Избегание столкновения с большими силами свидетельствует не о трусости, а о мудрости, ибо принесение себя в жертву никогда и нигде не является преимуществом. Сунь Цзы.
Острее, чем когда-либо, посеребрённая тусклым светом луны низкорослая трава ощущала на себе катастрофическую нехватку солнечной энергии, что день за днём насыщала её кратковременное существование незаменимым теплом и позволяла ей струиться и вытягивать свой гибкий стан в недоступные небеса, а теперь недолговечных и слабых проявлений осеннего светила едва хватало на то, чтобы поддерживать её яркий зелёный оттенок, который всё отчётливее окрашивался бурыми вкраплениями ржавчины под влиянием усилившихся холодов. Отсыревшая под натиском суровых дождей, что до сих пор исполосовывали окутанный изморозью воздух невидимыми линиями лёгкой мороси, плодородная почва бугристыми холмами слипшихся комьев невысохшей грязи лежала под ногами, одним лишь своим мерзким видом возбуждая в сознании невольные напоминания о том, что ещё совсем недавно эти бескрайние пустынные поля, теперь совершенно безжизненные и обнажённые, были сплошь заселены светолюбивыми растениями, чьи нежные души не смогли выдержать столь резкой перемены в непредсказуемом климате. Впитавши в себя небесную влагу, мощные деревья приобрели несвойственную им болезненную стройность и обветшалость, лишившись внезапно своего былого величия, и мать-природа, словно почувствовав эту недопустимую слабость, безжалостно набросилась на своих подопечных, свирепыми порывами ледяного ветра срывая с веценосных ветвей старые листья, пропитанные нездоровой желтизной, безжалостно втаптывая их в землю, и с присущей ей хозяйской бесцеремонностью прощупывала представшие перед ней беззащитные стволы молчаливых великанов длинными пальцами морозного оцепенения. Скопившиеся на небосклоне курчавые облака, напоминающие спутанные пышные гривы белоснежных лошадей, бесцельно бродили по просторам темнеющего горизонта, сдерживая в своих чертогах божественные слёзы какой-то исцеляющей силы, и лишь к тому моменту, как каждый уголок поднебесья наполнился успокаивающими водами иссиня-чёрных сумерек, безмятежная обитель ранних звёзд наконец расчистилась от низких туч, допуская к поверхности робкие лучи равнодушно холодного света полной луны. Теперь искусно сплетённые ею невесомые нити обжигающего ознобом серебра безграничными линиями голубого сияния спускались к самой земле, пронзая податливый воздух, и углублялись в тенистый мрак раскинувшегося среди леса огромного озера, на чьей поверхности с причудливым изяществом рассеивались ослепительные блики отражённого от рябистой поверхности шаровидного силуэта ясноликой госпожи. Из-за нерушимого царствования над всем миром властелюбивой тьмы, что сомкнула вокруг лесных просторов плотный кокон завораживающего молчания, покрытая узорчатой паутиной потонувших в ней чёрных силуэтов гладь неподвижной воды, казалось, вбирала в себя всю беспросветную темень осенней ночи, отчего вокруг будто становилось светлее от парящего над берегом ореола потустороннего сияния, разгоняющего хвастливые тени по самым укромным уголкам притихшей чащи и объединяющего полупрозрачной дымкой лёгкого тумана каждую стройную фигуру шевелящихся в его окрестностях живых существ. От края до края вдоль всего озера убегала ввысь молочно-белая лунная дорожка, и при одном взгляде на открывающийся беспрепятственный путь в небеса становилось намного легче поверить в искушающую воображение иллюзию, будто по этим своеобразным ступеням можно было подняться к самым звёздам. Убаюкивающие переливы бездонных вод вселяли невольное доверие, вынуждая пристально вглядываться в потаённые глубины их чарующей обители, и обволакивающее звенящими нотами покоя ненавязчивое безмолвие погружало уставший разум в долгожданное забвение. Дерзкая и непредсказуемая осень наступила так же внезапно, как совсем недавно воцарилась предшествующая ей благосклонная весна, и её внезапное вторжение всего за несколько дней без следа уничтожило любое напоминание о тёплых ласках высокого солнца и ароматных запахах цветущей зелени, вместо которых поддёрнутый пронизывающей свежестью воздух теперь наполнился кисловатым привкусом прелой листвы. Ночи становились длиннее студённого дня, многовековое светило постепенно опускалось всё ниже, разбрасывая лучи над самой поверхностью вымерзшей почвы, но даже в этих холодных вечерах сохранилось некое особое очарование, свойственное лишь нежной и романтичной поре листопада, так что, даже несмотря на устоявшуюся атмосферу проморзглой сырости, ничто не могло удержать безнадёжно влюблённые сердца на расстоянии друг от друга, поскольку непобедимая сила, неотвратимо вынуждающая их искать всё новых и новых встреч, только возрастала с каждым мгновением тоскливого одиночества и вскоре становилась настолько мощной, что без труда могла противостоять неугодным условиям капризной погоды. Вот и сейчас, в эту непорочную ясную ночь, полную таинственной тишины и нетронутых загадок, они наконец воссоединились спустя столько времени невыносимой разлуки и твёрдо намеревались провести оставшееся у них время до рассвета вдвоём, наслаждаясь единым ритмом своего дыхания, разделённого на двоих, и редкой возможностью отгородиться от остального мира и насущных проблем. В эту особенную ночь непорочный и безмятежный мир вокруг них словно преобразился, наполнившись многогранным отражением их возвышенных чувств и искренних желаний, и будто исключительно ради укрепившейся между ними безграничной связи, усилившей в каждом из них ответную страсть, непрерывный поток скоропостижных мгновений превратился в долгожданную вечность, лишившись внезапно своего былого могущества и неоспаримой власти над всеми живыми существами. Теперь даже в стыдливом блеске благословенной луны крылось нечто божественное и близкое влюблённым воздыхателям, обречённым в каждом движении сверкающих блик над спокойной водой видеть понятную лишь им двоим гармонию завораживающих образов и невероятных мелодий, собранных из грациозного пения ночных птиц и убаюкивающего шелеста ветра в кронах могучих деревьев, что мягкими и ненавязчивыми толчками уводил свободно качающуюся на волнах деревянную лодку всё дальше от берега, на середину зеркального озера, где любая мысль о привычной жизни становилась недоступной и слишком недействительной. Здесь, под прозрачным куполом немого восхищения и невероятного умиротворения, не было места печали и беспочвенным волнениям, существовала лишь чарующая атмосфера защищённости и необъяснимого счастья, будто за гранью покровительствующих молчанию вод отсутствовало всякое понятие о времени, а ночь казалась бесконечной, долгой, желанной, продливающей мгновения чужой любви до немыслимых масштабов. Почему-то именно посреди бескрайнего