выпад своего оппонента чуть не властным взглядом, в котором укрылось явное присутсвие высокомерного превосходства, опасный и непобедимый соперник в любом бою, добровольно бросить вызов которому — всё равно, что заглянуть в раскрытую пасть голодного тигра. Не напрасно в рядах воинов, познавших всю красоту и смертоносность его боевой техники, ходило адресованное ему прозвище «сайех»¹ — тень, неуловимая и бесстрашная, невидимая и таинственная, хитрая и бесшумная, чьи шаги подобны поползновениям тьмы, такие же лёгкие и порывистые, словно танец, а каждый взмах сильной руки точно мановение крыла ночной птицы, за которой зрелищно наблюдать лишь во время полёта, когда острые когти хищника ещё не нацелены в беззащитное лицо. Хладнокровный и совершенно равнодушный ко всему происходящему, он словно с издёвкой насмехался над своим маленьким оппонентом, раз за разом бесцеремонно обманывая его ловкие манёвры, жестоко забавлялся его неудачами и частыми промахами и при этом с долей упоительного наслаждения заставлял его выкладываться в полную силу, до треска костей и боли в натруженных мышцах, чуть не играя с его уязвимостью и явной слабостью, словно нарочно использовал именно те приёмы, которые давались Бали в большим трудом. Эта его полунасмешливая улыбка на губах, подобная хищному оскалу, сдержанно скользящий сверху вниз придирчивый взгляд, подмечающий любые погрешности в исполнении ударов, немало выводили юного воина из себя, становясь причиной его опрометчивых глупостей, которые он допускал на поводу у собственных эмоций, что никак не хотели его отпускать. А тот будто бы знал об этом нюансе и как нарочно добивался нового всплеска неконтролируемого гнева, чтобы в очередной раз воспользоваться возможностью и наказать неродивого ученика жёстким толчком сабли под рёбра. Мгновения сливались в вечность, а сопротивление всё продолжалось, напряжение между двумя такими разными по силе и выносливости противниками всё возрастало, страсти кипели, атмосфера накалялась, так что с первого взгляда могло показаться, что в цветущем саду разворачивается кровопролитная битва двух заклятых врагов, желающих друг другу если не смерти, то тяжёлых ранений точно. Вот Бали круто извернулся в стоячем воздухе, проворно уходя от прямого колющего удара, что должен был пронзить ему живот, и одним широким шагом перешёл сопернику за спину, на миг соприкоснувшись затылком с его сильным плечом. Оказавшись в слепой зоне, юный воин тут же вознамерился обрушить оружие прямо на ему на шею сзади, но снова его безупречные планы потерпели сокрушительное поражение: стремительнее гепарда противник резко развернулся, оказавшись с ним лицом к лицу, и выставил саблю поперёк летящего на него лезвия, с характерным звоном останавливая его в воздухе. Охваченный изумлением Бали беспомощно распахнул глаза, замерев с поднятой саблей, и на мгновение их взгляды — приютивший мимолётный страх и горящий твёрдой решимостью — встретились, но это не продлилось долго: одним движением взрослый воин обезоружил ученика, оставив того совершенно уязвимым, и, воспользовавшись моментом, приставил острый конец клинка к беззащитному горлу, лишая его возможности пошевелиться. Нестерпимый холод чистой стали обжёг открытую кожу постыдным оцепенением, как только металл прикоснулся к пульсирующей артерии, и Бали вынужденно остановился, не осмелившись испытывать судьбу. Однако голову оставил опущенной, не стал демонстрировать отцу свою уязвимую шею, а лишь молча устремил на него исподлобья потаённо вызывающим взглядом, стараясь не столь явно захлёбываться частым дыханием. Знакомые холодные глаза бесцеремонно вонзились в него, с присущей им суровостью анализируя потрёпанное состояние молодого воина, и в конце концов снисходительно полыхнули утончённым одобрением, словно хозяин наблюдательного взора получал несметное удовольствие от представшего перед ним зрелища. — Я видел в твоих глазах страх, воин, — ледяным расчётливым голосом отчеканил Яхъя-бей, традиционно начиная диалог с сыном с выявления непростительных ошибок. При этом тон его был ровным и беспрепятственно лился из коренастой