Если у тебя хватит смелости, чтобы сказать «прощай», жизнь наградит тебя новым «привет». Пауло Коэльо.
Блёклое сияние запутавшегося в клочьях синеватых облаков осеннего солнца казалось далёким и наводяще непроницаемым, словно само его незыблемое существование, бесконечно длящееся вот уже неисчилимое количество веков, превратилось в обманчивую иллюзию, способную бесследно раствориться в пустоте при одном только неосторжном дуновении струистого ветра. Уподобившись маслянистому свечению застывшего на поверхности металла кусочка жидкого янтаря, безликое светило накрывало исступлённый мир неподъёмной тяжестью разгорячённого свинца и мертвенным холодом участившихся дождей, пока ещё не свергнувшихся на головы грешных людей, но чьё неизменное присутсвие с недавних пор оглашало собой студённый воздух, оседая на глади небесного купола мелкими каплями неравномерной влаги. В утробе расчерченного тонкими полосами занимающегося рассвета небосклона будто зазияла глубокая рана, из которой на сиреневый бархат утренних сумерек медленными потоками изливалась пурпурная кровь, и весь необъятный простор истерзанного мучительной болью горизонта словно готовился пролить мужественно удерживаемые слёзы, стараясь с присущим ему величественным молчанием стерпеть обрушившиеся на него непосильные испытания. Сговорчивая тьма понемногу высвобождала податливое полотно озарённого неба, как всегда не встречая на своём пути вызывающего сопротивления, и с тем же завидным равнодушием, без зазрения совести отдавала таинственные глубины оцепеневшей в величественном молчании обители диких степей всемогущей воле девственного восхода, охватывая цепкими путами каких-то возвышенных чар готовое забыться беспробудным сном сердце любого живого существа, словно преследуя негласную цель бесцеремонно выдернуть его из мягкого омута привидившихся наваждений. На этот раз многовековой обряд смены дня и ночи не нёс с собой, вопреки ярым желаниям своих воздыхателей, ни бессмертную надежду, ни долгожданного покоя, словно каждое невинное присутствие всемогущей природы вдруг лишилось своей былой непорочности и превратилось в подлое, лицемерное отражение смерти, страха и боли, что пропитали собой не только податливые умы потерянных созданий, но и их потрёпанные души, так жаждущие освобождения, но обречённые мучиться в неведении, от кого же это освобождении должно исходить. К кому обращаться за помощью? Пустынное одиночество отныне стало единственным смыслом всего бесплодного существования угнетённых великой силой несчастных пленников, — тленная оболочка обременённого тяжкими грехами духа, волочившая свою жалкую жизнь вместо того, чтобы осознанно её проживать и наслаждаться отмеренными ей свыше быстротечными мгновениями. Однако с тех пор, как неприкосновенное очарование этого уютного, нетронутого ничем жестоким и ужасным отдельного мира было безжалостно изуродованно объявившейся из ниоткуда беспощадной бурей, неотъемлемое присутствие незыблемой веры более не ощущалось так явно и отчётливо, и от этого душа казалась пустой и отчуждённой, смиренной и странно равнодушной к своей дальнейшей судьбе. Неизвестно, сколько несоизмеримых страданий и сокрушительных мучений выпало на её долю, но лишь одно не оставляло сомнений: после всех перенесённых тревог и потрясений вынырнуть на поверхность из этого ада, отыскать тот самый вожделенный источник света во тьме будет почти невозможно, ибо любой, кто стремился противостоять нависшей над ним всесильной угрозе, неизбежно покорялся ей, пройдя через множество терзаний и невосполнимых лишений. Отчаянные стенания обуянного неведомым волнением сердца подобно приглушённому набату серебряных колоколов раздавались в ушах и с неудержимым рвением толкали его прочь из-за решётки колыхаемых редким дыханием рёбер, словно одержимую мнимой жаждой свободы безвольную птицу, что неожиданно обрела способность трепетать своими подрезанными крыльями. Это противоречивое сопротивление хоть и полностью соответствовало шаткому состоянию глубоко встревоженной Марфы, всё же отчасти досаждало ей своим дерзким вмешательством в спокойное течение её разрозренных мыслей, мешая сосредоточиться и бесцеремонно отбирая у неё последние капли незаменимого самоконтроля. Как бы яростно ей не хотелось подавить внутри себя этот постыдный порыв необъяснимой слабости, на этот раз коварные происки вознёсшейся до небес покровительственной силы оказались ощутимо могущественнее и теперь при каждом удобном случае не упускали возможности как следует напомнить уязвимому существу о его собственной беспомощности, словно опасаясь, что это хрупкое, но несомненно мудрое создание может доставить им много неприятностей в недалёком будущем. Наяву ощущая малейшие изменения дребезжащей в напряжении атмосферы смертельной опасности, Марфа всем своим взбудораженным до основания существом прониклась царящей вокруг неё удушающей обречённостью, так что вскоре её неизбежно настигло пугающее убеждение, будто все эти неотвратимые перемены и непримиримая борьба происходят внутри неё, разъедая её внутренности бессильной яростью, словно бы ей и не принадлежащей, и разгораясь свирепым огнём необъяснимой ненависти где-то глубоко в душе. Немало встревоженная подобной, не своейственной ей восприимчивостью к происходящему, она могла думать лишь о том, что ждёт её дальше, когда по воле судьбы ей придётся отпустить от себя тех, кого всё это время она считала своим святым долгом ревностно оберегать. Что-то непостижимое и навязчивое всё настойчивее твердило ей о том, что за этой необходимостью кроется нечто пугающее и сомнительное, что непременно должно было внушить ей животный страх, однако опьянённая слепой паникой и мучительным беспокойством за своих детей Марфа меньше всего заботилась о собственном благополучии, слишком увлечённая стремлением отгородить близких от бесславной участи и не позволить им познать невыносимую боль невозвратимых потерь. Будь у неё больше власти и величия, какими она когда-то полноправно обладала, будь у неё возможность хоть на миг отсрочить неизбежное, она бы сделала всё доступное, чтобы только уговорить непреклонное солнце не выползать на горизонт с такой жуткой быстротой, не дать ночным теням ослабить свои ледяные объятия, впуская в мир первые утренние перезвоны предрассветных лучей, запретить неугомонным крылатым певцам из чащи затянуть свои неуместные восторженные песни, прогоняя наводящий сон пронзительным эхом слившихся в унисон птичьих голосов. Чем стремительнее утекали сквозь пальцы бесценные мгновения оставшегося у неё зыбкого покоя, чем ближе подбирались к её осанистому стану вороватые блики перекатившегося на бок светила, тем яснее ощущала она предсмертное дыхание угасающей надежды, тем правдивее представала перед ней грядущая картина скорого расставания, тем сильнее саднило её плачущее сердце, обливаясь кровавыми слезами скорби и бесполезного смирения. Наверное, если бы не ощутимо хрупкое и ранимое присутствие рядом другого невероятно нежного и впечатлительного существа, Марфа бы давно потеряла рассудок от навалившейся на неё печали, не стыдясь дала бы волю скопившейся под веками солёной влаге, олицетворяющей её молчаливые страдания, но, отчётливо воспринимая