простора журчащего в одном направлении потока каждый глоток воздуха казался новым воскрешением после смерти, гуляющая в мыслях прохлада представлялась избавлением от тяжести мучительной тревоги, а растилающаяся перед взором нетронутая гладь наполняла сердце упоительными мечтами о свободе и возбуждала искусительное желание следовать на неведомый зов далёких звёзд, что словно нарочно притягивали внимание к своим неприметным персонам неземным очарованием своего изящного облика. Повисшее над озером потустороннее оцепенение рождало где-то внутри отрадный отклик каких-то давно забытых воспоминаний, так что убегать из этого нового мира даже близко не хотелось, тем более, когда рядом находился тот, с кем все прелести этого мира можно было разделить. Щекотливые струйки приятного холода беспрепятственно обследовали прикрытое лёгкой одеждой податливое тело, ставшее единственной преградой на пути у свободолюбивого ветра, и оседали в расслабленных мышцах ублажающей невесомостью, впервые не встретив привычного сопротивления со стороны всегда собранного и бдительного воина, вдруг позволившего себе под влиянием неведомых сил опрометчиво забыться. Несмотря на то, что собственное состояние уже не оставалось для него неразгаданной тайной, Бали-бей не торопился возвращать своему разуму прежнюю хладнокровную ясность, кажется, по-настоящему наслаждаясь своей беспечностью, и вполне осознанно покорялся властвующим над ним опьяняющим чарам чужой неотразимости, без зазрения совести давая им своё молчаливое согласие на то, чтобы эти прекрасные глаза сводили его с ума своим неповторимым сиянием, это горячее дыхание поило его своим сладким ядом, проникая в лёгкие ароматом головокружительной страсти, а эта небывалая близость, эти кратковременные, но с каждым разом всё более продолжительные прикосновения лишали его воли, порабощали прихотям ненасытного желания и заставляли задыхаться в водовороте непередаваемых ощущений. Подчиняясь любому капризному и завлекающему выражению в глубине томного взгляда, влюблённо направленного прямо ему в душу, совершенно беспомощный перед природной красотой вверенного ему невинного существа воин забывал обо всём на свете, обрывая прочные связи с реальностью, и как никогда отчётливо ощущал устоявшийся между ними тесный контакт, словно после той незабываемой ночи, когда он в первый раз позволил себе перейти границы дозволенного, они стали намного ближе и понятнее друг другу, желаннее и даже роднее. Стоило ему разглядеть в тихих омутах беззаветной преданности и ответной любви робкую нежность, не похожую ни на чью больше, он невольно поражался тому, как мог раньше не замечать такого откровения со стороны стеснительной и скромной Ракиты, мог не обращать должного внимания на её чувства и отрицать существование чего-то большего по отношению к ней. В какой именно момент ему стало ясно, что его жизнь была пуста и ничтожна без этого чудесного создания, Бали-бей уже не помнил, но зато теперь точно был уверен, что сделал поспешные и совсем неправильные выводы, решив использовать наивную влюблённость девушки в корыстных целях. Сейчас, находя себя в этих мыслях, ему становилось тошно от собственной жестокости и всё яснее представала перед ним неопровержимая истина, что эту необычную целительницу никак нельзя было равнять с другими, никак нельзя было допустить, чтобы её такое юное и прелестное тело пострадало от чьих-то грязных рук, а значит, именно он, Бали-бей, должен был отныне защитить её, как самоотверженный волк, готовый убить любого за свою единственную спутницу. Если раньше его главная цель заключалась совсем в ином, то с тех пор, как в его жизни появилась Ракита, он не видел для себя никакой другой судьбы, кроме как быть рядом с ней, а всё остальное, прежде волнующее его сердце, постепенно забывалось, не находя прежнего отклика в его душе. Прежде подобная отстранённость от прошлых идеалов могла бы всерьёз его напугать, однако со временем он научился избавляться от этого страха, проводя бесчисленные дни в компании неунывающей и открытой к любому общению девушки. — Я всегда мечтала однажды пересечь это озеро и посмотреть, что же находится на другой стороне, — мечтательно протянула Ракита, устремив ставшие изумрудными в свете луны большие глаза на противоположный берег, откуда всё более отчётливо просматривались остроконечные и бесформенные силуэты выстроенных на горизонте далёких деревьев и высоких сосен, внушающих некоторое благоговение укрывшимися под покровительством их тонких ветвей иссиня-чёрными тенями. Казалось, этот мрачный и неизведанный мир, утопающий в лёгком тумане, ничуть не ужасал, а наоборот даже притягивал любопытную целительницу, чей фигуристый стан уже перегнулся через борт лодки, а маленькие бледные пальчики игрались в прохладной воде, забрызгивая широкий рукав белой блузки. — Но любоваться этими степями издалека ещё лучше, чем исследовать каждый их уголок. — Одно наслаждение наблюдать за тобой в такие моменты, — улыбнулся Бали-бей, вальяжно развалвшись в лодке и с нескрываемым обожанием разглядывая по-детски нетерпеливую позу своей возлюбленной. Равномерный ток медленного течения, направляющий маленькое свободно дрейфующее по воде судно в сторону берега толчкообразными движениями, странным образом успокаивал и клонил в оздоровительный сон, однако более ощутимый, чем на суше осенний ветер не давал придаться забвению, бесцеремонно выдёргивая расслабленного воина на поверхность настойчивыми шквальными завихрениями. — Ты так искренне интересуешься всем, что вокруг тебя, что я невольно начинаю завидовать твоей молодости. И откуда в тебе столько энергии? — Я почти всю жизнь провела взаперти, помнишь? — рассмеялась целительница, обращая на Бали-бея блестящий озорством взгляд. Просеянный сквозь редкие тучи узкий луч полной луны прочертил в её туго сплетённых волосах ровную полосу серебряных нитей, из-за чего казалось, будто в мягких прядях её причёски запутались упавшие с неба звёзды. — Моё увлечение травами пробудило во мне ненасытный интерес ко всему, что меня окружает. Но, наверно, если бы не ты, я бы так и не нашла возможности ответить на все свои вопросы. Спасибо тебе. Их взгляды вновь схлестнулись, стремясь выразить друг другу нечто глубокое и проникновенное, и в этот момент Бали-бей ясно ощутил будоражущий трепет своего неугомонного сердца, будто между рёбер отчаянно билась воодушевлённая птица, неустанно работая крыльями в попытке вырваться на свободу. Казалось, от природы наблюдательная Ракита безошибочно распознала взволнованное состояние воина, поскольку игриво улыбнулась, и ему оставалось только удивляться тому, насколько тонко и правильно она ощущала каждую вибрирующую струну его души, словно видела его насквозь. Внутренне наслаждаясь охватившей его приятной