груди, словно прошедшая битва даже не заставила его запыхаться. — Как ты можешь это объяснить? Затрудняющее речь давление сабли на краткий миг сделалось сильнее, пуская по телу колкий импульс резкой боли, но Бали мужественно стерпел неприятные ощущения, не позволяя себе отвести взгляд. Мысли лихорадочно метались у него в голове, силясь отыскать разумное оправдание, но времени оставалось совсем мало: с каждой секундой промедления конец сабли только глубже впивался в его податливую плоть, вынуждая поторопиться с ответом. Так и не найдя достойных объяснений, Бали лишь неприязненно поморщился и поспешно выпалил первое слово, пришедшее ему на ум: — Простите, я... — Никогда и никому не показывай свои истинные чувства, — бесцеремонно перебил его Яхъя, внезапно повысив голос. — Другие могут увидеть в этом твою главную слабость и использовать её против тебя. Ты должен быть сдержанным, хладнокровным и неизменно решительным, чтобы внушать им страх. Твои подчинённые должны бояться тебя. Они должны видеть в тебе сурового лидера, чьи приказы исполняются беспрекословно. Запомни это, воин. — Так точно, бей, — отрывисто произнёс Бали, непроизвольно покосившись на саблю. — Я всё понял. — Славно, — сдержанно одобрил Яхъя и наконец отстранил оружие от чужой шеи, милосердно позволив уставшему существу полноценно глотнуть необходимый кислород. — Повторим ещё раз. Не смея воспротивиться прямому приказу старшего бея, Бали, превозмогая дрожь слабости в теле и почти смертельную усталость, от которой его настигло непреодолимое головокружение, подобрал своё оружие и уже по привычке принял отточенную долгими тренировками боевую позу, вытягивая гибкий позвоночник и с готовностью расправляя сутулые плечи. Почти физически он ощутил, как предвзятый взгляд отца беспрепятственно прошёлся по его безупречной осанке, словно отыскивая в ней какие-то изъяны, а затем плавно переметнулся вверх, вцепившись невыносимой проницательностью ему в лицо, будто желая вдребезги разрушить застывшую на нём маску напускного самообладания. Немалых усилий молодому воину стоило не отвести взор, выдерживая знакомое ему испытание на прочность, однако только потом он понял, что отец нагло использовал этот приём, чтобы застигнуть его врасплох неожиданным нападением: острозаточенная сабля взметнулась вверх, разорвав полотно мнимой тишины, и вот-вот должна была пройтись по его ногам, проделав подсечку, если бы Бали вовремя не оторвался от земли, ловко перепрыгивая пронёсшееся под ним стальное лезвие. Это был своеобразный сигнал к началу поединка, и юный воин рванулся вперёд, подныривая под оружие Яхъи-бея, и оказался почти вплотную к его крепкому стану, приготовившись нанести ему сокрушительный удар в плечо. Однако в последний момент неизведанная сила остановила взмах его руки на полпути, не давая завершить начатое, и удобный момент для нападения был безвозратно утерян. Безошибочно распознавший манёвр сына старший противник с раздражающим спокойствием на лице увернулся, чуть отклоняясь назад, и тут же снова выпрямился во весь рост, жёстким ударом оттесняя от себя юркого подростка и тем самым вынудив его попятиться от силы новой атаки. Не успел Бали сориентироваться и прогнать застилавшую ему глаза кровавую пелену перед внутренним взором, как Яхъя ринулся к нему, и незадачливого ученика мгновенно настигла кара за эту мимолётную беспечность: всего спустя какое-то ничтожное мгновение, словно оторванное от бесконечной вечности, очередное нападение гулко отозвалось в сознании Бали резким приступом режущей боли, хлёсткий удар лезвия пришёлся аккурат над левой бровью, и всю область виска обожгло пронзающей до основания черепа тупой пульсацией, и с губ невольно сорвался яростный стон. Порывисто дёрнувшись назад, он ощутил, как что-то липкое и горячее мгновенно проступило на месте пореза, тяжёлыми каплями струясь по нетронутой коже вокруг глаза, и свободная рука машинально взметнулась вверх, пальцы погрязли в густой жидкости, имеющей сладковатый запах тяжёлого металла, — кровь. Сбивающее с толку необъяснимое потрясение повергло молодого воина в пугающее оцепенение, сердце