Не грози, если не можешь исполнить — это демонстрация слабости. Доктор Хаус (House M.D.) «Доктор Грегори Хаус» 3 сезон 4 серия.
Первое, что испытала погружённая в прерванное забытьё Марфа, когда её самым бесцеремонным образом выдернули из липкого омута сладких грёз, была тупая ноющая боль в затылке, настойчиво пульсирующая в голове как неприятное напоминание о том, что всё это неопределённое время она находилась в тесном контакте с твёрдой поверхностью шершавого дерева, служившего ей опорой во сне. Теперь, оказавшись на границе между манящим беспамятством и неприютной реальностью, она едва чувствовала в себе силы даже на то, чтобы просто разомкнуть неподатливые веки, не говоря уже о том, чтобы попытаться встать. Всё тело болело и словно закоченело в неудобном положении, плечо, которым она упиралась в покатый выступ деревянной стены, онемело и не ощущало даже слабого покалывания лёгкой судороги, что спускалась вниз по неподвижной руке, лишая заледеневшие пальцы возможности пошевелиться. Видимо, проведённая в тревожных раздумьях бессонная ночь всё же давала о себе знать: помимо угнетающей тяжести, наливающей свинцом непослушные конечности, в крови циркулировала смертельная слабость, такая вязкая и неподъёмная, что оставалось только удивляться, как в этом поверженном и измождённом существе ещё сохраняется способность к осознанным мыслям и здравой оценки своего состояния. С некоторым затруднением, будто в груди осела свинцовая пыль, лёгкие вобрали в себя тягучие струи согретого знойным солнцем летнего воздуха, и, хотя в первой пробе его утончённые ароматы смешались в ненавязчивый осенний букет, отчётливо ощущалось, что длинные тёплые деньки ещё не скоро укоротятся под влиянием проморзглых дождливых заморозков. Новый осознанный глоток лесных запахов мгновенно пробудил в сердце Марфы почти требовательное желание высвободиться из цепких оков неотступного беспамятства, чтобы наконец расстаться с осаждающей здравый рассудок правдоподобной иллюзией, однако на этот раз с куда большей уверенностью ей пришлось убеждать себя, что это действительно необходимо. Чувствуя, как её ломает и валит с ног от ненасытной усталости, она не рискнула покидать не совсем уютное место своего преждевременного пробуждения, превозмогая отчаянные спазмы передавленных мышц, и при первом же признаке собранности в рассеянном сознании задумалась о причине столь резкого и необъяснимого возвращения в реальность, прервавшего независимый ход её потерянных мыслей. Силясь припомнить, что именно послужило поводом к бесцеремонному вторжению чьего-то постороннего вмешательства в её неприкосновенные сноведения, Марфа заставила себя очистить знакомую комнату от скопления ненужных подозрений вразумительным взглядом, и тут же заманчивое присутствие вновь замаячевшей на подкорке сознания усталости как рукой сняло, стоило неожиданно сильному и сокрушительному всплеску ошемляющего потрясения взорваться в её груди, омывая оживлённое сердце и затянутые туманом виски ледяными водами почти животного страха. На одно ужасающее своим невозможным существованием мгновение ей показалось, что представшая перед ней зыбкая тень, так похожая по своему складному строению на стройную фигуру её дочери, является не более, чем жестоким порождением объятого ужасом воображения, но вот этот расплывчатый силуэт, кое-как переступивший порог дома на нетвёрдых ногах, постепенно начал принимать узнавемые черты Ракиты, чем ещё больше поверг Марфу в изумление, сковавшее едва оправившееся после пробуждения тело липким оцепенением. Тут же в памяти всплыли изорванные в клочья фрагменты ночного разговора с Киром, его угрозы и непримиримые намерения, продиктованные желанием уязвлённой гордости отомстить за причинённое ей оскорбление, и неожиданно твёрдость деревянного пола под ногами перестала ощущаться, так что она на долю секунды испугалась, как бы ей не потерять сознание от навалившегося на неё неотвратимого понимания. Разум будто отделился от тела, и вот она уже со стороны наблюдает за собственным удивлением, за шатающейся из стороны в сторону Ракитой, привалившейся к стене, судорожно хватавшей ртом дневной воздух, блуждавшей по комнате совершенно шальными глазами, в то время как извращённые и извороченные до неприличного основания складки её потрёпанной в беспорядке одежды шелестели в такт её загнанному дыханию, недопустимым образом обнажая все её скрытые женские прелести, которые при обычных обстоятельствах никогда не должны были оказаться на всеобщем обозрении. — Ракита! — высоким голосом воскликнула Марфа, словно издалека услышав свой визгливый тон, пропитанный слепым страхом. — Что с тобой, милая? Ты выглядишь просто ужасно! Где ты была всю ночь? — Всё хорошо, матушка, честное слово, — развязным голосом отмахнулась Ракита, сползая по стене на ближайшую лавку. Сердце Марфы испуганно ёкнуло, когда девушка неестественно небрежно и порывисто рухнула на деревянную поверхность, даже не поморщившись от глухого удара. — Я была в лесу, собирала травы. Понимаете, мне нужно было отвлечься. — Собирала травы всю ночь? — недоверчиво изогнула бровь обескураженная мать и, не выдержав, подсела к дочери, обняла её за плечи и встряхнула, пытаясь привести в чувства. На её разгорячённом и покрытом красными пятнами от солнечных ожог теле не было заметно никаких ран, и в целом она выглядела как обычно, однако было в ней что-то неправильное, что-то вызывающее и стыдящее одновременно, приводящее в безмолвное потрясение. Спустя секунду Марфа с запоздалым ужасом догадалась: то, что с первого взгляда показалось ей солнечными ожогами, на самом деле было ничем иным, как следами от чьих-то требовательных пальцев; вдоль хребта стрельнула неуправляемая дрожь. — Разве я не говорила тебе, что по ночам в лесу может быть опасно? Ты посмотри на себя, будто со зверем диким сцепилась! — Эти травы лучше всего собирать ночью, утром их быстро выжигает солнце, — капризно заявила Ракита, с небывалой прежде смелостью обращая на мать упрямый взгляд. Её расширенные глаза всё ещё мутнели от поселившегося в них озорного блеска, отчего казалось, будто её существо потерянно бродит в каких-то несбыточных мечтах, всё никак не желая возвращаться в суровую реальность. Словно желая как можно более правдободобно подтвердить свои слова, Ракита пошарилась в складках сарафана и опустошила карманы, с деловым видом раскладывая на лавке собранные ею свежие травы, с помятыми листочками и изломанными стебельками, но всё же пригодные к использованию по назначению. Немигающим взглядом Марфа провожала её несколько воодушевлённые действия, не решившись перебивать откровенное самодовольство в её нарочито изысканных движениях, и только тогда, когда перед ней появились аккуратные ряды разложенных по кучкам трав, она сурово посмотрела на дочь, требовательно скрестив руки на груди. Однако молодая целительница осталась удивительно невозмутимой, и, хотя в глазах её возникло призрачное понимание происходящего, она по-прежнему была далека от действительности, что придавало ей сходство с маячившим на горизонте миражом, явившимся Марфе в приступе опьяняющего страха. В глубине души она отчаянно боялся потерять дочь из виду, словно из-за одной этой опрометчивой ошибки она способна без следа раствориться в воздухе, и эта тошнотворная тревога, бьющая ключом из её неспокойного сердца, вынуждала её пожирать Ракиту жадным взглядом, будто таким образом она могла удержать её во плоти. — Ты знаешь, что случится, если Кир застанет тебя в таком виде? — подивившись своему спокойствию, обронила Марфа, изучая безмятежную девушку внимательным взором. — Он и так зол на тебя, а ты даёшь ему повод для ещё большей ненависти! Тебе известно, что он подозревает тебя в неверности? Он уверен, что ты предала его, и, если ты не хочешь, чтобы я прониклась его подозрениями, я советую тебе рассказать правду. — Вы знаете правду, матушка, — выдавила Ракита, внезапно становясь серьёзной. От Марфы не укрылась подозрительная искорка мимолётного испуга, сверкнувшая на поверхности её больших глаз при этих словах. — Или Вы тоже мне не верите? Знайте же, что при любом удобном случае я бы с радостью пошла на всё, лишь бы избежать близости с Киром. К нему у меня больше нет доверия. — Кир