Нельзя прожить свою жизнь для других. Надо выбрать то, что нужно именно тебе, даже если это не понравится твоим близким. Николас Спаркс «Дневник Памяти».
Резкая ноющая боль без предупреждения пронзила податливую плоть тысячами остроконечных кинжалов, так что из насыщенных скудными потоками спёртого воздуха лёгких неудержимо вырвался хриплый измождённый стон, неприятно раздирая глотку и скручивая истощённые судорогами мышцы нестерпимым напряжением. Стихийные импульсы невыносимой пульсации беспрепятственно распространились от самого очага воспаления вплоть до каждой клеточки беспомощного тела, сковывая налитые смертельной слабостью конечности тяжёлым оцепенением, и постепенно сознание наполнилось раздражающим шумом, в висках непрерывно загрохотало, словно в область затылка только что пришёлся оглушительный удар, а под неподвижными веками скопились невольные слёзы. Не в силах вынести очередную порцию адских мучений, изнурённое длительной борьбой за жизнь существо до последнего цеплялось за каждую редкую возможность свободно вдохнуть жалкую частичку навеянной ветром спасительной прохлады, чтобы хоть как-то остудить пылающую лихорадочным жаром грудь, и вновь всю свою энергию оно бросало на отчаянные попытки справиться с новым приступом болезненных спазмов, выгибаясь стройной дугой в районе лопаток и неистово сминая под бесчувственными пальцами влажные простыни, насквозь пропитанные терпким смрадом свежей крови и солёного пота. По мокрой коже змеистой струёй опасного онемения спускался мертвенный озноб, безжалостно опрокидывая свою истерзанную жертву из пламени удушливой горячки в ледяной холод кратковременного облегчения, и в течение этих ничтожных мгновений относительного покоя наступала странная отчуждённость, будто весь мир вокруг съёжился до размеров рванной зияющей раны на боку и не существовала на свете никаких иных ощущений, кроме мучительной боли и изматывающей слабости. Бесконечная пустота наводнила разрозненные мысли чёрным туманом предельной усталости и неутихающих страданий, заполняя каждый уголок шального разума диким исступлением, и рвущийся откуда-то изнутри яростный вопль мольбы и безысходности покидал утопающую во тьме обитель страха и непокорности изорванными в клочья потоками вымученного вздоха, разлетаясь в пространстве душераздирающим эхом чужих стенаний. Изрядно потрёпанная сдавленными хрипами и поверхностными стонами мрачная тишина превратилась в бессвязный набор зловещих звуков и пугающих поползновений, нагнетая и без того напряжённую атмосферу полного одиночества до пика своей невыносимости, так что на подкорке сознания с молниеносной скоростью всё чаще проскальзывали какие-то потусторонние побуждения, словно принадлежащие кому-то другому, всё навязчивее завлекая уставшее от нескончаемой боли существо пленительными иллюзиями о скором освобождении. Однако жестоко обманутое какими-то возвышенными ожиданиями умирающее сердце едва ли смело надеяться на такое лёгкое спасение, и от неминуемого осознания собственной ничтожности перед роком всемогущей судьбы отчаянно хотелось отвернуться от реальности, наивно поддаться заманчивому наваждению ничего не обещающей веры, преждевременно отделиться от бренной оболочки ни на что негодного тела, изуродованного страшными муками, и бесследно раствориться в непорочном сиянии умиротворённой луны, слиться с обворожительной темнотой осенней ночи, развеяться по ветру сверкающей пылью далёких звёзд, но наконец избавиться от жестоких страданий. И пусть страдания эти были лишь наглядным воплощением физической боли, преследовавшей коварную цель как можно сильнее истезать свою жертву, прежде чем внезапно прикончить её, в глубине лишённой покоя и равновесия души царил настоящий хаос, бессилие смешивалось с почти бесполезным желанием бороться, медленно угасала надежда, а прежде оживлённое ожесточение постепенно вытеснялось беспристрастным равнодушием, словно на самом деле обладатель столь противоречивых чувств давно уже смирился с уготованной ему бесславной участью и теперь только с нетерпением ждал, когда же ненасытная смерть смилуется над ним и прервёт его жалкое существование. Очередной приступ невыносимой боли неожиданно разорвал воспалённые внутренности растревоженной раны, вгрызаясь в нежную плоть откуда-то из глубин длинного пореза, и новая волна бессильной ярости и неконтролируемого возбуждения нахлынула на ничего не подозревающую Нуркан, внезапно стиснув гибкое тело мышечными спазмами, и несчастная с протяжным криком запрокинула голову, до боли стиснув зубы, и крупно задрожала в нестерпимой агонии, как никогда желая потерять сознание от потрясения, чтобы только не переживать снова столь тяжкое унижение. Противнее, чем вдыхать вместо свежего воздуха ядовитый дух витающей повсюду смерти, было отчётливо осознавать всю уязвимость и безысходность собственного положения, по сравнению с которым даже давящая со всех сторон беспощадная усталость казалась не такой ужасной, и оттого, насколько резко не приносящие исцеления минуты поверхностного забытья и отбирающие последние силы мгновения неполноценной жизни сменяли друг друга, девушке с нарастающим безразличием хотелось прекратить безуспешные попытки противостоять своей судьбе и просто отдаться могущественной воле небес, предоставив этот сложный выбор милости Аллаха. Будто метаясь в тягучих водах наседающих на неё беспросветных теней, она с каждым безуспешным рывком, что должен был поднять её на поверхность, погружалась всё глубже в необъятную пустоту боли и страданий, захлёбываясь собственным пронзительным криком и задыхаясь от осевшего в лёгких тошнотворного запаха заражённой крови. Никакая исступлённая молитва не приносила ей желанного облегчения, словно все божественные силы вдруг разом отвернулись от неё, и теперь она с нарастающей обречённостью чувствовала своё невосполнимое одиночество, прежде неведомое ей чувство собственной хрупкости и уязвимости перед лицом всесильной судьбы с неподъёмной тяжестью навалилось на неё вместе с ощущением приближающейся кончины, однако впервые ей, к собственному удивлению, было искренне всё равно, какой будет эта смерть и когда она наступит, главное, чтобы не было так невыносимо и истезающе больно... Распирающие грудь неистовые стоны обжигающим огнём мучительного недомогания разъедали опавшие лёгкие, стискивая изогнутые рёбра непреодолимой дрожью, и сквозь безнадёжно затянутую вокруг её шеи временную петлю застывших в воздухе мгновений Нуркан могла чувствовать лишь притупляющую инстинкты адскую боль в распоротом боку, почти доводящую её до слепого безумия. Во власти обуявших её непрерывных мучений девушка даже не сразу расслышала, как в тёмной пустой комнате раздались чьи-то осторожные лёгкие шаги, приближающиеся к её постели, не ощутила бережных прикосновений к открытой коже в районе раны под тканью взмокшей рубашки, не сразу почувствовала первые признаки долгожданного облегчения, распространившиеся приятными импульсами слабого тепла по всему измождённому телу. Странная невесомость, не внушающая страха и подозрений, беспрепятственно проникла в сведённые напряжением мышцы, изгоняя прочь накопившуюся в них свинцовую усталость, согревающие воды невероятного умиротворения затопили мечущееся в панике сознание, вытесняя беспорядочные мысли, более приятная слабость, на этот раз не имеющая ничего общего с лихорадочным истощением, ласково окутала исступлённое существо мягкими путами ублажающего спокойствия, и освобождённая от цепкого оцепнения грудь впервые за долгое время совершила полноценный вдох. Из ниоткуда взявшиеся силы как по волшебству разогнали скопившуюся в жилах увесистую тяжесть, и казавшаяся уже привычной и естественной укоренившаяся боль постепенно притихла, сменяясь тупой ноющей резью в глубине раны, так долго утопающее в туманном забвении сознание с неожиданной яркостью погрузилось в неприютную реальность, а застилающая внутренний взор мутная пелена бредовых иллюзий внезапно прояснилась, наконец позволив воспалённым глазам с чёткостью разглядеть над собой неизменный чернильный оттенок беспросветной темноты. Как никогда прежде избавленная от невыносимых страданий Нуркан наслаждалась каждым циклом предельного дыхания, будто это обыденное и совершенно неосознанное действие открылось ей впервые, по-настоящему проживала предоставленные ей мгновения безболезненного существования и только потом, в полной мере насытившись своим пробуждением, она невольно задумалась о том, кто же подарил ей исцеление и освободил томящийся в бренном теле терзаемый дух от жестоких притязаний развивающейся