сковало нещадными когтями смутной тревоги, и вся былая сила вдруг куда-то ушла из его рук, даже простую попытку вновь поднять саблю против своего противника превращая в настоящие мучения. Всё тело будто отказывалось ему подчиняться, пребывая во власти неудержимой дрожи, а Яхъя-бей уже оказался рядом, обдав его потоками воздуха, и прижал рукоять своего меча к опущенному подбородку, рывком запрокидывая ему голову. Что-то в шейных позвонков Бали протестующе щёлкнуло, реагируя на резкое изменение положения, и он вскинул на отца откровенно потерянный взгляд, не утруждая себя привычным притворством. Свежевыпущенная кровь мерными струями стекала вдоль щеки, противно застывая на коже, и нестерпимым импульсом расползалась до самого затылка возрастающая боль, мешая сосредоточиться на какой-то определённой мысли, из-за чего каждая жилка в напряжённом теле вибрировала и дрожала. — Слишком медленно, — тут же сделал вывод Яхъя, с завидным спокойствием наблюдая за сыном. — За это время враг с лёгкостью может убить тебя, если ты не начнёшь шевелиться. Работай над техникой боя и не позволяй себе небрежности в ударах. Настоящий воин хорош в том, что его движения всегда точны и безошибочны. Тёмная кровь продолжала беспрепятственно изливаться на пышущее жаром лицо Бали и уже окрапила его веки тяжёлой пеленой, отчего приходилось постоянно смаргивать и с досадой морщится, ощущая на губах её стальной привкус. Словно заметив угнетающее его неудобства, Яхъя с долей снисходительной насмешки отступил, резко выдёргивая саблю из-под чужого подбородка, и устремил злополучное оружие концом в землю, как нарочно подставив его под прямые лучи непринуждённо сияющего солнца, чтобы был виден угрожающий блеск подсохшей на лезвии родственной крови его же собственного дитя. Молодой воин старался не смотреть в ту сторону, чувствуя, как при одном воспоминании о ране к горлу подкатывает тошнотворная ярость, и силой воли удержал себя на месте, постоянно прокручивая в голове слова бея о самоконтроле и выдержке. Столько раз он давал отцу повод бесстыдно насладиться его рвущимися на свободу эмоциями, но в этот раз такого не будет: он всё запомнит и ни за что не даст ему забыть об этой несправедливости. — Почему ты остановился? — совершенно иным тоном поинтересовался Яхъя, и всё равно его голос звучал резко и сурово, требуя немедленного ответа. — Зачем опустил оружие и дал мне уйти? У тебя была прекрасная возможность приблизиться к победе. — Знаю, но я... — начал было оправдываться Бали и внезапно осёкся, с необъяснимым для самого себя изумлением осознав, что и сам не может продиктовать мотивы своего благородного поступка. Всепоглощающая ненависть к отцу продолжала расти внутри него даже в эти самые мгновения, однако что-то неподвластное осмыслению и вместе с тем сильное и влиятельное мешало ему представить, как он поднимает саблю на своего отца и наносит ему смертельную рану, прерывая всякое течение жизни в его натянутых жилах, и признание в этом своей трусости вызывало у нём всё большее раздражение. — Позволь мне попытаться ещё раз! Теперь я готов, клянусь! — В бою у тебя будет всего один шанс, чтобы показать, на что ты способен, — неодобрительно покачал головой Яхъя-бей, и его голос, властный и бархатный, завораживал и, словно мёд, растекался в груди сладостным ядом, сковывая обуянное трепетом сердце липкой тревогой. — Либо ты убьёшь врага, либо он уничтожит тебя, третьего не дано. На поле битвы нет места милосердию, сомнениям и трусости, каждый твой шаг может стать решающим. Так ты доказываешь свою преданность, подтверждаешь, что достоин чести называться воином и отстаивать интересы своего государства. Точно так же, как я сейчас самозабвенно служу султану Селим-хану, так и ты в своё время присягнёшь на верность либо ему, либо молодому шехзаде Сулейману Хазретлери. Ты должен быть готов к этому. Звук пленительно мелодичного и до дрожи в груди знакомого имени, покровительственно журчащего на языке утончённым сочетанием безупречно подобранных друг к другу звонких букв, ослепительной молнией мягкого света среди непроглядной тьмы отозвалось где-то