Не стоит заглядывать чересчур глубоко в душу, иначе скоро наткнешься на решетку, которая ведет в подземные каналы, где текут нечистоты Эрих Мария Ремарк, "Тени в раю".
Вопреки обманчиво умиротворённому видению в зациклинном водовороте луны на ясном небе какой-то потаённо близкой и утешающей сердце отрадной иллюзии, завлекающие мнимым спокойствием оковы тяжёлого сна, что уже не раз пробовали сломить неподвластное их прихоти существо в долгое беспамятство, отнюдь не внушали таково доверия и каждый раз, стоило изнурённому невыносимыми противоречиями сознанию поддаться соблазнительным мечтаниям, с резкой настойчивостью выдёргивали его на поверхность из омута опасного забытья, словно нарочно испытывая на прочность его терпение. Окутанный неприступными мрачными размышлениями разум едва ли откликался на упрямые уговоры подкравшейся из ниоткуда усталости закрыть отяжелевшие веки хотя бы на несколько мгновений, и оттого нависшая над головой свинцовой тучей навязчивая угроза становилась всё более отчётливой и неотвратимой, а ощущение скорого столкновения с ней лицом к лицу без предупреждения навалилось на плечи, вынуждая ясный рассудок затуманиваться далёким эхом слепой паники и унизительной беспомощности. Собравшиеся в мышцах непреодолимое напряжение острыми когтями тошнотворного страха стискивало грудь и пересохшее горло, затрудняя слишком частое дыхание, импульсивная тревожность цепким ознобом пробегала по телу, покалывая кожу иглами взволнованной дрожи. Каждая клеточка в сломленном долгими безрадостными ожиданиями теле отзывалась болезненными спазмами на угнетающее предчувствие, что ледяным опустошением поселилось где-то внутри неё, словно стремясь истезать её беспочвенными страхами. Не находя себе места посреди уснувшего в скорбном молчании дома, Марфа с усилием заставляла себя сохранять рвущееся по швам спокойствие, однако её завидное хладнокровие давно уже трещало и прогибалось под тяжестью отчаяния, вынуждая её то и дело возвращаться к мыслям о Кире, которого она имела случайность наблюдать уходящим в чащу леса под покровом темноты, словно тот кого-то выслеживал или преследовал какую-то свою непостижимую цель. Обескураженная и потрясённая столь странным и непонятным поведением воина она даже не успела догнать его и остановить, чтобы хотя бы спросить, в чём дело: лишь уловила краем глаза из окна его чёрную коренастую фигуру, удаляющуюся в сторону деревьев, и ощутила внезапный прилив всепоглощающей тревоги, камнем упавшей на дно её исступленной души. С того момента, казалось, минула целая вечность, а Марфа так и не сдвинулась с места, позволяя просочившейся сквозь щели оконной рамы ночной прохладе окутать её стройный силуэт морозным оцепением, чтобы точно быть уверенной, что этот своеобразный плен не даст ей сорваться и броситься в приступе безумного ужаса вслед за Киром, который так и не появился на горизонте среди чащи, как бы сильно она не напрягала ослабевшее зрение, чтобы разглядеть его во мраке. Успокаивало лишь осознание того, что Ракита в безопасности, безмятежно спит в своей комнате, наслаждаясь яркими сновидениями, и ей отчаянно не хотелось думать, как она станет объясняться перед дочерью, если Кир не вернётся к рассвету, а невеста к этому времени заметит пропажу своего возлюбленного. Одно невыносимо долгое мгновение сменялось другим, не менее тяжёлым и отбирающим последнюю надежду, однако время будто не торопилось утекать сквозь пальцы Марфы безвозратным водоворотом прошлого, будто нарочно пытаясь оттянуть момент истины. Но даже эти бесконечные мучения не могли продлиться вечно: когда тьма за окном понемногу начала рассеиваться, уступая место первым предрассветным сумеркам, бдительное внимание женщины наконец зацепилось за желанный объект, неожиданно объявившийся у кромки леса мутной дымкой снизошедшей иллюзии, будто одна из скопившихся между стволов теней решила отделиться от своих собратьев, заинтересовавшись бьющим из окна неприметного дома тусклым светом догорающих свечей. Неистовое нетерпение вспыхнуло в её груди, охваченной робкой радостью, но к неудержимому облегчению примешивалось также ненавязчивое подозрение, будто она только что стала невольной свидетельницей того, что ей видеть было не положено. С замиранием сердца Марфа неотрывно наблюдала, как Кир целеустремлённой походкой приближается прямо к дому, угрожающее ширясь в плечах, и лишь при достаточно близком рассмотрении она с запоздалым испугом заметила на его мрачном лице отголоски неутихшего гнева, что вырывался наружу вместе с резкими движениями, с какими он распахнул перед собой хлипкую дверь, и свирепым взглядом, таким, что возникало желание отвести глаза и сделаться незаметным, чтобы не попасть ему под горячую руку. Такая неподдельная ярость могла бы довести до ужаса кого угодно, но только не Марфу, видевшую русского воина насквозь и уже настолько хорошо выучившую манеру его поведения, что ничего уже не могло застать её врасплох. Единственное, что могло бы сбить её с толку, отозвалось на подкорке сознания отчаянным предупреждением, словно сигнал к неотвратимому бедствию, однако даже этот своеобразный зов внутреннего голоса на этот раз оставался приглушённым, погребённым под толстым слоем всевнемлящей материнской заботы, какую не под силу было искоренить никакой угрозе, будь то праведный гнев или безумная ярость, направленная на неё саму. Прежде, чем мысль о проявлении необходимой осторожности успела промелькнуть в её голове, она обнаружила себя напротив разъярённого воина лицом к его сверкающим от неподдельной ненависти глазам, с опущенными ему на напряжённые плечи руками в примирительном жесте, за которым крылось ничто иное, как наивная попытка остановить рассвирепевшего зверя внутри него, чей необузданный порыв явно предназначался не ей, а кому-то другому, гораздо более беззащитному, спящему сейчас в соседней комнате. Как только сильное тело Кира со всей своей тяжестью навалилось на её ладони, Марфа неистово напрягла худые запястья, перенося вес чуть назад, и тем самым послужила временной преградой для налетевшего на неё урагана, хотя краешком оправившегося после потрясения сознания прикинула, что, приложи воин чуть больше усилий, она бы уже давно лежала на полу, сметённая неконтролируемой мощью его пламенной ярости. Чувствительная кожа на её щеке в то же мгновение испытала на себе разгорячённое тепло его рванного дыхания, что со свистом вырывалось из взметнувшейся груди, а глаза безвозратно утонули в бездонных омутах переполнявшего его изнутри бешенства, так что на одно пугающее мгновение ей показалось, что в этом незнакомом ей грозном облике не осталось ничего привычного и свойственного Киру, словно нечто, похожее на разочарование и жажду мести, поглотило его податливую душу, сделав беспомощным рабом умирающих в недрах его разума преступных желаний. — Успокойся, слышишь? — словно издалека услышала Марфа свой собственный, на удивление спокойный и сдержанный голос, окраплённый взвешенными нотками умеренной властности. — Прийди в себя, воин! Что это ты задумал? — Прочь с дороги, женщина! — громогласно рявкнул Кир, наваливаясь на хрупкие руки Марфы всей грудью, отчего она опасно покачнулась, но и не подумала отойти в сторону, предубеждая зародившийся внутри непрошенный страх. — Я долго терпел эту несправедливость, но моё терпение подошло к концу, я больше не намерен закрывать глаза на откровенную ложь! Дай мне пройти, чтобы я смог призвать к ответу виновницу всего произошедшего! «Ракита!» — Немедленно прекрати, не то разбудишь её! — требовательно повысила тон Марфа, смело заглядывая прямо в утопающие в чёрном мраке глаза воина, похожие на лихорадочно блестящие от голода очи коварного зверя. — Очнись и возьми себя в руки, ты же сам не свой от ярости! Резкое давление сделалось только сильнее, и уже спустя мгновение Марфа ощутила, как мощная волна сокрушительной силы отбрасывает её в сторону, так что тёмный мир закрутился перед глазами, а в следующий миг её затылок пронзило импульсивной болью, безжалостно подсказавшей ей о том, что её лёгкое безвольное тело беспрепятственно врезалось в стоящий у дальней стены неприметный стол, словно мягкая игрушка, надоевшая ребёнку во время скучной игры. Перед глазами заколыхался кровавый туман, мешая зрению сфокусироваться в пространстве, все мышцы сломило пульсирующим спазмом, из-за чего из груди против воли вырвался сдавленный стон, но такой тихий и беспомощный, что она сама с трудом его расслышал за неумолкаемым грохотом собственной крови в ушах. Беспомощно она попыталась вслепую нащупать ладонями хоть какую-то опору, чтобы поскорее встать на ноги, но внезапно нахлынувшая слабость не давала даже пошевелиться, как нарочно прижимая Марфу к