болезни. Неуверенно, словно стараясь возбудить в памяти давно забытые обрывки призрачного сна, она вспомнила приближающиеся к её постели аккуратные шаги, которые тогда представлялись ей игрой больного воображения, как наяву вновь почувствовала приятные касания чьих-то заботливых рук и инстинктивно качнула головой в сторону предполагаемого спасителя, как вдруг совсем рядом уловила мягкую вибрацию чужого нежного голоса, чьи плавные убаюкивающие переливы напомнили ей причудливую песнь морской волны: — Как хорошо, что ты очнулась, — облегчённо пропел голос, и Нуркан, хоть и была ещё слишком слаба, испытала нечто знакомое, отдалённо похожее на настороженность, поскольку эта высокая интонация явно не принадлежала её брату, а значит, у её изголовья притаился незнакомец, который почему-то искренне беспокоился о её состоянии. — Только не вставай, тебе нужен отдых. — Кто ты такая? — хрипло и безжизненно прошипела Нуркан, с трудом приводя в напряжение истощённые криками и стонами голосовые связки. Ослабевшие пальцы с новой силой вцепились в грязную простыню, выдавая назревающий гнев, и, если бы не смертельная усталость и режущее недомогание в натруженных мышцах, она бы непременно подорвалась с места или хотя бы приняла бы более закрытую позу, избегая столь явно демонстрировать потостороннему наблюдателю свою уязвимость. — Не бойся меня, я друг, — успокаивающе промурлыкал голос, и его гибкая бархатная вибрация почему-то мгновенно успокивала и вселяла необычайное упоение, прогоняя беспочвенную тревогу и нарастающую панику. — Меня зовут Ракита, я целительница. А ты Эирин, верно? Храбрый воин? Невольно вздрогнув от звука своего ложного имени, Нуркан всё же сделала над собой усилие и приподнялась на локтях, чтобы обернуться и отыскать во тьме окутанное матовыми тенями лицо целительницы, чьи округлые, совсем ещё детские черты контрастно выделялись на фоне сплошной темноты благодаря своей природной бледности и обрамляющим их небрежно падающим на гладкий лоб прядям светлых волос. Словно по какой-то изящной задумке, всё в облике этой девушки, начиная от светящихся искренней добротой выразительных глаз и заканчивая непринуждённой манерой её общения, безупречно дополняло друг друга, создавая единый миловидный образ русской красавицы, в котором девичья грация гармонично сочеталась с прирождённой плавностью в лёгких, но в то же время непоколебимых движениях, некая непорочная невинность воссоединялась с притягательной сдержанностью, а удивительная дерзкая смелость тонко граничила с очаровательной робостью. Цепкий взгляд настороженной воительницы пытливо прощупал наивное личико представшей перед ней девушки, придирчиво заостряя внимание на её больших оленьих глазах, в полутьме казавшихся пепельно-серыми, и столь же бесцеремонно вонзился в хрупкий фигуристый стан невозмутимой незнакомки, словно преследуя коварную цель внушить ей хоть каплю должного смущения своей вызывающей наглостью, с какой Нуркан, не стесняясь, терзала маленькое юное тело под тканью традиционного сарафана, будто оценивая соблазнительные изгибы её груди и бёдер и завлекающее изящество открытой лебединой шеи и тонких умелых рук. К её собственной досаде, в ухоженной внешности целительницы она не заметила никаких настораживающих изъянов, за исключением свежих пятен крови на рукавах белой блузки и приставших к юбке листочков какой-то травы, и была вынуждена признать, что девушка, несмотря на всю свою детскую непосредственность и раздражающее дружелюбие, внушала ей некое доверие и даже вызывала призрачный интерес. Было в её нежной оживлённой улыбке что-то успокаивающее, выражение открытого преданного взгляда, ещё не тронутого несмываемыми следами страшной боли и незатуманенного мрачной пеленой мучительных воспоминаний, почему-то источало скрытый чистый свет, идущий откуда-то из глубин её доброжелательного взора, и словно очаровывал сознание своей поразительной чуткостью, выдавая в целительнице хрупкое уязвимое существо, ещё не познавшее всех жестокостей жизни, ещё не претерпевшее необратимые изменения под давлением наставительной судьбы, ещё не имеющее за своей спиной никакого жизненного опыта и такое прекрасное и свободное, что невольно становилось тоскливо осознавать, насколько эта редкая подлинность ранима и невечна. Лёгкий укол непримиримой зависти вонзился в стиснутое странной печалью сердце Нуркан, возвращая её к воспоминаниям о собственной потерянной невинности, и неизвестно откуда взявшееся раздражение захлестнуло её с новой силой, словно жестоко оскорблённой когда-то гордости до сих пор было тошно признавать свою слабость, а больнее всего смириться с нанесённым ей уроном, хотя с этих пор минуло бесчисленное количество исцеляющего времени. — Как ты узнала, что я воин? — подозрительно сощурилась Нуркан, силой воли усмиряя неожиданно обострившееся недовольство. Внезапно ей вновь захотелось остаться в одиночестве, чтобы только избежать необходимости поддерживать неинтересный ей разговор. — Игнис рассказал мне о тебе, — легко отозвалась Ракита, не переставая искренне улыбаться, словно колкие импульсы чужого раздражения как назло проходили сквозь неё, не нанося ей никакого урона. — Он сказал, что ты отважно сражалась и поэтому была ранена. К счастью, мне удалось остановить кровь, так что совсем скоро твоя рана совсем затянется. — Спасибо, — нехотя буркнула Нуркан и отвернулась, аккуратно опускаясь на простыни, чтобы напрасно не напрягать саднящий призрачной болью бок. — Но я не просила тебя о помощи. Может, я предпочла бы умереть на поле боя ради того, кого готова защищать ценой собственной жизни. — Ты не просила, — согласилась целительница и склонилась над ложем больной, проникновенно понижая голос. — Но Игнис просил. Он так переживал за тебя, сразу видно, что ты ему очень дорога. А кто дорог ему, дорог и мне. Одного взгляда в эти огромные доверчивые глаза, до краёв заполненные непорочной откровенностью, Нуркан хватило, чтобы окончательно убедиться в непоколебимых намерениях молодой целительницы, и, наверное, она должна была быть безмерно благодарна этой самоотверженной девушке, однако вместо ожидаемого тепла её неожиданно сковало цепким холодом, таким, что даже сердце прекратило ему сопротивляться. В висках настойчиво пульсировало гулкое эхо тех роковых слов, которые раз и навсегда предрешили судьбу их обеих, и, кажется, воительница только сейчас со всей отчётливостью осознала, что на самом деле пожертвовала своей жизнью не только ради Бали-бея, но и ради этой Ракиты, причём, нисколько не задумалась, правильным ли было это смелое решение. Но теперь, когда все стороны её непонятного поступка открылись ей со всей своей ясностью, она затруднялась самой себе ответить на вопрос, что же заставило её тогда оттолкнуть от себя брата и велеть ему вернуться за девушкой? Страх ли за то, что вновь обретённому счастью Бали-бея угрожает опасность, или эгоистичное желание убедить его в своём благородстве? На самом ли деле она так уж хотела рисковать жизнью ради незнакомой целительницы, которую всем сердцем презирала за любовь к брату, или действовала исключительно в собственных интересах, глубинные мотивы которых до сих пор оставались ей не ясны? Впервые со всей серьёзностью задумавшись над случившимся, Нуркан даже испытала призрачное изумление, как только противоречивая мысль о спасении Ракиты беззастенчиво коснулась её сознания, и она невольно поразилась тому, что целительница, сама того не ведая, только что выплатила ей долг за эту необычную жертву, вырвав её жизнь из когтистых лап жадной смерти. Выходит, это Ракита должна её благодарить, как свою спасительницу? — Я тронута, — сухо проронила Нуркан, хотя не испытывала даже слабой тени благодарности. — Но напрасно ты думаешь, что этим сможешь заслужить моё доверие. Счастье Игниса целиком и полностью зависит от тебя, именно поэтому я позволю тебе быть с ним рядом, но, имей в виду, если ты хоть где-то оступишься или сделаешь хоть шаг не в ту сторону, ты пожалеешь об этом. — Ты боишься меня? — с долей невинной насмешки улыбнулась Ракита, и Нуркан едва сдержалась, чтобы не замахнуться кулаком на её детское округлое лицо. — Ещё чего! — мгновенно взвилась воительница, раздражённо закатывая глаза, и снова подорвалась с места, не обращая внимания на протестующий вой потревоженной раны. — Я воин, я никого не боюсь! Однако считаю своим долгом оберегать тех, кто мне дорог, поэтому я сразу тебя предупреждаю. Даже не думай о том, чтобы хоть как-то навредить моему другу, ясно? — Ты плохо знаешь меня, милая Эирин, — с неуловимым сожалением покачала головой