безумно любит тебя, Ракита, — проникновенно прошептала мать, наклоняясь к дочери и ласково понижая голос. — Он расстроен и очень сожалеет о том, что сделал с тобой. Прошу, дай ему шанс. Неизвестно, достигли ли убедительные просьбы Марфы чувствительных струн в невинной душе Ракиты, но юная целительница по крайней мере не стала спорить и даже явно задумалась, погрузив подёрнутый туманом взгляд в недоступную пустоту. Столько противоречивых сомнений плескалось на её изуродованном лице, столько разнообразных и несовместимых между собой эмоций отразилось в эти мгновения в её оттенённых бликами солнца прелестных чертах, что весь её сосредоточенный и в то же время колеблющийся образ неожиданно лишился присущей ему детской наивности, невольно заставив старую мать более осознанно залюбоваться своей повзрослевшей дочерью, за чьей спиной уже стоял определённый опыт, не прошедший для неё бесследно. Выхватывая за ворохом дневного мрака всё новые и новые выражения в застывших глазах размышляющей Ракиты, Марфа не смогла подавить в себе предательски сильный приступ щемящей тоски, наполнивший её сознание необъяснимой печалью. Как быстро растёт её дочь и как стремительно приближается закат её долгой и увлекательной жизни! Поддавшись неожиданно воодушевлённому порыву нахлынувшей гордости, она собралась сказать что-то ещё, но бесцеремонно ворвавшийся в их разговор посторонний собеседник помешал ей начать уже готовую сорваться с языка ободряющую речь, возникнув в дверном проёме совершенно бесшумно, словно вор, и в то же время будто извиняясь за излишнее любопытство. Предусмотрительно склонённая к земле голова, позволяющая во всей красе лицезреть покорный изгиб изящной шеи, опущённый вниз смущённый взгляд, в растерянной манере перебегающий с одной женщины на другую, словно молчаливо спрашивая разрешения, неестественная осторожность в взвешенной походке, выдающей немалое волнение, — всё в его принаравливающимся облике яснее всяких слов говорило о его искренних и, возможно, невинных намерениях, поскольку в движениях больше не ощущалось той вызывающей угрозы, от которой вдоль позвоночника спускалась лихорадочная дрожь. Несколько боязливо перешагнув порог дома, Кир в замешательстве замер в дверном проёме, служа непреодолимым препятствием для вездесущих солнечных лучей, и окрылённый надеждой взор его тут же выбрал своей жертвой не менее обескураженную Ракиту, застигнутую врасплох этой неожиданной встречей. Даже сложно было сказать, кто из них потрясён и смущён больше, но Марфа благоразумно решила не вмешиваться в установившийся контакт между своими детьми, предоставив им возможность самим разобраться в своих отношениях. Аккуратно освободив место на скамье, она беззвучно отступила в тень комнаты, чтобы не привлекать к себе внимание, и осталась ненавязчиво наблюдать за развитием событий, мысленно пообещав себе, что не станет препятствовать ничему из того, чему дано случиться. — Ракита, ты вернулась, — немного хриплым голосом выдавил из себя Кир и с некоторой нерешительностью протянул Раките чуть дрожащую руку, предлагая ей встать со скамейки. Несколько мгновений изумлённая девушка колебалась, даже не пытаясь скрыть притаившегося в глубине её взволнованного взгляда затравленного страха, но наконец боязливо вложила побелевшие пальцы в его широкую ладонь, безропотно позволив преобладающей над ней мужской силе бережно вытянуть её на ноги. Их одинакого неловкие взоры вновь нашли друг друга в этом простом учтивом движении, и возобновившаяся между ними зрительная связь продлилась чуть дольше предыдущего раза, словно давая им обоим возможность точно распознать эмоции в знакомых чертах напротив. — Я... Давно хотел поговорить с тобой. Ты позволишь мне сказать тебе несколько слов? Всё ещё прибывая в беспомощной растерянности, Ракита неуверенно кивнула, ощутимо напрягшись при близости жениха, и воздух между ними будто затрещал и наполнился колким напряжением, нагнетая атмосферу настороженности и недоверия. Стараясь не придавать своим действиям пагубной настойчивости, Кир мягко притянул девушку к себе, не отпуская её руку, и наклонился к ней, едва уловимо целуя её в открытый белый лоб, испещрённый ужасными шрамами. Худые плечи молодой целительницы тут же оцепенели, скованные неведомой тяжестью, и редкое дыхание будто затихло в её груди, сделавшись трусливым и осторожным, однако она по-прежнему не сопротивлялась, словно одолевавшее её опасное любопытство рождало в ней непреодолимое желание узнать, к чему же всё это приведёт. С ободряющим удовлетворением Марфа отметила про себя, что Кир не собирался принуждать невесту к каким-либо откровениям и одновременно с этим не сводил с неё открыто умоляющего взгляда, в котором невыносимое выражение искренней вины смешалось с такой бесконечной любовью, что даже её отчуждённое от этой драмы сердце залилось сладостной трелью. Казалось, подёрнутые льдом глаза Ракиты тоже растаяли, не выдержав направленных в её сторону импульсов непорочного сожаления, но во всём её стеснённом облике всё ещё читалась некая нервозность, обличившаяся в её трепетных движениях, дёрганных жестах натянутых мышц на бледном лице, тщетных попытках увеличить дистанцию между ними хотя бы для того, чтобы при каждой возможности опустить вниз бегающий взор не натыкаться на его сильное мощное тело, так и притягивающее к себе внимание своей статной мужской красотой. — Ракита, любовь моя, — прерывисто выдохнул Кир и, не ощутив сопротивления, окунулся носом в светлые волосы Ракиты, как всегда собранные в тугую косу, с наслаждением и жадностью вбирая в себя неведомые ароматы её девечьего тела. Со своего места Марфа отчётливо разглядела, как расширились от возбуждения его шальные зрачки, когда вкус чужой невинности проник в его лёгкие, как подобрались точённые мышцы его крепкого стана, как бережная хватка на чужой руке сделалась сильнее и требовательнее, мгновенно вселяя удивлённой девушке новые поводы для беспокойства. — Я люблю тебя, люблю больше жизни. Каждый раз, когда ты находишься вдали от меня, я переживаю и от безысходности начинаю придумывать себе невесть что, только бы знать, что с тобой всё хорошо. Ты понимаешь мои терзания, мой милый друг? Если понимаешь, пообещай мне никогда больше ничего не скрывать от меня, хорошо? Прошу тебя, Ракита, скажи, что ты готова дать мне это обещание! Скажи, что всё ещё хочешь быть со мной. — Я хочу, — чуть дрожащим от непонятного волнения голосом выдавила Ракита, однако от Марфы не укрылось, с каким трудом и сомнением дались ей эти слова, что вынудило её насторожиться. Если ослеплённый надеждой Кир и заметил её секундные колебания, то предпочёл не подавать виду, что было с его стороны самым благоразумным решением. — Прости меня, если... Я задела твою честь. Я обещаю, что отныне обо всём буду предупреждать тебя и принимать решения только с твоего согласия. — О Ракита! — порывисто воскликнул Кир и в то же мгновение, за которое Марфа едва успела ощутить прилив тягучей нежности, беспрепятственно увлёк девушку в крепкие объятия, зарывшись пальцами ей в волосы на затылке и пригревая широкой ладонью её стройную спину. Маленькая целительница не воспротивилась, безвольно прильнув к подтянутому телу русского воина, и покорно обмякла на его мощном плече, неожиданно притихнув, но не предпринимая попыток к тому, чтобы обнять его в ответ. — И ты прости меня, я так виноват перед тобой... Я столько боли тебе причинил, но этого больше не повторится, я обещаю! Отныне я буду приносить тебе только покой и радость. Мы обязательно будем счастливы вместе, Ракита. Обязательно. Застывшая под защитой чужого сильного тела Ракита ничего не ответила, и её двусмысленное молчание можно было расценивать одновременно и в пользу согласия, и в пользу отрицания, но Киру, похоже, было легче считать, что всё ещё находящаяся на недоступном расстоянии от него и душой, и мыслями девушка безропотно подчинилась его словам, поскольку явного отчуждения так и не продемонстрировала. Самозабвенно прижимая к себе её призрачное существо, лишённое даже тени былой жизни и радости, воин зажмурился от облегчения и спустя несколько мгновений открыл свои пышущие зеленью глаза, устремляя проникновенный и до боли признательный взгляд прямо на Марфу, которая