холодной поверхности деревянного пола, где она оказалась после оглушающего удара. Теряясь и утопая в потоке беспорядочных мыслей и тщетных попыток прийти в себя несмотря на мучительное недомогание во всём теле, она всё-таки попыталась сопротивляться предательски сильному желанию провалиться в отчуждённое забытьё и с трудом заставила себя перешагнуть непостижимый порог пленительной пустоты, что манила её в свои чертоги сладкими речами о долгожданном спокойствии, и возвратиться душой и разумом в жестокую реальность, хотя возможность отстраниться от неё на какое-то неопределённое время казалась сейчас единственным спасением. Где-то далеко, возможно, за пределами её понимания, раздавались чьи-то приглушённые странной тяжестью шаги, стремительно удаляющиеся от неё в чужую комнату, как сквозь толщу ледяной воды до неё донёсся полный неотвратимой угрозы грохот прибитой к стене ударом ноги щуплой двери, и будто остановило своё безвозратное течение всемогущее время, намеренно заставляя её мучиться в убийственных ожиданиях готовой разразиться страшной бури, что нависла над её головой свинцовыми тучами скрытой опасности. Каждый, отчётливо слышимый и ощутимый трепетной дрожью в груди удар сжавшегося до ничтожный размеров сердца медленно приближал её к самому страшному, в кратковременном молчании отсчитывая роковые секунды до наступления чего-то ужасного и неподвластного её видению, дыхание незаметно застыло в лёгких, переставая насыщать потерянное между сном и явью существо необходимым кислородом, но каждый вздох и без того превратился для него в жестокую пытку, словно оно более не нуждалось в этом простом цикличном процессе, поддерживающем его хрупкую жизнь на поверхности. Воздух вокруг неё сделался удушливым, вязким и прозрачным, наполненным снующими из угла в угол угнетающими тенями, и за их сплошным ворохом с трудом удавалось распознать, что происходит в затемнённом сумраком доме совсем рядом, но на таком недоступном расстоянии от неё. Сквозь сплошное море ужаса и страха спутанные между собой мысли Марфы ослепительной вспышкой далёкого потрясения пронзил исторгнувшийся из мощной груди Кира нечеловеческий вопль, несущий в себе остужающий изнутри холод всего смысла брошенных им слов: — Ты солгала мне! — Кир, я прошу тебя! — плотной дымкой жалостливого плача откликнулся тонкий голосок перепуганной Ракиты, едва не срывающийся на истерические рыдания. — Я всё объясню!.. Захлебнувшееся своим бешенным темпом сердце с болезненной силой сжалось, будто сотни острозаточенных кинжалов пробили его насквозь, когда этот преисполненный мольбы судорожный лепет преждевременно оборвался вместе со звуком хлёсткого удара и на смену ему мгновенно пришёл пропитанный ужасом и болью крик прерванной на полуслове Ракиты, и Марфа со всем отчаянием рванулась вперёд, не обращая внимания на растущую слабость в ногах, на горький привкус паники в пересохшей глотке, на упругий всплеск нестерпимого жара, что обжёг внутренности ледяным предчувствием обрушившейся на неё угрозы, главную суть которой она уже успела осознать, но верить в неё смертельно боялась, подкрепляя свои лихорадочные доводы собственными бездоказательными подозрениями. Никогда ещё ей не казалось, что мир съёжился и исчерпал себя настолько, что в его необъятных просторах не может даже найтись силы, способной броситься на защиту её дочери, и прежде, чем она с хладнокровной ясностью осознала, что эта непобедимая сила кроется именно в ней, унизительный удар повторился ещё несколько раз, прерываемый душераздирающими стенаниями подвергнутой насилию девушки. Плотная завеса неведомого тумана понемногу начинала рассеиваться, временно повреждённое зрение с успехом восстановилось до полноты своих ощущений, и Марфа, не раздумывая больше ни мгновения, самоотверженно ринулась на беспомощный вой Ракиты, прокладывая себе дорогу в растеленной по полу темноте, чьё безвременное течение уже было отравлено густым духом свежей крови. Прямо перед слезящимися от усилия глазами выросла высокая поджарая фигура вышедшего из себя воина, его сильные мышцы ритмично перекатывались под складками одежды, пока он безостановочно работал руками, обрушивая на свою жертву безжалостные удары. Крик ужаса напополам с глухой яростью застрял в горле Марфы, стоило ей узнать в безобразно изуродованном кровавом месиве чужого лица, застывшего в немом вопле напротив деревянной стены, некогда прекрасные и непорочные черты своей дочери, чья безупречная белая кожа, не тронутая никакими недугами, теперь сплошь покрылась страшными кровоподтёками и развороченными следами от множества ударов, что не оставили в живых ни единого участка. Тонкая струйка светлой крови вытекала из рассечённой ссадины над её бровью, скапливаясь в складках верхнего века, один глаз распух и налился неудержимыми слезами, все губы и гладкие скулы были измазаны в пятнах липкой влаги, появляющейся на поверхности каждый раз, когда целительница отчаянно пыталась произнести хоть слово прокушенным языком. Задыхаясь и едва не падая от набросившегося на неё неверия, Марфа вихрем метнулась к своей дочери, с трудом оторвав блуждающий взгляд от её истерзанного лица, и без колебаний закрыла её своим телом, появляясь из ниоткуда перед обезумевшим от гнева воином, чьи глаза смотрелись поистине дико и алчно под покровом неотступной тьмы, делающий их ещё более пугающими и непохожими на человеческие. Лишь на секунду в глубине этого жадного до чужой крови взгляда тусклым светом узнавания озарилась растерянность, но и она так же быстро потухла среди скопившихся на поверхности туч непримиримой ненависти, так что на мгновение Марфа прониклась мыслью, что сейчас один из ударов непременно обрушится и на неё, однако в последний момент Кир остановил самого себя, не позволяя взметнувшейся было руке с зажатым кулаком упасть на ту, которую он уважал и почитал больше всех на свете. — Марфа, — прерывисто выдохнул он, дрожа от борьбы с самим собой. Его раскрасневшееся лицо покрылось испариной и новыми морщинами, сохранившими скорбное напоминание о пережитой им ярости, взгляд затуманился свирепостью и мрачным удовлетворением, совсем ему не присущим, бледные губы растянулись в хищном оскале, а дыхание с рваными перерывами покидало его лёгкие, застывая в душном воздухе непогасшей искрой одолевшего его огня слепого гнева. — Дай мне покончить с этим раз и навсегда! Она лгунья, она обманывала нас обоих! — Опомнись, Кир! — покровительственно велела Марфа, чувствуя, как страх за стонущую за её спиной дочь и оправданная ненависть к воину подгоняют её вперёд, усиливая желание защитить беспомощное дитя, в чём бы ни крылась истинная причина разыгравшейся сцены. — Как ты посмел поднять руку на мою дочь в моём же доме?! — Она предала меня! — в бешенстве вскричал Кир, сотрясая напряжённое тело бесконтрольной дрожью. Казалось, ещё немного, и он броситься на Марфу, словно невменяемый зверь, однако какая-то часть неповреждённого рассудка всё же продолжала удерживать его от подобного бесчестия. — Изменица! Подлая предательница! Да за такое её убить мало!.. — Замолчи! — Воздух вокруг Марфы резко всколыхнулся импульсивной рябью и задребезжал под натиском её сильного голоса, впервые за долгое время рождая из глубин её памяти эхо минувшего прошлого, когда в её руках ещё покоилась эта неоспаримая власть, когда она ещё имела при себе такую роскошь, как невыносимая ненависть к самой себе за каждую вспышку неукротимого гнева, когда необходимость пользоваться этой властью казалась призрачной и недосягаемой, что являлось для неё чуть ли не спасением от внутренних терзаний. Теперь всё было иначе: на кону стояла жизнь её дочери, и она была готова на всё, чтобы отвести от неё любую беду, даже на такие крайние меры. — Ты не смеешь вот так врываться в мой дом, нападать на мою дочь, а потом убеждать меня, что это она во всём виновата и заслужила такое отношение! Пока ты не придёшь в себя и не осознаешь своё поведение, я запрещаю тебе здесь появляться, ты слышишь меня?! Вон! Прочь, я не желаю тебя видеть! Объятые безумным гневом глаза разбушевавшегося Кира на секунду замерли, превратившись в два затянутых туманом ореола тёмного света, но спустя всего лишь ничтожную долю мгновения застывшее внутри них неподдельное замешательство разбилось вдребезги о неприступную стену чужого властного взгляда, сквозь который ощутимо просачивалась скрытая угроза. Какой-то отдалённой от неё самой частью своего потерянного существа Марфа продолжала наивно лелеять в душе надежду на то, что воин рано или поздно одумается, осознав весь ужас происходящего, опустится перед ней в страшном раскаянии и взмолится о прощении, однако кроме всепоглощающей растерянности и расплывчатого испуга, что плескались