исходящие от чужого изящного тела колкие импульсы цепкого замешательства, она ни на миг не позволяла себе забыться и проявить хотя бы намёк на слабость, прекрасно понимая, что своей несгибаемой силой воли и сдержанностью в каждом движении подаёт дочери надёжный пример, непроизвольно вселяя ей шаткую уверенность. Может, именно поэтому, помня о существовании Ракиты, возвращение которой немало её утешило, она заставляла себя держаться ради неё, чтобы невинная душа робкой целительницы не прознала раньше времени, насколько всё страшно и запутано. Пусть думает, что у её матери всё под контролем, что она точно знает, как защитить своих детей, пусть живёт мечтами о возвращении любимого, которого в очередной раз ей выпала нелёгкая доля сопроводить на войну. Как ни странно, Марфа не заметила, чтобы за всё это время Ракита проронила хоть одну слезинку и внутренне подивилась безупречной выдержке своей дочери, всегда питавшей особую неприязнь к таким душераздирающим моментам. Или ей на самом деле всё равно после всего, что успело призойти между ней и её возлюбленным? Негромкий посторонний шум, внезапно ворвавшийся в противоречивые хитросплетения её мыслей, вынудил Марфу очнуться от своеобразного транса и немедленно возвестил чуткую обладательницу неусыпной бдительности о чужом вторжении, которое, хоть и было для неё ожидаемым, всё равно вызвало в ней невольный испуг. Значит, вот как всё должно было закончиться? Так быстро и неотвратимо? Превозмогая неожиданно усилившуюся внутри жгучую боль, едва не заставившую её начать яростную борьбу за каждый глоток воздуха, она с трудом уговорила себя остаться невозмутимой и лишь с присущей ей статной сдержанностью ответила на адресованный ей почтительный кивок бесшумно подошедшего со спины Кира, полностью собранного и готового в долгую дорогу. Бороться с неподдельным искушением всецело погрузиться в его мужественный воинственный образ едва ли представлялось возможным, поэтому Марфа без тени смущения или скромности открыто залюбовалась безупречно начищенной солдатской формой, гармонично подчёркивающей его точённую фигуру, убранной в практичные ножны массивной саблей, придающей его опасному обличию ещё больше обворожительного благородства, и его неизменно решительным видом, что в сочетании с бесстрашным взглядом создавал единый облик смелого и самоотверженного воина, чьё сердце поистине одержимо бессмертной преданностью родной земле. Впервые по-настоящему наслаждаясь предоставленным ей случаем во всех волнующих подробностях прощупать всё скрытое великолепие русского бойца, она с откровенной любовью и материнской нежностью заглянула в его объятые расчётливым холодом глаза, надеясь разобрать в них хоть что-то, кроме безжизненной твёрдости, что бесследно искоренила даже намёк на ответную тоску или желанную ласку, и с привычным разочарованием обнаружила, что и на этот раз предстоящая разлука едва ли трогала хладнокровного Кира, видимо, уже давно смирившегося с необходимостью отлучаться на службу. С одной стороны подобная собранность сулила хорошо подготовленному воину решительность в сражении и здравомыслие на поле боя, но с другой Марфа не могла не испытывать сожаления и некоторой досады оттого, что даже в такой значимый момент, после которого станет неизвестно, случится ли новая встреча матери и сына, жениха и возлюбленной, он не может позволить себе быть частью семью, словно в один миг они вдруг стали совершенно чужими друг другу людьми. Вопреки её ожиданиям, Ракита также не проявила ни единого порыва в сторону будущего супруга, будто и не заметила его появления, и лишь с завидным спокойствием покосилась в его сторону, с неуловимым сожалением окинув его потаённо печальным взглядом. — Я не думала, что наша новая разлука наступит так скоро, — глухо обронила Марфа, и её бестелесный голос мгновенно смешался с далёким шелестом ветра, ненавязчиво приласкав её каштановые локоны. — Как же мы будем без тебя, Кир? Кто нас защитит? — Не бойтесь, — твёрдо поставленным, едва ли не приказным тоном поспешил успокоить её Кир и мягко обхватил большими ладонями её тонкие пальцы, что несомненно шло вразрез с его непоколебимым взглядом. — Здесь вы в безопасности. Я постараюсь вернуться как можно скорее, но ничего не обещаю. Османские воины уже почти охватили всю территорию Вольных степей и взяли её в кольцо. На то, чтобы выдворить их прочь после всего, что они здесь натворят, потребуется немало времени. — Умоляю тебя, будь осторожен, — с плохо скрытой обречённостью прошептала Марфа, не в силах выразить всю переполнявшую её боль, и лишь сильнее сжала ладонь Кира в ответ, исступлённо вглядываясь в неразличимые глубины его суровых глаз, утончённо подсвеченных утренним огнём небесного светила. — Пожалуйста, береги себя ради нас всех. Вернись к нам живым и невредимым, мой отважный воин. Ты ведь мне как родной сын, да и Ракита будет тревожиться за тебя. Мы не переживём, если с тобой что-нибудь случится. Ты должен возвратиться как можно скорее. — Ну а ты чего молчишь? — неожиданно обратился Кир к неподвижно замершей под боком матери Раките, стрельнув в её сторону пытливым взглядом, в котором нашло пристанище какое-то дерзкое высокомерие. — Ничего не хочешь мне сказать? Ощутив так ясно испепеляющий жар приструнённой в глубине его глаз неистовой властности, словно эти неуправляемые языки напористого пламени в чужом взоре были направлены на неё, Марфа с откровенным замешательством покосилась на свою дочь, внутренне подивившись тому, что ей удалось сохранить самообладание под прицелом этого тяжёлого взгляда, врезавшегося прямо в её маленькое тело. На мгновение всерьёз испугавшись, что юная целительница не выдержит столь мощного давления на свою неустойчивую натуру и не сможет долго сопротивляться набросившейся на неё покровительственной силе, она хотела было отвлечь от неё настойчивое внимание воина, но не успела вставить даже слова, как обнаружила, что Ракита вовсе не пребывает в ожидаемом замешательстве, а наоборот, скорее погрузилась в глубокую задумчивость. В один миг ей вдруг неожиданно показалось, что стоящую перед ней в нерушимой непринуждённости и с каким-то потаённым упрямством девушку словно кто-то подменил: она не узнавала свою обычно тихую, застенчивую дочь, привыкшую признавать чужое влияние и безропотно ему покоряться. Откуда же теперь в ней столько уверенности и неприкосновенной строгости? Откуда этот жёсткий прямолинейный взгляд, беспристрастно вздёрнутый подбородок, неприютная тень ледяного отчуждения в острых глазах? В немой растерянности наблюдая за отталкивающим преображением Ракиты, ничуть не смешавшейся после столь бесцеремонного заявления Кира, Марфа с долей непонятного испуга покосилась на обескураженно оцепеневшего воина, пытаясь угадать, какие эмоции вызвало в нём отстранённое поведение возлюбленной, к безропотному подчинению которой он уже привык и, кажется, даже представить не мог, что могло быть по-другому. В пропитанном независимой решимостью взоре целительницы отчётливо сочился непрекрытый вызов, и Марфа вдруг начала опасаться за неё, зная вспыльчивую и неуправляемую натуру Кира, и уже собиралась вмешаться, не выдержав скопившееся в воздухе трескучее напряжение, но воин