не могла без волнения наблюдать за этой сценой. Атакованное странным трепетом сердце жаждило наконец обрести утраченный покой, однако невыносимая тяжесть угнетающих подозрений и непонятных предчувствий подпитывала её всё новыми и новыми страхами, неизвестными и оттого ещё более свирепыми и беспощадными. На её глазах двое молодых людей снова воссоединились, восстановив рухнувшую справедливость, но что-то в этом ритуале примирения было неестественно, лживо и неправдоподобно, будто каждый из них согласился играть отведённую ему роль до последнего вздоха или пока кому-то не надоест эта фальшивая игра. Даже отражающиеся на их лицах эмоции уже не казались Марфе такими искренними и настоящими, всё отчётливее приобретая притворный характер, и чем быстрее отступали затуманивающие разум слепые чувства трогательного счастья, тем яснее представала перед ней красочная иллюзия, умело замаскированная под приторной сладостью безусловной любви. Не нужно было обладать такой душевной чуткостью и природной проницательностью, чтобы понять, что не существовало больше никакой любви — она была унижена, раздавлена и забыта — осталось одно только стремление исполнить семейный долг, как бы сильно не хотелось докопаться до правды и оборвать эти бесполезные мучения одним лишь жёстким словом. Наткнувшись на излучающий тёплую благодарность взгляд расслабленного Кира, она через силу заставила себя одобрительно улыбнуться и ответить на его нежную улыбку располагающим кивком, как бы давая понять, что полностью довольна его действиями. Отчасти, это действительно было так, но в глубине души Марфа не переставала держать свою бдительность в тонусе, ибо любое слово могло оказаться решающим на грани любви и ненависти. Наблюдая сейчас за тем, как её дочь снова обретает защиту в лице непоколебимого и надёжного солдата, она с неотвратимой печалью и мрачным смирением осознавала, что ничего между ними уже не было как прежде и никогда больше не будет.***
Впервые с тех пор, как в подёрнутом знойной рябью воздухе устоялась невыносимая жара, подпитываемая нещадным теплом рассвирепевшего солнца, непроницаемая и упругая атмосфера липкой духоты наконец разбавилась боязливым вмешательством едва ощутимой прохлады, ненавязчиво, но неотвратимо несущей в глубине своих редких дуновений пряные ароматы призрачной осени. Словно готовая в любой момент сбросить с себя яркие наряды угасающего лета природа маленькими шагами приближалась к смене сезона, уже заведомо зная, что после изнуряющей поры вечно палящего зноя непременно наступит такой воодушевляющий момент, когда каждое живое существо сможет на какое-то время забыть все тяготы непоссильной жары и насладиться приятной свежестью, щедро подаренной кратковременным похолоданием. Бдительно и ревностно несущее свой небесный пост возвышенное светило заманчиво таяло и искажалось в ореоле утренней дымки, и было совершенно непонятно, то ли это гибкие струи тумана робко проползают вокруг огненного господина, то ли это извороченные ветром перистые облака, закручивающиеся в причудливые узоры при малейшем движении лёгких завихрений. Объятое прелестным наваждением чистое небо рождало в своих чертогах неповторимые иллюзии разыгравшегося воображения, чётко отвечая его потаённым волнениям, и оттого более пристальное наблюдение за непорочным течением нежной голубизны становилось больше похоже на бессмысленное любование в зеркальную гладь озера, где всегда можно отыскать скрытый смысл своих собственных чувств и желаний. Только сейчас необъятные глубины далёкого горизонта были окрашены в алый цвет свежепролитой крови, что невольно придавало ему сходство с пустынным полем жестокого сражения, уже очищенного от мёртвых тела, но ещё запятнанное следами множества прерванных жизней, и эта ненарочитая деталь в общем образе невинности и покоя смотрелась дико и неуместно, одним своим существованием уничтожая любое представление о желанной безмятежности. Топорща под ветром свои пёстрые перья, маленькая пушистая куропатка с наслаждением отдыхала на прочной ветке старого дерева, расслабленно и беспечно подставив своё упитанное тело под прямые лучи щедрого солнца, едва не щуря блестящие тёмные глазки от доставленного ей неземного блаженства. Непринуждённая и беззаботная, она мгновенно превращалась в лёгкую добычу для любого хищника, изнурённого ленью, но в этот раз ей непосчастливилось выбрать местом своего отдыха то самое дерево, под которым бесшумно и скрытно притаился опытный, терпеливый охотник, вот уже несколько мгновений не сводивший жадного взгляда со своей жертвы. Точённые мышцы прижатой к шершавому стволу спины ритмично перекатывались под одеждой, выдавая его неизменную готовность, предельное внимание и выработанная за много лет военная выдержка безошибочно угадывались в его сосредоточенном немигающем взоре, уверенной позе и хладнокровном облике, выдающем спящего внутри него бывалого солдата. Кровь равномерно стучала в висках, обогащая тело будоражущим азартом, в натянутых до предела жилах разливалось неукротимое предвкушение, твёрдо поставленная рука, отточенным движением управляющая смертоносным луком, в немой решительности нацелила наконечник стройной стрелы прямо в уязвимую грудь ничего не подозревающей птицы, а внутренний голос спящего на задворках сознания зверя мрачно торжествовал при виде столь наивной и губительной глупости маленького существа, почти добровольно ставшего объектом ученённой на него охоты. Несмотря на вызывающие и неконтролируемые волей сознания проявления невыносимого голода, сдержанный воин не позволял себе даже на миг отвлекаться на требовательные стоны пустого желудка, полностью поглощённый ни с чем не сравнимым удовольствием от предоставленной ему возможности использовать вверенное в руки оружие во имя сохранения своей жизни. Право охотника отнять чужую жизнь — право, посланное свыше, поэтому он уже сейчас возносил молчаливые молитвы Аллаху, выражая ему благодарность за этот дар. Отгородившись от окружающего его безмятежного мира, наполненного безвредным дыханием освежающей осени, Бали-бей каждой клеточкой своего разума был посвящён в привычный ритуал традиционной охоты, и хотя эти знакомые и отточенные до автоматизма движения уже не приносили ему былого восторга, давно превратившись в нечто обыденное и просто необходимое, охваченное тягостной тоской возбуждённое тело само собой вытягивалось в звенящую от напряжения струну, чувствуя лишь ему одному ведомое упоение, какое испытывает каждый воин всякий раз, когда впервые за много лет ему выпадает шанс снова загрузить изнывающие в покое мышцы тяжёлой работой, которой он был приучен с самого детства. Отрадное ощущение некогда близкого ему ликования и оживления воспрянуло в сердце подобно уснувшей на время зимней буре, и теперь ясный взор ему застилала пелена печальных воспоминаний, собирающихся у него под веками в невольные слёзы. «— Это прекрасное оружие защитит тебя в любом бою. С ним ты будешь непобедим. — Любое оружие бесполезно, если им владеет неопытный оруженосец. Лишь в руках настоящего воина оно способно умертвить всех врагов и провозгласить справедливость. — Эта сабля безупречно подчёркивает твоё скрытое благородство и непоколебимую отвагу. Я уверена, она принесёт тебе немало побед. Она станет твоей опорой, твоим верным другом и надёжным товарищем. — Как и тот, кто приложил руку к её созданию». В эти минуты, до краёв наполненные радостными и одновременно болезненными мыслями о прошлом, ничто не могло вывести собранного воина из равновесия, а его прославленному терпению, казалось, не существовало границ. Всё, что могло лишить его завидного хладнокровия, было оставлено далеко позади, и сейчас для него не имело значения ничего, кроме дразнящей своей уязвимостью куропатки и приятно нагретого в ладони корпуса изогнутого лука, с которого стремилась сорваться изящная стрела. До предела сосредоточенный на своей неподвижной цели, он мог вынести что угодно — наглый луч света, куснувший его за открытую шею, нестерпимые пытки усилившегося зноя, казалось, препятствующего доступу свежего воздуха, ласковую боль в оцепеневших от долгожданного напряжения мышцах, даже сменяющие друг друга неисчислимые мгновения искушающего бездействия. Всё что угодно, но только