теперь в его выразительных очах, она не могла разглядеть даже слабого намёка на эти примирительные чувства, словно последняя способность проявлять столь уязвимые эмоции окончательно покинула его вместе с остатками былого разума. Объятое невосполнимой тревогой сердце Марфы глухо колотилось за решёткой грудной клетки, с удвоенной силой разгоняя по венам кипящую кровь, пока она, затаив дыхание, беспомощно наблюдала за проскальзывающими с немыслимой скоростью проблесками всё новых и новых выражений в его непокорном взоре, и каждое из них поминутно внушало ей всё больше страха и отчаяния, отбирая последнее оружие, которым она ещё была в состоянии владеть. Ей стоило огромных усилий подавить внутри всплеск непрошенной жалости, поскольку едва слышный плач Ракиты за спиной безжалостно возвращал её к реальности, и чем дольше она пыталась заглушить в себе отголоски беспомощного сожаления, тем отчётливее перед ней вставал образ жестокой властительницы, лишённой даже тусклой тени милости или сострадания. Холод в груди всё разрастался, неудержимым дыханием равнодушия растекаясь где-то в полости колеблющихся рёбер, и постепенно вытеснял из лёгких остатки накопившегося тепла, подвергая мышцы морозному оцепенению. — Марфа, послушай, — начал было Кир, но Марфа смерила его таким взглядом, что он мгновенно осёкся, попятившись назад. — Прочь, — ровным голосом повторила она, стараясь, чтобы натянутые, словно струны расстроенной скрипки, связки не дрогнули, выдавая её шаткое состояние. — Убирайся. Немедленно. На какой-то короткий миг Марфе показалось, что воин непременно попытается возвразить, цепляясь за любую возможность заверить её в своих оправданиях, однако, вопреки её тайным опасениям, он сдержался или просто признал поражение, когда вся суть случившегося достигла его затуманенного сознания сквозь пелену неконтролируемой ярости. Неистовый огонь в его глазах, откликаясь на какую-то силу в её непоколебимом облике, бесследно погас, оставив после себя лишь тлеющие в одиночестве угольки далёкого раскаяния, служившие единственным напоминанием о его недавнем поступке. Его кулаки, запятнанные невинной кровью её дочери, нервно сжимались и разжимались, словно Кир погрузился в лихорадочные раздумья, но одного предупреждения с её стороны хватило, чтобы отбить у него всякое желание сопротивляться. Внутренне подобравшись, Марфа в ожидании воззрилась на воина, всем своим видом демонстрируя полную готовность к любой его незаурядной выходке, однако на этот раз она просчиталась: вместо того, чтобы прямо выступить против неё, воин сделал ещё несколько шагов назад, едва не споткнувшись о порог, и словно в неверии разглядывал её с нарастающей паникой, даже не стараясь скрыть всей глубины воцарившегося в нём потрясения. Прежде, чем Марфа успела повторить свой грозный приказ ещё раз, метавшийся будто в агонии воин уже затерялся в вязкой темноте разбавленной приструнённым рассветом ночи, сопровождая свои судорожные стенания глухими стуками нетвёрдых шагов и прерывистыми всхлипами учащённого дыхания, что разбивался о деревянные стены скромного дома будоражущим эхом. Лишь тогда, когда до чуткого слуха Марфы донёсся приглушённый грохот повисшей на петлях закрытой двери, она позволила себе тихо перевести дух, плавно сбрасывая с напряжённых плечей ледяное оцепенение, и едва не осела беспомощно на скрипучий пол от накатившей на неё непозволительной слабости, чувствуя, как последние силы, потраченные ею на удержание должной храбрости во взгляде, постепенно покидают её безвольное тело, едва не опрокидывая её в пустынную бездну. Только слабый, беспомощный плач Ракиты где-то позади неё по-прежнему возвращал её к мысли о пережитом, и тогда отчётливо ощутимый материнский инстинкт подсказывал ей, кому она сейчас нужна больше всего и ради кого ей стоит оставаться в сознании хотя бы ещё несколько мгновений. Кое-как развернувшись к съёжившейся у стены Раките, Марфа рухнула перед ней на колени, не в силах бороться с дрожью в ногах, и так же торопливо, но в то же время бережно прижала своё дитя к быстро вздымающейся груди, при этом не осмеливаясь ещё раз заглянуть в её изуродованное лицо. Балансирующая на грани жизни и смерти целительница неподвижно обмякла на её руках, спрятав заплаканные и залитые кровью глаза у неё на плече, и вскоре затихла, так что Марфа перестала слышать даже разрывающие сердце хрипы в её сорванном от криков голосе. Заставший эту интимную сцену стыдливый рассвет нерешительно мялся на пороге, словно раздумывая перед своим первым шагом, стоит ли прерывать прозрачную неприкосновенность чужих страданий столь бесцеремонным вторжением, но спустя секунду робких сомнений новорождённый поток солнечных лучей всё-таки беспрепятственно хлынул в пропитанное скорбью пространство тесной комнатки, заполняя оставшуюся после развеянной тьмы холодную пустоту робким дыханием безмятежной зари.***
Конец весны 1516 года, окрестности Семендире Мелодичные отзвуки посеребрённой полуденным светом свежей росы утончённо звенели и стеклянно дребезжали среди изысканной тишины, словно прозрачный хрусталь, вычищенный умелой рукой кропотливого мастера, и в этих выпуклых, переливающихся на солнце бусинках с поразительной чёткостью отражался весь окружающий мир, начиная от куполообразного неба и заканчивая налитыми зрелой зеленью кронами веценосных деревьев. Безмятежно повисая на длинных усиках гибкой травы, словно припорошенной тонким слоем предрассветного инея, увесистые капельки росистой влаги вот-вот готовились соскользнуть со своего уютного ложе и окрапить невидимой пеленой зеркального блеска прогретую теплом почву, чтобы потом быть безжалостно раздавленными чужим неосторожным шагом, уверенной поступью пересекавшим неподвластные ему владения притихшего под натиском сладкого сна леса, чьи сломленные мечтательным забытьём жители ещё даже не пробудились от долгого забвения, а их хрупкий покой уже был подвергнут столь бесцеремонному вторжению иного, возвышенного существа, несомненно возомнившего себя хозяином открывшихся ему богатых просторов. Так властно и неотвратимо подминая под себя всю непорочную невинность и очаровательную красоту утопающей в ослепительной бледной дымке зари чащи, наглый нарушитель ничуть не стремился проявить хоть каплю должного уважения к отдыхающей природе и с долей жестокого наслаждения и чувством самодовльства насыщал своё чёрствое сердце их беспомощным страхом, словно именно это внушало ему смелость и подгоняло вперёд, заставляя дышать, жить и упиваться завоёванной им властью, вопреки негласно установленным законам справедливости. Нежные игры завистливого ветерка лукавым шепотком копошились в густых зарослях колючего терновника, будто прячась от открыто представшей перед ним угрозой, распуганные дневным сиянием тени прижались друг к другу под корнями старых дубов и ароматных елей, свидетельствуя о минувшем присутсвии некогда царствовавшей здесь ночи, а изорванное кое-где сплошное полотно независимо льющегося на землю недоступного золота бережно укрывало плавный рельеф ниспадающих и вздымающихся холмов неброским одеянием скромной роскоши, как бы стараясь подчеркнуть их гордое величие. Каждый миг, проведённый в ненавязчивых объятиях умиротворённого молчания, постепенно нагнетал непрошенную тревогу, никак не сомвестимую с волнительным предвкушением, и каждое приворожённое этим ловким обманом сознание было бы радо проникнуться неповторимой песней всего живого, вторившей его непонятному состоянию, однако именно в этот день погружённое в необъяснимое предчувствие сердце не могло найти столь желанного отклика со стороны знакомых ему мест и краёв, как бы страстно не желало оно влиться в неповторимое течение непредсказуемой природы, раствориться в глубине хранимых ею тайн и загадок, остаться наедине со своими неуловимыми мыслями и ощущениями, такими уязвимыми и неприкосновенными, что ни с кем больше не хотелось ими делиться. Далёкие своды безмятежных небес казались как никогда недоступными и враждебными, а скрывающие от глаз его многогранные переливы густые плетения извилистых ветвей невольно усиливали навязчивое чувство собственного одиночества и безвременной оторванности от былой независимости, словно для того, чтобы наконец остепениться и ощутить в себе желанную храбрость, нужно было всего лишь поймать краем взгляда мелькнувшее над головой голубое пятно небосклона и осознать, что его невидимое покровительство по-прежнему находится где-то рядом. Недружелюбный ветер с неожиданной яростью обрушивался на идущего по лесу Бали, заставляя его гнуть голову под натиском дерзкой стихии, бесцеремонными порывами трепал свободную одежду на его тощем теле, цепким ознобом прижимал её к стройным бокам, беззастенчиво