Жить — это значит: постоянно отбрасывать от себя то, что хочет умереть; жить — это значит: быть жестоким и беспощадным ко всему, что становится слабым и старым в нас, и не только в нас. Фридрих Вильгельм Ницше
Казалось, с тех пор, как последнее эхо от приглушённого топота тяжёлых лошадиных копыт бесследно растаяло в обманчивой тишине могучего леса, солнце за бесчисленное множество мучительных мгновений сдвинулось на крайне ничтожное расстояние, как нарочно растягивая томительные часы бесплодных ожиданий. Словно втайне наслаждаясь беспомощными терзаниями зависимых от него безвольных существ, напыщенное светило намеренно отставало от быстро бегущих по небу дождливых облаков, позволяя им состезаться в скорости с неуловимым ветром, и их сумрачные тени лениво проплывали по высохшей земле, податливо изменяя форму вслед за неровными изгибами непредсказуемого рельефа. Далёкое небо становилось темнее с каждым мгновением и зловеще нависало над верхушками стройных сосен мутной массивной тучей, грозя накрыть ничего не подозревающую чащу шквальным ливнем, и оттого обезображенный внезапно упавшей сверху тьмой безмятежный день стал совсем не отличим от пасмурных осенних вечеров, будто среди зенитного солнцестояния мир без предупреждения накрыла пугающая неестественная темнота. Представшая перед глазами искажённая реальность была полна зловещих образов и обнадёживающих иллюзий, однако из этого неравного противостояния между правдой и её донельзя извращённым отражением победителем неизбежно выходила непререкаемая истина, слишком невозможная и отчуждённая, чтобы подарить долгожданное смирение. Робко проглядывающий в незашторенное окно краешек сереющего небосклона всё плотнее затягивался курчавыми тучами, перекатываясь глухими раскатами под натиском сокрушительного грома, и этот гулкий зов непреодолимого отчаяния будто вторил безнадёжным стенаниям навечно заточённого в груди взбудораженного сердца, уже давно потерявшего свой прославленный покой. Может снаружи непреклонно сдержанная и неизменно собранная Марфа и выглядела умиротворённой и бесстрастной несмотря на нагнетающую атмосферу колючего напряжения, но на самом деле она давно уже вся извелась от невыносимого волнения и неугасающих страхов, словно в одно мгновение на неё вдруг обрушилась вся жестокая несправедливость этого не менее несовершенного мира. Едва ли чувствительная и изрядно потрёпанная мучительными переживаниями душа была способна выдержать ещё более беспощадное давление, однако даже в условиях постоянной неизвестности и неуверенности в завтрашнем дне она с удивительной стойкостью продолжала держаться назло коварным проискам неумолимой судьбы, демонстрируя чудеса самообладания, хотя и оно уже находилось на грани своего разрушения. Истончённая до предела хрупкая сущность потерянной среди собственных сомнений и противоречий Марфы всё стремительнее теряла присущую ей природную гибкость, и тем сложнее ей было предугадать следующий ход своего главного противника, несмотря на всю её врождённую наблюдательность и непревзойдённую выдержку. Где-то там, за горизонтом, неотвратимо назревала ожесточённая гроза, окутывая сухой осенний воздух трескучей атмосферой невыносимой тревоги, и её первые порывы уже воровато подкрадывались к жалко съёжившимуся на краю леса старому дому, так что вся мощь и сила ураганного вихря вот-вот должна была обрушиться на него, подвергая хрупкие шаткие стены очередному испытанию на прочность. Хлёсткие струи разъярённого ветра скорбно завывали за пределами спасительного укрытия, пробиваясь сквозь щели в неплотно прилегающих друг к другу брёвнах, и Марфа невольно напряглась всем телом, отчётливо ощутив потустороннее дуновение сырости и пугающе ненасытное проникновение какой-то необъятной жестокой силы, что непременно хотела сломить её внутренний стержень и подвергнуть беспомощное сознание неистовым пыткам не столько внешних поползновений, сколько ненастной