внезапно одним движением высвободился из её пальцев и сделал шаг вплотную к Раките, кинув на неё сверху вниз непонимающий взгляд. Даже тогда девушка ничуть не смутилась и смело встретила направленный на неё цепкий взор, чем невольно всколыхнула в груди матери тревожную волну трепетной гордости. — Я буду ждать твоего возвращения столько, сколько потребуется, — ровным голосом выдавила Ракита, будто прилагая немало усилий к тому, чтобы произнести эту короткую ёмкую фразу. — Мои молитвы всегда будут с тобой. Прощай, Кир. — Я обещаю, всё будет хорошо, — вкрадчиво пророкотал воин и бережно обхватил пальцами узкие плечи девушки, наклоняясь и прижимаясь губами к её открытому лбу. Целительница прикрыла глаза, покорно наклоняя голову, но всё равно в её скованных движениях не крылось даже призрачного намёка на ответную нежность. — Я вернусь, и мы снова будем счастливы. Всё снова будет как раньше. Если Ракита и была в глубине души не согласна с подобным заявлением, то сочла разумным не убеждать жениха в обратном и просто промолчать. Удостоив его неопределённым взглядом, насквозь пропитанным невыразимым сожалением, она без особого интереса кивнула и довольно быстро перевела тусклые глаза в сторону, с какой-то неуловимой печалью испуская тихий вздох. Видимо, Кир предпочёл сделать вид, что нескрываемое равнодушие девушки его нисколько не напрягает, поскольку с той же заботливой мягкостью притянул её безвольное тело к своему крепкому стану и заключил в крепкие объятия, почти с жадностью втягивая в себя лесной аромат её душистых волос. По-прежнему прибывая в каком-то странном потустороннем оцепенении, Ракита безропотно прильнула рёбрами к рельефу его сильным мышц, легко обхватывая руками широкую спину, и приютила голову на его коренастой груди, устремляя перед собой отсутствуюший взгляд. Мыслями и всем своим существом она словно преследовала кого-то другого, и Марфа окончательно убедилась, что любые страстные чувства к Киру в её душе уже давно остыли и потеряли своё былое влияние, не находя прежнего волнующего отклика к некогда беззаветно влюблённом сердце. Заметил ли эти необратимые перемены Кир, она не могла разобрать, но что-то он определённо заподозрил, хоть и старался вести себя как обычно и не проявлять излишней настойчивости. С невыносимым сожалением, что острыми когтями искреннего сочувствия стиснуло ей грудь, Марфа наблюдала, как Ракита спустя мгновение медленно отстраняется от Кира, не желая продлевать тяжёлый момент расставания, и отворачивается, беспомощно обнимая себя за поникшие плечи. Почему-то теперь она выглядела совсем маленькой, опустошённой и покинутой, а её подавленный взгляд с преувеличенным любопытством изучал пожухлую траву под ногами, словно одно только близкое присутствие воина причиняло ей мучительную боль. Между ними повисла долгая неловкая пауза, сопровождающаяся неудобным молчанием, так что вскоре Кир совсем смешался и снова сделал шаг к Марфе, поднимая на неё уже не такой самоуверенный взор. В нём словно что-то невосполнимо надломилось, не встретив желанной отзывчивости, и она невольно испугалась, что мысли о состоянии Ракиты могут помешать ему исполнить свой долг, однако тщательно сберегаемое в тайне потрясение воина продлилось совсем недолго. — Благословите меня, — чуть севшим голосом попросил он, вставая перед Марфой и бегло проходясь по ней отдалённо нежным взглядом. — Благословляю тебя, — полушёпотом молвила целительница, делая шаг вплотную к Киру и вытягивая длинную шею, чтобы коснуться сухими губами его тёплого лба. Через это традиционное прикосновение она постаралась передать ему всю свою силу, надежду и бессмертную любовь, попыталась поделиться с ним частичкой своей жизненной энергии, чтобы отныне внутри себя он носил тлеющую искру её умиротворённой души, разделяя с ней свои печали, боль и тяжёлые испытания. Чувствуя, как в уголках глаз начинает предупреждающе пощипывать от набежавших слёз, она стиснула его плечи дрожащими пальцами и соприкоснулась с ним одинаково разгорячёнными телами, как никогда желая раствориться в его безопасной близости и до последнего насладиться незабываемым ощущением наполненности и всесильного единства. — В добрый путь. Пусть меч твой будет острым, а конь — выносливым и быстрым как ветер. Да сохранит тебя Всевышний ради нас. — Аминь, — донёсся до неё едва различимый за оживлённой утренней перекличкой окрестных птиц ответ Кира, и воин почти сразу отстранился, будто какая-то требовательная сила выдернула его из усыпляющих объятий матери, побуждая как можно скорее отправиться в дорогу. — Прощайте, мама. Этот проникновенный взгляд, до краёв наполненный многогранными чувствами и переживаниями, так глубоко вонзился в самое сердце скорбящей Марфы, оставляя внутри свежую кровавую рану, что у неё перед глазами на мгновение всё заколыхалось в полупрозрачном тумане, едва не выталкивая её из суровой реальности. Не в силах спокойно принять, что именно сейчас ей предстоит добровольно отпустить Кира навстречу неизведанным опасностям и смертельной угрозе, она едва не поддалась внезапно накрывшей её панике, движимая почти безумным желанием удержать его рядом, не позволить ему пойти на такой риск, хотя где-то глубоко внутри она прекрасно понимала, что он не может по-другому. Сколько бы она не умоляла его остаться, одержимый необъяснимым рвением воин не стал бы её и слушать: теперь невидимые линии их переплётнных между собой судеб должны были разойтись на неопределённое время, но сойдутся ли они когда-нибудь снова? На этот вопрос Марфа, к своему сожалению, не могла с точностью ответить, но некое обнадёживающее предчувствие издалека подсказывало ей, что у такого смелого и непобедимого воина не может быть иной судьбы, кроме как той, что сулит ему скорое возвращение домой, в объятия тоскующей матери и изнывающей от любви невесты. Превозмогая отчаянные стоны рвущейся в клочья истерзанной души, она заставила себя опустить руки, лишая Кира последних проявлений материнского тепла, и с тяжёлым сердцем наградила его любящим взглядом, надеясь, что он не заметил блестевшие на его поверхности горькие слёзы, мешавшие ей полюбоваться напоследок своим отважным защитником. С мгновение они неотрывно смотрели друг другу в глаза в сгущающейся тишине, разбавленной неуместно резким свистом ветра в кронах полуобнажённых деревьев, и каждый старался увидеть в бездонных омутах напротив что-то своё, желанное и успокивающее, будто стремился запечатлеть в памяти безупречный образ дорогого ему существа, чтобы потом беспомощно взвывать к нему в минуты печали и неприступного страха. Жаждя ухватиться за малейшую деталь в расплывающимся облике воина, Марфа почувствовала, как все мысли и ощущения в один миг без предупреждения покидают её, а в межвременном пространстве на границе двух смежных миров безмолвно застывает бесплотная тень её некогда живого и разумного бытия, постепенно превращаясь к равнодушную ко всему призрачную иллюзию, лишённую способности сопереживать и здраво оценивать своё состояние. Стоило Киру отвернуться, подставляя её печальному взгляду мускулистую спину, облачённую в военную форму, и так же мучительно медленно удалиться к приготовленному заранее жеребцу, что нетерпеливо поджидал