не постороннего вмешательства какого-то дерзкого нарушителя, вдруг возомнившего себя в праве столь бесцеремонным и непростительным образом прервать его охоту как раз в тот самый момент, когда до последнего решающего движения оставалась ничтожная доля секунды. Самыми первыми насторожились, оживившись, обострённые инстинкты, неизменно предупреждающие Бали-бея о любой опасности, а затем затылок защекотало знакомым ненавязчивым предчувствием скрытой угрозы, отыскавшей его в глухой чаще леса, совершенно одинокого и уязвимого, подобно меткому взгляду непримиримого врага, всё это время следившего за каждым его шагом. Одного только этого тревожного возбуждения, пробежавшего вдоль позвоночника игривым импульсом нарастающей тревоги, хватило, чтобы разрушить сладостные чары охотничьего азарта и заставить бдительного воина незамедлительно удостоить эту досаждающую мелочь придирчивым вниманием, хотя оставлять начатое дело незавершённым ему решительно не хотелось. Мгновенно позабыв о нетронутой куропатке, Бали-бей обратил испепеляющий взор на выстроенные вокруг него ряды одинакого немых и безразличных деревьев, будто преследуя негласную цель спалить их до тла одной лишь искрой беспощадного гнева, однако нерушимое затишье, простирающееся далеко за пределы его орлиного зрения, по-прежнему обманывало воображение мнимой безмятежностью, до последнего не желая выявлять притаившуюся где-то совсем близко невидимую опасность. Словно насмехаясь над излишне настороженным воином, предостерегающее молчание хранило в своих чертогах волнующее присутствие чего-то чужого и совсем не дружелюбного, что вынуждало бея безостановочно оглядываться в поисках источника этих поползновений, нацеливая тяжёлый лук на любую шевелящуюся тень, мелькнувшую неожиданно в обманчивом мраке. Умело скроенное из иллюзий и невыносимых ожиданий мрачное наваждение медленно и ненавязчиво прокрадывалось в объятое смятением сознание Бали-бея, постепенно порабащая его несгибаемую волю постыдным оцепенением, но подготовленное к любым испытаниям тело само собой держалось в тонусе благодаря неослабевающим рефлексам, так что даже в таком положении воин был неизменно готов к внезапному нападению, хотя это грозное незнание, которое могло в любой момент обернуться для него смертью, сводило его с ума, едва не подстрекая к позорному бегству. Неприятный холодок заструился по его крепкой спине, заставляя невольно вытягиваться вдоль ствола, и всеобщее затишье как будто стало тяжелее и ощутимее, однако, вопреки нависшей над ним атмосфере мстительного отчуждения, воину всё-таки удалось ухватиться за тонкую нить неочевидной истины, позволившей ему на мгновение взять контроль над ситуацией. Приглянувшаяся ему куропатка давно уже улетела в неизвестном направлении, напуганная раздавшимся из ниоткуда неосторожным шорохом в кустах, и вместе с ней любые напоминания о голоде тоже куда-то исчезли, сменившись тугим напряжением, что скрутило внутренности болезненным спазмом нарастающей безысходности. Возможно, именно этот, никогда не угасающий очаг во многом приятного возбуждения сохранил жизнь одинокому воину, в последний момент, подобно далёкому голосу незримого призрака, предупредив его о подлом нападении. Ещё до того, как смертоносный конец острого кинжала с глухим стуком вонзился в сухое дерево почти по самую рукоять, утончённый слух Бали-бея первым распознал в дрожащем воздухе неестественную вибрацию постороннего тела, цепкий взгляд безошибочно выхватил из пёстрой массы одинакого зелёной листвы блестящую стальную молнию, нацеленную прямо ему в горло, и тут же послушные мышцы ритмично сократились, отдёргивая корпус в другую сторону и с лёгкостью предотвращая бесславную смерть от чужого оружия. Ощутив на одно страшное мгновение свирепый холод обнажённого лезвия незащищённой кожей шеи, воин не стал медлить больше ни секунды и предупреждающе направил лук в сторону предполагаемой угрозы, оставив брошенный кинжал неподвижно торчать из ствола за своей спиной. Мысль о том, чтобы изучить внешний облик оружия во всех подробностях и установить истоки его происхождения, даже не успела зародиться в туманном сознании Бали-бея, как презренный нечестивец добровольно явил ему своё лицо, решительной поступью выбираясь из зарослей, и остановился напротив вооружённого воина, даже не поведя бровью в сторону направленной на него стрелы. Казалось, из-под пелены почти безумного гнева, что беспросветно застилала ему ярко-зелёные глаза, он не видел ничего вокруг, кроме замершего под деревом бея, очевидно, выбрав его своей главной целью. Твёрдо поставленной рукой он сжимал эфес оголённой сабли, и при этом в неистовом взгляде его читалась такая непоколебимая уверенность в правильности своих действий, что слепая ярость граничила с диким бешенством, словно в оскорблённой душе незнакомца поселился настоящий дьявол, отравивший его сердце ядом непримиримой обиды. Чувствуя, как недопустимое замешательство всё больше овладевает его податливым существом, Бали-бей воспользовался воцарившимся между ними напряжённым молчанием, чтобы заострить внимание на бросившихся в глаза чертах представшего перед ним человека в военной форме, безупречно облегающей его подтянутую фигуру с широким разворотом плечей и подчёркивающую по-военному строгую осанку. Лишённое каких-либо видимых изъянов бледное лицо, не обделённое природной красотой и привлекательностью, ещё хранило в себе присущие вспыльчивым юнцам признаки процветающей молодости, несмотря на то, что собравшиеся вокруг глаз и уголков рта ранние морщины, отражающие гримасу ненависти, заметно старили и уродовали его экзотическую живость. Вздёрнутая вверх полоса верхней губы обнажала ровный ряд серых зубов, плотно сжатых в зверином оскале, упругие мышцы изящной шеи и мощного тела, отличающегося, впрочем, особой грациозностью и стройностью, судорожно сокращались от явного нетерпения, будто незнакомец только и мечтал о том, как бы вонзить свой меч в чужую глотку. Коренастая грудь неровно вздымалась и опадала в бешеном темпе, выдавая неконтролируемый гнев, бьющий в нём через край неукротимым ключом, осанистые плечи дрожали и угрожающе поднимались в такт учащённому дыханию, а испепеляющий взор вцепился в Бали-бея с таким беспардонным презрением, что приготовившийся к атаке воин невольно поёжился от образовавшегося внутри колючего холода, почти вытеснившего из трепещущего сердца необузданное пламя отваги. Тщетно надеясь угадать в незнакомом облике чужака хотя бы отдалённые черты других людей, каких ему только приходилось встречать, он с запоздалым отчаянием поймал себя на мысли, что этого человека видит впервые в своей жизни, причём нескрываемая угроза и серьёзная опасность, которые тот источал всем своим существом, не могли не внушать уважения и настороженности, смешанной с волнительным восторгом оттого, что наконец за столько времени он встретил равного себе, такого же смелого и вспыльчивого воина, упрямо идущего к своей цели. Вот только целью его был выбран именно он, Бали-бей, поэтому приходилось держать безопасную дистанцию и не терять бдительности, чтобы не стать жертвой очередной грязной уловки. — Опусти оружие, подлец, — грозно, подобно львиному рычанию, пробасил незнакомец на безупречный и свободный русский манер, мгновенно погасив в сознании Бали-бея новый очаг невысказанных вопросов. Судя по всему, этот воин явно был одним из местных жителей, но не просто каким-то крестьянином, а приличным солдатом своей армии, умеющим управляться с оружием так же хорошо, как беглый османский бей, и ничуть не уступающий ему по силе и упорству. — Эта навзрачная стрела не спасёт тебе твою жалкую жизнь. Ты столько времени прятался от меня, словно трус, но, как видишь, я тебя нашёл. Теперь тебе некуда бежать, а значит, ты ответишь передо мной за все свои грязные дела! До последнего стараясь не поддаваться панике, Бали-бей отчаянно напрягал свою память, силясь припомнить, кому за всё это время успел так досадить и обзавестись настоящим врагом. В мыслях лихорадочно вертелись щекотливые обрывки каких-то важных воспоминаний, однако образы в них были расплывчатыми и лишёнными былой чёткости, так что зацепиться за какой-то из них не представлялось возможным. Стоило воину на шаг приблизиться