бури, бурно взыгравшей внутри неё. Слишком много неразъясненённых и подозрительных событий навалилось в один миг на её уже не такие прочные плечи, и этот непосильный груз прижимал её к земле, вынуждая отчаянно искать ответы на давно поставленные вопросы, опасно балансировать на тонком лезвии клинка, плавно рассекающего полотно её мирной жизни на до и после. Горькое осознание того, что всё это время её бессовестным образом обманывали, проворачивая интриги за её спиной, отравляло расшатанное сердце жгучим разочарованием, и оттого твёрдая решимость во что бы то ни стало выяснить, что всё это время так старательно пыталась скрыть от неё та, кому она бесконечно доверяла, становилась всё более непреклонной и настойчиво толкала её к действию. Она боялась опоздать, боялась упустить тот самый роковой момент, когда должна была быть рядом, боялась, что намеренно скрытая от неё истина способна разрушить не только её жизнь, но и жизни тех, кто ей так небезразличен. Отчасти именно эти неутешительные убеждения сыграли решающую роль в её бесконечных метаниях и вынудили в конце концов покинуть привычное уютное место раздумий у расшатанного ветром окна и пуститься на поиски желанного спасения, которое, она была уверена, непременно доставит ей хоть ничтожное облегчение. Язык уже горел огнём, жаждая воплотить в звуке голоса давно резвящиеся на нём важные слова, сердце заходилось бешенным ритмом от переполнявших его безудержных чувств, но цель казалась недоступной и недосягаемой, словно заветная деревянная дверь, ведущая в бедную комнату дочери, всё больше отдалялась от неё, будто присекая любые попытки непрошенного гостя попасть внутрь к объекту его стремлений. Хрупкая и ветхая, пережившая на своём веку немало ударов и грубых толчков, она с протяжным стоном поддалась требовательному давлению женской руки, плавно сдвигаясь в сторону, и беззастенчиво раскрыла перед взволнованной матерью тайный мир обитавшей там порядочный девушки, окуная её в тягучие воды заманчивого полумрака, где с умелой ловкостью спряталась гибкая утончённая фигура единственной обитательницы этой унылой темноты. Поддерживая безмятежно расслабленную позу благодаря выраставшей за спиной рельефной стене, Ракита задумчиво перелистывала страницы давно уже пожелтевшей книги, однако лишь делала вид, что увлечённо читает: невооружённым глазом было заметно, что мысли молодой целительницы были заняты чем-то иным, гораздо более тягостным и непосильным для её молодого впечатлительного сознания. Как бы опасаясь нарушить неприкосновенное уединение дочери, Марфа сочла разумным оповестить о своём приходе коротким стуком, чем мгновенно привлекла туманное внимание девушки к своей скромной персоне. Отразившееся было на её лице неподдельное удивление тут же сменилось облегчением, и глаза почему-то приобрели знакомый оттенок невосполнимой тоски, причина которой и без всяких объяснений лежала на поверхности, лишний раз напоминая о горьком расставании. — А, это Вы, мама, — как ни в чём ни бывало вздохнула Ракита, откладывая в сторону неугодную книгу и поднимая на Марфу нарочито беспечный взгляд. — Я не ждала Вас. — Я пришла сюда не ради светской беседы, дочь моя, — сразу предупредила старая целительница, без труда разгадав по глазам ученицы, что та собирается отвлечь её от мрачных мыслей какой-нибудь пустяковой болтовнёй. — У меня к тебе есть вопросы. И на этот раз я прошу тебя ответить честно, как настоящая русская девушка. — Помилуйте, мама, — несколько обиженно заявила Ракита, отворачиваясь в сторону запылённого окна, и перебросила через плечо массивную косу, начиная нервно теребить в пальцах туго переплетённые локоны, перевязанные красной лентой. Вид у неё при этом был самый невинный, так что с трудом удавалось побороть искушение и не смягчить суровый настрой. — Разве я когда-нибудь обманывала Вас? Ни разу Вы и слова дурного от меня не услышали, а теперь подозреваете во лжи? Чем же