своего хозяина за пределами двора, как целительница будто напоролась всей грудью на острый ядовитый шип, насквозь пронзивший её умертвлённое сердце и безжалостно отобравший у неё право с наслаждением вдохнуть последнюю струю студённого воздуха, бережно нёсшего в своих утробах слабую частицу родного тепла. С пугающей обречённостью она осознала, что только что потеряла единственную связь с уходящим от неё воином, и неожиданно вняла страждущему порыву окликнуть его, попросить, чтобы не оставлял её, но невидимые слёзы уже неумолимо душили свою ослабевшую жертву, стягивая на беззащитной шее крепкую удавку её собственных противоречий. Нет, она ничего не могла сделать, чтобы предотвратить неизбежное и вступить в нервную борьбу с покровительственной судьбой. Теперь ей оставалось только бесконечно и исступлённо молиться, смиренно надеяться на желанное спасение от невыносимых мучений и терпеливо наблюдать за разворачивающимися перед ней жизнями других участников этого противостояния, терпеливо ожидая, когда же настанет её черёд выступить в этой борьбе на стороне справедливости.***
Лето 1516 года, Семендире Зеркальная гладь бестротечной реки игриво взмывала вверх сверкающей голубой лентой по равнинным рельефам гористой местности, изящно огибая неровные выступы песчаных берегов, и простиралась в недоступную даль, насколько хватало глаз, расчерчивая тонкой линией плодородные земли могучих лесов, что маячили суровыми силуэтами массивных деревьев где-то на бескрайнем горизонте. Поднимающаяся от студённых вод свободолюбивого Дуная полупрозрачная дымка приятно окутала близлежащие владения отрезвляющими потоками желанной прохлады, распространяя далеко за пределы своего влияния утончённый аромат цепляющей свежести, и лениво проползала над отливающей закатными бликами поверхности, не давая самозабвенно влюблённому в непорочную красоту дикой природы взгляду разглядеть его загадочные глубины. Опасно обворожительные и страстно манящие, они беззастенчиво и с долей неприкосновенной властности пленили податливые умы своих восторженных воздыхателей, рождая в бездонном сознании необычное сочетание каких-то возвышенных образов, и с той же независимой настойчивостью поглащали все преступные чувства и неопознанные мысли бодрствующей памяти, как бы освобождая её от оков собственных терзаний. Шальные блики воровато проглядывающего сквозь искривлённые ветви солнца непринуждённо резвились на бархатном полотне заключённой в узкое русло воды, перепрыгивая с одного вздымающегося хребта волны на другой, и время от времени безжалостно проглатывались ненасытной стихией, словно её изнывающая взаперти душа злобно завидовала их дерзкой свободе, всем своим бушующим существом жаждя вырваться из своей темницы и хоть на несколько мгновений изменить своему однообразному направлению. Изворотливые янтарные пятна, покрывающие покатые гребни бурного потока замысловатыми узорами призрачных золотых нитей, словно дразнили и подстрекали раззадоренного зверя внутри ревущего течения и едва успевали скрываться от предназначенной им кары в утробах свёрнутых в трубочку листьев, что бесцельно уносились вдаль по речной глади, подгоняемые лёгким бризом. Разгорающийся над западными окрестностям лесных владений, дрожащий от несмолкаемого перезвона множества птичьих голосов, летний закат беспрепятственно заливал представшие перед ним красоты стремительной реки зловещим рубиновым оттенком, и оттого всё вокруг будто с наслаждением утопало в умиротворённой атмосфере убаюкивающего тепла, присущего той насыщенной поре, когда знойный жар уже утих, а ему на смену пришли тихие вечерние сумерки. Нерушимая цикличность царящей здесь таинственной жизни, за которой доставляло немалое удовольствие наблюдать со стороны, завораживала и неизбежно покоряла своей поразительной откровенностью и в то же время как будто дарила долгожданное исцеление, становясь той самой непонятной целью, предполагающей совершенное одиночество вдали от насущных проблем и неповторимую свободу, лишённую неподъёмной тяжести мирских забот и удушающего груза накопившегося внутри гнева, смешанного с неотступной тревогой. Вся сущность этого иного, ещё толком неизведанного мира казалось странно равнодушной и отчуждённой, словно ревностно сберегаемая в нём гармоничная тишина не терпела чужого вмешательства в установленное ею хрупкое равновесие, так что даже нарушить ненароком возвышенную идиллию всеобщего молчания уже представлялось преступлением, жестоким и непростительным. Редкие потоки чужого бесцеремонного дыхания с какой-то дерзкой самовольностью покидали просторную обитель трепещущей благодаря ему независимой жизни, разбавляя устоявшуюся прохладу неуместным человеческим теплом и с той же вызывающей смелостью просачиваясь сквозь тесно сомкнутые струны звеняющего в преддверии ночной поры воздуха. Неуправляемые и ничем не приструнённые, они беззастенчиво внедрялись в нескончаемые глубины зыбкого покоя и неизбежно оставляли после себя неизгладимый след равнодушного присутсвия незванного гостя, словно самоуверенный обладатель столь возмутительной бестактности уже возомнил себя полноправным хозяином представшего перед ним откровенного мира, жаждя вобрать в себя как можно больше его исцеляющей энергии. Если бы не безграничный поток пережитых им невыносимых страданий, от могущественного влияния которых он так яростно стремился избавиться хотя бы вдали от постоянных недомолвок и подозрений, могло бы показаться, что его объятая непроглядной тьмой безжизненная душа преследует какие-то грязные цели, однако всё, что лежало сейчас на сердце гонимого жаждой воина, отражало лишь его неподдельное желание сбежать от этого беспросветного мрака внутри себя. Крайне странно было ощущать на месте взволнованно пылающей страсти к жизни несоизмеримую пустоту, что постепенно затягивала обессиленное существо в тёмный омут опасного забвения, и видеть, как близкие ему с детства нерушимые идеалы внезапно теряют свой важный смысл и рассыпаются в прах у него на глазах, рассеиваясь по ветру горстью горького пепла. Теперь лишённый своего пути, а главное — жизненной цели, потерянный Бали был готов отдать всё на свете, лишь бы снова почувствовать на коже, безжалостно изуродованной притязаниями жёсткого кнута, упоительные ласки резвящегося ветра, проникнуться успокаивающим единством душевной гармонии и дикой природы, что никогда не оставляла его равнодушным, и вновь осознать неумолимое течение неподвластного ему времени, чтобы только ощутить в себе непрерывный цикл расцветающей жизни. Уже давно он вдыхал этот пресный воздух и не ощущал разнообразных ароматов скрытых в нём благовоний, наблюдал за миром вокруг себя и не замечал, насколько он неповторим и прекрасен, отчуждённо любовался знакомым великолепием вспыльчивого Дуная и впервые не находит внутри привычного волнующего отклика восхищения или благоговения, что не на шутку его напрягало. Вдобавок ко всему разгорячённую спину жгло адским огнём пульсирующих спазмов, тонкую плоть разъедало невыносимой болью в тех местах, где беззащитного тела коснулся неумолимый гибкий хлыст, оставивший в мышцах глубокие кровоточащие полосы, в ушах по-прежнему раздавался пронзительный свист занесённой над