девушка, и по поверхности её многогранного утончённого взора шустрой искрой мимолётного всплеска промчалась потаённая жалость, отчего в глубине души Нуркан что-то яростно воспротивилось столь бесцеремонным и унизительным чувствам, что источал оживлённый взгляд напротив. — Ты привыкла думать, что все вокруг желают тебе зла, однако далеко не всегда твои убеждения могут совпадать с тем, что есть на самом деле. Я на всё готова ради Игниса, можешь в этом не сомневаться. Мне он дорог ничуть не меньше, чем тебе. Короткое изумление, смешанное с постыдным замешательством, всколыхнулось в груди Нуркан, из-за чего даже рана на боку предупреждающе взвыла, и проснувшийся было вновь необъяснимый гнев поднялся к самому горлу, однако не успел выплеснуться наружу непримиримым резким криком, прерванный на полпути неожиданным движением со стороны Ракиты. Оказывается, девушка не стала дожидаться ответа: просто молча покинула своё место, перестав служить преградой для вездесущего холода, и отвернулась, намереваясь уйти. В то же мгновение откуда-то сзади, где прежде укрытием ей служил тонкий стан целительницы, повеяло ночной свежестью, уже затронутой робкими проявлениями молодой зари, и вытянутый на жёстком матрасе позвоночник Нуркан внезапно содрогнулся, со всей отчётливостью ощутив на себе не только дуновение прохлады, но и колючие импульсы чужого безразличия, вдруг сменившие былую непосредственность и дружелюбие. Слишком поздно независимая воительница осознала, что своими словами, может быть, оттолкнула от себя Ракиту, показав себя не с самой лучшей стороны, и даже какой-то слабой частью своего существа хотела окликнуть её и извиниться, но прежде, чем она успела поддаться этому порыву, затерявшаяся в объятиях густых теней стройная фигура девушки уже медленно подплыла к двери, будто не касаясь пола, и также бесшумно, с неповторимой грацией, проскользнула в дверной проём, пустивший в мрачную комнату новую порцию угнетающей тьмы. На пороге, за которым угрожающе, но в то же время как-то пленительно колыхалась сплошная пелена бездонной пустоты, Ракита неожиданно остановилась, точно вспомнила о чём-то, и изящно обернулась, обратив на Нуркан проницательный взгляд. Её чуткие глаза, насквозь пронзающие тягучее полотно податливой темноты, в этот момент уподобились двум сверкающим в далёком небе призывным звёздам, чьи голоса похожи на манящее эхо тайных желаний, но любоваться этим необычайно живым сиянием пришлось совсем недолго. Непроглядный сумрак будто нарочно поглотил их, а смиренная обладательница столь прекрасного взора так и не произнесла ни звука, подобно одной из окруживших её бестелесных теней просочившись сквозь пустоту начинающейся за дверью неизвестности, и безвременно утонула во мраке, словно её и не было и это мимолётное явление было лишь правдоподобной иллюзией обезображенного бредом разума. Ещё долго Нуркан безучастно сверлила слезящимся взглядом плотно прикрытую дверь перед собой, будто желала прожечь в ней дыру, и только после того, как над головой снова скопилась относительная тишина, она, наконец, опустилась на влажные простыни, едва не всхлипнув от облегчения, и почти сразу её отбросило в пленительную вечность, лишённую красок и надоедливых образов, где не существовало ни боли, ни страданий, ни постоянных и беспочвенных подозрений.***
Как безупречную тихую ночь невозможно было представить без мелодичной переклички невидимых хищных птиц, с заходом солнца начинающих свою тайную незримую жизнь, так и вознесённый на небеса хрустальный шар луны трудно было вообразить посреди шёлковой темноты бездонного небосклона без рассыпанных подле него звенящих бусинок жемчужных звёзд, которые так и хочется собрать взглядом в сверкающее великолепием и богатством ожерелье, скреплённое призрачной струёй северного ветра. Однако на этот раз, словно по какому-то преступному замыслу, блестящие миниатюрные точки были надёжно скрыты от любопытных глаз пышными кружевами сумрачных туч, закрученными в разнообразные узоры гибкими воздушными потоками, а без этой незначительной, но такой весомой детали образ ясноликой госпожи казался донельзя обнажённым и неполным, что в корне мешало восприятию ночного покоя и ненавязчивой безмятежности в глубине зыбкой тишины. Всё вокруг, поддёрнутое потусторонним блеском молочной голубизны, серебрилось от осевшей после лёгкой изморози росистой влаги, зеркально преломляющей всю изысканную роскошь полуночного сияния, и оттого жалко сморщенные под натиском суровых холодов сухие листья и отсыревшая кора стройных деревьев казались сплошь покрытыми щедрым слоем драгоценных алмазов, переливающихся в свете крутобокого месяца сиреневыми сумерками. Скопившийся в прозрачном, освежённом студённым дыханием осени воздухе густые клочья пепельно-серого тумана напоминали стелящийся вдоль пустоши клубы ядовитого дыма, оставшегося единственным напоминанием о некогда разгоревшимся в незине неуправляемом пламени, и, казалось, даже живительные струи исцеляющей прохлады неразделимо смешались с горьковатыми парами выженной земли и травы, словно на самом деле минула огненная буря, уничтожившая последнюю частичку чего-то светлого и непорочного в этом грешном изуродованном мире. Вопреки царившему вокруг безмятежному уединению, в каждом невинном поползновении гибкой тьмы, извивающейся подле неподвижно застывших в скорбном трауре деревьев, читалась какая-то скрытая угроза, за каждым кустом, раскидисто тянущимся ввысь искривлёнными ветвями, бесшумно проскальзывала неуловимая опасность и не крылось больше в убаюкивающей песне лесной жизни прежней защищённости и несомненной бережливости, что так ревностно заботилась о вверенных ей истерзанных душах. Отныне в этом глухом, лишённом покоя и мира месте никто не мог найти долгожданного исцеления, и этим страшным непредвиденным переменам заунывно вторили воющий ветер, протяжным стоном разнозясь по обнажённой пустоши, и неестественная мёртвая тишина, в чьих четрогах бесцеремонно укрылась кровожадная смерть. Ледяной холод дурного предчувствия, проникающий в самое сердце острыми лезвиями нарастающей тревоги, медленно, но в то же время неотвратимо и по-хозяйски распространялся по степным владениям, сживая со свету любое напоминание о чём-то родном и близком, и так же безжалостно захватывал каждое уязвимое существо на своём пути, вселяя ему непрошенный страх и наполняя сознание необъяснимым ужасом. Изуродованные всеобщим наваждением бесплотные тени зловеще кружили рядом со своей беспомощной жертвой, бесшумно наседая на неё со всех сторон, и постепенно внедрялись в её беспорядочные мысли, заражая воспреимчивый разум беспочвенной паникой и рождая в глубине взволнованного воображения мрачные образы, почти мгновенно находящие своё истинное отражение в непроглядной темноте. Тучи стремительно набегали на пленительно парящий в небесах диск полной луны, постепенно сгущая вокруг неё полотно беспросветной тьмы, и безнаказанно скрыли обнадёживающий блеск её непорочного сияния от глаз наблюдательного Бали-бея, не позволив ему и дальше возлагать ожидания на это безжизненно маячившее над землёй пятно призрачного мерцания, которое, как он наивно полагал, должно было избавить его от навязчивого ощущения, будто нахлынувшая из ниоткуда чернота безвозратно поглощает каждый источник света, погружая мир в вечную пустоту. Лишённый возможности чувствовать и ощущать на открытой кожи робкие ласки усилившегося ветра и внимать чутким слухом скорбным мольбам его зловещей колыбели, оцепеневший под прицелом тысячи невидимых взглядов воин заворожённо провожал орлиным взором лениво расплывающиеся над его головой потоки рассеянного тумана, пристально всматриваясь, но в то же время как будто безучастно погружаясь в недоступную никому другому даль, словно где-то там, за пределами его возможностей и понимания, крылось его долгожданное спасение. С невиданным прежде равнодушием он позволял скопившейся в воздухе влаге оседать на поверхности его лёгкой одежды, пропитывая водяными каплями податливую ткань, просачивающимся сквозь завесу серых облаков лунным лучам — беззастенчиво слепить его острое зрение, притупляя безупречную бдительность, редким крапинкам невесомых звёзд — игриво подмигивать ему с высоты птичьего полёта, соблазняя уставшее существо проникновенными иллюзиями о каком-то возвышенном покое, о котором ныне у него остались лишь несбыточные мечты. Щекотливые завихрения морозной свежести воровато пробирались под свободно отходящие от запястьий рукава рубашки, приятно охлаждая стянутое напряжением тело, по дрожащим в немой собранности мышцам