я заслужила такую несправедливость, мама? — Не ругайся, девочка моя, — примирительно мурлыкнула Марфа, стараясь успокоить девушку плавным жестом, но поздно: Ракита уже недоверчиво сморщилась, подобрав под себя ноги, и обхватила руками острые колени, налегая на них грудью. — Я ни в чём тебя не обвиняю и не собираюсь. Я всего лишь хочу знать правду. Я же твоя мать, я достойна того, чтобы знать, какую жизнь проживает моё дитя вдали от дома. Прежде, чем Ракита придумала новое оправдание, которое могло бы отсрочить серьёзный разговор ещё на неопределённый срок, Марфа тихой проворной тенью скользнула в глубь комнаты, раздвигая податливый полумрак, и грациозно присела на край её тонкого матраса, не сводя с неё при этом испытующего взгляда. Молодая целительница нарочно прятала от неё свои говорящие глаза, словно боялась выдать какую-то страшную тайну, и заметно напряглась с начала разговора, отчуждённо демонстрируя всю свою неприязнь к подобным темам, будто только и хотела при любой удобной возможности сбежать под каким-то правдоподобным предлогом. В глубине души Марфа искренне сочувствовала дочери, на чью долю и без того выпало немало страданий, но перед внутренним взором настойчиво маячили пугающие воспоминания о её ночных странствиях и странном поведении, об истинных причинах которого до сих пор приходилось лишь догадываться. Упругая тишина, окутавшая собой осанистую фигуру взволнованной матери, сделалась прочнее, и всё ощутимее давил на неё беспросветный кокон удушающего напряжения, перекрывая доступ к кислороду, так что в один миг она внезапно ощутила себя неспособной пропустить внутрь слабые потоки отрезвляющего воздуха. Всеми силами стараясь побороть внезапно захлестнувшую её удушливую тревогу, она до последнего сохраняла внешнее самообладание и пыталась показать дочери своё несколько напускное спокойствие, хотя всё её существо тайно противилось столь вопиющему лицемерию. В чём-то она даже была готова согласиться с Ракитой, лишь бы не вступать с ней в тяжёлый конфликт, однако на этот раз непреодолимая тяга к исполнению святого материнского долга пересилила кратковременную нерешительность. Да и было ли место сомнениям, когда даже собственное сознание так и норовит подсунуть какие-то внезапные и не всегда приятные сюрпризы? — Ты можешь отрицать, да только я вижу, что сердце твоё неспокойно, — вкрадчиво проговорила Марфа, находя блуждающий дочкины глаза доверительным взглядом, таким, что сама душа так и хотела на него отозваться. —Ты говоришь одно, а в глазах у тебя другое. Как птица не может не заметить смены времён года, так и мать никогда не перестанет чувствовать свою дочь, её волнения и желания. Что бы у тебя там не случилось, я не стану тебя попрекать или осуждать, дорогая. Я только хочу помочь. — Ах, мама, — внезапно всхлипнула Ракита, порывисто спрятав лицо в ладонях. Голос её звучал надтреснуто, потерянно. — Знали бы Вы, в какую беду я угодила... Мне уже никто и ничто не поможет. Связана я, глубоким чувством долга и силой клятвы связана, любовью, мама, настоящей любовью... Нет у меня больше выбора, кроме как следовать на зов своего сердца за тем, кто так мне небезразличен. — О какой любви ты говоришь, дочка? — ошеломлённо и испуганно вопросила мать, бросаясь к дочери и обхватывая руками её заледеневшие неподвижные пальцы. — О любви к Киру? — Нет, мама, — обречённо покачала головой Ракита, поднимая на целительницу совершенно несчастный взгляд. — На Кира я зла, нет у меня к нему больше никаких чувств. Я говорю о другом... О разбойнике, отважном и прекрасном, о бездомном и безымянном воине, который покорил моё сердце одним лишь своим алчным взглядом. Видели бы Вы, мама, как он смотрит на меня! Так, как никто и никогда не смотрел, проникновенно и ласково. Охваченное глубинным потрясением сердце Марфы так и ухнуло безнадёжно в недрах опустошённой груди, выталкивая из лёгких непонятную смесь не то изумлённых вздохов, не