к разгадке, как нужная информация ловко ускользала от него, словно дразнясь и пытаясь загнать его в ловушку. Пока он в спешке рылся на задворках своего сознания в поисках нужной подсказки, незнакомец подбирался всё ближе, подобно хищнику на охоте, и счёл необходимым прекратить подкрадывание только тогда, когда их разделяла ничтожная полоска примятой травы и Бали-бей смог без труда рассмотреть его искажённое от ярости лицо более детально, однако это всё равно не принесло желаемого результата. Таинственная личность недруга по-прежнему оставалась для него неопознанной и оттого ещё более опасной, и от этого пугающего осознания желание вступить с ним в бой только возрастало с каждым мгновением, едва не лишая воина его прославленной выдержки. — Вижу, ты удивлён нашей встрече, не так ли? — полунасмешливо усмехнулся русский солдат, вальяжно разминая руку, сжимающую саблю. Его глубокий голос окрасился в медовые оттенки обманчивого дружелюбия, однако Бали-бей не двинулся с места, давая понять, что не станет вестись на его провокации. — Думал, что в наших краях тебе всё позволено, чужак? Думал, что найдёшь себе здесь какую-то глупую девицу, поразвлечёшься с ней, и эта твоя подлость останется безнаказанной?! Так вот знай, здесь честь женщин отстаивают мужчины. Опорочить имя одной из них — всё равно, что нанести оскорбление кому-то из нас и бросить нам вызов! Ты сам подписал себе смертный приговор, когда позволил себе распустить руки в сторону моей невесты. Теперь ты ответишь за это, я тебя уничтожу! Неожиданно крепкий лук в руках Бали-бея сделался тяжелее, словно какая-то неведомая сила тянула его к земле, натренированные пальцы сами собой ослабли, теряя прежнюю стойкую хватку, и в голове будто образовалась невосполнимая пустота, впитавшая в пропасть опасного забвения всю его былую мощь и оставившая его совершенно беззащитным перед лицом настоящей угрозы. Если бы не заполнившие его мысли неразрешимые противоречия, если бы не пугающе правдоподобная догадка, внезапно озарившая разум вспышкой ослепительного света, он бы, может, попытался противостоять этому странному наваждению, однако сейчас столь близкое существование подле него ненасытной смерти нисколько не волновало повергнутого в потрясение воина, и страх за собственную жизнь отошёл на второй план, более не представляясь ему таким уж весомым по сравнению с открывшейся перед ним тайной. Будучи совсем беспомощным во власти нахлынувшего на него смятения, Бали-бей без тени сопротивления опустил подготовленную стрелу, так и оставив её закреплённой около тетивы, и в немом ожидании уставился на жениха Ракиты, того самого Кира, о котором она столько раз его предупреждала, а он столько же раз не придавал должного значения её словам. С той же поразительной ясностью перед внутренним взором встали картины их прошлой встречи, когда прекрасное лицо юной целительницы было сплошь покрыто страшными ранами, а затем невидящий взгляд бея упал на массивные ладони солдата, в воображении стрельнуло мимолётное видение об испачканных в невинной крови руках этого монстра, и сердце тут же захлебнулось неудержимым гневом и неистовым желанием убить негодяя, посмевшего замахнуться на его Ракиту. «Если Кир узнает о наших встречах, он убьёт тебя!» — Значит, порочить честь невинной девушки, которую ты обязан защищать, унизительными побоями — и есть проявление того самого мужества, о котором ты говоришь? — бестелесным голосом отозвался Бали-бей, плохо соображая над собственными словами. Податливый язык, словно по какому-то высшему умыслу, смело произносил оплетённые единым смыслом меткие слова, придавая их оскорбляющим мотивам ещё больше вызывающей насмешки. Увидев, как округлились при этом подёрнутые изумлением глаза русского солдата, он испытал прилив мрачного удовлетворения. — Разве пристало жениху, который не может защитить свою невесту даже от самого себя, рассуждать о чести и достоинстве? — Молчать! — в бешенстве рявкнул Кир, но Бали-бей даже не дёрнулся, несколько удивившись, что ему удалось с такой лёгкостью сломить воинственный стержень самообладания внутри этого вспыльчивого бойца. — Я превращу твою жизнь в ад, подвергну тебя такому унижению, что ты будешь умолять меня о смерти! Ты умрёшь, я своими руками вырву тебе печень и брошу её на съедение волкам! — Боюсь, ваши волки побрезгуют плотью своего собрата, — холодно улыбнулся османский воин, насмешливо сощурившись. — Запомни, настоящий волк собаки не боится, но не любит, когда она лает. Ты мне не соперник, так что не советую впредь переходить мне дорогу. В том, что Ракита предпочла тебе какого-то чужестранца, только твоя вина. Подумай, стала бы она сбегать от тебя, если бы ты действительно любил её и уделял ей должное внимание? Мне кажется, вряд ли, ибо женщины выбирают среди нас достойных. — Подлец, я узнаю, кто ты такой! — взревел рассвирепевший Кир, поднимая саблю и подбираясь для нападения. Бали-бей расчётливо нахмурился, уловив это предупреждение, и незаметно сильнее вцепился в корпус лука бесчувственными пальцами, не обращая внимание на режущую боль, с какой прочная тетива впилась в его грубую кожу. — Я узнаю о тебе всё, клянусь, ты пожалеешь, что на свет родился! Ты пожалеешь! Резкие и стремительные движения Кира, отточенные многолетним мастерством, пронеслись перед глазами Бали-бея за долю неестественно долгого, словно повисшего в воздухе мгновения, однако даже этого незначительного промежутка времени ему хватило, чтобы с точностью и пошагого отследить каждое его действие и так же чётко и безошибочно ответить на него, молниеносным выпадом вздёргивая лук и одним лёгким рывком выпуская изнывающую от нетерпения стрелу в своего противника. Со свистом рассекая воздух, острый наконечник твёрдо вонзился в чужое плечо, вспарывая слои одежды и беззащитную плоть, а затем весь лес огласил нечеловеческой силы душераздирающий крик, в котором боль смешалась с отголосками гнева и досады, извергаясь откуда-то изнутри ослеплённого ненавистью существа. На поверхности порванной формы проступила первая кровь, и Кир бессильно припал на одно колено, инстинктивно зажимая рукой глубокую рану, и вскинул на бывалого стрелка совершенно звериный взгляд, будто одним только плескавшимся в нём отвращением мечтал напугать его до смерти. Его побелевшие губы нервно дрожали, силясь произнести внятные слова, но Бали-бей не стал дожидаться очередных проклятий в свою сторону, срываясь с места, и проворно скрылся среди надёжных деревьев, бесшумно и ловко огибая встречающиеся ему на пути знакомые препятствия. Пустившись рысью в самую чащу залитого дневным светом леса, он ни разу не обернулся, чтобы убедиться, что Кир не подумал его преследовать, и слепо поддался погнавшей его вперёд необъяснимой панике, заставляющей раз за разом прокручивать в голове последнюю фразу русского воина. Хотя вероятность того, что он всерьёз воплотит в жизнь свою угрозу, была крайне мала, ненавязчивые поползновения постыдного страха уже начали зарождаться в сознании Бали-бея, невольно толкая его к мыслям о том мрачном будущем, в котором его самая сокровенная тайна раскроется, а тот, от кого он с таким усердием пытается сбежать, внезапно найдёт его в этом укромном месте в самый неожиданный момент.***