пробивался к беззащитной коже, будто пытаясь наказать слишком уверенного в себе охотника за его самодовольный нрав. В протест необычной для нынешнего сезона ветреной погоде невозмутимое светило опаляло свои владения всё тем же щедрым сиянием, однако весьма раздражённый поднявшимся ураганом воин был вынужден прятаться за широкими спинами более старших и опытных следопытов, что окружили его тесным строем со всех сторон, чтобы разбушевшаяся стихия окончательно не сбила его с ног. Обязанность чутко отслеживать и выискивать в непроходимой чаще проворную дичь всё равно принадлежала не ему, а другим товарищам его отца, прославленным охотникам и бывалым стрелкам, так что сейчас он мог позволить себе расслабиться и усыпить на некоторое время своё бдительное внимание и зоркое зрение, дабы не лишать опытных вояк охотничьего азарта. Несмотря на то, что небольшой отряд под руководством Яхъи-бея выдвинулся в лес в окрестностях Семендире совсем недавно, незадолго до рассвета, Бали уже одолевала смертельная скука, витающий в студённом воздухе дух присутствия занимающегося восхода только сильнее клонил неустойчивое сознание в прерванный сон, и даже приятное ощущение покоящейся в ладони шершавой текстуры изящного, сильно изогнутого лука не могло возвратить ему тот самый решительный задор, с каким он выступал в этот непростой путь под прицелом множества любопытных взглядов зрелых воинов, ждущих от него то ли каких-то великих подвигов, то ли хотя бы малых попыток проявить себя и поучаствовать в занудных беседах и политических баталиях уважаемых чиновников. Впрочем, и в кругу ровесников строптивому подростку не нашлось постоянного места: где-то позади, но всё ещё под пристальным присмотром старших, резвились и весело переговаривались в полголоса такие же юные и пока ещё слишком беспечные охотники, молодые искатели новых впечатлений, увлечённые, по его мнению, всякими бессмысленными глупостями, никак не связанными с предстоящей охотой. И это было ещё не всё: эти беззаботные и рассеянные бездельники и были тем самым маленьким отрядом, во главе которого Яхъя-бей великодушно поставил Бали. Только лишь за это полунасмешливое поручение юный воин оставлял за собой право ненавидеть отца всем сердцем, всей душой осуждать Нуркан, на удивление быстро нашедшую общий язык с ровесниками, и до жажды мести завидовать Ахмеду, который гордой вызывающей походкой шествовал рядом со старшим беем, не отходил от него ни на шаг и время от времени нёс на своих плечах его крепкую тяжёлую ладонь в знак похвалы или одобрения. Чтобы не расстраивать себя лишний раз жалким зрелищем младшего брата, всеми силами пытающегося выслужиться перед отцом, Бали старался не смотреть в их сторону, цепляясь ленивым взглядом за окружающий его неизменный пейзаж, а когда на глаза всё попадалась эта неразлучная пара, ощущал уже привычное гневное жжение в свежей царапине над глазом, которую отныне во избежание лишних вопросов и неугодных сплетней он был вынужден прятать под покровом традиционного головного убора, пока ещё великоватого ему и незнакомого в ношении. Никогда раньше ему не приходило в голову, что его первый шрам будет получен не на поле славной битвы с врагами, как он о том мечтал, а в тренировочном поединке с собственным отцом и что именно эта его первая отметина станет той, которую он будет стыдиться и проклинать почти так же сильно, как тот злочастный миг, когда трусость и слабость остановили его саблю над головой родителя. От затянувшегося бездействия Бали спасала только имеющаяся возможность наблюдать, лицезреть и запоминать все тонкости и хитрые приёмы настоящей охоты, поскольку до его навострённого уха непроизвольно долетал каждый шорох испуганной птицы, каждое шевеление пёстрых перьев среди листвы не оставалось для него незамеченным, но он молчал о своих маленьких восторженных открытиях, прекрасно понимая, что Яхъя-бей не обратит на это своё предвзятое внимание. Ему оставалось только в немом нетерпении ожидать приказа, однако всё чаще ему начинало казаться, что отец больше озабочен Ахмедом, чем выслеживанием добычи. Смех за его спиной в одно мгновение сделался громче, подняв внутри него волну стихийного раздражения, и Бали, стиснув зубы, непроизвольно обернулся, тут же наткнувшись недовольным взглядом на заливающуюся заразительным хохотом Нуркан, рядом с которой в самой непринуждённой манере держался один из вверенных ему воинов по имени Айкут, самый вспыльчивый и отчаянный юноша из всех, душа любой компании, добрый сердцем, но при этом с особой осторожностью выбирающий себе товарищей. Кажется, сестре он сразу понравился, что было неудивительно: его необычное чувство юмора завораживало и вызывало доверие, однако сам Бали пока ещё не привык к такой открытости, поэтому относился к нему с потаённым подозрением. С другой стороны от Нуркан степенным шагом шествовал Онур, отличающийся приятной наружностью, многогранной глубиной светлых карих глаза, почти таких же, как у Айкута, острыми чертами серьёзного лица и ослепительно выразительной улыбкой, что не сходила с его губ вот уже несколько часов, начиная с того момента, как взгляд его упал на дочь старшего бея. Кроме Айкута и Онура, эту маленькую процессию замыкал другой, не менее жизнерадостный и своеобразный товарищ, чьё имя было таким же звучным, величественным и мелодичным, как и его приятный голос, рокотливый и глубокий, словно далёкий рёв какого-нибудь зверя, — Эрдоган. Непредсказуемый, саркастичный и удивительно сообразительный, он мог бы принести немалую пользу этому походу, но, к сожалению, его длинный язык не имел за собой привычки молчать, когда это было необходимо. Вот и сейчас он с присущей ему вальяжностью крутился вокруг Нуркан, словно стараясь привлечь её к своей дивной персоне, и Бали с неутихающей досадой видел, что ему это успешно удаётся. Только лишь поминутное обращение к нему старого воина, идущего позади них, могло на время приструнить его пылкий нрав, или строгие, многозначительные взгляды его старшего брата Серхата, которые тот иногда метко кидал на неугомонного юношу, стараясь призвать его к порядку. Он был выше всех, строен и гибок, ладного телосложения, имел, в отличие от коренастого и поджарого Эрдогана, который по какой-то нелепой случайности стал счастливым обладателем пронзительных голубых очей, светлые янтарные глаза с оттенком пугливой бронзы, в меру отросшие каштановые волосы и располагал вполне привлекательными чертами худого лица, в коих проскальзывала порой неуловимая загадочность. На фоне этого бессмысленного веселья, подкреплённого отсутствием каких-либо занятий, ярко и чётко, подобно чёрной вороне на белом снегу, выделялся другой, совершенно противоположный по скрытному характеру своим сверстникам воин, единственный, кроме Бали, кто не принимал участия во всеобщих развлечениях, вероятно, самый старший и оттого самый молчаливый и суровый из всех, невольно притягивающий к себе внимание Бали. Он шёл в самом конце, облачённый в неброское одение из чёрной кожи, что с безупречной точностью сочеталось с его волосами угольного оттенка и такими же бездонно-тёмными глазами, и всё это время хранил велиственное молчание, словно каждое слово считалось для него исключительно крайней мерой общения, поскольку иной раз его глубокомысленный, до дрожи пронзительный взгляд, проникающий прямо в душу, говорил больше, чем он сам. Его звали Тугрул, и это короткое, цепкое имя будто бы раскрывало в один миг всю его таинственную сущность, с поразительным изяществом подчёркивало каждую строгую деталь в его грозном образе, и один только вид его напряжённой уверенной поступи и неизменно гордой осанки внушал Бали не малое уважение и даже готовность с ним заговорить, однако внутренние предупреждения всё равно брали вверх. Какая-то опасная недосказанность в его мрачном облике привлекала и немного завораживала юного воина своей скромностью и скрытностью, неприступное хладнокровие и отстранённая рассудительность в его глазах как нарочно не позволяли установить с ним долгий зрительный контакт — казалось, его взор, чуткий и понимающий, видит всё вокруг и считывает даже самые потаённые мысли. Однако, несмотря на столь явную нелюдимость, Бали какими-то внутренними инстинктами чувствовал, что Тугрулу можно довериться, что эта скованность и беспристрастие однажды породят в нём несгибаемую преданность и отвагу настоящего воина, сделав его незаменимым союзником в любом бою. — Стойте, — неуместно громко и до неприличия внезапно прозвучал в омуте вязкой тишины низкий голос Яхъи-бея, и весь отряд по его резкому жесту послушно остановился, насторожив слух и в готовности поднимая луки. — Молодая лань, где-то совсем близко. Слышите шелест травы от шагов? Я её чую. Сердце