на подкорке сознания, пробуждая внутри дорогие сердцу воспоминания о мудрых проницательных глазах, смотрящих с неизменно сдержанным любопытством, о приправленном лукавой нежностью наблюдательном взоре, о рокочущем, точно далёкий гром в пору весенней грозы, убаюкивающем голосе, о том умиротворении, смешанном с благоговейным торжеством, что захватывало Бали всякий раз, стоило им однажды случайно столкнуться в пустынных коридорах безмолвного дворца. Упоительное блаженство разлилось по всему его телу, искушая упругие мышцы заманчивым расслаблением, и неизвестно откуда к нему снизошло внезапно желание улыбнуться, которое ему с трудом удалось подавить. В тот же миг он взмолился Аллаху, чтобы отец не заметил этой секундной перемены в его состоянии, и торопливо постарался вернуть выражению своего лица прежнюю напряжённость, хотя пробудившаяся внутри притупленная тоска уже давала о себе знать: дыхание само собой прерывалось, стоило ему подумать о том, что отъезд шехзаде произошёл совсем недавно, в то время как ему всё кажется, будто минула целая вечность. — Запомни мои слова, сын мой, — настойчиво повторил Яхъя-бей, возвращая Бали в жестокую реальность, в которой не осталось ничего, что могло бы связывать его с шехзаде на таком далёком расстоянии. Встряхнувшись, он послушно поднял на отца серьёзный взгляд, завороженно вслушиваясь в его слова. — Воин живёт тысячу дней, но шанс выпадает лишь раз. Повтори. — Воин живёт тысячу дней, но шанс выпадает лишь раз, — эхом отозвался Бали сдавленным голосом, не смея отвести глаза. Яхъя-бей одобрительно кивнул, а он так и остался стоять и неподвижно смотреть в одну точку, силясь осознать весь глубокий смысл услышанной им фразы, явно сказанной ему не просто так, а с какой-то возвышенной целью, которую он пока не может разглядеть. Как бы ни старался молодой воин понять, что такое значимое и искреннее зацепило его в этих речах, но в одном он был уверен точно вне всяких сомнений: когда-нибудь наступит такой день, когда он с благодарностью и уважением вспомнит данный ему совет опытного бея, а пока он просто постарается запомнить каждое слово, слепо повинуясь этому своеобразному приказу, хотя всё его существо внутренне протестовало, ещё лелея в душе воспоминания о неприкосновенной независимости. — Скоро я отправляюсь на охоту в здешние леса, — как ни в чём не бывало оповестил сына Яхъя-бей, отступая от него на шаг и вонзая конец сабли глубоко в рыхлую землю. — Столько непуганой дичи в округе завелось, грех упускать такую возможность. Вы трое тоже поедите со мной. — Правда? — против воли вырвалось у мгновенно оживившегося Бали, как только его уха коснулась последняя фраза, а искушающее ни с чем не сравнимым азартом предчувствие славной пробежки по лесу как никогда отозвалось в его груди томительным нетерпением. Казалось, он уже ощущал небрежные ласки дикого ветра в непослушных волосах, слушал пугливое клокотание невидимых птиц, то и дело срывающихся в небеса, петлял по непроходимым тропинкам в знакомой роще, выискивая следы хищных животных, с усилием натягивал упругую тетиву, чётко прицелившись в свою беззащитную жертву. Мысль о том, что рядом будет Ахмед, немного омрачняла жадное предвкушение, но зато отец явно намеревался взять с собой ещё и Нуркан, а значит, один он точно не останется. — Ты это серьёзно? Для нас это огромная честь, бей. — Не воспринимай охоту как способ развлечься, — строго осадил его воин, недовольно нахмурившись. — Для тебя это будет первая охота, в которой ты проявишь себя как лидера. — То есть, как? — не удержался Бали, не сумев вовремя обуздать приступ непроизвольного ликования, смешанного с отдалённым, но таким явным волнением, и уже окончательно позабыл о своей царапине, рассечённые края которой пощипывало и разъедало болезненными спазмами. — Ты доверишь мне целый отряд? — Это будет твой собственный отряд, юный воин, — поправил Яхъя, и его губы на краткий миг затронул призрачный намёк на улыбку. — Ты сможешь самостоятельно отдавать ему приказы и вести его за собой, разумеется, под моим контролем. Я прошу тебя отнестись к этому серьёзно. Не подведи