уязвимой жертвой молниеносной плети, грудь разрывалась от криков и стонов жестоко оскорблённой и уничтоженной до основания гордости, отчего ему всё отчётливее казалось, что его сердце вот-вот не выдержит и расколется на части. Даже оставив тесные стены угнетающего своим мрачным величием дворца далеко позади, он не мог избавиться от навязчивого ощущения чужого преследования, не мог заглушить внутри постыдный страх перед будущем, терялся в пучине собственных сомнений и медленно исчезал из реальности, не в силах сносить выпавшие ему на долю потрясения. Какая-то бесплотная часть его истерзанного существа продолжала медленно умирать, запутавшись в водороте непримиримой ненависти, и отравляла каждый вздох неотвратимой жаждой возмездия, хотя стоявшие на первом месте понятия чести и доблести отчаянно противились столь подлым и необдуманным мыслям. Глубоко задетое самолюбие всей душой требовало справедливости, однако даже во власти этого слепого стремления молодой воин осознавал, что для осуществления этого коварного плана ему определённо не хватает сил и необходимой смелости, что искоренили бы в нём всякую жалость к жестоким обидчикам. Меньше всего ему хотелось возвращаться в это неприютное место, которое по иронии судьбы являлось его домом, и оттого неуправляемое стремление скрыться, исчезнуть подобно догарающему солнцу и раствориться в потоках призывного ветра только возрастало, напоминая навязчивую тягу к чему-то запретному и преступному, возбуждающему внутри непреодолимое искушение. Подтачиваемое изнутри мучительными сомнениями хвалённое самообладание Бали болезненно трещало по швам, не в силах сопротивляться ожесточённому давлению неугодных ему мрачных мыслей, и вскоре он совсем перестал ощущать, как упругое полотно искусно скроенной тишины постепенно истончается под влиянием возникающих из ниоткуда внезапных звуков, не удостоенных даже ничтожной капли его рассеянного внимания. Никогда ещё всегда собранный и чуткий воин не позволял себе подобной роскоши: его острый слух беспробудно дремал, не воспринимая окружающие его шорохи и посторонние шумы, орлиное зрение затуманилось беспросветной пеленой глубокой задумчивости, мешая разглядеть перед собой мельчайшие детали расплывчатых образов, неусыпная бдительность, держащая в тонусе напряжённые мышцы, дала волю непозволительной слабости, так что теперь любому неожиданному вторжению легко можно было застать его врасплох. Впустую потраченные бесценные мгновения, безвозвратно утекающие в бездонную пустоту прошлого, более не волновали его восприимчивое сознание, ни единой мысли не посещало расчётливый разум, решительно оборвавший все связи с внешним миром, и незримое время таяло мучительно медленно и будто нарочно растягивало душевную пытку подвластного ему существа, до предела растягивая каждую секунду подобно бескрайней вечности. Казалось, ни одно живое создание в здравом уме не осмелилось бы приблизиться к неподвижно оцепеневшему на берегу реки одинокому воину, погружённому в какую-то свою неприступную реальность, однако существовал на свете один невозмутимый обладатель столь вызывающей дерзости, способный поразительно аккуратно и беспрепятственно влиться в отчуждённую ауру его неприкосновенного одиночества, умудрившись при этом остаться незамеченным. Может, именно поэтому Бали предательски вздрогнул и дёрнулся от неожиданности всем телом, услышав совсем рядом где-то позади себя ненавязчивые намёки на чьё-то постороннее присутствие в виде воздушных грациозных шагов, не лишённых, однако, взвешенной твёрдости, и невесомого лёгкого дыхания, что без разрешения соединилось с его собственным, разбавляя гнетущий безвкусный воздух насыщенным ароматом какой-то возвышенной свежести. Ещё толком не сумев разобрать, какие именно до боли знакомые нотки витают в этом дуновении за его спиной, юный воин резко развернулся всем корпусом к незванному гостю, уже внутренне подобравшись для импульсивной атаки, да так и застыл ошеломлённо на одном месте, пригвождённый к земле невероятной красоты проникновенным взглядом чистейших изумрудных глаз, что в отблеске созревшего заката ничуть не утратили присущего им благородного оттенка глубокой мудрости, и беспомощно раскрыл рот, тайно любуясь неизведанными чертогами их загадочных омутов и не находя наиболее подходящих слов, чтобы описать весь прилив невыразимого благоговения и неподдельного восхищения, поднимающего внутри него бурную волну необузданных эмоций. Странно взбудораженно и неуправляемо взыграло в охваченной немыслимым восторгом груди опьянённое необъяснимой радостью сердце, настукивая сладостную трель, так что где-то под рёбрами разливалась приятная истома, а лихорадочные мысли заполонило головокружительным туманом, из-за чего даже осевшее в мышцах согревающее тепло казалось чем-то невероятным. Безвозвратно заворожённый и пленённый горделивым изяществом осанистой фигуры, поддерживающей по-королевски развёрнутые плечи, и несравненной статью представшей перед ним знатной особы Бали не мог с точностью описать своё состояние и просто безнадёжно наслаждался незабываемым трепетом от лицезрения этой нескрываемой властности её сдержанного величия, обворожительным великолепием её покровительственного образа и непорочной, притягательной красотой её поистине господского обличия. Под прицелом этой пронизывающей, учтиво-нежной улыбки, что игриво маячила на тонких губах, он чувствовал себя совершенно уязвимым и беспомощным, будто ласкающий его открытый взгляд стремился прощупать насквозь каждую клеточку его подтянутого тела, и эти от природы наблюдательные чуткие глаза как никогда поражали приютившимся в нём сочетанием невинного интереса и почти бесцеремонной безмятежности, ещё больше притягивая безоружного воина к недосягаемому идеалу этой независимой утончённой персоны. Во власти несокрушимого влияния, какое оказывала на него неповторимая манера таинственной гостьи так непринуждённо и уверенно контролировать каждое своё движение, Бали совершенно позабыл о поднявшимся было изнутри ожесточённом негодовании и теперь во все глаза изучал открывшейся ему прелестное очарование своей госпожи, с немыслимой жадностью отслеживая увлечённым взглядом незамысловатую игру её выбившихся из высокой причёски каштановых локонов, цепляющихся за острые плечи и длинную белоснежную шею при каждом шаге, робкие блики закатного солнца на матовой коже её выступающих ключиц и открытой груди, беззастенчиво обнажённых широким декольте неброского изумрудного платья, и почти кошачью грациозность её плывущей походки, словно она не идёт, а парит над землёй на невидимых крыльях. Неожиданный порыв прямо высказать ей всю свою неземную радость, поделиться тем, насколько сильно он счастлив увидеть под конец этого ужасного дня именно её, уже зародился внутри него, но все нужные слова как будто пугливо забились в самый дальний угол его сознания, настолько он был поражён и смущён этой неожиданной встречей. Зато она, кажется, не испытывала ни малейшего волнения и внутренне, возможно, даже тайно наслаждалась нескрываемым беспокойством попавшего под её чары воина, словно безнаказанно манипулировать его впечатлительным сердцем доставляло ей немалое удовольствие. — Тётя, — прерывисто