Бали безудержно подпрыгнуло, неожиданно напомнив о давно уснувшем внутри охотничьем азарте, и тугой ком напряжения и возбуждённого предчувствия в груди стянулся сильнее, едва не перекрывая ему дыхание. В самом деле, совсем близко, возможно, даже в нескольких шагах от него, слышалось какое-то лихорадочное шуршание, перебиваемое привычным птичьим пением, и всё же тёплые импульсы бьющей из чащи жизни ощущались слишком отчётливо и тонко и не могли не будоражить воображение, чьи насыщенные глубины ещё никогда не сталкивались с экзотическим образом столь прекрасного животного. Новый всплеск неудержимого восторга подчинил себе его наивное сознание, вынуждая нетерпеливо наклониться в сторону заманчивых звуков, и в этот самый момент Яхъя-бей обернулся и вперил прямо в него решительный взгляд, горящий хищным огнём, словно стремясь удержать его на месте. — Бери свой отряд, и отправляйтесь по её следу, — велел он, слегка кивая сыну. — Встретимся в полдень за лесной чащей. Не дожидаясь ответа, Яхъя-бей молча отвернулся и уверенным шагом направил свой отряд в противоположную сторону, оставив молодых воинов и Нуркан на попечение Бали, который едва сдержался, чтобы не завыть от досады. Увидев, как Ахмед с издевательским сочувствием задерживает на нём притворно понимающий взгляд, он почувствовал, как в груди поднимается неконртолируемое пламя ненависти, причём каждая его искра стремилась вырваться наружу и обжечь по-больнее наглую гримасу на красивом лице младшего брата. Отец решил оставить его рядом с собой, а ему, его старшему наследнику, доверил нянчиться с кучкой неопытных юнцов, чьи громкие голоса и звонкий смех уже давно распугали всю дичь во всей округе. Если бы они хотя бы пытались проявлять интерес к этому занятию, Бали и то отнёсся бы к их поведению с большим пониманием, но с каждым шагом, уводящим его в непроходимые дебри Смедеровских лесов, его досада только росла и множилась от постоянного смеха и несмолкаемых разговоров за его спиной, что как нарочно мешало ему сосредоточиться, распознать, где же находится лань, и отыскать её среди совершенно одинаковых стволов деревьев, чья окраска с поразительным сходством копировала золотисто-каштановую шерсть грациозного зверя. В окружающем его диком шуме сосредоточиться на поисках не представлялось возможным, голова гудела и раскалывалась от пульсирующей в висках ярости, но он упрямо держался, до последнего делая вид, что происходящее его нисколько не напрягает. Невозмутимый и на удивление равнодушный ко всему Тугрул бесшумной тенью шёл рядом с ним, не произнося ни слова, но это его молчаливое присутсвие почему-то настораживало и смущало, отчего каждый новый приказ застревал в горле, как только их взгляды на долю мгновения пересекались. Вся эта атмосфера отсутствия какой-либо собранности и дисциплины вгоняла Бали в ещё большее напряжение, до предела оголяя взвинченные нервы, так что вскоре он обнаружил, что просто не в состоянии выносить эти мучения. Казалось, ещё немного, и он непременно взорвётся от переполнявших его эмоций, хотя разумные слова Яхъи-бея настойчиво стучали в голове подобно причудливым ритмам, оттягивая момент неизбежного. Он будущий воин, а значит, должен сохранять хладнокровие и не поддаваться чувствам: тот, кто позволяет эмоциям брать вверх над разумом, слаб и беспомощен, однако как оставаться равнодушным в таких невыносимых условиях? Последняя капля в чаше его терпения выплеснулась через край в тот самый миг, когда затылок снова пронзило раздражением от ударившего в спину громкого хохота откуда-то сзади, и Бали вынужденно остановился, вцепившись в лук, когда распознал среди мешанины чужих басов и тембров тонкий голосок сестры. Из последних сил подавляя внутри приказной тон, юный воин заставил себя принять самое непринуждённое выражение лица и обернулся, уже заранее зная, какая картина предстанет перед ним, и одновременно подготовив на этот случай так долго крутящуюся у него в мыслях фразу, способную спасти его от жестокой пытки. — Я предлагаю разделиться, — так громко, насколько мог, высказался Бали, привлекая к себе внимание незадачливых охотников. Все они разом остановились, с первого раза услышав его необычайно требовательный голос, и мгновенно замолчали, с интересом нацелив на него горящие недавним весельем живые глаза. Только убедившись, что отряд готов внимать его словам, он коротко кивнул и продолжил, посмотрев на Нуркан: — Ты пойдёшь со мной, а остальные идите в другую сторону. Если обнаружите лань, подайте сигнал и сами ничего не предпринимайте. Всем всё ясно? Последовало сразу несколько изумлённых кивков, сопровождаемых растерянными переглядками, так что Бали безошибочно осознал, что его товарищи не ожидали, что их беззаботное веселье столь быстро закончится. Где-то глубоко внутри него щекотливо заворочилось мрачное удовлетворение, подкреплённое долгожданным предвкушением скорого одиночества, и только лишь Нуркан смотрела на него с подозрением, молчаливо осуждая за принятое решение. Разумеется, она уже догадалась, какие жестокие мысли плещутся у него в голове, однако предусмотрительно не произнесла ни слова, и Бали втайне был ей за это благодарен. Первым с места сдвинулся Тугрул: в своей обычной невозмутимой манере он присоединился к остальным юным воинам и, минуя их и не перебрасываясь ни с кем даже парой фраз, направился в самую глубь чащи, двигаясь уверенно и твёрдо, словно этот лес давно уже был изучен им вдоль и поперёк. Айкут, Онур, Эрдоган и Серхат беспрекословно направились за ним, будто неогласованно избрав сурового охотника своим временным предводителем. Растаяв от чувства глубокой благодарности к сдержанному Тугрулу, Бали поманил пальцем Нуркан и схватил её за локоть, быстрым шагом уводя подальше от них. Сестра не сопротивлялась, но от неё так и веяло возмущением, поэтому он совсем не удивился, когда, оказавшись под надёжным прикрытием густо переплетённых ветвей в дубовой роще, мгновенно стал объектом чужого осуждения, смешанного с намёком на непримиримую обиду. — Зачем ты это сделал? — набросилась на него Нуркан, важно сложив руки на груди, словно пытаясь таким образом придать больше строгости своему виду. — Вместо того, чтобы бегать от ответственности, мог бы хоть раз выполнить поручение отца должным образом! Они хорошие ребята, ты должен дать им шанс. — Ничего я им не должен, — язвительно отмахнулся Бали, отчего-то бессознательно умиляясь стремлению сестры защитить молодых воинов в его глазах. — Я уже имел удовольствие наблюдать, насколько они хороши, когда им успешно удалось распугать всю дичь и сорвать мне мою первую охоту. — Опять ты только о себе думаешь! — с досадой воскликнула Нуркан, в ярости отвернувшись. — Они, быть может, тоже всю жизнь мечтали об этой охоте, а ты всё испортил, отправив их неизвестно куда! А если они заблудятся? А если случится что-то плохое и им понадобится помощь? Ловко ты от них избавился, ничего не скажешь, но как ты собираешься объяснить это отцу? — Тихо! — внезапно резко оборвал её Бали, жёстко взметнув вверх свободную руку. Колкий импульс непонятного возбуждения скатился вдоль его позвоночника, насторожив притупившиеся в пылу ссоры инстинкты, и он с новым вниманием прислушался к происходящему вокруг него, нисколько не сомневаясь, что никогда не дремлеющий слух и на этот раз уловил нечто важное, что ему не сразу удалось распознать на фоне чужих голосов. Нуркан будто поняла, в чём дело, поскольку вмешиваться не стала, и вскоре юный воин смог наконец различить вдали чей-то душераздирающий вопль, хриплый и пронзительный, врезающийся в виски тяжёлым гулом тысячи болезненных нот. Холодея от необъяснимого ужаса, Бали молча повернулся к сестре и увидел в её расширенных от страха глазах отражение собственного потрясения: она тоже это слышала, и кровь в её жилах стыла так же, превращаясь в медленно ползущую по телу дрожь. — Что это? — севшим голосом пискнула Нуркан, съёжившись, когда рёв стал громче, безжалостно вонзаясь в мозг. Вместо ответа Бали больше не стал медлить ни секунды и стремительно рванулся к Нуркан, хватая её за запястье, и затащил в надёжное укрытие за раскидистым кустом на случай, если его самые худшие опасения начнут неумолимо сбываться. Сестра хотела было воспротивиться, но от растерянности не смогла связать и двух слов, поэтому вынужденно повиновалась, безвольно следуя указаниям юного воина, пока он силой заставил её присесть рядом с ним, предусмотрительно затаившись. Дикий, пропитанный страданиями и невыносимой болью вой поднялся до самых небес, едва не отдаваясь глухой вибрацией в земле и стволах деревьев, и, казалось, всё вокруг безжизненно оцепенело, не смея вставать на пути у опьянённого безумием животного, способного