Конец весны 1516 года, Топкапы Полупрозрачные окна, изящно и умело скроенные из мозаичного стекла, переливающегося всеми цветами радуги, в строгой последовательности оставляли на зеркальной поверхности гладкого мраморного пола призрачные следы упавших под наклоном солнечных лучей, чьё ослепительное молочное сияние в центре обители честности и правосудия казалось как никогда ярким и непорочным, поражающим своей трогательной чистотой. Во сто крат умалённая гордыня полуденного солнца под покровительством неприкосновенной атмосферы величественного спокойствия тотчас уподобилась присущей всем жалким рабам беспрекословной покорности, так что отныне любое открытое вмешательство его неизменного присутствия в независимое течение иных законов, укоренившихся в этом священном месте, являлось всего лишь робким проявлением невинного любопытства, какое испытывает излишне энергичный ребёнок, отважившийся подглядывать за взрослыми сквозь замочную скважину запертой двери. Обливая сводчатые стены, где притаились бесшумные тени, и покладисто лаская грациозно изогнутые ажурные прутья позолоченной решётки, приятный глазу тёплый свет расселялся повсюду, куда только могли дотянуться его необузданные воды, и беззастенчиво, хотя и с некоторой нерешительностью, карабкался по огромным великолепным колоннам и выдающимся барельефам, в единой конструкции создающим неповторимой красоты искусные арки, сквозь которые, казалось, струилось потустороннее божественное мерцание. Чтобы охватить восхищённым взглядом каждую обворожительную деталь, так или иначе задевающую сердце незнакомым благоговейным трепетом, приходилось щурится и постоянно искать спасения от наглого вторжения прямой солнечной вспышки, будто нарочно пытающейся ослепить бесцеремонного наблюдателя и присвоить все эти многогранные богатства лишь своему бесконечному вниманию. В такие торжественные моменты безумного любования, когда каждая черта безупречной постройки вызывала неконтролируемое восхищение, меньше всего хотелось думать о безвозратно утраченном времени и до конца самой вечности очаровываться всё новыми и новыми открытиями и неизведанными тайнами, которые хранила в себе царственная и не менее суровая Башня Правосудия, служившая надёжным убежищем не только многовековым традициям прославленной империи, но и всем тем, кто считал своим долгом эти традиции оберегать. Несмотря на отделанные чистым золотом стены и богато убранные редкими узорами опытных мастеров своды, что уходили полукруглыми куполами куда-то в непостижимую высь далеко за пределы человеческого зрения, вся уединённая изысканность и утончённая красота каждой занимающей своё место мелочи в этом гармоничном образе была лишена вызывающей роскоши, привлекая податливые умы безвозратно потонувших в собственных мечтаниях воздыхателей в первую очередь неподдельным великолепием и дивным превосходством представшего перед ними совершенного мира, необычного, пронизывающего сокрытыми в нём истинами, отражающего любую мысль, подобно всегда бдительному и наблюдательному стражу райских ворот. За бережно припорошенной невесомым золотом решёткой, словно непреодолимая граница разделяющей два совершенно разных помещения, как два не похожих друг на друга отдельных государства, сообщающихся лишь через плотно запертые двери, на всеобщее обозрение незаконно проникнувших сюда любопытных лиц услужливо приоткрывался занавес совсем иной, по-настоящему военной политической жизни, не лишённой своих жестоких интриг и разнообразных методов проведения этой самой политики, но становящейся в свете этих необходимых изъянов ещё более желанной и привлекательной, а главное — интересной и захватывающей. Там, в тесном содружестве с роскошным великолепием, в каком пребывала без исключения каждая обитель в крепких стенах легендарной Башни, сосредоточились главные и абсолютные центры никем не делимой власти, величественное богатство и превосходство которой поражало воображение, стоило только лихорадочно блестевшим от слёз любования глазам остановиться на воздвигнутом в центре просторного зала драгоценном троне, обитом дорогим шёлком, и накрыващем его тяжёлом балдахине, покоищимся над священным престолом на четырёх позолоченных столбах. Охваченный непередаваемым благоговением стыдливый взгляд, приносящий никем не услышанные извинения за подобную бестактность, уже не мог остановиться и неизбежно обращался к убегающим в высоту сводам, из центра которых свисало искусственное солнце, отделанное сверкающими камнями, и, задержавшись на нём чуть дольше положенного, осматривал устланные персидским ворсом мраморные полы, создающие характерный отзвук при ходьбе, украшенные резьбой узкие окна, пускающие ничтожный поток дневного света, и покрытые живой росписью мощные стены, за пределы которых не вышло ещё ни одного неверного слова. Всё блестело чистотой, уважением и порядком, так что у любого, кто имел честь оказаться в обители военных советов, возглавляемых самим султаном, более не оставалось ложных представлений о красоте и царственности этого запоминающегося места. Вот, какой изумительный и неповторимый мир предстал перед Бали, когда он, скрываясь даже от собственной тени и бдительных стражей, несущих службу на своих важных постах, тайком пробрался в Башню Правосудия, вплотную к залу военных собраний, где, он точно это знал, должно было состояться традиционное заседание дивана перед началом нового похода. Тот факт, что подготовка к походу уже шла полным ходом, был известен даже простому солдату, но что творится в этих стенах, в самом близком кругу правителя, доводилось видеть и слышать далеко не каждому, а лишь избранным, причём избранным самим повелителем. Разумеется, молодой и неопытный сын наместника Семендире пока ещё ничем не заслуживал столь высокой чести, но любопытство и жадный интерес жгли его изнутри ещё с того момента, как он вдел ногу в стремя данного ему напрокат жеребца и вслед за отцом, под чьим руководством состояла набранная из его подчинённых маленькая свита, отправился прямо в Стамбул, в прославленный дворец Топкапы, о великолепии и статности которого он слышал разве что легенды от обычных солдатов, которым посчастливилось однажды там побывать. Они говорили, что высота стен этого прекрасного строения не соизмерима с человеческим ростом, что главные ворота его открываются лишь перед теми, кто хранит в своём сердце искреннюю преданность Аллаху, что экзотический сад в пределах его владений образует непроходимые лабиринты, а от ароматов декоративных цветов и необычных деревьев, что произрастают там на протяжении веков, всё время кружится голова. Отчасти подстрекаемый этими нелепыми слухами и опьянённый небывалым восторгом Бали на силу уговорил старшего бея взять его с собой в это долгое путешествие в столицу великой империи, но при условии, что он сумеет сдержать свой пыл и не допустит каких-либо нарушений, пока Яхъя-бей будет находиться в резиденции султана на заседании. Клятвенно заверяя отца в своей верности правилам и дисциплине, юный воин уже тогда знал, что безупречно выполнять данное обещание он вовсе не собирается. В невероятном и немного странном волнении пребывало его вспыльчивое сердце на протяжении всей дороги до Стамбула, а впечатлительное сознание безошибочно выхватывало и запоминало наиболее значимые образы, какие только встречались ему на пути. Вслед за ним в маленький поход увязалась ещё и Нуркан, так что в своих восторженных чувствах Бали был не одинок. Вероятно, если бы не возможность обсуждать представшие перед ним красоты древнего города, хоть и увиденного им издалека, королевскую грандиозность огромного Топкапы, оказавшегося на деле куда более прекрасным и безупречным, чем рассказывали солдаты, и перебивающее дыхание волшебство растущих там райских садов с тем, кто полностью разделяет его эмоции, он бы давно сошёл с ума от обилия роскоши и богатства, увиденных им вдруг за один миг. Ничто не могло сравниться с тем приятным ощущением собственной ничтожности, когда взглядом он окидывал вставшие перед ним стены, с этой торжественной радостью и беспредельным блаженством, какое поселилось в его порабощённом сердце с тех пор, как он впервые переступил через тяжёлые врата и оказался на седьмом небе от беспричинного счастья. Дыхание каждую секунду безнадёжно замирало в его груди, воздуха не хватало, а душу то и дело ворошило сладостное предвкушение. И теперь, оказавшись, к своему собственному неверию, в резиденции самого султана, Бали не мог оставаться спокойным и сдержанным в этих стенах, хотя сама атмосфера сосредоточенности и призывающее к покорству присутствие непобедимой силы совсем рядом с ним, казалось, должны были оказаться на него исключительное влияние. Его сердце колотилось так сильно, а вздохи с такой скоростью покидали ненасытные лёгкие, что ему мгновенно сделалось тесно и душно в дорожном кафтане строгого кроя, сшитого специально для него к этой поездке, поскольку здесь каждый должен был соблюдать определённые правила даже в выборе и ношении одежды. Раздражения брезгливого к таким нарядам воина хватило ровно на то, чтобы расстегнуть верхние пуговицы неудобного ворота, неприятно сдавливающего шею, а дальше, стоя в надёжной тени в своём укрытии, которым он счёл разумным выбрать площадку