расползался цепкий озноб, высасывая последние капли сохранившегося в них тепла, и от ниспадающего на его высокую фигуру лунного света точённый силуэт бывшего бея казался высеченным из камня и издалека напоминал гладко огранённую мраморную статую, погружённую в какие-то свои неразрешимые мысли. На самом деле его опустошённый бесконечными страхами и мучительными тревогами разум давно уже очистился от всяких противоречивых мыслей и изматывающих сомнений, оставив на месте былой решительности и прославленного хладнокровия одну лишь пустую растерянность, и теперь его некогда ясный рассудок утопал в бездонных водах слепой безысходности, превращая сдержанного и непоколебимого воина в лёгкую добычу для притаившегося совсем рядом безутешного отчаяния. Истерзанное пережитыми потрясениями и невыносимой болью сердце потерянного Бали-бея безжизненно отбивало унылую дробь в охваченной волнением груди, словно уже смирилось с уготованной ему незавидной участью, и всё ещё наполнялось непередаваемым ужасом и сокрушительным неверием, по-прежнему отказываясь воспринимать обрушившуюся на него жестокую реальность, столь ярко контрастирующую с его прежней беззаботной и развязной жизнью. Странная смесь холодной отстранённости и мрачной задумчивости накатила на него, посеяв внутри чудовищную смуту, необъятные вольные просторы перед ним словно сужались и грозились раздавить уязвимое создание, как бы желая наказать его за проявленные опрометчивость и беспечность, и каждый новый вздох отныне причинял ему мучения, не в силах искоренить поселившееся в нём постыдное замешательство, отчего хотелось оказаться как можно дальше от этого неприютного, совершенно чужого для него края. Никогда ещё Бали-бея не преследовало такое стойкое ощущение, будто всё, произошедшее с ним до рокового набега османских воинов, было всего лишь правдоподобным сном, плодом разыгравшегося воображения, а его жестоко уничтоженное счастье с Ракитой, их совместные ночи, их тайны и беззаботные прогулки будто принадлежали другой жизни или вовсе лишь привидились ему в приступе бредового наваждения, настолько неестественно радостными, безмятежными и далёкими казались теперь ему эти бесценные воспоминания. Неужели совсем недавно он мог просто закрыть глаза и прислушаться к гармонии дикой природы вокруг себя? Неужели раньше он мог без опасений и страха ходить, куда вздумается, делать, что захочется и наслаждаться своей свободой, не страшась наказания? Неужели когда-то он считал это обманчивое место своим домом и был уверен, что ему предначертано остаться здесь навсегда и построить новую жизнь бок о бок с возлюбленной? Куда же исчезли это уютное чувство безопасности, это безграничное счастье, этот нерушимый покой? Тусклая свеча последней надежды бесследно погасла в скованной панической тревогой груди Бали-бея ещё до того, как вся неизбежность происходящего и осознание его собственной обречённости вдруг разом навалились на него, за короткий срок сумев подчинить себе хвалённое самообладание бывалого воина. Неумолимо ощущая, как последние силы, тщательно сберегаемые им на борьбу с тем, кто так внезапно ворвался в его жизнь, безвозратно покидают его в самый ответственный момент, он всё отчётливее убеждался, что сейчас для него не существовало иного пути, кроме как сделать всё возможное и невозможное ради спасения своих близких. Отвратительное чувство неизгладимой вины до сих пор яростным огнём досады разъедало его плоть, стоило ему вновь вернуться в ту страшную ночь, омрачённую почти смертельным ранением Нуркан, горькое сожаление острыми когтями разочарования вгрызалось ему в сердце, так что вскоре бывший бей с мимолётным недовольством обнаружил, что даже не может заставить себя спокойно смотреть в глаза сестре, подвергнутой таким тяжёлым страданиям во имя его праздной жизни. Опасно балансируя на грани свирепого гнева и всепоглощающего отчаяния, Бали-бей старался отыскать где-то на дне своей чёрствой души хотя бы слабый намёк на желание верить или напрасно надеяться, но таинственные глубины его охваченного оцепенением существа оставались мертвы и безответны. Уже в который раз он ловил себя на мысли, что совершенно не может предугадать следующий коварный ход судьбы-интриганки, так что теперь ему оставалось лишь неустанно поражаться её способности так ловко и неожиданно расставлять повсюду свои подлые ловушки, в которые ничего не стоило угодить забывшемуся воину, высокомерно возомнившему себя полновластным хозяином своей участи. Ещё вчера у него в руках было всё, о чём можно только мечтать, а сегодня он едва ли имел возможность вырваться из замкнутого круга собственных страхов и сомнений, а скрытое от него предначертание не упустило удобного случая как следует наказать надменного упрямца за излишнюю заносчивость, как бы желая напомнить ему, насколько он слаб и ничтожен перед всемогущим роком. Но ужаснее всего было то, что Бали-бей находился в шаге от того, чтобы молча смириться со своим поражением и более не препятствовать смерти настигнуть его в самый неожиданный момент. Уже занесло над ним свой смертоносный меч пагубное отчаяние, как вдруг нечто новое, светлое и удивительно чистое проникло в окружившую его сплошную тьму, бережно всколыхнув густые тени своим плавным движением и молчаливо оцепенев подле него подобно стройной веточке кипариса, колыхаемой зыбким ветром. Словно мимолётное видение уставшего воображения предстала перед внутренним взором воина гибкая фигурка Ракиты, и он с невыразимым облегчением обернулся, уже заранее зная, что непременно испытает небывалый прилив дивного умиротворения и незабываемое ощущение желанной безопасности, какое его преследовало всякий раз, стоило безмятежным импульсам чужой невинности беспрепятственно проникнуть ему в сердце, искореняя образовавшуюся в нём зияющую пустоту. Жизнь его мгновенно наполнилась новым смыслом, как если бы кто-то ненавязчиво шепнул ему на ухо какую-нибудь ободряющую фразу, и он поспешил изгнать из мыслей все мрачные раздумья, опасаясь, что каждое из них, так или иначе, оставило свой глубокий след на его напряжённом лице. Меньше всего на свете ему хотелось вновь внушить возлюбленной животный страх, от которого она с таким трудом оправилась, однако лицемерно притворяться и делать вид, что всё наладилось, ему не позволял устоявшийся в характере кодекс воинской чести, поэтому Бали-бей лишь с намёком на призрачное спокойствие поприветствовал Ракиту натянутой улыбкой, с небывалым вожделением погружаясь в её оттенённые далёким блеском звёзд большие глаза, чей непорочный многогранный свет безнадёжно притягивал его как никогда и вселял неповторимую безмятежность, так что немедленно хотелось раствориться в их выразительных глубинах и безвозратно там потеряться. — Как она? — словно сквозь толщу ледяной воды расслышал Бали-бей собственный надломленный голос, но не предпринял никакой попытки исправить этот не присущий ему изъян. — Боль уже стихла, она уснула, — певуче отозвалась целительница, сразу сообразив, о ком идёт речь. Присмотревшись к своей подруге более внимательно, Бали-бей с беспомощным сочувствием разглядел во тьме нездоровый оттенок её осунувшегося лица и зловещие тёмные тени под ввалившимися в череп глазами, ярко свидетельствующие о том, что девушка довольно много времени провела без должного отдыха, целиком и полностью посвятив себя ухаживаниям за больной. От осознания её несоизмеримой жертвы безграничная признательность в груди воина воспылала жарким огнём, и он едва сдержался, чтобы не рассыпаться перед ней в горячих благодарностях. — Мне удалось остановить кровь, но рана ещё плоха. Боюсь, ей придётся пару дней полежать в постели. Желательно, чтобы не было никаких нагрузок в ближайшее время. — Ракита, ты просто чудо, — с искренним восхищением пророкотал Бали-бей, откровенно любуясь своей бесстрашной избранницей. — Если бы не твои умения, даже не знаю, удалось бы нам спасти Эирин. Невозможно выразить словами, насколько я тебе благодарен. Ты ведь спасла не только мою подругу, ты и меня спасла от жестокой пытки. — Я всегда готова помочь тому, кто мне дорог, — проникновенно кивнула Ракита, обращая на воина открытый взгляд своих отливающих Босфорной синевой глаз, в которых через край лилась беспредельная любовь. Однако совсем скоро чистое сияние преданности и доверия в их недрах омрачилось каким-то смутным выражением, значение которого воину так и не удалось разобрать, и теперь девушка смотрела на него пристально и выжидающе, словно стремилась проникнуть в его мысли и прочесть там какую-то исконную истину. — Но кое-что всё же не даёт