слабостью, Бали-бей не заметил, как поддался вперёд, сокращая расстояние между ними, и вот он уже беззастенчиво крадёт у неё драгоценное мгновение нового вдоха, плотно смыкая их губы в продолжительном поцелуе. Прозрачный воздух вокруг него тут же сделался горячим и колким от распронившегося во все стороны внезапного возбуждения, и всё его тело обволокло тягучим жаром, поднимая откуда-то изнутри мощную волну почти безумного удовольствия. Тихий низкий стон вырвался из груди Ракиты, стоило ему настойчиво углубить контакт, но застигнутая врасплох девушка не сопротивлялась и податливо отвечала, крепко переплетая их пальцы в замок. Отстранившись спустя довольно продолжительное время, Бали-бей заглянул в поддёрнутые шальной пеленой глаза Ракиты и чуть сильнее сжал её изящную ладонь, будто хотел таким образом впитать в себя всю изысканную живость её мягкой кожи. — У меня для тебя кое-что есть, — нарушил он умиротворённое молчание, воцарившееся между ними, и машинально завёл руку за спину, куда накануне припрятал сплетённый им из полевых цветов пышный венок, чей грациозный и умилительный облик по его задумке должен был воскрешать в памяти венок Ракиты, который он когда-то выловил из реки во время одной из их первых прогулок. На создание этой своеобразной короны из листьев, стебельков и ароматных бутонов с раскрывшимися лепестками у не привыкшего к такой тонкой работе воина ушло весьма много времени, однако результат того стоил и превзошёл все его ожидания. Теперь, когда настала пора вручить его Раките, сердце Бали-бея зашлось в приступе неконтролируемой дрожи, но он решительно отбросил прочь все досаждающие мысли и решил довериться кроткому благородному существу целительницы, чьи округлённые от удивления глаза, похожие из-за своих излишне огромных размеров на две маленькие луны, источали оживлённое любопытство, смешанное с долей трогательного смущения. Словно нарочно растягивая мгновения чужого замешательства, воин неторопливо, взвешивая каждое своё движение, протянул хрупкий венок растерянной девушке, бережно сжимая пальцами тугие стебельки, и наблюдал за тем, как по её бледному лицу скользит тень откровенного замешательства, быстро сменившегося робкой нежностью, а затем её взгляд приобретает тот самый тёплый и успокаивающий оттенок невыразимой благодарности, за который хочется бросить вызов целому миру. — Твой венок, что ты пустила тогда по реке. Я его подобрал и сохранил у себя. Помнишь, что ты мне тогда сказала? — Помню, — севшим и чуть срывающимся голосом выдохнула Ракита, заворожённо разглядывая венок в руках Бали-бея. Прежде, чем он успел прибегнуть к новым намёкам, её туманный взор неожиданно прояснился, стрельнув из-под длинных ресниц заразительной вспышкой радостного осознания, будто ей представилось нечто такое, во что она никак не могла поверить и из-за чего лишилась на миг дара речи. — О Игнис... Неужели это значит?.. — Я люблю тебя, Ракита, — ласково прервал её Бали-бей вкрадчивым воркованием, придвигаясь ближе, и осторожно опустил корону из цветов ей на голову, с нескрываемым любованием оглядев её новый образ, сделавший её похожей на какую-нибудь небесную богиню, покровительствующую не только его сердцем, но и разумом любого, кто взглянет на неё. На округлых щеках Ракиты проступил лёгкий румянец, и она неловко отвела глаза, застенчивым движением убирая за ухо одну из светлых прядей, что и без того безупречно держалась в её причёске. — В этой жизни мне никто не нужен, кроме тебя. Поэтому я хочу всё время видеть тебя рядом с тобой. Я хочу сделать тебя счастливой. — Игнис, я не знаю, что сказать, — взволнованно выдавила Ракита, всё ещё не придя в себя после приятного потрясения, и склонилась над водой, рассматривая в рябистой глади своё обновлённое отражение. — На самом деле я очень этого хочу, больше всего на свете. Я так долго об этом мечтала. Ты подарил мне новую жизнь, а я в замен лишь могу отдать тебе своё сердце. Словно повинуясь какому-то неведомому притяжению, Бали-бей склонился над Ракитой и наградил её бережным поцелуем в лоб, с наслаждением ощутив под губами её женственное тепло. Целительница трепетно вздохнула, приподняв узкие плечи, и положила голову на его мощную грудь, придерживаясь руками за его сильные предплечья, покрытые кожаными наручами. Несколько боязливо она прильнула стройным станом к его рёбрам, и тут же его внутренности пробрало приятной вибрацией, исходящей от колебания её дыхания и размеренного сердцебиения, и он самозабвенно закрыл глаза, прислушиваясь к успокаивающей пульсации живого существа под боком, насыщаясь его добровольно подарённым теплом, утопая в разливающихся вокруг него волнах безграничной любви, и на одно головокружительное мгновение ему показалось, что они плывут по чистоту небу, совсем рядом с ними светит ослепительная луна, а звёзды кружат в воздухе на расстоянии вытянутой руки, так что до них можно было спокойно дотронуться пальцами. Сумасшедшее наваждение оставило во рту сладкий привкус неизведанного счастья, от которого не хотелось избавляться, и Бали-бей скользнул ладонью по гибкой талии Ракиты, крепче прижимая её к себе и глубоко вбирая в лёгкие возбуждающий аромат её волос, такой знакомый и такой родной, что кровь страстно вскипала, как после приличной дозы опьяняющего вина. Единственное, что цепляло его сердце и отдавалось в нём непреодолимым желанием, находилось сейчас в его руках, и он мог бы провести в союзе со своей избранницей целую вечность, однако, как известно, даже самые долгие и долгожданные мгновения счастья непременно рано или поздно подвергнутся жестокому противостоянию с неким непредвиденным поползновением, о чьём существовании нет причин даже подозревать, пока оно самым безжалостным образом не напомнит о себе. Совсем позабывший, к собственному сожалению, о необходимости сохранять бдительность и чутко отслеживать малейшие изменения в окружающем мире, Бали-бей с запоздалым раскаянием обнаружил, что предательский холод нехорошего предчувствия, никак не связанный с гуляющим над озером студённым ветром, резво взбежал по его позвоночнику, вынудив расслабленные мышцы инстинктивно напрячься, а крепкую спину — отточенным движением приосаниться, как только в воздухе ему почудилось явное, но в то же время нарочно скрытое с глаз присутствие неизвестного неприятеля. Но прежде, чем вновь обострившееся чутьё опытного воина помогло бывшему бею с точностью распознать причину столь необъяснимых перемен, неприкосновенную завесу неприступной тишины бесцеремонно разорвал пронзительный, душераздирающий крик какой-то ночной птицы на берегу, предупреждающий и отчаянный, мастерски извергнутый до боли знакомым ему голосом, который никогда ещё не был пропитан таким наводящим и обречённым страхом. Словно нарочно не давая