издавать столь отвратительные звуки. Бали сморщился, но заметно успокоился, поняв, что рёв не становился громче, а значит, они с Нуркан пока что в безопасности, однако даже это знание не могло усмирить отчаянно трепещущее внутри него благоговение, словно источник чужих мучений его завораживал и подталкивал к желанию узнать больше. Хотя он и так знал достаточно. Он знал, кому принадлежит этот нечеловеческой природы крик, и невольно вспоминал милую его сердцу Кахин Султан, с которой однажды, сидя на берегу реки, столкнулся с такой же ситуацией. Тогда он напугался до смерти, и хорошо, что рядом была невозмутимая и мудрая госпожа, вовремя успокоившая его и открывшая неприятную тайну того, кто подвергся этим жестоким пыткам. — Что это за страшный рёв? — дрожащим шёпотом спросила Нуркан, пригибаясь к земле, будто неоспаримая мощь этого протяжного вопля давила и на неё тоже, становясь причиной её необъяснимого страха. Бали посмотрел на неё и всем сердцем понадеялся, что его взгляд излучает самое уверенное спокойствие, на какое он только был способен под натиском нахлынувших на него будоражущих воспоминаний. — Оленьий рёв, — глухо проронил он, опасаясь повышать голос, и обратил погружённый в раздумья взор куда-то сквозь чащу перед собой, словно пытаясь проникнуться чувствами, которые испытывал тот самый олень, терзаемый собственной беспомощностью и злостью на самого себя. — Он страдает. — Что с ним? — мгновенно испугалссь, Нуркан, стремясь заглянуть брату в глаза. — Он ранен? Или он умирает? Истошный вой повторился, постепенно переходя в сиплое мычание, и вскоре олень зашёлся в приступе лихорадочной отдышки, и Бали чётко представил, как раздуваются широко его ноздри, как из лёгких вырывается бешенное дыхание, как его стройное грациозное тело ломает от внутренней боли, и он цепляется величественными рогами за низко склонённые ветви, наводя страх и ужас не только на своих сородичей, но и на хищников, которым грозили его острые копыта, что безостановочно рыхлили землю. Молодой воин поймал себя на приступе странного сожаления и в глубине душе искренне пожелал несчастному смерти, лишь бы он не мучился и не доводил себя до исступления, следуя на преступный зов своих потаённых пристрастий. Но нет, он ещё долго будет изнывать в этих жестоких пытках, пока не найдёт противоядие, и лес ещё долго будет стонать и трещать, пропитываясь его криком, небеса будут дребезжать и раскалываться, как перед самой страшной грозой. Словно мрачная тень накрыла сознание Бали, не давая ему вынырнуть на поверхность из омута собственных невесёлых мыслей, но где-то на подкорке разума ещё звучал повисший в воздухе вопрос Нуркан, которая терпеливо и с нарастающим интересом ждала ответа. — Почти умирает, — уклончиво отозвался Бали, выдержав напряжённую паузу. Ему была известна необъяснимая симпатия сестры ко всем без исключения животным в этом мире, поэтому он не хотел напрасно её расстраивать, но и умолчать об истине тоже не мог. — У него ломка. — Что у него? — не поняла Нуркан, уже, кажется, позабыв о своём недавнем испуге. — Что такое ломка? — Ему очень больно от того, что он не может удовлетворить своё желание, — объяснил Бали и повернулся к сестре, встретив её припорошенный любопытством тёмный взгляд. — Тебе известно, как олени относятся к мухоморам? Они их едят, получают от этого неповторимое удовольствие, но, когда его действие заканчивается, они готовы перерыть весь лес в поисках этого гриба. Если олень долго не получает свою дозу яда, его начинает ломать от боли, он свирепеет и поднимает дикий рёв на всю рощу. Только лишь новая порция мухомора способна заглушить его страдания. — Это ужасно, — потрясённо ахнула Нуркан, отшатнувшись и с нескрываемым сочувствием поворачиваясь в сторону невыносимого рёва. — Ему можно помочь? «Как можно помочь тому, кто сам по собственной воле обрекает себя на мучения?» — Нет, — произнёс Бали вслух, сделав вид, что тослкивое разочарование, отразившееся на лице сестры, его нисколько не тронуло. — Он будет мучиться до тех пор, пока не найдёт спасение. Или не попадётся нам на глаза и не станет жертвой наших смертоносных стрел. Больше никто из них не вымолвил ни звука: всё самое основное и приемлемое уже было сказано, а рёв, достигнув своего красочного пика, так же пронзительно и безвременно растаял где-то вдали, бережно обволакиваемый ласками покладистого ветра, так что даже слабое эхо, отчаянно вьющееся в небеса, вскоре затихло, погружая лесные владения в скорбное, благоговейное молчание, от которого сердце безнадёжно замирало, переставая тревожить рёбра уже привычной и незаметной дробью жизни. Теперь всё это казалось таким неестественным и неправильным, что Бали даже невольно пожалел, что не может больше стать частью оленьего горя, разделить с ним его страдания, постараться понять, сталкивался ли он в своей жизни с чем-то настолько ужасным и необратимым. Нуркан подле него оцепенела, ещё не до конца придя в себя после пережитого потрясения, но новый пугливый шорох, раздавшийся совсем рядом с ними, заставил её мгновенно оживиться, прерывисто втянув в себя воздух. Прежде, чем Бали успел должным образом отреагировать на чужое вторжение, его предплечье испытало на себе жёсткую хватку чьих-то заделеневших пальцев. Плоть пронзило болезненной судорогой, и он дёрнулся, наткнувшись на встревоженный взгляд Нуркан, однако не успел сказать ни слова в утешение: густые заросли терновника напротив них встревоженно зашевелились, возвещая о чьём-то нерешительном присутствии, и из-под вороха ветвей и налитых зеленью листьев показалась сначала заострённая обтекаемая морда с блестящим подобно омытой ягоде ежевики носом, аккуратно стоячими округлёнными ушами и бархатной шёрсткой на широком лбу, а затем — длинная изящная шея, стройные, покатые плечи, осанистая спина и поджарые бока, грациозные тонкие ноги и пушистый, короткий хвостик золотистой оленухи, что двигалась с безупречной лёгкостью и осторожностью, бесшумно приминая острыми копытами траву под ней, обнюхивая растительность вокруг неё и решительно не замечая охотников прямо перед собой, хотя Бали был точно уверен, что эти животные отличаются отменным обонянием. Только спустя мгновение до него дошло, почему так происходит: встречный ветер ненавязчиво толкнул молодого воина в грудь, как бы подсказывая ему, что он на его стороне. Смешанный с лесными ароматами и оттого плохо различимый запах приближающегося зверя защекотал ноздри, и Бали сразу понял, что оленуха не может почуять угрозу, пока потоки ветра направлены против неё. Тихое ликование взбунтовалось в его душе, и нечто, похожее на сладостный привкус охотничьего азарта, тягучей истомой разлилось внутри него, вынуждая приковать жадный взгляд к уверенным движениям животного, бесстыдно подставившего свой беззащитный бок под его стрелу. Над ухом он различал трепетное восхищённое дыхание заворожённой Нуркан и с некоторой жалостью подумал о том, насколько сестра далека от этого наслаждения, от этой головокружительной страсти, что пьянит и очаровывает его сердце неповторимым ощущением собственного превосходства над чужой жизнью. Она скорее самозабвенно любовалась представшим ей зрелищем и, вероятно, могла бы потратить на это бессмысленное занятие не один час, так и не достигнув намеченной цели. Но Бали не был таким впечатлительным и уязвимым, как будущая госпожа, поэтому его потаённого восторга хватило ровно на то, чтобы расчётливо оценить разделяющее его и выбранную жертву расстояние. Стараясь не потревожить зачарованную Нуркан, он подпозл ближе, едва задев плечами умытые росой ветви, но даже не поморщился, когда прохладная влага скатилась по его шее ему за ворот, вызывая невольную дрожь. Его хищный взгляд был прикован к беспечно пасущейся оленухе, а мысли заполонили непрошенные воспоминания о многочисленных тренировках с отцом, уже настолько прочно вживленных ему в память, что казались самым естественным после того, как ему приходилось чуть ли не засыпать под ритмичное звучание его властного голоса в собственной голове. Встретил зверя — примани его. Осторожно и бесшумно, чтобы не спугнуть беспечную оленуху, Бали решился действовать быстро и непоколебимо, как учил его отец. Расчётливо прищурившись, он предусмотрительно опустил лук как можно ниже, оцепенел на одном месте в крайне неудобной позе, попытался перехватить её блестящий тёмный взгляд. Подобравшись к нагретой земле, приоткрыл рот, напряг худощавую шею – и мягкая трахея задрожала, рождая какие-то причудливые звуки, – не то стрекот, не то ропот далёкой воды. Глаза его при этом смотрели ласково и маняще, подзывая оленуху к себе, всё тело замерло, язык с умелой ловкостью шевелился под нёбом, произнося всё новые и новые звуки – стук, цокат, вкрадчивое бормотание жесткокрылого кузнечика. А оленуха отвечала. Клонила к земле длинную изящную шею, по-лошадиному изгибала губы, пристукивая зубами, легко взрыхляла почву твёрдыми копытами. Он пристально следил за ней, чувствуя каждый её боязливый шаг, как свой собственный. Он говорил с ней и почему-то думал об отце. Представлял себе, как его сильная костлявая рука тянется к луку, бесшумно натягивает тетиву, сощурив один глаз для более точного прицела, хладнокровно скользит взглядом по стреле, продолжая невидимую линию острого наконечника. Без намёка на жалость расслабляет пальцы, выпуская на свободу саму смерть, а его чёрные глаза так же хладнокровно наблюдают за тем, как непредназначенный быть последним вздох в груди зверя безвозратно обрывается, застревая где-то между ними, и её массивное тело с тяжёлым стуком падает на землю, поражённое рукой того, кому она так опрометчиво доверилась. Кровавый образ жестокости и равнодушия застыл перед внутренним взором Бали, едва не вынуждая его отступить, однако небывалая твёрдость в руках поразила воина настолько, что он загорелся желанием узнать, на что они способны под руководством независимого разума. Оленуха подошла уже совсем близко, с любопытством шевеля точёнными ушками, и столь же неосторожно выставила на всеобщее обозрение свою подвижную грудь, бессознательно открывая доступ к самому сокровенному, единственному источнику жизни, что поддерживал её невинное существование. Юный воин больше не звал её, но предпринятых им мер оказалось более, чем достаточно, чтобы заинтересовать животное и привлечь его бесценное внимание: теперь всё остальное зависело от него. Медленно и аккуратно, чтобы не издать лишнего шума, Бали выставил изогнутый корпус лука перед собой, устойчиво сжимая его в ладони, а другой рукой вытащил стрелу, натянул упругую нить тетивы, так что та задрожала, подобно скрипичной струне, и ему потребовалось собраться всем телом, дабы не отпустить её раньше времени и не совершить роковую ошибку. Дыхание само собой замерло в его лёгких, подавляя поднявшееся было волнение, его затуманенный взгляд на мгновение скользнул по поверхности бездонных глаз оленухи, а воздух вокруг него скопился напряжённый, густой и невыносимо тягостный, так что во рту пересохло и кожа под рубашкой покрылась непрошенным ознобом. Время будто остановилось, но в одно невероятно короткое молниеносное мгновение всё вдруг закончилось, безвременно оборвалось за одну лишь ничтожную долю секунды, разом перечеркнувшую плавный ход его мыслей, возможность испытывать истинные эмоции и чувства, невинность и душевную чистоту. Всего лишь одно мгновение, за которое выпущенная уверенной рукой стрела рассекла воздух и поразила податливую плоть беззащитного перед ней существа в самую грудь, будто уничтожило какую-то значимую часть его самого, преодолело трусость и сомнения перед первым в его жизни убийством, разделило его судьбу на две неравные половины, одна из которых принадлежала ему совсем недавно, а другая принадлежала ему теперь, после того, как предсмертный вздох сорвался с губ раненой оленухи, пронзительным воплем отчаяния, страха и боли отзвенев в его ушах. Когда благородной посадки аккуратная голова неестественно сильно запрокинулась назад, стройные ноги подогнулись, и животное растянулось на тёплой земле, запятнав её свежей кровью, другой, гораздо более испуганный и непримиримый крик раздался совсем рядом с Бали, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы разогнать скопившийся в сознании вязкий туман и понять, что это кричала его сестра. — Что ты наделал? — истошно вопила Нуркан, в истерике закрыв лицо руками. Почему-то Бали боялся посмотреть ей в глаза и только устало вздохнул, с удивлением обнаружив, что всё это время не мог дышать. Мышцы ныли, как после трудного боя, всё тело сводило незнакомым напряжением, а во рту стоял железный привкус крови. И это только после первого выстрела! — Как ты мог?! Ты обманул её! — Успокойся, Нура, — жёстко, но со слабой дрожью в голосе взмолился молодой воин, не в силах выслушивать упрёки со стороны девушки. — Это закон жизни, понимаешь? Сильный убивает слабого, к тому же, я это сделал не просто так, а ради нас всех. Если ты хочешь когда-нибудь повзрослеть и стать воительницей, как ты о том и мечтаешь, тебе придётся привыкнуть к жестокости. «Хотя мы с тобой наблюдали её каждый день на протяжении всего взросления». — Бедная! — сокрушалась Нуркан и внезапно сорвалась с места, покидая укрытие и порывисто падая на колени перед телом мёртвой оленухи, чьи некогда сияющие ночными звёздами глаза ныне потускнели и остекленели, неподвижно уставившись в небо. — Бедная моя лань! Зачем я только согласилась на это? Зачем?.. Поверхностный голос Нуркан стихнул и оборвался, а вместо него послышались глухие всхлипывания, сотрясающие её подтянутое тело неудержимыми судорогами. К своему стыду, Бали не сразу догадался, что она залилась безутешными слезами разочарования и скорби, оплакивая павшую оленуху, и столько горя и невыразимой печали звучало в её глубоком плаче, что стиснутое смертельным холодом сердце воина чуть оттаяло и даже дрогнуло от мимолётного раскаяния, когда его посетила мысль о том, что если бы он знал об этих слезах, напрасно пролитых его сестрой, он бы ни за что не убил эту лань. Однако стрела уже вонзилась в чужую грудь и по-прежнему виднелась на поверхности в ворохе пушистого меха, вспоровший мышцы и сухожилия корпус зловеще поблёскивал и темнел от просачившейся крови. Желание упасть на колени рядом с Нуркан и разделить её невосполнимую утрату росло в душе Бали с каждым мгновением этой сцены, однако он не мог позволить себе такую роскошь. Его и так шатало от внезапного недомогания, и совсем скоро должен был появиться отец, который ни в коем случае не должен застать их в таком унизительном положении. Они уже давно перестали быть детьми, видевшими трогательную красоту в любом существе и бескорыстно любящими его только за то, что оно покорило их наивные сердца своим умилительным молчанием. Видимо, Нуркан до сих пор не могла смириться с этой потерей, несмотря на то, что сама настояла на этом походе. — Вставай, сестра, пожалуйста, — как можно ласковее и мягче попросил Бали, приближаясь к сестре и успокаивающе тронув её вздрагивающее плечо. — Яхъя-бей скоро вернётся, он не должен увидеть тебя такой. Стоило этим пророческим словам слететь с его безвольно ворочившегося языка, как лесные просторы взорвались новыми звуками и пришли в умышленное движение, возвещая о чьём-то неумолимом приближении. Холодея от необъяснимой тревоги, Бали заставил себя вытянуться всем телом и стоять прямо, чтобы не доставить отцу такого удовольствия как наблюдение его постыдной слабости. Он хотел было дёрнуть Нуркан, пока ещё не стало слишком поздно, однако из леса уже выступил отряд во главе с грозным и опасным Яхъёй-беем, чьи глаза даже издалека напоминали две половинки разразившихся бурей пасмурных небес, источавших мертвенный лёд и стальной блеск назревающего гнева. Сердце юного воина безнадёжно упало куда-то вниз, когда он различил за широкой спиной отца остаток своего немногочисленного патруля: его молодые, неопытные товарищи устало плелись за старшим беем, пристыженно понурив головы, и больше не было слышно их беззаботного смеха и непринуждённых разговоров. Один только Тугрул осмелился оторвать от земли пропитанный досадой взгляд и бесцеремонно вонзил его в Бали, так что того словно окатило студённой водой. Ему внезапно стало неуютно под прицелом этого тяжёлого взора, и он к собственному раздражению ощутил острый укол вины, хотя и понимал, что на самом деле заслуживает куда большего осуждения. Огромных усилий ему стоило остаться на месте в самой невозмутимой позе, но как только на него из ниоткуда набросился чёрный вихрь, а прямо вплотную к его лицу оказались пылающие в огне ярости глаза Яхъи-бея, он не смог сдержаться и чуть пошатнулся, захлебнувшись знакомым приступом тошнотворного страха. Сокрушительные волны чужого негодования, смешанные с разочарованием и жаждой покарать виновного, обрушились на оцепеневшего Бали в одно ужасающе долгое мгновение, в течение которого он был вынужден беспрерывно смотреть в эти пугающе глубокие, проницательные глаза, ощущать на себе безжалостное давление цепкого взгляда, чувствовать предательские поползновения шевелящейся внутри унизительной трусости, требующей от него прилежно уставиться в землю и согнуться под натиском неподвластной ему силы. Он, может, был бы и рад на этот раз проявить безоговорочное подчинение, вот только скованное напряжением тело его не слушалось, и воин не смел пошевелиться или лишний раз вздохнуть, опасаясь, что дёрганные движения выдадут