мне покоя. Те люди, которые напали на нас прошлой ночью... Кто они такие? Почему они пытались нас убить? Внезапно колючий осенний воздух сделался терпким и удушающим и с неимоверным трудом проник в охваченные холодом лёгкие Бали-бея, неприятно царапая горло и цепляясь острыми когтями нарастающей паники за мягкую стенку коренастой груди. На одно пугающе бесконечное мгновение обескураженный воин почувствовал, что какая-то невидимая тяжесть, осевшая у него внутри, мешает ему полноценно вздохнуть, сознание медленно заволакивает беспросветный туман, а твёрдая земля уходит у него из-под ног, безжалостно отбирая последнюю опору для сделавшегося вдруг невесомым и странно лёгким непослушного тела. Сумрачный мир опасно пошатнулся у него перед глазами, и Бали-бею неожиданно показалось, будто его умертвлённое сердце, не способное уже воспринимать подобного рода потрясения, безнадёжно срывается и падает куда-то вниз вместе с окружающими его высокими деревьями, гулко ударяясь о пустынное дно его отчуждённой души. Ещё несколько томительно долгих секунд ему потребовалось, чтобы как следует осознать услышанное, и далеко не сразу его настигло обречённое осознание того, что тот самый миг, которого он так страшился в своём воображении, наконец наступил, роковые слова уже разбавили зыбкий воздух трепетным дребезжанием неподдельной тревоги и скрытого подозрения, в невинном доверчивом существе уже зародилось проклятое семя обоснованных сомнений, объявляя воину прекрасными устами возлюбленной его неизбежный приговор. Какой-то частью своего потерянного существа он знал, что придёт тот день, когда он будет вынужден открыть кому-то другому эту страшную, бережно хранимую им тайну, но даже не предполагал, что это случится настолько быстро, едва он успеет смириться со своей новой жизнью и предать забвению всё то, что когда-то делало его Бали-беем. Неужели для них всё должно было закончиться сейчас, вот так горько и мучительно? Неужели больше нет надежды отсрочить неминуемое и выиграть у коварной судьбы хотя бы немного времени, чтобы взвесить все противоречия и принять верное решение? Несмотря на то, что внутренне воин всегда ожидал подобного исхода, к такому развитию событий, требующему от него немало отваги и мужества, он оказался не готов, за что теперь ненавидел самого себя и сетовал на собственную неосторожность. Терпеливая Ракита пытливо и неосознанно терзала его проницательным взглядом в поразительно непреклонном ожидании ответа, а Бали-бей всё никак не мог собрать в кучу разбежавшиеся мысли, словно все нужные и важные слова вдруг куда-то испарились, отказываясь выстраиваться в стройные ряды последовательных предложений. Осаждённый со всех сторон воин совершенно растерялся от подобной не свойственной ему нерешительности и продолжал упрямо молчать, слушая загробные песнопения ветра, пока наконец эту пытку стало сносить не по силам и он не убедил себя в необходимости как можно скорее покончить с этими мучениями. — Этих людей в зарубежном мире называют янычарами, — с некоторым трудом подбирая знакомые с колыбели слова на иностранный мотив, произнёс Бали-бей, почему-то избегая при этом встречаться с Ракитой взглядом. Некогда значимая и неотвратимая для него истина, являющаяся неотъемлемой частью его существования, теперь вставала поперёк горла, а до боли яркие воспоминания мощной струёй бесконечной скорби и сожаления ударили в голову, так что на миг у него перехватило дыхание. — Это храбрые и непобедимые воины Османской империи, рабы Аллаха, подчиняющиеся своему господину, всемогущему султану. Тебе что-нибудь известно о султане Сулейман хане Хазретлери? — Ничего, — смущённо покачала головой Ракита, и Бали-бей внутренне изумился тому, что в мире ещё остались такие люди, у которых на слуху не было бы таких звучных и великих имён. В тот же миг в её глазах загорелось живое любопытство, и она с интересом склонила голову набок. — А кто это? — Его имя приводит в трепет королей Европы и правителей самых далёких стран мира, — негромко проронил воин, чувствуя, как с каждым словом, приближающим его к сильной и обворожительной личности Сулеймана, необъяснимое благоговение внутри него смешивается с отдалённым восторгом, что никак не соответствовало бушующей в его сердце сокрушительной буре. — Он может послать на смерть тысячи человек, а потом сесть и написать любовное послание своей жене. Но при этом его стальная воля и мудрость оказались бессильны против очарования девушки-рабыни. Его властный взор простирается на все континенты, его твёрдая рука повелевает и Востоком, и Западом, его громкое, но справедливое слово — закон и священная заповедь для правоверных мусульман, а его смертоносная сабля — гроза трусов и предателей, что посмели выступить против его независимой власти. — Ты так рассказываешь о нём, словно видел его своими глазами, — безошибочно определила Ракита, кажется, ни на миг не усомнившись в своей правоте, и почему-то от глубоко осмысленного задумчивого блеска в её взгляде Бали-бею сделалось не по себе. — Но как это могло случится? Вы что, знакомы? Новая волна сокрушительного замешательства захлестнула Бали-бея, поднимая целый вихрь противоречий в его разрозненных мыслях, необъяснимое волнение надоедливым роем укоренившихся сомнений разъедало его податливое сердце, заставляя его обливаться кровью, и в груди поселился непреодолимый холод, такой, что даже дыхание уподобилось морозному дуновению колючего инея. Чувствуя, как все внутренности постепенно сковывает толстым слоем ледяного оцепенения, воин с трудом подавил в себе неожиданный всплеск постыдной паники, вовремя обуздав не свойственное его характеру слишком живое выражение явной растерянности, но ещё долго не мог подыскать подходящие слова, способные одновременно удовлетворить ненасытное любопытство целительницы и не открыть ей намного больше, чем ей положено было знать. Несмотря на то, что какая-то удивительно покорная часть его сдержанной натуры уже смирилась с необходимостью внушать самому себе безобидные иллюзии правдоподобной лжи, необуянное греховными пороками существо впервые воспротивилось столь наглому и решительному желанию на ходу воплотить очередной обман, словно внезапно со всем ужасом прониклось всей подлостью и корыстной гордыней этого высокомерного побуждения. То ли неожиданное столкновение со смертью и напоминание о собственной беспомощности перед ней спустили увлечённого воина с небес на землю, то ли с тех пор, как он едва не потерял свою сестру, в нём что-то непоправимо надломилось, но отныне наивные убеждения в том, что любой безупречной ложью возможно всё исправить, более не преследовали его, превратившись в нечто, похожее на призрачное наваждение чего-то непостижимого, что всё ещё иногда толкало его к стремлению трусливо сбежать. — Это долгая история, — уклончиво отозвался Бали-бей, с трудом выдержав испытующий взгляд целительницы. — Когда-то я имел неосторожность им досадить, поэтому теперь они преследуют меня и, видимо, хотят убить. Они очень опасны, Ракита. Ты не должна больше находиться рядом со мной, иначе они и тебя не пожалеют. Я надеялся, что смогу скрыться от них, начать новую жизнь рядом с тобой. Но только напрасно подверг тебя риску. Я пойму, если ты больше не захочешь меня знать. — Даже не думай об этом! — неожиданно решительно заявила Ракита и выпрямилась во весь рост, с небывалой отвагой воззрившись на ошеломлённого воина. — Я тебя не оставлю в такой трудной ситуации, иначе какая из меня подруга? У нас так говорят: один в поле не воин. Что бы ни случилось и какие бы ещё опасности нас не ждали, мы встретим их вместе, бок о бок! — Ты даже не представляешь, что тебя ждёт, если ты немедленно не откажешься от этой затеи, — с глубинным сожалением покачал головой Бали-бей, хотя всё внутри него воодушевлённо воспрянуло и наполнилось новой силой от избытка светлых чувств и невыразимой благодарности к отважной девушке, появившей настоящую самоотверженность. Но как бы ни была сильна переполняющая его гордость за эту смелую целительницу, он не мог допустить, чтобы она рисковала ради него своей жизнью и напрасно губила своё безмятежное будущее. В глубине души он уже принял окончательное решение, и пока что в нём не было места Раките и их тихой совместной жизни под тенью цветущих деревьев среди райских садов. — Я собираюсь покинуть эти места навсегда. Только так можно спасти всех этих невинных жителей от гнёта османских воинов, и тебя в том числе. Пока я здесь, разрушения и смерти продолжатся. Это единственный выход покончить с этим. — Но это не значит, что ты должен