пребывающему в растерянности Бали-бею воскресить в памяти родной облик обладателя этого голоса, вслед за своеобразным предостережением раздалась новая гармония, собранная из самых различных нот, будто и несовместимых друг с другом, отчего каждая клеточка его тела завибрировала от напряжения, дыхание участилось, а кровь в венах застыла, сковывая онемевшие конечности странным оцепенением. Слишком хорошо ему были знакомы эти грозные звуки: ритмичный перестук дисциплинированно гарцующих лошадей, скрип кожаной сбруи и звон острозаточенных сабель, лёгких как пёрышко и смертоносных как удар молнии, убранных в практичные ножны, однако если раньше они внушали ему благоговейную гордость, то сейчас всё его существо безудержно трепетало, сердце лихорадочно колотилось в груди, а чуть влажная кожа покрылась непреодолимой дрожью от накатившего на него настоящего ужаса и осевшей в сознании тяжёлым туманом слепой паники, почти лишившей его остатков былого мужества. Он уже видел, как гибкие тени рыскают по лесу в поисках своей жертвы, как неистово сверкают во тьме горящими огнями их хищные глаза, как разносятся над полями их громогласные оклики, рождая в памяти давно забытые фрагменты из прошлого. Ракита подле него испуганно сжалась, тоже почувствовав неладное, и не сводила с него встревоженного взгляда, словно ждала объяснений. Не в силах побороть свой неуместный ступор, Бали-бей пытался хоть как-то совладать с нахлынувшими на него противоречивыми чувствами, но в голове его пульсировала лишь одна мысль, пугающая и неотвратимая, которую, казалось, стремился донести ему и знакомый оглушительный голос: «Всё пропало. Они уже здесь».***
Твёрдо ступив ослабевшими ногами на упругий песок, Бали-бей настороженно огляделся и только потом, убедившись, что на суше всё чисто, протянул руку Раките, помогая ей выбраться из лодки на берег, к которому они в спешке причалили. В ушах всё ещё стояло эхо от необычного крика, явно не принадлежащего ни одной из обитающих в чаще птиц, что настойчиво толкало прибывающего в лихорадочном замешательстве воина к решительному намерению во что бы то ни стало отыскать своего таинственного защитника, как нельзя вовремя предупредившего о внезапном вторжении. Земля под ним угрожающе вибрировала, хотя от предполагаемой угрозы его и запуганную до смерти девушку отделяло довольно большое расстояние, в воздухе отчётливо прослеживался намёк на усилившуюся опасность, однако, вопреки отчаянным мольбам исступленно колотившегося сердца и упрямому голосу внутренних инстинктов, что импульсивно умоляли воина спасаться бегством, Бали-бея разрывало от невыносимого желания броситься навстречу собственной смерти, ощутить бьющее ему в лицо ледяное дыхание своей бесславной участи, уже давно для него предрешённой, хотя бы в последний раз насладиться опьяняющей смесью страха и взволнованной радости, сопровождающей его во время каждого кровопролитного боя. И пусть сейчас на его долю выпала бесславная и унизительная роль преследуемой добычи, он бессознательно рвался в самое пекло разгорающегося пламени, будто что-то тянуло его туда, отчаянно рвался к потерянному в этой зловещей буре родному существу, оставшемуся там совершенно без защиты, бросившего все свои силы на то, чтобы предупредить его, и теперь оказавшегося в куда более серьёзном и ужасном положении. Стоило Бали-бею даже близко допустить к себе мысль о том, что Нуркан, чей голос он без труда узнал даже издалека под прикрытием птичьего крика, находилась сейчас на другом конце леса совсем одна, рискуя своей жизнью ради него, как все его рефлексы тут же притуплялись сильнейшим чувством страха за единственную сестру, и эта непобедимая сила гнала его вперёд, вынуждая бездумно и опрометчиво бросаться прямо в лапы своим злейшим врагам. Меньше всего на свете обезумевшего воина волновала его собственная судьба, гораздо важнее для него было убедиться, что Нуркан в безопасности, и ради этого знания он был готов на всё, даже на добровольную жертву. — Игнис, что происходит? — дрожащим голосом проскулила Ракита, съёжившись и поднимая на Бали-бея затравленный взгляд, затуманенный необъяснимой паникой. — Что это были за звуки и почему мы вернулись на берег? — Мне нужно идти, — с предыханием обратился к ней воин, сжимая в ладонях её похолодевшие пальцы и разворачивая лицом к себе, чтобы заглянуть ей в глаза как можно более убедительным взглядом. — Я только посмотрю, что там происходит, и быстро вернусь, не переживай. А ты оставайся здесь и жди моего возвращения, никуда не уходи. — Не ходи туда один! — взмолилась целительница, судорожно вцепившись в его руки и удерживая на месте. Её влажные от слёз очи болезненно сверкали под ледяным сиянием равнодушной луны, и, казалось, сама она была готова лишиться чувств от переизбытка потрясений, вдруг разом навалившихся на её по-детские хрупкие плечи, подвергая неподготовленное сознание жестоким манипуляциям. При взгляде на неё сердце Бали-бея начинало разрываться от сожаления и неразрешимых противоречий, однако и в этот раз его внутренние намерения остались непреклоны перед лицом чужой мольбы, что была не способна тронуть его душу, когда решение было уже принято. — А вдруг с тобой что-то случится? Вдруг там очень опасно? Я не переживу, если ты не вернёшься! — Доверься мне, — твёрдым голосом велел Бали-бей, стойко выдержав взгляд Ракиты, и решительным движением отстранился от её руки, чувствуя, что если задержится хоть на мгновение, не сможет заставить себя уйти. — Всё будет хорошо. Просто оставайся здесь и жди. И не забывай молиться. — Игнис! Истошный вопль Ракиты хлестнул воина прямо между лопаток, прогнав по телу мощную волну страха и отчаяния, однако он запретил себе оборачиваться, насколько бы велик не был соблазн успокоить любимую, и сорвался с места, опрометью ринувшись в неприветливую темноту густой чащи, куда не проникал спасительный блеск немощных звёзд. Непроглядная тьма резко ударила по глазам, как только Бали-бей бесстрашно окунулся в тягучие воды переплетённых вместе теней, и с этого момента ему пришлось полагаться исключительно на свой тонкий слух и безупречную интуицию, чтобы не влететь с разбега в какое-нибудь дерево. Не успевая за скоростью собственного тела, бей безошибочно и проворно лавировал меж невидимых стволов, встающих внезапной стеной у него на пути, и отточенными движениями преодолевал иные препятствия, всё же иногда с необъяснимым восторгом ощущая кратковременную близость шершавой коры, пронёсшейся у него за спиной, и безболезненный укол низкосклонённых ветвей, цепляющих его за одежду и развивающиеся на ветру волосы, словно в попытке остановить. Чуть влажная почва, пропитанная дождливой сыростью, податливо пружинила под ногами, облегчая каждый шаг, а по мере того, как зоркое зрение постепенно