выдохнул Бали и, опомнившись, прилежно склонил голову перед неподражаемой Кахин Султан, испытывая скрытное блаженство от того, что её изучающий взор немедленно скользнул вниз по его безупречно выполненной позе, разглядывая её во всех подробностях. — Как я рад увидеть Вас здесь... — Вижу, наша встреча застала тебя врасплох, Коджа бей, — как всегда безошибочно распознала госпожа, и её умиротворённый певучий голос, сохранивший привычный оттенок безобидной насмешки, прозвучал как нельзя естественно и мелодично в обрывках нарушенной тишины. — Ты не ждал меня, верно? — Да, но я счастлив, что Вы пришли, — не стал лукавить воин и с некоторым нетерпением наблюдал, как госпожа нарочито медленно приближается к нему, останавливаясь рядом на песчаном берегу, и едва соприкасается с ним плечами, которые теперь оказались на одном уровне. — Признаться, если бы на Вашем месте был кто-нибудь другой, я не задумываясь прогнал бы его прочь. Но Вы совсем другое дело. Вам я доверяю. — Приятно слышать, — признательно кивнула Кахин, чуть шире улыбнувшись, и многозначительно сверкнула глазами, от зазывного блеска которых внутри Бали всё перевернулось. — Надеюсь, ты не против разделить этот прекрасный летний вечер со мной. Призрачно оттенённые богряным светом окровавленного солнца глаза госпожи скромно приютили в себе все насыщенные переливы снующих туда-сюда изворотливых теней, и оттого множество самых разнообразных выражений в их бездонной глубине сопровождалось неизгладимой вспышкой яркого золотистого мерцания, что подобно прозрачной фате покрывало точённые черты её лица и прямые плечи. Ниспадающая до самой земли дорожная накидка стелилась за ней мягким синим бархатом, собирая на ворсистый подол объёмные капли вечерней росы, бережно возложенная на голову миниатюрная корона ослепительно подмигивала ему вделанными в неё драгоценными камнями, невольно притягивая к себе его навострённое внимание, вожделенно отслеживающее чуть ли не каждый вздох своей новой жертвы. Перед ним будто снизошёл небесный ангел в человеческом обличии, настолько лёгким и невесомым казалось её гибкое тело, будто пропускающее через себя тусклый ореол солнечных лучей, и всем своим непостижимым существом она источала какое-то божественное умиротворение, подчиняющее себе податливые умы своих воздыхателей и в корне меняющее их представления о мире. В какой-то момент Бали даже искренне позавидовал наглому солнцу, так вызывающе и по-хозяйски оглаживающему стройные изгибы чужого тела, и проказливому ветру, удостоенному чести самозабвенно насыщать чужие лёгкие живительным кислородом. Будь на то его воля, он бы с невероятной радостью поменялся с ними местами, чтобы только иметь возможность безвозмездно служить своей госпоже, согревать её нежным вечерним теплом и проникать ей в душу порывистыми потоками свежего воздуха, ревностно поддерживая её хрупкое существование. Трудно было представить, что может стать для восторженного воина большей наградой, чем осознание того, что необыкновенной красоты султанша действительно находится рядом с ним, честно делит с ним на двоих единое дыхание, щедро одаривает его незаменимыми ласками своего проникновенного взгляда и всеми мыслями посвящена лишь ему одному здесь и сейчас. Установившуюся между ними столь тесную взаимосвязь уже невозможно было разорвать, но никто из них и не думал проявлять такого желания, полностью поглощённый предстоящим разговором. — С тех пор, как мы виделись последний раз, многое изменилось, — непринуждённо возобновила беседу Кахин, не смотря на собеседника и любуясь неповторимой игрой радужных красок на поверхности речной глади, откуда веяло освежающей прохладой. — Чем старше мы становимся, тем больше тайн открывается перед нами и тем сложнее нам сохранять свою невинность. Это замкнутый круг. За каждую скрытую истину рано или поздно приходится расплачиваться. — Я никогда не думал, что перемены могут причинять столько боли, госпожа, — неожиданно для самого себя поделился Бали, только на секунду поразившись тому, насколько меткими и правдивыми оказались слова султанши, мгновенно затронув самые отзывчивые струны его чувствительного сердца. — Порой я жалею, что становлюсь свидетелем тайн, которые так тщательно оберегали от меня так много лет. Конечно, перемены неизбежны, но почему же так невыносимо больно осознавать, что ничего уже не будет как раньше? — Боль — неотвратимое последствие любых перемен, мой юный друг, — с лёгкой улыбкой заметила Кахин, с преувеличенным интересом рассматривая призывный танец солнечных бликов в глубине взволнованных вод, пока Бали отчаянно пытался перехватить её потусторонний взгляд, чтобы только снова увидеть на их поверхности ту самую многогранную мудрость. — Если ты не чувствуешь боли, значит, ничего не изменилось. Ленивое солнце неторопливо катилось за горизонт, подгоняемое жизнерадостным ветром, и новый сгусток насыщенной тьмы бесшумно накрыл собой две молчаливо замершие на берегу реки фигуры, бережно окутывая их лиловыми сумерками, как бы стараясь спрятать от посторонних глаз. Покосившись краем глаза на Кахин, неподвижно оцепеневшую плечом к его плечу, Бали неожиданно испытал небывалый прилив глубокой признательности и с новым удивлением обнаружил, что непреодолимое желание довериться ей всем своим существом только возросло и теперь стиснуло его грудь невыносимой тяжестью, страстно жаждя вырваться наружу. Ещё никогда он не чувствовал такого несгибаемого стремления открыться кому-то другому в своих чувствах и переживаниях, эти откровения всегда казались ему чем-то личным и неприкосновенным, что непременно должно было оставаться при нём, а сейчас какая-то влиятельная сила так и подмывала его обнажить душу перед понимающей госпожой и рассказать ей абсолютно всё, что лежало у него на сердце. Если раньше он никогда бы не решился на нечто подобное, то теперь ему казалось, что стоит только открыть рот и слова польются из него бурным ручьём, он будет говорить и говорить, изливая ей накопившееся страдания, страхи и волнения, а она выслушает и скажет что-нибудь утешающее и необходимое, именно то, что он и хотел бы услышать. Ничто не мешало ему просто взять и заговорить, следуя велению подсознания, однако бесцеремонно уничтожать естественную тишину вокруг совсем не хотелось, хотя соблазн податься первому порыву был столь велик, что почти лишил его самообладания. И всё же, что-то его остановило, и, пока Бали тщетно пытался понять, что именно, Кахин взяла инициативу в свои руки и решительным, ни к чему не обязывающим движением развернулась к молодому воину, невольно побуждая его сделать то же самое. Ещё до того, как смысл этих действий в полной мере дошёл до его сознания, он обнаружил себя стоящим лицом к лицу со своей госпожой, беззаветно разглядывающим манящие глубины её бездонных глаз и нисколько не страшащимся этой внезапной, но такой желанной близости. За считанные мгновения между ними образовалась сотканная из единых мыслей и невысказанных слов незримая нить тесного взаимопонимания, и Бали каким-то образом догадался, что должен уступить и позволить султанше первой возобновить разговор. Даже просто слушать её голос и выхватывать из мудрых речей какие-то новые смыслы уже представляло