остаться совсем один против этих монстров, — горячо выпалила Ракита и прильнула стройным боком к рёбрам Бали-бея, бескорыстно отдавая ему бесценную частичку своего умиротворяющего тепла, от которого разум заволакивало сладостным туманом какого-то приятного наваждения. — Мне всё равно на опасность, рядом с тобой я не боюсь ни боли, ни смерти. Я помогу тебе, чем смогу, ради тебя мне ничего не жалко. Если и суждено нам в конце этого пути увидеть смерть, мы будем рядом. Отыскав в переливчатой тьме зыбкий силуэт преданной Ракиты, Бали-бей с новым уважением и безграничной любовью, на какую только был способен, заглянул ей в глаза, силясь передать ей через этот молчаливый контакт всю охватившую его тревогу и беспредельный страх, неистово раздирающий ему сердце когтями нехорошего предчувствия. Даже теперь ему едва ли удавалось разобраться в собственных противоречивых чувствах и понять наконец, чего же на самом деле жаждит его душа, расколотая на две совершенно разные сущности, движимые разными желаниями и опьянённые неповторимыми ощущениями. Одна из них настойчиво требовала от воина воспрепятствовать обезумевшей девушке остаться рядом с ним, но другая немедленно прониклась к ней пониманием и тёплой признательностью, что не позволяло бывшему бею поступить с ней настолько жестоко и лишить вновь обретённого смысла жизни, который она отныне искала в его объятиях. Разрываясь меж двух огней, Бали-бей осознал, что только что обрёк себя на новые мучения и теперь был вынужден оберегать не только свою сестру, но и беззаветно доверившееся ему существо, произносящее такие бойкие пламенные речи, но едва ли воображающее себе все адские потрясения избранного им кровавого пути. Отговаривать целительницу от такой опрометчивой затеи, очевидно, было бессмысленно, поэтому ему оставалось только мысленно восхититься недюжинным мужеством возлюбленной и клятвенно пообещать самому себе, что он любым способом убережёт её от нависшей над ними угрозы, чтобы только не дать ей почувствовать тяжесть горьких лишений и скорбь невосполнимых потерь. Великое могущество чужой надвигающейся на них власти уже отчётливо витало в воздухе, как никогда явно ощущаясь всеми вибрами развороченной души, и отныне каждый преступный вздох, отмеренный им кем-то другим, на шаг приближал их к смерти, так что Бали-бей, кажется, впервые со всей обречённостью осознал, с кем на самом деле ему предстоит сражаться в этой неравной ожесточённой борьбе. «— Я тоже о Вас много слышал, шехзаде Хазретлери. Говорят, что Ваша сила в справедливости и великодушии, что в управлении своим санджаком Вы добились признания огромного количества людей. Народ прославляет Вас, чтит опытным наследником, пророчит Вам великое будущее. — Ты не веришь этим слухам, не так ли? — Признаюсь, я не поверил, когда впервые услышал о Вас подобное. Но теперь я вижу, что ошибался. Вы поистине достойны всех этих слов. Народ знает, кому отдавать своё предпочтение и свои верующие сердца».***
Лето 1516 года, Семендире Мягкий полумрак утопающих в приятной прохладе коридоров беззастенчиво окутывал плавно плывующую сквозь их заманчивые лабиринты грациозную фигуру с острыми покатыми плечами, своим по-королевски горделивым разворотом обнажающими величественное изящество длинной гибкой шеи и безупречную слаженность хрупкого подтянутого стана. Словно по какой-то очаровательной задумке, извилистые тени бережно стелились по вытянутому позвоночнику вдоль скованных напряжением мышц прямой спины, и источаемое ими сумрачное сияние придавало бархатной ткани дорожного плаща, развивающегося вслед за степенной поступью таинственной особы, какой-то потусторонний обворожительный оттенок изысканной тьмы, загадочно контрастирующего с мраморной бледностью тонкой кожи на точённом лице, резкие черты которого скромно проглядывали под пологом наброшенного на голову капюшона. Будто сотканный из невидимых нитей сгущающейся темноты, загадочный силуэт как нельзя кстати умело терялся на фоне совершенного мрака, но сама обладательница природной худобы и прелестной лёгкости казалась полупрозрачной из-за неестественной невесомости во всём её теле, так что призрачный полусвет, исходящий от пустынных стен, как бы просачивался сквозь него тусклыми лучами неизведанного мерцания, из-за чего вокруг неё постепенно расцветал рассеянный по краям ореол лилового тумана. Вбирая в себя необычайную безмятежность и неповторимое умиротворения окружающей его покладистой тишине, незамеченное ничьим посторонним взглядом существо с почти вызывающей решительностью пересекало неприютные глубины знакомых ему с далёкого прошлого коридоров и ловко огибало крутые повороты в полной уверенности, что где-то там, где маячил источник намеченной им цели, его со всей вероятностью ждали и лелеяли робкую надежду на его скорейшее появление. Несмотря на то, что эта несомненная убеждённость занимала почти все мысли одинокой странницы, она нисколько не торопилась облегчить томительные ожидания того, кто стал виновником предстоящей ей запретной встречи, словно нарочно растягивала чужие мучения в угоду каким-то своим корыстным равзлечениям. При всём при том её ничуть не беспокоило и само существования нависшей над ней опасности, и этим своим дерзким поведением она открыто бросала вызов устоявшимся здесь многолетним правилам, которые каждому, кто завидит её в пределах роскошного дворца, давали безграничное право взять её под стражу и доложить об этом инциденте соответствующим лицам, в чьей власти было жестоко наказать её за проявленное непослушание. Таким человеком, безусловно, был Яхъя-бей, которому и принадлежал утопающий в грозном молчании дворец, и каждая стена, казалось, хранила в себе неизгладимый отпечаток его сурового и жёсткого правления: никаких бессмысленных излишеств и обилия драгоценностей, одна лишь железная дисциплина, серый холод и чёткая упорядочность вплоть до самых мелких деталей, к которым в здравом уме никто не додумался бы придираться. Однако если у исконных обитателей этого мрачного места подобная строгость вызывала потаённый страх и тревожные опасения, то она не ощущала совсем никакого давления, не испытывала ни малейшего неудобства в обители того, кто когда-то пожелал изгнать её отсюда навсегда, никакого ужаса или желания поскорее сбежать, словно это не её много лет назад с позором выставили вон из родного убежища, лишив разом и чести, и статуса, и даже любимой семьи. И вот она снова здесь спустя почти шестнадцать лет после своего изгнания и чувствует лишь горькую тоску по счастливым временам беззаботной, полной неразделённой влюблённости и напрасных мечтаний юности и какое-то возвышенное смирение, продиктованное скорее её стремлением исполнить свой долг, нежели постыдной слабостью. Осознанного понимания её незаменимости и нужности хоть кому-то в этом мире оказалось более, чем достаточно, чтобы вынудить её покинуть своё временное пристанище и отправиться в этот долгий опасный путь навстречу тому, кто нуждается в её помощи. Обстоятельства тоже складывались весьма благоприятным для неё образом: охваченный летним благоуханием и тёплым солнечным светом дворцовый сад впервые за много времени торжественно осветился величественным золотом выставленного на всеобщее обозрение бунчука, принадлежащего самому санджак-бею, и это значимое обстоятельство яснее всяких слов кричало ей о том, что совсем скоро состоится поход, в котором он примет незаменимое участие. Сейчас дворец почти полностью пустовал без бдительного Яхъи-бея и его верных воинов: ещё на рассвете они покинули территорию города и направились в расположенный на побережье Дуная военный лагерь, о чём она узнала из адресованного ей письма Айнишах Султан, которая не упустила возможности сразу сообщить об этом. Разумеется, они обе осознавали, на какой риск идут, проворачивая тайную встречу за спиной старшего бея, но ни одну из них это не остановило: слишком свежи были в памяти старые раны, слишком велико было желание наконец увидеть друг друга и разрешить все накопившиеся вопросы, не дающие им покоя. Именно поэтому, наткнувшись цепким взглядом на знакомую дверь, ведущую в покои госпожи, она ни секунды больше не медлила и с присущей ей степенной статностью миновала оставшееся ей расстояние до заветных апартаментов и также взвешенно переступила их широкий порог, окунувшись в тёплую атмосферу уюта и нерушимой защищённости. Сладковатый привкус сандала и терпкий аромат раскалённого воска ударили в ноздри, пробирая бодростью до самого затылка, навязчивый холод сменился расслабляющим жаром вытянутых в струнки игривых свечей, что отбрасывали