то прерывистых и растерянных возгласов неподдельного страха. Тут где-то внутри инстинктивно возникло почти звериное желание отвесить дочери хорошую увесистую пощёчину, и рука уже замахнулась прежде мыслей, намереваясь осуществить задуманное, но беспомощно зависла в воздухе. Едкий огонь ужаса и разочарования жёг её из глубины, отбирая последние силы, и она лишь яростно вздохнула от осознания собственной слабости, как никогда люто презирая себя за эту уязвимость. Не сказать, что она не догадывалась о тайных блужданиях Ракиты, нет, она давно уже прекрасно знала о существовании запретного увлечения, и всё равно до последнего успокаивала себя, убеждала, что не может её дочь обладать настолько ветренным и непостоянным характером. А теперь жалела и сокрушалась, что не настояла раньше, сердилась и досадовала, уже не зная, на ком сорвать свой гнев. С совершенно виноватым и затравленным видом сидела перед ней покаявшаяся Ракита, но столько скрытой нежности и неугасающего света было в её необыкновенных глазах, что хотелось немедленно выбить всю эту дурь из несносной девчонки и как следует наказать её за такой тяжкий грех. — Кто он? — пугающе спокойным голосом произнесла Марфа, с трудом сохраняя самообладание. — Как вы познакомились? — О себе он мало что рассказывал, — тут же выдала Ракита напряжённо, и эти слова прозвучали вполне правдиво. — Имя у него красивое, не наше — Игнис. Приехал из заграницы и явно находится в бегах. Несколько месяцев назад он спас меня от бандитов в лесу, потом начал появляться возле дома, звал гулять, на лошади катал... Я не хотела с ним ничего серьёзного, честное слово! Подумала, пока нет Кира... А потом Кир избил меня и я сорвалась. Захотелось, чтобы рядом кто-то оказался, понимаешь? Ну и я... — У вас что-то было? — резко оборвала её Марфа, всё яснее ощущая, как утекает сквозь пальцы хрупкий самоконтроль. Тело сковало неожиданным холодом, перед глазами будто пронёсся весь необъятный мир, опрокидываясь перед ней и разбиваясь вдребезги. — Отвечай, ради всего святого! Вы были вместе? — Ну не устояла я перед ним, мам, — жалобно протянула Ракита, утыкаясь лбом в собственные колени и заливаясь жгучими слезами нестерпимого стыда. — Как увидела его, сразу поняла, что навеки его стала... А он так бережно со мной обращался, ни разу не навредил, ласкал, как котёнка. С тех пор мы почти каждую ночь с ним виделись, и как романтичны были наши встречи! А потом случилось это, нам пришлось убегать и прятаться, его подруга была ранена. Я за ней всё это время ухаживала, мам. Не знала, как тебе сказать, прости... По комнате распространился угнетающий и цепкий звук глухих рыданий, Ракита повалилась измождённо на кровать и свернулась калачиком на жёстком матрасе, захлёбываясь прерывистыми всхлипами. Невыносимо жалко Марфе сделалось свою дочь, хоть и вспыхнуло внутри отвращение, а на страдания своего ребёнка она до сих пор спокойно смотреть не научилась. Сколько слёз и боли она уже повидала, а эти почему-то всегда трогали её сильнее всего, и забывался мгновенно праведный гнев, истлевали в груди горячие угли, будто их окатило ледяной водой. Склонившись на съёжившейся фигуркой плачущей Ракиты и почувствовав странное опустошение после её откровенного признания, Марфа нервно и настойчиво гладила её по голове, распрямляя растрепавшиеся волосы, пыталась напевать и ворковать ей что-то утешительное на ухо скрипучим голосом, совершенно не слыша и не ощущая себя, не отдавая отчёт своим лихорадочным действиям. Сдерживая собственные рванные вздохи, она продолжала ласкать свою единственную девочку, целовала её опухшие веки, влажные щёки, потрескавшиеся уголки губ, искривлённых в тоскливом выражении бесконечного раскаяния. Лелеяла и отчётливо осознавала, что отныне никакими угрозами и запретами её здесь не удержит, что совсем скоро потеряет её навсегда и, возможно, будет вынуждена добровольно отдать её в лапы этого блудного