привыкало к отстуствию света, его бег ускорялся, подгоняемый настойчивой пульсацией крови в ушах и бешенным дыханием, питающим широкие лёгкие стужей ночного воздуха. Вскоре всё его тело начало неприятно покалывать изнутри, мышцы через силу сокращались, довольно быстро утомившись от столь тяжёлой нагрузки, перед глазами уже мелькали чёрные точки, однако Бали-бей даже не думал о том, чтобы сбавить темп и позволить себе перевести дух, пока за каждым углом ему чудились незнакомые фигуры, а позади становилось отчётливо различимым навеянное возбуждённым воображением эхо целеустремлённых шагов его неутомимых преследователей, неизбежно настигающих свою измотанную жертву. Петляющий в лесных дебрях воин забывал даже о том, что у него есть способность думать и чувствовать, настолько далёкими и недоступными стали казаться ему его собственные мысли и ощущения, витающие где-то рядом, но уже не являющиеся частью его самого, странно раскрепощённые и независимые в то время, как он был охвачен горячкой бесконечной погони, отчего в груди становилось тесно от разгорающегося внутри неукротимого пламени завлекающего азарта. Неогласованные границы между спокойной жизнью, оставшейся далеко позади, и воинственной смертью незаметно стёрлись и будто бы объединили два совершенно разных мира в одно целое, заставляя несовместимое бороться друг с другом, правильное — подвергаться сомнению, а всё ложное — воплощаться в страшную истину, не позволяющую выбраться из этого омута постоянных подозрений и самоуничтожения, которому не могло противостоять ни одно разумное существо, оказавшееся на стыке рокого столкновения приближающейся войны и недолговечного мира. Словно в неприкосновенную обитель желанного покоя без предупреждения ворвалась какая-то непобедимая сила, и теперь её разрушительная мощь крушила и уничтожала всё на своём пути, кровопролитной волной ужаса и ярости пронёсшись по лесу и оставив после себя лишь безжизненное пепелище из тысячи загубленных жизней и сотни поломанных судеб. Таковы были неутешительные представления Бали-бея, когда он на себе прочувствовал всю беспредельную власть воцарившегося хаоса, так что едва не сбился с пути, самым бесцеремонным и дерзким образом проникнув прямо в сердце назревающей грозы, откуда ему надо было наоборот бежать. Клубящаяся подобно ядовитому туману атмосфера невыносимого напряжения чуть не свалила его с ног, набросившись со спины сокрушительным ударом неконтролируемого страха, и тут же сознание заполонили обманчивые воды тошнотворной паники, мгновенно отрезвившей увлечённого бегством воина. Только убийственная мысль о пагубном прозрение коснулась незащищённого разума Бали-бея, как он тут же отогнал предательские поползновения изменившей ему сосредоточеннсти в самый дальний угол, полностью погрузившись в поиски сестры, которые значительно затруднились с тех пор, как он попал под опасное влияние собственной уязвимости перед незримым ему врагом. С каждым мгновением, безрезультатно проведённым под постоянной угрозой смерти, воинственная решимость Бали-бея таяла у него на глазах, превращаясь в слабые отголоски былого бесстрашия, и совсем скоро он уже бесцельно бродил по незнакомым лесным тропам, рискуя попасться на глаза своим палачам и тем не менее до последнего стараясь не поддаваться слепой панике. Даже малейший шорох упавшего с ветки листа заставлял его дёргаться и затравленно озираться, рука машинально тянулась к сабле, но раз за разом прощупывала пустое пространство на том месте, где воин обязан был носить своё верное оружие, и лихорадочная тревога только возрастала, вгрызаясь в сердце острыми клыками ошеломлённого оцепенения. От осознания своей беспомощности и заклеймённого за ним призвания загнанной в угол добычи его воротило и бросало в лютый гнев, однако даже в таком шатком состоянии он не помышлял о том, чтобы сдаться, и упрямо продолжал исследовать лес, не обращая внимания на предательскую дрожь озноба во всём теле. Чувствуя, как крепкие цепи неуместной растерянности сковывают его конечности бесконтрольными судорогами, Бали-бей следовал на зов своего внутреннего голоса, решив в последний раз довериться своим хвалённым инстинктам, и это чудным образом помогло ему напасть на нужный след, за которым он так долго и неустанно охотился. Ни с чем не сравнимая грация и вызывающая уверенность, кроящаяся в выхваченной из темноты острым взглядом одинокой фигурке, замаячевшей на горизонте среди исполинских дубов, вызвали внутри воина будоражущий импульс отрадного облегчения, стоило ему безошибочно распознать в нетерпеливых движениях стройного силуэта, почти сливающего с окружающей его чернотой благодаря тёмному одеянию, неизменно воинственный облик Нуркан, в чьих затянутых мрачным предчувствием глазах даже издалека угадывалось неподдельное изумление. Убедившись, что сестра тоже его узнала, воин из последних сил прибавил шаг, боясь разрушить представшую перед ним иллюзию одним неосторожным действием, и почти бегом устремился к поджидающей его девушке, явно всем своим существом смертельно желавшей поскорее убраться из этого места. Когда их разделяло ничтожное расстояние, воин заметил, что Нуркан была далеко не одна: кроме верного скакуна, щеголявшего на фоне чернильных деревьев своей породистой пятнистой мастью, девушку окружали двое хорошо знакомых ему воинов, тоже замеревших подле своих жеребцов, от чьего присутствия Бали-бею едва не захотелось рыдать в приступе невыразимой благодарности. Неподвижные и крепкие, как каменные извояния, телохранители сестры встревоженно пошевелились, уловив чужое приближение, и уже схватились было за оружия, но вовремя остановились, сбросив воинственные позы, и в их глазах также промелькнуло узнавание. — Что, во имя всего святого, ты здесь забыл?! — нисколько не заботясь о необходимости сохранять тишину, воскликнула Нуркан, с откровенным непониманием разглядывая потрёпанного Бали-бея, неожиданно представшего перед ней собственной персоной. — Тебе жить надоело?! Я послала тебе весть не для того, чтобы ты примчался сюда, рискуя своей головой! — Мне нужно было убедиться, что ты в порядке, — торопливо бросил Бали-бей, осматривая сестру на предмет невидимых ран, но она была цела и невредима, что лишний раз доказало беспочвенность его волнения. Коротко переглянувшись с Совкой и Волчьим Следом, с видимым облегчением разглядывающими его, он порывисто приблизился к девушке, понижая чуть дрожащий от сдерживаемых чувств голос. — Ты даже не представляешь, что я пережил, когда услышал твой крик. О чём ты только думала? — Это сейчас неважно! — с досадой отмахнулась Нуркан и вперила в брата одержимый взгляд, в котором страх был смешан с непоколебимой уверенностью. — Осока с ними заодно, они ищут тебя! Тебе нужно уходить, как можно дальше, вообще