перед решёткой, что выходила прямо и открыто на всех участников собрания, он имел невероятное счастье наблюдать, как хранящий терпеливое молчание зал наполняется шумом множества шагов и пёстрыми фигурами высоких господ в самых разнообразных нарядах, чьи голоса вмиг покорили его своим непоколебимым и цепким звучанием. В то самое мгновение, когда своё законное место занял сам султан, Селим Первый, облачённый в богатые одежды и традиционный головной убор подстать своему положению, юный наблюдатель весь сжался, с трепетом затаился, припав к отверстиями в решётке, и в немом благоговении уставился на своего государя, не без страха рассматривая его мужественный образ. Вероятность того, что его заметят, была крайне мала, поскольку солнце ещё не добралось до близкого к нему окна, в которое могли бы пробиться предательские лучи, и вся площадка утопала в тягучем мраке, скрывая щуплую фигурку Бали от глаз уважаемых пашей. С некоторым облегчением и отдалённой тревогой он остался на прежнем месте и теперь уже с пристальным вниманием наблюдал за стремительным развитием собрания. Видная и вселяющая невольные опасения особа султана, вопреки имеющемуся у неё превосходству, была далеко не единственной фигурой в этом тесном кругу, привлекающей оживлённое любопытство Бали. Среди рябящих по глазам ярких цветов, в какие только могли быть расшиты господские кафтаны, отчётливо и броско выделялся стройный стан его отца, как всегда предпочитающего вызывающим одеждам строгий и благородный оттенок чёрного, удивительно подходящий его сдержанной натуре и при этом как будто предупреждающий о таящейся в нём угрозе своим глубоким сочетанием с мрачным выражением его напряжённого лица. Не желая и дальше лицезреть надменное тщеславие в каждом движении Яхъи-бея, вероятно, пользующегося особым расположением правителя судя по предоставленной ему чести разделить с ним место возле трона, молодой воин поспешил переключить своё внимание на незнакомых ему участников собрания, чтобы запомнить особенности каждого из них, однако почти сразу он, к своему собственному удивлению, наткнулся на невозмутимо стоящего в ряду визирей с выражением величавой проницательности на лице шехзаде Сулеймана, чей завораживающий облик теперь, после столь долгой разлуки, показался Бали как никогда прекрасным и загадочным. Тут же всплыли перед внутренним взором все подробности изящных изгибов его мужественнного профиля, и небывалый трепет робкого восторга вызвали в нём так живо врезавшиеся ему в память острые черты, когда вся их непорочная безмятежность открылась перед ним во всей красе. Осанистая статность его ладно слаженной фигуры всё ещё хранила в себе скрытую силу юного наследника, однако сейчас он казался намного взрослее и старше своих настоящих лет, и наблюдательный взгляд его будто сделался строже, хотя из необъятных глубин небесных глаз всё так же кротко и невозмутимо лился мягкий свет растущей в них властности. Они так и притягивали к себе опьянённое необъяснимой радостью сердце Бали, его бесцеремонный взор, обращённый сквозь решётку на Сулеймана, постепенно заволакивало пеленой недюжинного волнения, поэтому он старался не смотреть на него слишком долго и пристально. Если бы он продолжил столь же беззастенчиво и жадно разглядывать своего будущего повелителя, непременно бы вынудил его высочество обернуться, и тогда бы их взгляды совершенно точно встретились, мгновенно разбивая вдребезги невидимую стену скрытности, вставшую сейчас между ними. Несчастный воин, вероятно, лишился бы дара речи от ужаса и смертельного стыда и несомненно бы пришёл в отчаяние оттого, что эти необыкновенные глаза неизбежно внушат ему унизительное чувство вины и прямо скажут, что обнаружили его за каким-то подлым и непристойным делом. Пока стражники в красных мундирах суетились, раскладывая на полу огромную старую карту, выгравированную чёткими тёмными линиями на шероховатой поверхности какой-то ткани, Бали решил лишний раз не искушать судьбу и старался ни на кого не смотреть, весь превратившись в слух, но стоило Селиму объявить об открытии собрания и начать обсуждения военной подготовки, как всё его существо не смогло устоять перед соблазном и снова возвратилось к тайным наблюдениям. Отражаясь от высоких сводов глубокими плавными переливами приглушённого эха, властный и в то же время спокойный голос султана, извергнувшийся из самых недр его широкой груди рокотливым раскатом далёкого грома, размеренно и в строгом порядке сплетал в помещении прочные нити непрерывного повествования, успевая за одну свою краткую речь обратиться абсолютно ко всем и при том к каждому по отдельности, награждая всех присутствующих испытующим взглядом. Чётко поставленная форма обращения и то, с каким чувством и какой уверенностью выделял он каждое слово, неизбежно приковывало к себе внимание слушателей, и оттого в воздухе очень скоро скопилось ощутимое напряжение, словно каждый стоящий перед ним боялся лишний раз пошевелиться или проявить неуважение к правителю недопустимой рассеянностью. Даже Бали в своём укрытии невольно вытянулся в струнку, слушая этот возбуждающий тембр, и столь же неожиданно представил, какой невероятной мощью обладает этот звучный голос, отдавая приказы и команды своим войскам на поле боя. Как только речь зашла о сроках приведения армии в полную боевую готовность к выступлению, в разговор тут же вмешался молчавший до сих пор Яхъя-бей, который, казалось, был единственным, кто не чувствовал всеобщего стеснения в присутствии повелителя. Когда он заговорил, вкрадчиво и в полсилы выговаривая звуки, словно ублажая слух султана, его твёрдый голос звучал неторопливо и обволакивающе, но при этом в каждой умело подобранной интонации ясно выделялись звонкие нотки несгибаемой стали, что придавало ему сходство с начисто отпалированной саблей, обвёрнутой в бархатные ножны. Удивительным образом не только его голос, но и всякое слово, произнесённое им бережно и с ненарочитым убеждением, безвозратно захватило внимание Селима, так что на довольно длительное время между ними установилась крепкая связь взаимопонимания. От увиденного Бали едва сумел подавить внутри всплеск настоящего изумления: его заносчивый и властелюбивый отец с такой лёгкостью поддерживал разговор со своим повелителем, умудряясь не переступать тонкую грань дозволенного, что ни у кого из слушателей не возникало сомнений по поводу устоявшихся в их общении безгранично доверительных отношений, коими мог похвастаться далеко не каждый подчинённый из свиты султана. Казалось, эти двое, грозный и временами жестокий правитель и его верный, столь же безжалостный слуга, превосходно дополняли друг друга и понимали мысли собеседника с полуслова, вместе создавая крепкий, нерушимый союз двух стратегически развитых умов и рискованных честолюбивых идей. Только глупец мог осмелиться встать на пути у такой непобедимой силы, как единство двух бывалых военачальников, и Бали, которому лучше других был известен непростой и жёсткий характер сурового бея, оставалось только представить, какой ужас представляет для обычных солдат его ревностная приверженность к строгой дисциплине в сочетании с непреклонной и свирепой грубостью одержимого властью правителя. Кажется, остальные визири тоже это понимали, поэтому благоразумно не стали вмешиваться в их беседу, словно боясь проявить тем самым неслыханное неуважение. — Янычары в нетерпении, мой повелитель, — с плохо скрытым торжеством проговорил Яхъя-бей, горделиво прикрывая глаза. — После Вашей выдающейся победы над персами они рвутся в бой, стремясь прославить мир именем Аллаха. Ни у кого не возникает сомнения, что Вы сумеете поставить на место наглых мамлюков, как совсем недавно призвали к порядку шаха Исмаила. — Притязания мамлюков на наши ресурсы вполне объяснимо, Яхъя-бей, — с намёком на сдержанную насмешку отозвался Селим, властно вскинув голову. — В борьбе с португальцами им необходимы наш лес, порох и оружие. От гнёта персов мы их избавили, однако им этого мало. Мамлюкский султан Кансух аль-Гуари осмелился вывести свои войска из Египта на север наших земель в ответ на наше выступление к границам Сирии. — Кансух аль-Гуари не оставил нам выбора, — вступил в разговор Сулейман, неожиданно проливая невидимый свет в