меня. Едва дождавшись надлежащего кивка в ответ, Яхъя-бей молча развернулся, на ходу вынимая саблю, и уже собрался уходить, как новая мысль ударила Бали в голову, и он не смог сдержаться, чтобы не высказать её вслух. — У Ахмеда тоже будет свой отряд? — громко спросил он, заставляя отца остановиться и обернуться, многозначительно сверкнув глазами. Что-то, похожее на мрачное торжество, скользнуло на поверхности ледяного взора, и это совсем не понравилось воодушевлённому Бали. — Нет, — сдержанно ответил старший воин. — Ахмед будет рядом со мной. Удаляющуюся на фоне тёмных стволов деревьев спину Яхъи-бея он проводил учтивым поклоном, задержавшись чуть дольше обычного, и тут же погрузился в невесёлые размышления о предстоящей ему охоте, уже не ощущая всплеска прежнего азарта, что так недавно сжигал его изнутри страстным нетерпением. От былого восторга не осталось и следа, а на место отрадного предвкушения внезапно пришло холодное смирение. Теперь великодушный поступок отца он мог понимать с разных сторон: это была либо награда для него спустя столько лет предвзятого отношения, либо очередное наказание, призванное вновь показать ему, насколько Ахмед из них двоих ближе к старшему бею и не должен, в отличие от брата, ничего и никому доказывать. Смешанные чувства одолели Бали, вытеснив из головы все иные мысли, и снова он со всей пугающей ясностью ощутил, что на самом деле не в силах повлиять на суровый нрав Яхъи, никакими подвигами он не может завоевать его полное и безграничное доверие, а главное, его любовь. И, вероятно, никогда не сможет, сколько бы раз путём проб и ошибок он не пытался проявить свои самые лучшие качества. Эта простая истина, уже давно превратившаяся для него в нечто обыденное и привычное, показалась ему невыносимым, тяжким бременем коварной судьбы, страшным проклятием, от которого ничто не может помочь избавиться. Странное глубинное опустошение образовалось в груди молодого воина, и он не нашёл в себе сил даже на слепую ярость, настолько ему стало всё равно на эти бессмысленные стремления, не принёсшие ему ничего, кроме новых страданий. Погружённый в свои мучительные размышления Бали даже не сразу заметил, что ноги сами вынесли его за пределы дворца, на знакомую тропу, ведущую прямо к реке, словно какая-то неведомая сила толкала его вперёд, лишая равнодушное существо оставшейся воли. Он не стал сопротивляться потаённым желанием своего уязвлённого сердца, в нерушимой тишине продолжив путь до заветной цели, и остановился только тогда, когда издали ему подмигнула лукавыми проблесками безмятежная гладь Дуная, неизменно чистая и быстроводная, будто зовущая его к себе, в бережные объятия рокочущих волн, в чьих ублажающих ласках сильнее всего нуждался потерянный воин. Полной грудью вобрав в себя знакомую ароматную свежесть реки, он самозабвенно ускорил шаг, чувствуя, что ещё немного, и ему захочется оторваться от земли и взлететь, только бы поскорее добраться до обители своего одиночества. Вынырнув из-под полога рассеянных светом теней, Бали в удивлении замер, обнаружив, что его любимое место, где он очень часто любил уединяться втайне от отца и матери, уже облюбовано кем-то другим, бесцремонно присвоившим себе все сокровенные богатства этого уютного уголка дикой природы. На берегу, почти у самой кромки воды, безмолвно и с каким-то гордым величием восседала чья-то стройная, высокая фигура, неподвижная и будто сотканная из нитей призрачного тумана, предвещающего скорый закат, недоступная и таинственная, чьё нетронутое умиротворение никак не хотелось потревожить. Поднявшееся было в груди Бали неистовое негодование мгновенно улеглось, не успев вспыхнуть в полную силу, как только он безошибочно узнал сидящего к нему спиной незнакомца по господскому развороту узких плечей, по струящимся вдоль лопаток каштановым волосам, по вытянутому в струнку позвоночнику и неизменно мощным потокам незыблемой властности, что исходила от грациозного тела с невызывающими изгибами с присущей ему щедростью и пленительным очарованием. Внутренне обрадовавшись столь внезапной, но оттого не менее приятной встрече, молодой