покинуть эти земли, пока они не окружили территорию и не заблокировали дороги! Беги, безумец, беги прочь, если жизнь дорога! — Я не могу, — твёрдо отрезал Бали-бей, предупреждая целый вихрь вопросов, обрушившихся на него после слов Нуркан. — Мы с Ракитой были возле озера... Слишком поздно он осознал свою ошибку, но неосторожная фраза уже слетела с его губ прежде, чем подверглась тщательному осмыслению, и словно меткая стрела вонзилась в самое сердце Нуркан, отчего её глаза растерянно округлились, а затем наводнились настоящей яростью. Ещё не до конца понимая, на кого всё-таки направлен гнев освирепевшей воительницы, Бали-бей предусмотрительно отшатнулся на случай, если вдруг она таким же внезапным образом захочет обнажить против него свою саблю, но этого, к счастью, не последовало. Мёртвой хваткой сестра вцепилась в его широкие плечи, безжалостно впиваясь ногтями в чувствительную кожу под рубашкой, но воин не почувствовал боли, слишком обескураженный поведением девушки, чтобы сопротивляться. Приблизившись вплотную к его лицу, она приковала к нему совершенно безумный взгляд, от которого бея бросило в странный озноб. — Ты оставил её там?! — было первое, что Нуркан прошипела ему в губы, опаляя горячим дыханием нежный рубец на правой щеке, который мгновенно неизвестно, почему, пронзило нестерпимой болью от нового всплеска слепого ужаса. — Ты с ума сошёл?! Её же убьют, пока ты здесь прохлаждаешься! Немедленно иди за ней! — А как же ты?.. — попытался вставить хоть слово Бали-бей, однако сестра решительно оттолкнула его от себя в сторону своего коня, так что он едва не врезался в его надутый бок. — Без разговор! Седлай моего коня и скачи! Совка тебя выведет, он знает короткий путь через лес. Молчавший до сих пор Совка утвердительно кивнул и ловко взобрался на своего жеребца, поджидая Бали-бея, однако воин не торопился следовать приказу своей сестры, не сводя с неё пытливого взгляда. Преисполненная уязвлённого возмущения и упрямства речь уже ворочилась на его языке, жаждя быть произнесённой, как вдруг откуда-то из пустоты, с треском разрывая полотно временного затишья, в окрестности ворвался тот самый леденящий душу напев из множества знакомых звуков, который заставил сердце Бали-бея истошно завопить от безысходности. Все четверо резко обернулись в сторону назревающей угрозы, уловив пока ещё слабые отголоски приближающейся смерти, но даже этого оказалось достаточно, чтобы в их неизменно бесстрашных взорах на долю мгновения поселился безмолвный ужас, лишивший всех дара речи и возможности пошевелиться. Первым опомнился Волчьий След и стремительно повернулся к Бали-бею, безнадёжно оцепеневшему рядом с чужим конём. — Уходите, — на удивление спокойным голосом бросил он, поглаживая по шее своего встревоженного жеребца, начавшего взволнованно перебирать копытами землю. — Мы с Эирин их задержим, но не надолго. Поспешите. Словно в ответ на прозвучавшее повеление, Нуркан удостоила Бали-бея непоколебимым взглядом, намеренно притеснив в нём любой намёк на сожаление, и тут же отвернулась, со звоном вынимая саблю. Этот смелый жест можно было понимать только одним образом, и воин знал это, как никто другой, и всё равно продолжал впустую надеяться, что ему удастся отговорить отважную сестру от этой затеи, хотя было видно, что она всё решила без него. Не в силах подобрать подходящие слова, чтобы выразить весь свой страх и беспредельную гордость за неё, Бали-бей неожиданно поймал себя на том, что жаждит во всех мельчайших подробностях рассмотреть её, полюбоваться напоследок её знакомыми изгибами и чертами, прочувствовать их взаимосвязь, пока не стало слишком поздно, однако времени на прощание у него не осталось. Если Нуркан приняла какое-то решение, воспрепятствовать ей могла разве что смерть, поэтому разрывающийся между долгом и любовью к родной сестре воин с тяжёлым сердцем оседлал послушного скакуна, сомкнув колени на его упругих боках, и коротко кивнул Совке, разворачиваясь в другую сторону. Молодой целитель ответил ему понимающим и немного успокаивающим взглядом и молча пришпорил коня, резвой молнией бросаясь в чащу, чтобы показывать направление. В последний раз задержав на неизменно прямой спине Нуркан противоречивый взгляд, Бали-бей покорно пустился следом, по привычке вцепившись в поводья одной рукой. Что-то тягостное и невероятно сильное, чему нельзя было сопротивляться, отчаянно билось в его стиснутой дурным предчувствием груди, толкая его обратно, однако впервые воин намеренно не стал прислушиваться к внутренним стенаниям своего убитого потрясением существа, удаляясь от сестры и с некоторым остервенением продливая свою муку, словно в надежде, что после достижения невыносимого предела ему хоть немного полегчает. Но расстояние между ними неумолимо возрастало по мере того, как он углублялся в лес вместе с Совкой, а долгожданное облегчение так и не приходило, обрекая Бали-бея на жестокие страдания от вынужденной вражды с собственной совестью. Никогда ещё он не оставлял сестру на поле боя совсем одну, никогда ещё он не лишал её своей поддержки, никогда и никого он не ставил выше неё. Но в тот момент, когда между деревьев ему открылся краешек озера, а издалека почудилась маленькая фигурка, окружённая десятком широкоплечих натренированных силуэтов, загнавших её в ловушку, воин в ярости ускорил темп, ничего не видя перед собой из-за вставшего перед глазами тумана слепого гнева. «О Аллах, спаси нас всех». «— Ты настолько сильно переживала за меня? — Больше, чем за себя. Мне так пусто и одиноко на душе, когда тебя нет рядом. А сейчас ещё было и страшно. Я так рада, что всё закончилось. — Теперь нет причин боятся, моя милая. Я обещаю, что с этого момента я всегда буду рядом с тобой, и в мирное время, и на поле боя. Ты никогда больше не будешь одна».***