атаковавший его испуг. В лесу повисла звенящая тишина, и Бали как никогда пожелал, чтобы она нарушилась хоть одним случайно брошенным словом, настолько невыносимо было оставаться один на один с настигнувшей его угрозой. Казалось, ещё немного, и он потеряет сознание от переполнявших его противоречивых мыслей, но Яхъя-бей наконец заговорил, и голос его звучал искажённо, хищно и вкрадчиво, словно рычание, так что вдоль позвоночника будто полоснули острые когти голодного зверя: — Не думал, что когда-нибудь стану свидетелем столь низкого поступка со стороны собственного сына, — тихо, но чеканя каждое слово процедил Яхъя, нарочно потрудившись, чтобы ни одно из них не ускользнуло от внимания невольных слушателей. — Так-то ты исполняешь мои приказы? Так ты благодаришь меня за оказанную милость? Отвечай, нечестивец! Что это за бунт? Растерянность и неподдельное изумление Бали были столь велики, что он лишь в последний момент сумел спрятать истинные эмоции от всевидящего взора отца, в то же время с неожиданным для самого себя спокойствием заметив, что привычные ему ругательства и грубые ответы, присущие его непредсказуемой натуре, словно куда-то испарились из его головы, а язык не чесался как прежде от желания съязвить или выкинуть очередную наглую фразу, лишь бы только не признавать за собой чужое покровительство. Но теперь всё было иначе, вместо знакомой ярости воин почувствовал лишь бездонную пустоту на месте огненного цветка неудержимого гнева, стремление доказать кому-то свою силу и несуществующую власть вдруг сменилось отсутствием всякого порыва к сопротивлению и более не имело своего былого значения, будто необходимость сохранить внутреннее умиротворение было намного важнее и правильнее, мудрее, как бы выразилась Кахин Султан, будь она сейчас здесь. Вслед за этим отступил и страх, ушла валящая с ног слабость, бушующая стихия замешательства в груди улеглась, и даже дребезжащее молчание уже не казалось таким угнетающим и неприветливым, наоборот, оно вселяло небывалую уверенность, помогало сосредоточиться на самом главном, исключая вероятность опрометчивого нетерпения. — Выходит, моё доверие было ошибкой, не так ли? — холодно бросил Яхъя-бей, медленно отклоняясь. Бали даже показалось, что на краткий миг в его глазах зародилось удивление. — Ты пренебрёг моим великодушием и поступил вопреки моей воле, проявив высшую степень неповиновения. Однако я должен отдать тебе должное: без этой оленухи я бы вряд ли позволил тебе здесь оставаться. — Простите, — негромко, но отчётливо свергнулся Бали, медленно опуская голову. На одно сумасшедшее мгновение он прибывал в полной уверенности, что отец так и продолжит кричать на него на глазах у всех, но неожиданно позади него раздался новый голос, бархатный и успокаивающий благодаря таящимся в нём низким переливам: — Полно тебе, сайех! — Юный воин представил, как лицо незнакомца озарила добродушная усмешка, и опасливо обернулся, чтобы встретиться глазами с тем, кто осмелился упомянуть прозвище отца вслух. Это был один из старших офицеров, чьи волосы уже посеребрелись сединой, но во взгляде осталась та самая ясность сознания, намекающая, что бывалый воин прекрасно взвесил каждое своё слово. — Ты же видишь, юнец искренне раскаивается, не нужно затевать ссор. К тому же, он застрелил эту лань, причём сделал это самостоятельно. На твоём месте я бы гордился таким целеустремлённым сыном. Если слова старого охотника и тронули какие-то живые струны в сердце Бали, то произошло это быстро и незаметно, так что он даже не успел ощутить должного удовлетворения. Он и не ожидал, что они найдут какой-либо отклик в бесчувственной душе его отца, поэтому даже не стал напрасно себя обнадёживать, наученный горьким опытом. Яхъя-бей скорее отдаст свою голову на отсечение, чем добровольно одарит сына хоть долей заслуженной похвалы, и с каждым годом, проведённым в постоянном ожидании чуда и последующего за ним разочарования, он всё отчётливее убеждался в том, что даже слабая попытка хоть что-то изменить не стоит и половины прилагаемых им усилий. Разве можно повлиять на того, кто стоит выше других и имеет полное право наплевать на чувства своих подчинённых, зная, что за этим не последует никакого наказания? У него, как и у остальных многочисленных слуг, не было ни свободы, ни собственной воли, ни права говорить о справедливости. Пока не было. — Это не может послужить оправданием к нарушению приказа, — холодно возразил Яхъя-бей, но, на удивление, спорить больше не стал и отвернулся от сына, словно тратить время на его воспитание казалось ему делом, стоящим намного ниже его достоинства. Вместо этого он обернулся к Нуркан и вонзил в неё свой суровый взгляд, даже не посмотрев на убитую лань. Сестра к тому времени уже опомнилась и встала с колен, и только высохшие дорожки недавних слёз на её щеках и воспалившиеся глаза напоминали о том, что совсем недавно она была убита горем. Бали весь напрягся, решившись выступить на её защиту, если отец отругает и её тоже, но тот лишь пренебрежительно скривил тонкие губы, с нескрываемым презрением окинув дочь предвзятым взором. — Ты проявила слабость и непозволительную трусость, Нуркан-Али-Туна. За это я отстраняю тебя от участия в охоте. Пойдёшь в самом конце и будешь следить за тем, чтобы мы не сбились с дороги. Всё ясно? — Да, Яхъя-бей, — безжизненным голосом просипела Нуркан, даже не подняв потухшие глаза на отца, и безмолвно, едва не падая на нетвёрдых ногах, побрела в конец отряда, уставившись в землю под собой отстуствующим взглядом. Сердце Бали с сожалением разрывалось от переполнявшего его раскаяния, он хотел было перехватить Нуркан и хоть как-то её утешить, но не смог сдвинуться с места, пригвождённый сразу несколькими устремлёнными на него взглядами посторонних наблюдателей, среди которых был и подёрнутый торжеством взор Ахмеда. — С этого момента ты не отойдёшь от меня ни на шаг, — снова раздался совсем рядом с ним угрожающий голос Яхъи-бея, а затем чужая твёрдая рука с такой силой вцепилась в его плечо, что он едва не взвыл от острой боли. — Будешь делать только то, что я скажу, а, когда вернёмся, у тебя будет время подумать о своём поведении. Грубым рывком ослабив стальную хватку, Яхъя-бей, не считая нужным повторять общий для всех приказ, стремительным шагом пересёк поляну, намереваясь исчезнуть в чаще глухого леса. Перед этим он задержал на убитой лане предвзятый взгляд, махнул рукой двоим воинам, чтобы они позаботились о добыче, и ничего не сказал, в таком же суровом молчании продолжив свой путь. Весь отряд медленно потянулся за ним, не решаясь нарушить угрюмую атмосферу недавнего напряжения, и вскоре Бали почувствовал, как этот беспростветный омут обречённости затягивает его в свои глубины, лишая даже слабого желания и дальше участвовать в охоте. Ахмед, не посчитавший нужным переброситься с братом хоть парой слов, бесхребетной тенью следовал по пятам за отцом, и юному воину ничего не оставалось, как присоединиться к нему с другой стороны от старшего бея, хотя он нарочно делал всё возможное, чтобы не встречаться с ним взглядом и находиться от него на как можно более далёком расстоянии. Он не посмел обернуться и поискать глазами Нуркан, лелея в груди малодушный страх оказаться отвергнутым ею, и всё же немного успокоился, почувствовав, как тёплая, грубоватая от длительного контакта с оружием ладонь в ободряющем жесте легла ему на плечо, как бы выражая тем самым немую поддержку. Ему не нужно было оборачиваться, чтобы догадаться, что за этим ненавязчивым проявлением отеческой заботы стоят искренняя доброта и поразительная чуткость старого офицера, видимо, уже успевшего проникнуться к нему определённой симпатией. Бали не нашёл в себе силы взглянуть на него, внезапно испытав жгучий прилив невыносимого стыда, но всё-таки не выдержал, когда пригретое чужой рукой тело под одеждой внезапно осталось беззащитным. Движимый почти исступленным желанием перехватить выражение мудрых глаз хоть на короткое мгновение, воин с надеждой обернулся, однако вместо светящихся благодушным пониманием очей напоролся на острые глыбы прочного льда, поселившиеся на поверхности тёмных омутов его недавнего товарища, одного из тех немногих, кого Бали почему-то меньше всего хотел видеть в разочаровании или гневе. Но что-то неподвластное объяснению и в то же время невероятно значимое и бесценное для него, нашедшее зыбкое отражение в этих внимательных глазах, приятно тронуло его сердце какой-то особенной признательностью, почти искоренив в его душе ядовитые ростки сокрушительного отчаяния. Впервые с тех пор, как он был знаком с этим невероятно проницаемым молодым оруженосцем, в выразительных глазах Тугрула промелькнуло нечто, похожее на уважение.