воин бесшумно приблизился к несомненной обладательнице непорочной красоты и со всем уважением, на какое только был способен во власти охватившего его восхищения, склонился перед ней в глубоком искреннем поклоне, заглядывая ей в лицо через чужое плечо. — Госпожа, — бережно обронил Бали, боясь ненароком разрушить воцарившуюся в его отсутствие возвышенную идиллию, на территории которой он почему-то всё отчётливее ощущал себя лишним. — Позвольте присоединиться. Поддёрнутые лёгкой дымкой таинственной задумчивости проникновенные глаза плавно взметнулись вверх, останавливаясь на его лице, приласкали знакомые черты незаменимой мягкой нежностью, проникая своими скромными прикосновениями в самое сердце, и так же молчаливо, словно нарочно сохраняя элементы недосказанности, призывно сверкнули в лучах ускользающего солнца, выражая тем самым своё великодушное согласие. Ничего не сказали, скользнув по ране, или сама хозяйка сделала вид, что не заметила столь незначительной перемены. Этот выразительный взгляд словно разговаривал с воином на каком-то неведомом языке, понятном лишь им двоим, и он безропотно повиновался горящему в его глубине завораживающему пламени едва уловимой ласки, опускаясь на землю рядом с ней, и точно так же, как она, скрестил ноги перед собой, подсознательно копируя её непринуждённую позу. Стоило ему оказаться в недопустимой близости от Кахин Султан, как всё его изнывающее от напряжения тело окутали тёплые крепкие нити возвышенного умиротворения, пронизав каждую собранную мышцу невероятно прочными плетениями убаюкивающего расслабления, и тут же в груди разлилось целое море бескрайнего покоя, поглотив собой все страхи и тревоги, что ещё надеялись существовать рядом с непоколебимой госпожой, словно та бесстыдно уничтожала всё то, что могло смутить её неподвластное чувствам одиночество. Теперь они были рядом, но всё равно как будто отдельно друг от друга, каждый в своих мыслях, соединённые единым мостиком негласного взаимопонимания среди цикличного течения жизни окружающей их природы. Никто из них не стремился нарушить эту хрупкую гармонию в мелодии их смешанного дыхания и соединённого в одно целое потока бесконечных мыслей, а Бали безвозратно окунул стеклянный взгляд в бесконечные воды родной реки, чьё течение было настолько стремительно и целеустремлённо, что спустя несколько мгновений неотрывного наблюдения ему начало казаться, что оно утекает куда-то в недоступную вечность, не в силах свернуть с намеченного пути. Он всё смотрел и смотрел, любуясь игрой бликов на рябистой поверхности, и почему-то его размышления постоянно возвращались к отцу, к его словам, что теперь стали его путеводителем, подобно самой яркой на небе звезде. Дикая грация быстро бегущих волн завораживала и пленила внимание головокружительным восторгом, и её сокрушительное упорство невольно напомнило Бали храбрость бросающегося в атаку воина, ослеплённого преданностью своему долгу, верного своим родным берегам и неизменно идущего по выбранной им дороге, преодолевая все препятствия, видящего единственную причину остановиться лишь в неминуемой смерти. Пользующегося данным ему шансом, как даром свыше, стремящегося доказать прежде всего самому себе, чего он достоин в своей жизни, рвущегося за всё отведённое ему время существования добиться своей главной цели вопреки всем испытаниям, что выпали на его долю. Он смотрел и думал, каким теперь станет его непредсказуемое будущее, куда ведёт его судьба, сталкивая с теми или иными людьми, и что должен сделать он, Бали, чтобы добиться желаемого. Однако теперь он знал, что бессмысленно чего-то ждать, не предпринимая никаких шагов, бессмысленно идти на уступки и подчиняться чужой воли, если она пытается сделать его рабом чужих желаний, что нужно постоянно бороться за право выбора, не опускать ни перед кем головы и после поражения каждый раз снова подниматься назло своим врагам, снова и снова бросаться в бой с такой силой, яростью и огнём в сердце, будто в конце этого боя ожидает лишь смерть, — битва продолжается, сильный побеждает, слабый терпит поражение. «А шанс выпадает лишь раз...»