Конец весны 1516 года, Топкапы Разносящиеся по мраморным коридорам гулкие шаги, негромкие голоса переговаривающихся между собой пашей и беев и приятный шелест богатых тканей, вызванный случайным трением дорогих одежд друг о друга, стали отчётливо различимы по прошествии довольно длительного промежутка времени и теперь с неожиданной силой заполнили собой пустынное пространство величественной тишины, безошибочно подсказав порядком утомлённому долгим советом Бали, что казавшиеся бесконечными обсуждения важных военных вопросов наконец-то завершились и высокопоставленные чиновники могли с чистой совестью покинуть Башню Правосудия, наслаждаясь чувством перевыполненного долга. Нечто, похожее на долгожданное облегчение, испытывал сейчас и молодой воин, незаметно притаившись за гигантской белокаменной колонной, однако, в отличие от полноправных участников совета, имеющих возможность свободно владеть услышанной информацией, ему предстояло сохранить непредназначенные для чужих ушей сведения в строжайшей тайне, ровно как и своё незаконное пребывание в резиденции султана без должного на то позволения. Самая трудная часть его замысла осталась позади, но теперь одна из главных и первостепенных задач для него заключалась в том, чтобы так же скрытно и бесшумно улизнуть из-под носа отца и повелителя, зачем-то задержавшихся в зале после окончания собрания. Их одинаково низкие и глубокие голоса раздавались за решёткой, к которой Бали больше не рискнул соваться, и юный нарушитель предусмотрительно вжался в гладкую поверхность твёрдого мрамора всем своим худощавым телом, словно надеялся слиться с ним в одно целое. Исходящий от безжизненного камня цепкий холод давно уже пропитал напряжённые мышцы гибкой спины морозным оцепенением, сковав конечности непреодолимой слабостью, загнанное в самый дальний угол грудной клетки шальное сердце всё никак не хотело успокаиваться после импульсивного всплеска настоящего страха, а перед лихорадочно бегающими глазами по-прежнему вставал жуткий образ обезумевшего во власти необъяснимого ужаса отца, чей пугающе одержимый взгляд, отравленный первыми ростками посеянных в нём семян уничтожающего подозрения, настолько глубоко запал в душу Бали, что мрачные воспоминания об этом мгновении заставляли разум снова и снова метаться в поисках взаимосвязи между странным поведением старшего бея и случайно упавшей на карту тенью его сына, имевшего неосторожность угодить под прямые лучи солнца. Тревожные мысли об этом до сих пор не давали молодому воину возможности сделать полноценный вздох, поэтому он с нетерпением ждал благоприятного момента для побега, ибо здесь, в присутствии постоянного тягостного предчувствия чего-то рокового и ужасного, ему не суждено было найти покоя и избавиться от терзающего его невыносимого волнения. С осторожностью и незнакомой для себя робостью он беззвучно втягивал в сжатые болезненным спазмом лёгкие тонкую струйку свежего воздуха, доносящего до него раззадоренным ветром, и молчаливо возносил небесам отчаянные молитвы, всем своим трясущимся от постыдного страха существом надеясь на скорое освобождение. Слишком возбуждённый пережитым потрясением Бали не находил в себе силы даже на то, чтобы прислушиваться к разговору султана и его верного слуги, и вскоре обнаружил, что самое простое повеление рассеянного сознания, призывающего его немедленно сосредоточиться, представляло для него непосильный труд, сопровождающийся лёгким головокружением и болезненным недомоганием. Как ни старался он вернуть своим расшатанным мыслям прежнюю ясность, некогда чуткое и независимое от любых обстоятельств внимание продолжало блуждать где-то за пределами его разума, делая из неизменно готового ко всем неожиданностям воина доступную добычу, совершенно беззащитную перед коварными интригами насмешливой судьбы. Именно тогда, когда Бали уже надоело прятаться в тени, мучаясь от жестоких ожиданий своей скорой погибели, и он опрометчиво и слишком самонадеянно позволил себе расслабиться, окончательно усыпив внутри призрачный голос оставшейся бдительности, его настигла неминуемая расплата за содеянное. Лишь на мгновение закрывшего глаза воина внезапно обдало мощной вибрацией потустороннего напряжения, пригвоздившего его к колонне сокрушительной волной чужого гнева, а затем каждую клеточку его тела пронзила бесконтрольная дрожь, вынудившая его рывком распахнуть плотно сомкнутые веки. До последнего отказываясь верить в происходящее, Бали успел только испытать жалкий всплеск мгновенно уничтоженной надежды на то, что всё происходящее является не более, чем реалистичным сном, от которого он никак не может проснуться, однако появившееся перед ним свирепое лицо отца, искажённое дикой яростью, стояло слишком далеко даже от самых безобидных образов из его привычных кошмаров. Дальше все события слились для него в одно сплошное марево неразборчивых звуков и бесплотных ощущений, каждое движение словно делалось в густом тумане, а окутанное приятной чернотой сознание отказывалось воспринимать отчаянные мольбы притупившихся инстинктов, что ещё могли бы обеспечить своему хозяину хоть какую-то защиту, но оказались неспособными опередить молниеносное вторжение неожиданной угрозы. Какой-то оставшейся нетронутой частью угасающего разума юный воин, к своему же сожалению, продолжал воспринимать действительность со всеми присущими ей яркостью и контрастом, так что он совсем не удивился тому, что его безжалостный по своей сдержанной натуре отец не упустил прекрасной возможности воспользоваться предоставленным ему случаем и самым жестоким образом обернул чужую уязвимость в свою пользу, даже не думая о том, чтобы остановить необузданный порыв разбушевавшихся эмоций. Всю силу и непримиримость его ярости Бали отчётливо прочувствовал, когда тяжёлая рука Яхъи-бея с размаху опустилась ему на грудь, мёртвой хваткой вцепившись в складку на его кафтане, и с пугающей лёгкостью впечатала хрупкое тело маленького воина в мраморную колонну за его спиной, без видимого труда вздёрнув его наверх, так что носки его сапог едва касались пола под ногами. Затылок мгновенно разразило адской болью от удара о твёрдую поверхность, из-за чего пришедшие в подвижность челюсти до крови прикусили язык, позвоночник протестующе вздрогнул и затрещал от оказанного на него давления, распространяя по взвинченным нервам колкие импульсы невыносимой пульсации, что пробралась ноющим спазмом прямо к вискам, и сквозь судорожно стиснутые зубы наружу вырвался удерживаемый в стеснённых лёгких приглушённый стон, сопровождаемый опасным потемнением в глазах от резкой потери большого количества необходимого воздуха. Стрельнувшая вслед за этим откуда-то изнутри чудовищная ломка, затронувшая, казалось, каждую мышцу предельным напряжением, наполнила конечности свинцовой тяжестью, и оттого подавлять рвущийся из груди умоляющий крик становилось почти невозможным, как бы стойко он не противился этому унизительному желанию. — Подлец, да кем ты возомнил себя, раз осмелился обманывать своего бея таким низким и гнусным образом?! — в исступлении вскричал Яхъя-бей, приближая лицо вплотную к сыну, так что тот ощутил испепеляющий жар его гневного дыхания на своих губах. Расстояние между ними оказалось столь ничтожным, что юного воина обдало потоками отрезвляющего и несколько горьковатого аромата свежесрубленной сосны, что волнами исходил от старшего бея, раздражая язык и глотку неприятной терпкостью. — Кто надоумил тебя на эту дерзость, отвечай! Будешь молчать, я тебе все кости переломаю, лживое отродье! — Никто... — сдавленно просипел Бали, с явным усилием глотнув ничтожную порцию свежего воздуха, и тут же поморщился, почувствовав, как крепкий кулак отца упёрся ему прямо в грудь, препятствуя прохождению