бродяги. От этого становилось так отвратительно и противно на душе, что горло сжималось болезненными спазмами. — Что же ты наделала, дочь моя, что? — в сердцах сокрушалась Марфа, качая головой и снова склоняясь над Ракитой, чтобы поцеловать её в макушку. — Разве такому я тебя учила, беспризорница ты моя? Ведь это грех большой, да покарает тебя, проклятую, Всевышний! А мне что теперь делать прикажешь? Уйдёшь ты с ним, а я как же? Одну меня здесь, старую, оставишь доживать последние годы? А если бросит он тебя, что делать будешь? Пропадёшь ты с ним, помяни моё слово! — Об этом ли сейчас речь, матушка? — искренне изумилась Ракита, вскидывая на неё покрасневшие от слёз влажные глаза. — Тут такая беда случилась, я еле справляюсь без Вашей помощи. Подруга у него ранена, одной ногой уже в могиле стоит, я из кожи вон лезу, чтобы с того света её вытащить. А нам бежать надо от этих дикарей, янычар проклятых, пока они всю степь с землёй не сравняли. Как поставлю её на ноги, мы сразу двинемся в путь, и не увидимся мы больше, слышишь? Я тебя очень сильно люблю, больше жизни люблю, но Игниса одного не оставлю даже ради тебя. — Вижу, ты уже без меня приняла решение, — сухо заметила Марфа, стараясь не показывать, насколько сильно смелые слова дочери задели её самомнение. Прямо сейчас она была готова бросить её здесь одну и сбежать со своим красавцем-воином и при том даже не посоветовалась с ней! Такой удар она уже не могла выдержать и едва сдержалась, чтобы не накричать на нерадивую и неблагодарную девчонку, однако вовремя взяла себя в руки и воззрилась на неё твёрдым, не терпевшим возражений взглядом, так, как могла смотреть только она в минуты гнева и справедливой ярости. — Только я тебя одну не отпущу, так и знай, достаточно с тебя самовольности. Уйдём вместе, и никаких возражений. — А как же Кир? — беспомощно пролепетала Ракита, видимо, слишком обескураженная решением матери, чтобы спорить. Только сейчас Марфа с невыносимым сожалением осознала, что позволила сердечным прихотям дочери разрушить не только её тихую спокойную жизнь, но и жизнь ни в чём не повинного Кира, которому она стольким была обязана и которого успела полюбить как родного сына. Её сердце уже было готово разорваться от тоски и жестокой боли от мысли, что он прямо сейчас сражается где-то на войне за их светлое будущее, проливает кровь ради их семьи, а она позволила обстоятельствам разрушить эту семью, эту крепкую родственную связь, что совсем скоро должна была стать ещё крепче. Ещё одно загубленное сердце, ещё одна изуродованная жизнь, ещё одна поломанная судьба. Как ненавидела себя Марфа в эту минуту и как отчаянно ей хотелось оказаться вдали от всех этих потрясений и стремительных перемен. Как теперь ей справиться с этим неподъёмным чувством уничтожающей вины? Как вернуть себе былую честь и достоинство, как отмыться от запятнавшего её благородную натуру позора? — Я напишу ему письмо, — с трудом выдавила из себя Марфа, глотая невидимые слёзы. — Скажу, что мы уехали в другой город, пока всё не уляжется. Про твоё решение я ничего говорить не стану, а то он совсем пропадёт. Пусть по-прежнему считает, что кто-то его ждёт, что ему есть, ради кого проливать кровь. Я не могу забрать у него последнюю надежду. — Я люблю тебя, мам, — в полголоса проронила Ракита, чуть слышно всхлипнув, и жадно прильнула губами к её безжизненной руке. — Игнис тебе понравится, я уверена, он смелый и сильный. Рядом с ним ты мгновенно почувствуешь себя в безопасности. — Сначала приведи сюда его подругу, — холодно осадила дочь Марфа взглядом заставляя её мгновенно притихнуть. — Я осмотрю её и сделаю, что нужно. Всё-таки у меня опыта больше, чем у тебя. — Затем она выпрямилась и вонзила в Ракиту испытующий взгляд, словно стремясь пригвоздить её к земле. — Теперь ответь на последний вопрос. Твой Игнис как-то связан с тем, что происходит вокруг? Скажи, он замешан в этом? — Я спрашивала у