причудливые подвижные блики на гладкий пол, угнетающий полумрак неожиданно померк рядом с приятным золотистым светом, что беспрепятственно заливал господские покои, контрастно выделяя среди покладистых округлых элементов роскошного убранства одну неестественно острую худощавую фигуру их единственного обитателя. Тусклые локоны, наспех убранные в солидную высокую причёску, в небрежном изяществе ниспадали на узкие плечи, обрамляя белую лебединую шею и болезненно выступающие ключицы, в меру широкое декольте облегающего платья обнажало впалую грудь, неровно вздымающуюся от взволнованного дыхания, безупречно подобранные к этому скромному образу серебряные украшения, что окольцевали длинные пальцы и тонкие запястья, притягивали к себе жадный взгляд и не могли не вызывать преступного желания беззастенчиво залюбоваться почти вызывающим великолепием гордо восседающей на своём месте властной госпожи. Неуловимая частичка чего-то подавляющего и отталкивающего витала рядом с её неприкосновенной особой, словно стремясь отогнать от неё любой намёк на непозволительную дерзость, но при всей её независимой манере, читающейся в королевской осанке и беспристрастно брошенном сверху вниз покровительственном взгляде, недосягаемый облик султанши казался лишённым своего былого величия и присущей ему прежде несгибаемой силы, словно вся её стальная воля давно была подчинена кому-то другому. И всё же, нельзя было не восхититься нерушимой выдержкой и неизменной отвагой этой независимой, некогда упрямой и острой на язык госпожи, так что замершая на пороге в беззаветном любовании гостья с новым приступом щемящей нежности и безграничного сожаления воззрилась на свою любимую сестру, словно таким образом пыталась понять, насколько сильно и неотвратимо она изменилась за все эти годы. В глаза ей тут же бросилась болезненная худоба её дряблого тела и нездоровая бледность полупрозрачной кожи, будто султанша уже много времени страдала от какого-то недомогания, в каждом движении прослеживалась непривычная надломленность, а каждое цепкое выражение её броского взора отныне сопровождалось укоренившейся в его глубине смертельной усталостью, почти лишившей её прежней оживлённости. Неумолимые годы не пожалели и её исключительную природную красоту: притягательные черты её состарившегося лица испещрили тонкие нити ранних морщин, а под воспалёнными глазами оставили свой след неизгладимые тёмные тени, так что мгновенно где-то внутри просыпалась отвратительная жалость. Вся эта неутешительная картина полной безнадёжности и сокрушительного несчастья предстала перед наблюдательной гостьей лишь на долю мгновения, а затем безжизненный взгляд Айнишах Султан неожиданно заискрился робкой радостью, как только она заметила посетителя, и какая-то возвышенная сила подбросила её с места и толкнула навстречу сестре, позволяя ей очутиться в тёплых искренних объятиях. — Кахин, — томно выдохнула ей на ухо обрадованная госпожа, едва не всхлипывая от переполнявших её светлых чувств. — Сколько лет прошло... Я так рада, что ты откликнулась на мой призыв и смогла приехать. — Айни, милая, — ласково проворковала Кахин в ответ, с невообразимым наслаждением прижимая к себе хрупкий стан сестры, и невольно похолодела от внезапно накатившего ужаса, в порыве радости наткнувшись пальцами на дугообразный рельеф её рёбер, довольно отчётливо проступавших под тканью атласного платья. — Ты совсем исхудала, да и вид у тебя нездоровый. Что с тобой? — И не спрашивай, сестра, — измождённо обронила Айнишах, отстраняясь и с любовью осматривая госпожу чуть не благоговейным взглядом. — С тех пор, как ты уехала, несчастья свалились на меня одно за другим. Я думала, что хуже принудительного брака ничего быть не может, но жестоко ошиблась. А теперь ответь мне, что может быть хуже постоянного страха за своих детей? Невыразимое отчаяние, смешанное с каким-то далёким предчувствием, затопило бездонные, объятые мраком глаза Айнишах, и Кахин невольно воспылала к ней острым сочувствием и немедленно отругала себя за то, что всё это время оставалась в стороне от её неразрешимых проблем. Жестоко обделённая всемогущей судьбой, не давшей ей в своё время познать счастье и покой тихой семейной жизни и радость от воспитания собственных детей, она с трудом могла себе представить, какие мучения переживает мужественная госпожа каждый день, преследуемая смутной тревогой и нехорошими предчувствиями. Но в чём крылась главная причина такого поведения? Неужели каждая мать, так или иначе, обречена жить в постоянном ужасе и волнении за своих детей или истинная проблема кроется совсем в другом? Движимая стальной решимостью всё выяснить Кахин плавным, но непреклонным движением подвела Айнишах к упругой тахте возле незашторенного окна, сквозь которое бойко пробивались бесцеремонные солнечные лучи, и усадила её на мягкую поверхность, устраиваясь напротив и не выпуская из рук её похолодевшие пальцы. Всё никак она не могла заставить себя отвести потрясённый взор от преобразившейся султанши, и неожиданное наваждение всё чаще без предупреждения накатывало на неё, вынуждая иной раз сомневаться, действительно ли перед ней находится её младшая сестра, которая по воле беспощадного времени теперь казалась намного лет старше неё в силу пережитых ею страданий и испытаний. — Расскажи мне всё по порядку, — умиротворённым голосом попросила Кахин, ласково поглаживая тыльную сторону её ладони. — Ты же знаешь, как я рискую. Что заставило тебя пойти на такие крайности? — С каждым годом моё положение становится только хуже, — едва не плача от безысходности, прошептала Айнишах, словно боясь, что их подслушают. — Яхъя-бей совсем перестал прислушиваться ко мне, будто меня и нет. Он так холоден со мной и совсем не считается с моим словом. Даже мои дети не проявляют ко мне должного уважения, всё время идут наперекор моим советам и попыткам обеспечить им светлое будущее. — Ты говоришь одно, но на сердце у тебя лежит тревога лишь за одного из них, — проницательно заметила Кахин, выразительно сверкнув глазами. — Речь о твоём старшем сыне, Бали, я права? Резко вскинув голову, так что упавшие на широкий лоб пряди ритмично взметнулись вверх, Айнишах с искренней растерянностью уставилась на свою неизменно наблюдательную сестру, пристально вглядываясь ей в лицо, словно преследуя негласную цель безошибочно распознать её мысли, как всегда затянутые беспросветными тучами тщательно сберегаемой тайны. Оставшаяся невозмутимой прорицательница и не подумала оправдываться или что-либо объяснять: сейчас их обеих волновало совсем другое, и по тому, как приосанилась и занервничала изведённая страхом мать при упоминании своего первенца, она сразу догадалась, что попала в самую цель. Конечно, все переживания, надежды и опасения Айнишах Султан были направлены на строптивого неугомонного подростка, упрямого и гордого, независимого и бесстрашного, живущего по собственным, никому не понятным правилам, исповедующего собственную, никем не признанную истину, стремящегося найти свой путь, не продиктованный ему преступными желаниями, необузданным высокомерием или жаждой безграничной власти. В то время, как все его сверстники мечтают о величии и славе, он живёт мыслями о свободе и стремлении беззаветно исполнять свой долг, его сердце охваченно жарким огнём бессмертной преданности государству, а свою смерть он уже в столь юном возрасте видит лишь на поле боя. Он всегда был не таким, как все, и этим, сам того не замечая, бесконечно притягивал к себе всех тех, чьё внимание ему так невыносимо досаждало, и её внимание в том числе. Что она могла с собой поделать? Как уговорить сердце не увлекаться исключительной рассудительностью этого молодого воина, как не попасть под могущественное влияние его обворожительной манеры мыслить и говорить совершенно истинные и при этом удивительные вещи, о которых прежде не приходилось задумываться? Как подавить в себе этот невинный интерес, эту непреодолимую тягу к его многогранной личности, такой неизведанной и необыкновенной, в которой крылось что-то, поразительно похожее на сгусток бездонной тьмы, чего раньше она никогда ни за кем другим не замечала? — Он очень изменился, сестра, — глухо проронила Айнишах, внезапно помрачнев. — Я пыталась объяснить ему, почему для него так важно обеспечить себе хорошое перспективное будущее, но он и слушать не желает! Заладил своё: хочу быть простым воином на службе у султана без почестей и званий! Да ещё жениться отказался! И как мне убедить его в обратном?! Как донести до него истину, не нанеся ему урона? Как объяснить ребёнку, что