для него немалую ценность, а за одну только возможность неисчлимое количество раз ловить на себе её любящий взор он готов был пожертвовать чем угодно. — Я была счастлива наблюдать, как ты растёшь и превращаешься в такого сильного и смелого воина, — наконец обратилась к Бали Кахин, открыто заглядывая ему в глаза, и от того, сколько безграничной любви и почти материнской нежности источал её наблюдательный взгляд, его сердце невольно забилось чаще. — Пусть ты и не замечал этого, но я всегда была рядом. И сейчас я безмерно горжусь тобой, Коджа бей. — Вряд ли переменами, которые происходят внутри меня, действительно можно гордиться, — мрачно обронил Бали, отводя взор. Его душа разрывалась от необходимости произнести вслух эту ожесточённую истину, но с другой стороны он осознавал, что это может быть очень важно. А кому, как не понимающей Кахин Султан, выслушать его и дать какой-нибудь бесценный совет? В немой надежде он воззрился на неё, ожидая выхватить хоть какие-то изменения в её состоянии, но султанша безмятежно молчала, как бы приглашая его говорить дальше. Предельно вздохнув, чтобы усмирить начавшее беспричинно ускоряться дыхание, он продолжил: — Тьма снаружи и внутри меня, я не могу от неё избавиться. А самое ужасное, что я даже не уверен, хочется ли мне от неё избавляться. Кажется, она уже становится частью меня. С ней мне так спокойно, однако я понимаю, что так не должно быть. Что мне делать с этим, госпожа? Как мне избавиться от неё и обратиться к свету? — Тьма внутри тебя так же естественна, как и следующая за жарким днём прохладная ночь, — мягким шёлковым голосом прошелестела Кахин, ласково улыбаясь, и сделала шаг вплотную к Бали, поднимая руку и бережно прикасаясь к его груди напротив сердца. Даже сквозь лёгкую ткань рубашки он отчётливо ощутил колкие импульсы чужого тепла и с наслаждением закрыл глаза, чувствуя, как сладостные потоки убаюкивающей энергии беспрепятственно проникают ему в душу, просачиваясь сквозь образовавшуюся там пустоту и расцветая где-то внутри огненным ореолом согревающего жара, что мгновенно внушил ему незаменимое спокойствие и чуждое прежде умиротворение. — В этом нет ничего хорошего или плохого, точно так же, как нет ничего подобного в светлой стороне. И свет, и тьма просто существуют в этом мире, пребывая в гармонии друг с другом, приходя друг другу на смену и неизменно дополняя один другого. Свет не может существовать без тьмы, а тьма не может существовать без света. Даже в самую тёмную ночь на небе появляется луна, а самый ясный день может омрачиться тенью. Так и наша душа не может быть всецело предана тьме или свету. И то, и другое есть внутри нас, а что нам ближе, это только наш выбор, и нет в этом ничего плохого. Это естественно, поэтому не стоит боятся тьмы. — Но что если эта тьма делает меня другим? — беспомощно проговорил Бали, неизвестно почему стараясь дышать как можно реже, словно сберегая воздух для своей госпожи, чьи нежные пальцы по-прежнему касались его сердца, будто исцеляя его от накопившейся боли и втягивая в себя всю засевшую в нём отвратную ненависть и беспочвенную тревогу. — Что если я никогда не смогу стать таким, как все? Кому я такой нужен в жтой жизни? В ответ на это Кахин лишь бархатно рассмеялась, и её переливчатый голос мгновенно уподобился игривому журчанию дикой реки, чьи величественные потоки не способна была приструнить ни одна существовавшая на земле сила. Тайно наслаждаясь неповторимыми напевами этого чистого хрустального смеха, Бали едва сумел сдержать внутреннее недоумение, стараясь выглядеть не слишком обескураженно в глазах снисходительной султанши. Терпеливо он ожидал от неё объяснений, однако вместо того, чтобы открыть ему причину своего внезапного веселья, она неожиданно опустила руки ему на плечи и мягким давлением заставила опуститься на тёплый песчаный берег у кромки воды, а сама устроился напротив, изящно подобрав длинные ноги, укрытые подолом платья. По-прежнему не осознавая происходящего, Бали бездумно подчинился желанию своей духовной наставницы, не обращая внимания на болезненные ощущения в области истерзанной кнутом щуплой спины, и теперь они оказались ещё ближе друг к другу, настолько, что ему не нужно было даже напрягать слух, чтобы расслышать её цикличное дыхание и уловить застывший в воздухе цветочный аромат её волос. Казалось, Кахин нисколько не смущала столь неформальная обстановка, и её непоколебимая раскрепощённость незаметно передалась и юному воину, позволив ему наконец полностью расслабить сведённые напряжением мышцы и несколько позабыть о разъедающей плоть нестерпимой боли. Всё то время, что они находились в непозволительной близости друг от друга, он неустанно и несколько боязливо любовался краем глаза её удивительно слаженной фигурой, завораживающим блеском экзотических глаз, обретающих более объёмную форму в свете косых закатных лучей, и ничуть не стыдился своего искреннего интереса, в глубине души горя почти безумным желанием ещё больше сократить разделяющее их расстояние. Проницательная султанша словно угадала его мысли, поскольку невозмутимо скользнула тонкими пальцами по тыльной стороне его ладони и лёгким движением сомкнула их руки в замок, нисколько не возмутившись тому, что Бали с готовностью сжал её хрупкую ладонь в ответ, самозабвенно прощупывая умилительный рельеф выдающихся на ней голубых вен. В тот момент, когда их взгляды вновь схлестнулись, обдавая друг друга сокрушительными волнами взаимной привязанности, он неожиданно поймал себя на мысли, что готов добровольно утонуть в этих омутах беззаветной любви и желанного доверия, бесследно раствориться в непроходимых дебрях спрятанных там соблазнительных тайн, позволить этому отдельному миру поглотить его с головой и сделать рабом чужих желаний, мыслей и надежд. Как никогда прежде он был готов бескорыстно вручить своё истерзанное сердце кому-то другому и впервые не испытывал страха, вот так просто открывая ему неприступные врата своей искалеченной души. Почему-то он был уверен, что не ошибается, принимая власть Кахин Султан над собой, и ему хотелось всё больше и больше ей открыться, чтобы только чувствовать эту незаменимую поддержку и то самое безусловное принятие его чувств, убеждений и необычных взглядов на жизнь. — Эта тьма лишь делает тебя тем, кто ты есть, — каким-то потусторонним голосом пропела Кахин, словно преследуя цель усыпить невинного слушателя непорочным звучанием своего раскатистого тембра. — Она позволяет тебе быть самим собой и ничуть тебя не портит. Напротив, в ней кроется твоя главная сила, тебе осталось только принять её и понять, в чём же эта сила заключается. Пусть сейчас тебе кажется это невозможным, но придёт время и кто-нибудь обязательно полюбит тебя именно таким и не захочет, чтобы ты менялся. И твоё сердце откликнется на этот зов и обретёт свою вторую половинку. — Вы правы, мне кажется, я просто не создан для любви, госпожа, — с иронией усмехнулся Бали, однако Кахин не поддержала его заявление и продолжила так же пристально наблюдать за ним, из-за чего воину вдруг стало неловко. На самом деле он никогда не задумывался о том, чтобы в будущем создать семью, и всегда этой темы он особенно сторонился, не желая даже