него, клянусь, — глядя в глаза, ответила Ракита, ничуть не смешавшись. — Но он не ответил. Я думаю, вряд ли, мама. Будь это так, он бы не стал подвергать меня такой опасности. Секунду Марфа смотрела молча на свою наивную дочь, и язык чесался сказать ей что-то резкое, отрезвляющее, но разве могла она причинить такую боль своему чаду? Ей ли не знать, с какой болью ломается мир и как тяжело потом принять его реальным, жестоким и правильным, лишённым мечты и сказочных совпадений? Ракита должна повзрослеть, причём сделать это сама, без её помощи. «Ты поймёшь это, дочь моя. Когда столкнёшься с настоящей жестокостью этого мира, ты поймёшь».***
Лето 1516 года, Семендире Отливающий начищенным свинцом необъятный шар луны непринуждённо совершал своё степенное шествие на вершину небосклона, безмятежно и как-то особенно дерзко обливая всё вокруг цепким холодом своего призрачного мерцания, устремляясь всё дальше, в недоступную глубину раскинувшегося перед ним сумрачного полотна незрелых безликих звёзд. Бархатная летняя ночь со своим убаюкивающим треском засевших в густой листве поющих цикад, с приятной ласкающей разум и тело студёной прохладой, с сочными ароматами под куполом чуть влажного терпкого воздуха и неповторимыми узорами тягучих облаков в темнеющем небе, с опьяняющим жаром нагретой солнцем голой земли и поднимающимися с поверхности большой воды струйками ублажающего тепла была действительно великолепна. Словно преобразившаяся к свадьбе распутная девушка, стремящаяся завлечь в свои сети как можно больше жадных мужских взглядов, она откровенно и весело сверкала выставленными напоказ прелестями своей хищнической натуры и беззастенчиво вытесняла любое оживление и ненужное баловство, вынуждая любоваться только ею, лишь её красотой и безмятежным танцем сонливых иллюзий, уже воровато просачивающихся сквозь кокон туго переплетённых между собой мыслей уставшего сознания. В каждом её призывном порыве, будь то игривый всплеск покладистого ветерка или случайный проблеск вновь зародившейся звезды среди кромешной тьмы, крылось какое-то особое очарование, ублажающее изящество и невероятно настойчивая сила ненавязчивого принуждения. Капризничая и искусно интригуя, коварная обольстительница придумывала всё новые, более извращённые методы воздействия на подвластные ей разнеженные умы покорных жертв, но кого-то эта вызывающая собственническая манера наоборот пленила ещё больше и безвозвратно, притягивая тысячи обуянных спокойствием и беспричинным счастьем сердец к необузданным просторам своих неизведанных чертог, где затаилось великое множество неразгаданных тайн, ждущих своего приручителя. В эту ночь учёба давалась маленькому воину особенно тяжело. Мало того, что прекрасно различимые за толщиной дворцовых стен встревоженные вздохи и шумные шаги неугомонной матери со всей отчётливостью щекотали его восприимчивое ухо, так ещё и развороченные потоки утомлённых чем-то тягостным мыслей как назло мешали ему сосредоточиться, хотя раньше полюбившаяся ему всем сердцем зарубежная литература захватывала его с первых строк, не позволяя отвлечься или взять перерыв от не самого лёгкого, но не менее увлекательного чтива. Однако на этот раз словно все высшие силы природы сговорились против него: сквозь распахнутое настежь окно в комнату наследника изливались, помимо отрезвляющей прохлады, посторонние звуки и громкие крики переговаривающихся между собой слуг, готовившихся к приезду своего господина, так что ночное очарование было безжалостно рассеянно их грубыми голосами; скудного света догорающей во мраке апартаментов сморщенной свечи едва хватало на то, чтобы разобрать мелкий иностранный текст, и оттого текущие по струнке на жёлтом листе бумаги стройные испанские буквы прыгали перед глазами, двоились и расплывались на сотни несвязных слов, подогревая досадное желание захлопнуть книгу и забыться от безысходности глубоким сном. Если бы Бали не был так известен своим