его собственный отец желает ему смерти? — У него храброе сердце и острый ум, Айнишах, — примирительно возразила Кахин, упрямо заглушая внутри непрошенный холод угнетающего ужаса от мысли, что Яхъя-бей в самом деле ищет способ избавиться от родного сына. — В нём скрыта такая сила, что он не только своему отцу, всему миру может бросить вызов и победить. Не забывай о пророчестве. Его ждёт великая судьба, судьба победителя. Почему бы тебе просто не позволить ему быть самим собой? Почему не хочешь дать ему шанс идти своей дорогой? — Ты даже не представляешь, на что способен Яхъя в порыве гнева, — с далёкой ненавистью прошипела Айнишах, сминая в пальцах гладкую ткань дорогого атласа на своих коленях. — Бали просто не понимает, с чем ему придётся столкнуться, если он посмеет упрямиться или бунтовать. Думаешь, это всего лишь моя прихоть? Всё очень серьёзно. Яхъя-бей и близко не хочет видеть его рядом с собой, он видит в нём настоящую угрозу для своей власти и пойдёт на всё, чтобы от него избавиться. Если Бали не позаботится о своей безопасности, он просто воспользуется его слабостью и убьёт его, а защитит моего сына будет некому! Теперь ты понимаешь, почему так важно, чтобы Бали добился высокого признания среди пашей? Теперь ты понимаешь, почему я так хочу дать ему в руки хоть какую-то власть? Охваченные внезапной лихорадкой мысли беспорядочно заметались в опустошённом сознании Кахин, не позволяя ей как следует ухватиться хотя бы за одну из них, но всего услышанного ей оказалось более, чем достаточно, чтобы сделать определённые выводы. Айнишах несомненно просто помешалась на своей ненависти к собственному супругу, которого она и без того с самого начала обвиняла во всех своих бедах, а теперь была уверена, что между ним и её старшим сыном назревает настоящая вражда, что, к глубокому сожалению самой Кахин, далеко не было лишено разумного смысла. Ещё с далёкой юности она знала этого сурового воина как высоко дисциплинированного солдата с железной выдержкой и прославленной силой воли, а о его жестокости ходили легенды даже среди простого народа и смертельно боявшихся его янычар, прозвавших строго военачальника за его непредсказуемый нрав и безупречную технику ближнего боя бесплотной тенью, способной подобраться к противнику со спины и незаметно перерезать ему горло, да так искусно, что несчастная жертва не издаст ни единого звука. Однако Кахин запомнила Сайеха совсем другим: для неё он всегда был примером для подражания, доблестным и благородным героем из волшебной сказки, о совместной жизни с которым наивно влюблённая мечтательная девушка могла только грезить в своих вещих снах. Кто бы что ни говорил о чрезмерной беспощадности Яхъи-бея, она всегда всё отрицала, пока сама не стала той несчастной, чью жизнь он безжалостно сломал, растоптал, уничтожил лишь потому, что поверил глупым сплетням и вызывающей клевете. Теперь ей без труда удавалось представить до безумия одержимого властью воина, погрязшего в обманчивом забвении, и в глубине души она даже была готова испытать к нему нечто, отдалённо напоминающее жалость, хоть и не считала правильным оправдывать любую из причин, по которой отец мог бы поднять руку на своего сына. — Сын волка ягнёнком не станет, дорогая Айниша, — мягко напомнила сестре Кахин, неизвестно почему призрачно улыбаясь каким-то своим отрешённым мыслям. — Как бы ты ни старалась на него повлиять, его воля останется несгибаемой, и не потому, что он нарочно хочет вывести тебя из себя, а потому, что в его жилах течёт благородная кровь Малкочоглу, кровь настоящего воина. Ты не сможешь бороться с его природой, Хюма. Когда-нибудь тебе придёт уступить. — Я не хочу, чтобы повторилось то, что произошло много лет назад, — дрожа от сдерживаемого гнева, процедила непреклонная султанша, почти с дикой яростью стрельнув на собеседницу испепеляющим взглядом. — Я не позволю этому случится. Я не дам моему сыну пострадать от рук этого тирана, я этого не допущу! Яхъя-бей просто помешался на этом дурацком пророчестве, он теперь в каждом видит своего врага! Когда тень Бали по чистой случайности затмила собой карту во время совета, он решил, что это дурной знак, и ещё больше ополчился на него! Я чувствую, грядёт беда, сестра. Я уже не могу спокойно засыпать без страха обнаружить на утро труп своего сына... Тихий прерывистый вздох вырвался из груди Айнишах, вынудив её безвольно уронить голову, и Кахин отчего-то показалось, что все её оставшиеся силы выпархнули из бренного тела, оставив на месте живого существа лишь безжизненную оболочку, лишённую эмоций и всяких мыслей, обречённую вечно скитаться по грешному миру в поисках успокоения, поддерживая слабые отголоски некогда процветающей и наполненной смыслом жизни. Вероятно, если бы не бессмертное желание уберечь от бесславной участи своих детей, ослабевшая госпожа давно бы наложила на себя руки, чтобы добровольно закончить свои страдания. Кажется, беззаветная любовь к наследникам была единственным, что удерживало её в здравом уме последние несколько лет, однако даже тогда её продолжал одолевать невыносимый страх, превращая мужественную госпожу в рабыню её собственных сомнений и неразрешимых противоречий. Худые плечи султанши неудержимо вздрагивали и бесконтрольно тряслись в приступе одолевавшей её крупной дрожи, и всё её хрупкое тело жалко съёжилось под гнётом какой-то безжалостной силы, беспощадно навалившейся на неё с таким напором, словно стремилась вдавить её в землю. Кахин с запоздалым раскаянием обнаружила, что сестра находилась на пике своего отчаяния и все эти годы рядом с ней не было никого, кому бы она могла без страха довериться. Неожиданно её захлестнуло невыносимое чувство бессильной вины, стоило ей с пугающей безысходностью осознать, что она посмела бросить Айнишах в этом аду в совершенном одиночестве и не предпринять ни единой попытки, чтобы как-то возобновить с ней связь. Тогда это представлялось ей непозволительной дерзостью, но сейчас она всё отчётливее понимала, что на самом деле к новой встрече не было никаких препятствий, кроме разве что ревностно оберегающего покой своей семьи Яхъи-бея, который вряд ли бы одобрил устоявшуюся между ними столь тесную связь. — Я больше не могу выносить всё это, — упавшим голосом прошептала Айнишах, сводя плечи и устремляя вниз потухший взгляд. Затем она подняла голову и с неожиданным рвением заглянула в глаза Кахин, словно вот-вот собиралась взмолиться ей о чём-то. — Прошу тебя, сестра, позволь мне открыть Бали всю правду о его предназначении. Только подумай, насколько всё станет проще и понятнее... — Нет, — жёстко отрезала Кахин, резко вставая, чем заставила Айнишах испуганно вздрогнуть. — Ещё не время, забудь об этом. Ты должна довериться Бали и его судьбе, ты должна позволить ему искать свой путь самостоятельно. Так будет лучше. Полные обременяющей сожалением боли и бесконечных терзаний глаза Айнишах с непрекрытой мольбой вонзились в лицо Кахин, как бы стремясь надавить на её слабость, но прорицательница осталась непреклонна. Как бы сильно ей не хотелось утешить или успокоить несчастную мать, она не могла пойти наперекор своим убеждениям и открыть сестре всю нелёгкую правду о непростой судьбе её старшего сына. Разумеется, она лучше других знала, что ждёт его в далёком будущем, как сложится его жизнь и кем он в итоге станет, но для Айнишах эти сведения были настоящей тайной за семью печатями, и, в отличие от Бали, она была обречена до конца дней мучиться в неведении, ибо подобная информация не имела права на разглашение. Что бы сделала госпожа, если бы ей стали известны животрепещущие подробности о её отпрыске? Смирилась бы или решила действовать вопреки судьбе в попытке изменить предначертанное будущее? Ответов на эти вопросы Кахин никак не могла знать, поэтому не считала целесообразным продолжать начатый разговор. Как бы желая продемонстрировать, что не видит смысла в дальнейших обсуждениях, она развернулась и грациозным шагом пересекла господские покои, разрывая полотно нагрянувшей тишины своими плавными движениями. Её бледные пальцы уже замерли напротив дубовых дверей, намереваясь выпустить её из тягучих вод чужого отчаяния на свободу, как вдруг в область меж собранных лопаток её хлёстко ударил изумлённый голос Айнишах, пропитанный разочарованием и нескрываемым огорчением, вынудив её остановится: — Ты уже уходишь? — Ухожу, но не сейчас, — с лукавой улыбкой обернулась к сестре Кахин, многозначительно сверкнув глазами и отвечая на её вопросительный взор предвкушающим взглядом. — Прежде я хотела бы повидать своего маленького друга.