представлять, какого это страдать от безумных чувств и страстного желания постоянно быть рядом с кем-то другим. — А даже если такое случится, как я пойму, что это именно любовь? — Очень просто, — выразительно сверкнула утопающими в золотом сиянии глазами Кахин и наклонилась ближе к молодому воину, понижая голос до приятного шёпота. — Когда тебе покажется, что ты нашёл свою судьбу, попробуй задать себе вопрос: что же такое любовь? Вероятно, сейчас тебе очень легко на него ответить, но, поверь, тот, чьё сердце одержимо этим чувством, никогда в жизни не сможет тебе рассказать, что такое любовь. Для каждого влюблённого это тайна, и никому не дано её разгадать. — Госпожа, — выдавил из себя Бали и мучительно сглотнул, чтобы избавиться от противной сухости в горле. Уже много времени он желал сказать это вслух, но каждый раз что-то его удерживало от такой дерзости, не позволяя перешагнуть условную грань между вежливым любопытством и непозволительной грубостью, однако сейчас все посторонние мысли куда-то улетучились и в висках пульсировала лишь одна фраза, которая невольно слетела с его губ прежде, чем он успел ещё раз всё обдумать: — Вы любили когда-нибудь? Тёплые потоки чужого глубокого дыхания немедленно нашли своё надёжное пристанище на смуглой, чуть тронутой редкой щетиной щеке напротив, сердце будто почувствовало совсем близко родственную душу и отчаянно затрепыхалось под рёбрами, когда Кахин Султан подалась вперёд, не спуская с Бали томного взгляда, и ненавязчиво соприкоснулась с ним лбами, теснее переплетая их пальцы между собой. Сперва воин опешил, не зная, как реагировать на подобный смелый шаг со стороны госпожи, но затем решил расслабиться и довериться своим чувствам, тем более, что неугомонное пламя странной тяги где-то в груди и так настойчиво толкало его к действию, поэтому он не стал сопротивляться. Аккуратно наклонив голову, он бережно, словно боясь нанести хрупкой султанше нечаянный урон, прижался к ровной поверхности её широкого лба в ответ, ощущая кожей живительный жар её плоти и обречённо замирая под прицелом её многогранного взгляда, что будто нарочно лишал его воли. Все образы перед внутренним взором мгновенно начали расплываться, и вскоре на фоне сиреневатого небосклона стал отчётливо выделяться только один, статный и грациозный образ госпожи, как по задумке огранённый по краям призрачной короной расцветающей за её спиной заманчивой тьмы. На одно сумасшедшее мгновение Бали всерьёз испугался, что вот-вот задохнётся от переизбытка нахлынувших на него возвышенных чувств, воздуха отчаянно не хватало или же он намеренно старался дышать через раз, опасаясь спугнуть снизошедшее на него неземное блаженство, горячая кровь в жилах предупреждающе закипала, однако воин был слишком поглощён переполнявшим его спокойствием, чтобы прислушиваться к голосу разума. Не чувствуя более на своих руках тяжёлые оковы выработаннной выдержки, он с наслаждением увлёкся предоставленной ему временной свободой, прекрасно понимая, что сейчас никто не мог застать его за этим произволом и наказать за проявленную дерзость. Необыкновенному существу, которое находилось сейчас напротив него, всецело удовлетворяя его жадное внимание, он безоговорочно и почти слепо доверял, а значит, мог оставаться рядом с ним самим собой, не страшась его гнева или осуждения. Разве мог он представить, что обретёт настоящее умиротворение здесь, в его исцеляющих объятиях, и больше никогда не захочет отпускать своё непостоянное счастье? Разве могли ему досаждать какие-то мирские заботы и насущные проблемы, когда ключ к избавлению от всех невзгод и печалей теперь находится в его руках? Так или иначе, Бали уже не мог заставить себя смотреть на Кахин Султан по-другому, не мог перестать видеть в ней своего спасителя и уж точно никогда больше не смог бы добровольно отпустить её от себя. — Любила, — тихо, почти бесшумно проронила она, до боли трогая сердце щемящей нежностью, что сквозила в её упоительном шёпоте, и теперь хотелось самозабвенно закрыть глаза и воссоединится всем своим существом с её благородной душой, чтобы никогда больше с ней не разлучаться. — Люблю и продолжу любить до конца. Пусть Бали остался неизвестным тот, по кому так искренне и преданно страдало чистое сердце госпожи, в том, что её слова отражали истину, у него не оставалось никаких сомнений. Невозможно было представить, чтобы такое непорочное создание могло столкнуться с предательством и непониманием, однако всё это, очевидно, давно забылось и ушло в далёкое прошлое, сохранившись в мыслях султанши лишь в виде невосполнимых воспоминаний. Молодой воин не стал настаивать и развивать болезненную для Кахин тему и решил просто побыть рядом с ней, наслаждаясь их единым покоем и нерушимой тишиной вокруг, по-прежнему нарушаемой лишь хаотичным плеском воды и стуком прибрежной гальки, бережно перекатываемой с боку на бок ласковыми волнами присмиревшей реки. В воздухе отчётливо ощущалась близость тёплой летней ночи, и ему давно уже надо было возвращаться домой, однако меньше всего на свете Бали хотел расставаться с госпожой и вновь оставаться в неразделимом одиночестве, мучаясь от тоски и безнадёжно гадая, когда же им выпадет шанс встретиться снова. Если Кахин и занимали похожие мысли, она явно предпочитала не показывать на виду свои переживания, и тогда юный воин не выдержал и сильнее стиснул маленькую ладонь султанши, как бы желая показать ей, насколько бесценен для него каждый миг, проведённый рядом с ней, насколько дорог ему каждый её вздох и как сильно он жаждит слышать ритм её непрерывного дыхания хоть целую вечность. Мог ли он знать, что однажды обретёт незаменимого друга в лице мудрой и рассудительной госпожи, осознает, что не может без неё сделать и шагу в неизвестность, что будет изнывать от желания видеть её чаще и каждый раз в глубине души с замиранием сердца погружаться в её пленительные глаза, утопая в шелках мягкого голоса и забываясь в заботливых объятиях, что как по волшебству были способны исцелить даже оставленные плетью страшные раны? Единое сердцебиение, единые мысли, единое дыхание, единая жизнь. Лишь на секунду открыв глаза, Бали попытался представить себя одного на этом диком берегу в окружении молчаливых деревьев и не смог. Не смог изгнать из мыслей дорогой ему образ внимательной госпожи, не смог стереть из памяти незабываемое ощущение безопасности, какое накатывало на него всякий раз, когда тёплые нежные руки касались его тела, а красивые уста молвили разумные цепляющие речи. С робким ликованием почувствовав, как ловкие пальцы Кахин в немой поддержке сжимают его руку в ответ, а в лёгкие невесомо просачивается сладостное дуновение выдыхаемого ею вечернего воздуха, окрылённый непередаваемым счастьем воин с силой зажмурился и мысленно пообещал себе, что ни за что больше не отпустит эту надёжную сильную руку, вселяющую ему столько уверенности и безмятежной отрады. Окутанное мраком и тайной будущее казалось ему далёким и беспросветным, но зато теперь Бали точно знал, что готов без страха встретить его бок о бок со своим верным другом, с бесстрашной и мужественной госпожой, чей власти он добровольно вручил своё сердце и в чьих руках отныне оказалась его судьба.