помещение своим приятным рассудительным голосом. — Теперь ничто не спасёт его от Вашего справедливого гнева, когда Ваши войска выступят на Алеппо. Словно одобряя смелые слова своего сына, Селим медленно кивнул, с неприметным удовлетворением покосившись на шехзаде, и снова обратился к Яхъе-бею, принимая привычную ему царственную позу. Единственная серьга в его левом ухе заколебалась при резком движении головы, с каким султан обратился к своему близкому советнику. — Я рад слышать, что мои воины полностью разделяют ценность этого похода, — проворковал Селим, сдержанно улыбнувшись, но тут же что-то в зрелых чертах его лица в корне переменилось, и его верхняя губа, обрамлённая аккуратной линией пышных усов, брезгливо дёрнулась. — Никому из наших соседей не видать покоя, пока они не привыкнут считаться с моей властью. С позволения Аллаха ты, Малкочоглу Яхъя-бей, приведёшь свои войска к вратам Алеппо и поможешь нам отстоять сопротивление. Успех этой кампании во многом зависит от тебя, так что не подведи меня. — Каков же наш план, повелитель? — неожиданно выдал один из визирей, имя которого было Бали незнакомо. Султан хищно улыбнулся, словно ожидал этого вопроса, и одним рывком встал на ноги, неосознанно подстрекая других визирей подтянуться и расправить чуть сутулые плечи. Провожаемый их пристальными взглядами, он молча прошествовал к лежащей на полу карте в сопровождении верного Яхъи-бея, взвешивая каждый свой шаг, и остановился прямо над ней, окинув придирчивым, едва ли не жадным взором раскинувшийся перед ним необъятный мир, будто в это же мгновение возжелал лицезреть его в таком виде у себя на ладони. Бали инстинктивно задержал ускоренное дыхание, когда мощная фигура правителя вдруг оказалась ближе к нему, и взмолился про себя небесам, чтобы эта затяжная тишина, в которой каждый мог бы расслышать неконтролируемое биение его шального сердца, наконец прекратилась. — Мы с Яхъёй-беем уже обсудили план нашей атаки, не так ли, бей? — Дождавшись утвердительного кивка со стороны воина, Селим неторопливо скользнул по карте властным взглядом. — Вместо того, чтобы предлагать этим подлецам условия капитуляции, мы встретим их неожиданным нападением, обрушив на них всю мощь наших орудий. После несколько пушечных залпов мы возьмём город в кольцо и выманим из норы этого старика Кансуха, уж больно долго он задержался на троне. Если получится, мы дадим ему генеральное сражение прямо перед городом, чтобы обойтись малой кровью. — Простите, повелитель, но правильно ли надеяться, что победа достанется нам такой простой ценой? — неуверенно высказал свои опасения тот самый визирь, избегая смотреть в глаза своему господину, словно собственный вопрос показался ему ничтожным и недостойным внимания государя. — Говорят, что Кансух аль-Гуари далеко не так слаб, как может показаться на первый взгляд. Что если мы столкнёмся с серьёзным сопротивлением? — Волк туман любит, паша Хазретлери, — прежде, чем Селим успел вставить хоть слово, обратился к советнику Сулейман, со знакомой непреклонной решимостью сощурив свои светлые глаза. — Не забывайте, что преимущество будет на нашей стороне, если мы будем придерживаться тактики внезапного нападения. Враг ещё не знает, но это наша стихия, так что никакое сопротивление не станет нам помехой. Даже не сомневайтесь, по воле Аллаха мы и в этот раз одержим великую победу. Задумавшись на мгновение над смыслом убедительных слов молодого наследника, паша несколько смущённо кивнул и безропотно склонил перед ним голову, выражая молчаливое согласие. Полностью удовлетворённый таким ответом Сулейман одобрительно прикрыл глаза, чуть вздёрнув подбородок, и именно это покровительственное выражение, выражение высокого одобрения, невероятно точно подходило к его молодому лицу, так что мгновенно становилось заметным то самое обворожительное единство величия и кроткости в его чертах, которое так ярко и отчётливо запомнилось юному воину. Селим, с намёком на гордость наблюдавший за своим сыном, лишь сдержанно улыбнулся и вернулся к повторному изучению карты, будто от многократного рассмотрения неподвижно застывших на ней миниаютрных копий непокорённых им стран заветный миг их неизбежного падения безусловно приближался. Ощутив внезапный всплеск трепетного благоговения, Бали сам не заметил, как тугой узел напряжения, осевший у него где-то в горле, постепенно начал ослаблять судорожные спазмы панической тревоги, позволив ему наконец сделать полноценный вдох, и неугомонное сердце несколько успокоилось, распространяя по невесомому телу долгожданный прилив свежих сил. Понемногу приходя в себя после пережитого волнения, юный воин обессиленно привалился к холодной рельефной поверхности решётки, обхватив изящные прутья ледяными пальцами, и тут, в совершенном неведении от его отвлечённого внимания, позади него, словно из ниоткуда, вынырнуло и расцвело полуденное солнце, уже успевшее за время совета переползти на самый пик небосклона, откуда теперь прямо на беззащитную спину Бали беспрепятственно проливались его греющие лучи, распространяя вокруг него ореол ослепительного сияния. Не успел застигнутый врасплох наблюдатель осознать всю опасность столь внезапного явления, как беззастенчивый свет огненного светила обрушил на него всю силу своего бесспорного могущества, с вызывающей броскостью выделяя на покрытом коврами полу стройную тень его бесплотной фигуры, затмившую собой весь мир, запечатлённый на карте. Каждый изгиб его неестественно длинного силуэта отчётливо проступил прямо под ногами Селима и его отца, и если султан едва ли обратил на это внимание, слишком поглощённый бурными обсуждениями с другими визирями, то в потемневших глазах Яхъи-бея зародилось пугающее подозрение, отчего сердце Бали испуганно ёкнуло, насыщая кровь тошнотворным страхом. Непонимающе нахмурившись, насторожившийся воин медленно оторвал взгляд от карты, вдруг покрывшейся беспросветной тьмой, и без предупреждения вонзил его прямо в оцепеневшего на видном месте сына, с таким испепеляющим гневом воззрившись на него, что Бали всерьёз заволновался, как бы метающий горячие искры огонь свирепой ярости не прожёг дыру на его лице. Спустя всего лишь долю ничтожного мгновения в затуманенном бешенством взоре Яхъи-бея мелькнуло запоздалое узнавание, но затем он наполнился настоящим ледяным ужасом, за считанные секунды вытеснив откровенную ненависть, а напряжённые черты исказило гримасой затравленного выражения, так что молодой воин неожиданно растерялся, решительно не понимая, что могло вызвать в душе его всегда сдержанного и отважного отца столько неконтролируемого испуга. Не в силах заставить себя пошевелиться или предпринять хотя бы слабую попытку сбежать, пока ещё было не слишком поздно, Бали, словно заворожённый, всматривался в пропитанные животным страхом глаза отца, будто оказавшегося в каком-то непробиваемом коконе своих собственных потусторонних мыслей. Его взгляд как будто просачивался сквозь него, теряясь в недоступной пустоте, и всем своим обескураженным существом он уходил всё дальше и дальше от реальности, отчего вскоре юному воину стало казаться, что отец уже ничего не различает перед собой, погрузившись в какие-то мрачные чертоги своего разума. Воспользовавшись его откровенным замешательством, Бали поспешно отпрянул от решётки, юркнул за гигантскую колонну, с облегчением прильнув нагретой спиной к холодной поверхности гладкого мрамора, и едва не потерял сознание от навалившегося на него головокружения, ощутив предательскую дрожь в подогнувшихся коленях. Из мыслей всё никак не выходил образ напуганного до смерти отца, увидевшего в своём сыне какую-то потаённую угрозу, но больше всего маленького воина поразило само существование такого ужасающего открытия: до сих пор он и представить себе не мог, что этот бесстрашный, суровый солдат, целиком и полностью преданный военному поприщу больше, чем своей супруге, способен испытывать такие неприсущие ему чувства, как откровенный страх и нескрываемая растерянность. Что такого увидел в нём Яхъя-бей, что впервые потерял контроль над своими скупыми эмоциями? Что могло так сильно взбудоражить всегда сдержанного воина и стать причиной его необъяснимой беспомощности перед лицом открывшейся ему неизвестности?