кислорода. — Я... Я сам... — Ложь! — свирепо прорычал Яхъя, дрожа от ярости. — Тебе бы никогда ума не хватило на такую наглость! Говори правду, щенок! — Это... Это правда... — жалким голосом отозвался молодой воин, едва не теряя сознание от нехватки полноценного дыхания, и даже не попытался скрыть своего искреннего замешательства. — Я признаюсь... Это всё я... Разрастающаяся с каждой секундой головная боль выжимала из глаз невольные слёзы, рот наполнился тошнотворным привкусом солёной крови, вытекающей из прокушенного языка, дышать становилось всё тяжелее под беспощадным давлением отцовской руки, и любая попытка пошевелиться отбирала последние силы, уходящие на то, чтобы поддерживать поверхностное существование ясного разума. От охватившей мысли безумной паники Бали начинал задыхаться, захлёбываясь сухим воздухом, и отчаянно боролся с подступающей слабостью, уже скопившейся в мышцах пугающей невесомостью. Всё его вытянутое в одну упругую звенящую струну тело безудержно дрожало не то от напряжения, не то от страха, но, лишившись твёрдой опоры под ногами, превратилось в совершенно бесполезную помеху, отказываясь выполнять простейшие требования сознания. На протяжении невыносимо долгих мгновений, в течение которых каждое из них воплощалось для молодого воина в настоящую пытку, Яхъя-бей хранил суровое молчание словно нарочно растягивая мучения сына, и Бали нисколько не сомневался, что в глубине души он получал несметное удовольствие от учинённой им расправы, хотя мастерски скрывал любые свои чувства, кроме лютой ненависти, под маской напускного хладнокровия. И вот наконец, когда из скованной недомоганием груди юного воина послышались надсадные хрипы, старший бей проявил долгожданное снисхождение, с ещё большим пренебрежением, чем до этого, ослабляя хватку и выпуская свою жертву на свободу. Опасно пошатнувшись в сторону от неожиданности, Бали едва устоял на подгибающихся ногах, тут же привалившись всей спиной к злополучной колонне, и с явным наслаждением вздохнул полной грудью, закашлявшись от облегчения. Прохладный, показавшийся чуть колючим воздух беспрепятственно хлынул в расправленные лёгкие, раздвигая стенки передавленных рёбер, и это простое и бессознательное движение отозвалось в теле воина глухой болью, эхом пульсирующей где-то в затылке. Необходимая доза кислорода сделала своё дело, поэтапно уничтожая тяжёлые последствия минувшего удара, и уже через пару непрерывных циклов восстановившегося дыхания Бали снова смог стоять прямо, хотя все потраченные им силы ещё не до конца восполнили себя, отчего даже малейшее действие требовало от него больших стараний. — Раз ты находишь время на такие развлечения, значит, твоей энергии хватит и на то, чтобы заняться более полезным делом, — спустя немного времени вымолвил Яхъя-бей уже более спокойным, но всё таким же ядовитым голосом, вновь возвращая своему облику прежнюю величественную статность. Глядя на него сейчас, никто не смог бы сказать, что совсем недавно он был готов убить собственного сына за совершённый им проступок, и лишь потрёпанный вид и беспорядок в одежде служили тому ярким доказательством. — Я слушаю, — попытавшись выдержать испепеляющий взор отца, что неподъёмным камнем прижимал его к земле, обронил Бали безжизненным тоном, намеренно не спрятав глаза в выражении потаённого вызова. — У Вас есть для меня какое-то поручение? — Да, есть, — коротнул Яхъя, со странным предвкушением проходясь по молодому воину бесцеремонным взглядом, от которого его пробрало знакомым ознобом. — Ты, как наследник моего рода, должен быть сдержанным и образованным, и с этой целью я велю тебе изучить весь наш священный Коран от корки до корки, а избранные отрывки ты мне расскажешь наизусть ровно через неделю. Я не желаю слушать никаких оправданий или жалоб, ты прекрасно знаешь, что заслужил намного больше. Это станет тебе хорошим уроком. Кроме того, — продолжил бей, выдержав напряжённую паузу, — ты подвергнешься семи ударам плетью моей рукой, и после каждого из них ты будешь вслух произносить имена наших предков. Ошибёшься хоть раз — я начну заново. — Как прикажете, бей, — через силу процедил Бали, едва не поперхнувшись от возмущения, и с трудом заставил себя согнуть шею в прилежной демонстрации покорности, хотя грудь его обожгло неистовым огнём вспыхнувшего негодования. — Будет исполнено. Не удостоив сына больше ни словом, Яхъя-бей резко развернулся, направив в сторону сына потоки вихревого воздуха, и стремительно удалился прочь по пустынным коридорам, оставив преисполненного горечи Бали в полном одиночестве. Дрожащий от бессильной обиды, вынужденный молча проглатывать растущее внутри него недовольство, жестоко униженный собственным отцом, обречённый бесконечно терпеть нанесённое ему оскорбление, мучаясь от боли в кровоточащих ранах глубоко уязвлённой гордости, которую ещё никогда не втаптывали в грязь столь позорным способом, умирающий от жалящего стыда воин разрывался изнутри в приступе неудержимого гнева, насыщая своё восприимчивое сердце смертельным ядом глубинной ненависти, и всё его существо в исступлении восставало против такого отношения, несмотря на то, что большая часть назначенного ему наказания была более, чем справедлива. Готовый разрыдаться от жгучей досады на самого себя Бали был обречён на безвольное молчание и покорное подчинение в ответ на любое сказанное ему слово, однако не привыкшая к послушанию натура независимого воина отчаянно требовала возмездия, и он мучился от этой пытки, не находя иного выходя, кроме как сознательно подавлять любой намёк на бунтарство ценой лишения собственной свободы. Разъедающая его податливую душу языками дикого огня безумная ярость становилась всё сильнее по мере того, как непреодолимая пропасть между ним и Яхъёй-беем неизбежно расширялась, подавленные им глубоко внутри задетые чувства всё реже находили выход из замкнутого пространства обозначенных для них границ, ему всё легче становилось презирать отца по любому поводу, и чем чаще он сталкивался с этим, тем тяжелее становилось погасить разбушевавшееся пламя, тем меньше оставалось желания пресмыкаться и выслуживаться перед ним, тем прочнее укоренялось в сердце желание сопротивляться, подкреплённое убеждением, что уж лучше умереть, чем добровольно склонить перед ним голову. Из последних сил, и без того тающих на глазах, Бали заставил себя сдержать поток непримиримых слёз, сдавливающих горло острыми когтями затаённой злости, и до дрожи сжал руки в кулаки, так что побелели костяшки пальцев, а ногти больно впились в чувствительные ладони, но он едва ли обратил на это внимание. В носу его всё ещё стоял кисловатый привкус до сих пор витающего где-то в воздухе соснового аромата, который отныне он терпеть не мог почти так же сильно, как своего заносчивого отца.