исключительным упрямством, он бы, вероятно, так и сделал, впервые испытав трудности с полуночным образованием, но непреодолимая жажда знаний до сих пор била из него бурным ключом, поэтому сдаться и трусливо сбежать от испытаний будущему бею не позволяло горделивое упорство. Изо всех сил стараясь не обращать внимания на раздражающую позднюю суету обитателей дворца, нагло заглушая в себе удивительно настойчивый голос какого-то шестого чувства, не дающего ему покоя постоянным, но бессмысленным ожиданием чего-то дурного и ужасного, он с поразительной стойкостью вчитывался в чужой язык, прямо на ходу уже отточенным навыком опытного знатока подвергая его дословному переводу, затем останавливался, минуя страницу за страницей, и долго-долго переваривал в голове прочитанное, перестраивая неуклюжие фразы в угодные слуху художественные предложения. Невероятно красива и понятна становилась для него тогда мелодия непрерывного повествования и начинали появляться эмоции — самое важное и ценное, за что он любил это занятие и был готов губить на него всё своё время долгими часами. Это наполняющее ощущением собственного превосходства удовольствие от каждой переведённой не без усилия строки было ни с чем не сравнимо, каждый оставленный позади отрывок вселял ему чувство гордости и подстрекал двигаться вперёд. Как бы сильна ни была нависшая над ним необъяснимая тревога, терзающая ему душу, как витающий в воздухе запах охотника изводит слепого волка, как бы отчаянно ни кричали ему обострившиеся от чего-то инстинкты, побуждая натянутым напряжением вернуться в неприютную реальность, Бали полностью поглотился открывшимся ему совершенно иным миром, дружелюбно подмигивающему ему с пожелтевших страниц старой книги, и совсем позабыл уже о позднем времени, о накатывающей порой усыпляющей усталости, о том, что завтра ещё до рассвета ему предстоит тащить отяжелевшее от истощения тело на утреннюю тренировку и о том, что с минуты на минуту должен вернуться отец, чтобы провести в родных стенах дворца последнюю ночь перед отправлением в поход, которое было назначено на следующий вечер. Вокруг скапливалось незримое давящее молчание, не имеющее, как ни странно, ничего общего с просочившейся в покои ночной тишиной, и расслабленное тело вскоре начало покалывать короткими импульсами надвигающейся из ниоткуда неуловимой угрозы, будто где-то совсем рядом притаился заклятый враг. Напуганное чем-то далёким и непонятным сердце Бали то и дело запиналось, своеобразно реагируя на странное поползновение, и мышцы ритмично подобрались, как перед трудным боем, словно готовясь в любой момент отразить подлое нападение со спины. Подобная, сводящая с ума тревога порядком раздражала и нервировала погружённого в чтение воина, приходилось постоянно выныривать на поверхность, чтобы в очередной раз побаловать слух воображаемым эхом посторонних шагов, пока он внезапно не обнаружил, кто на самом деле является виновником его расшатанного состояния. Айнишах до сих пор не спала. Всё расхаживала в своих апартаментах, сопровождая крадущуюся поступь шуршанием атласного платья, и, конечно, все эти подробности беспрепятственно долетали до чутких ушей её старшего сына, вынуждая того взволнованно ёрзать на месте и невольно проникаться исходящей от неё неусыпной паникой. Но что могло настолько сильно взволновать сдержанную госпожу на ночь глядя, чтобы довести её до бессонницы? Этим вопросом Бали задавался совершенно неосознанно, а досадное любопытство, тем не менее, всё же пересилило желание читать в такой обстановке, как бы отчаянно он не пытался удержать рассеянное внимание. Не выдержав всеобщего напряжения, что так и нашёптывало юному воину его дальнейшие действия, он без колебаний сорвался с места и кинулся в покои матери, едва не убившись по дороге в непроглядной темноте, лишь слегка приправленной огненными цветками одиноко горящих в коридоре факелов. Как оказалось, не ему одному в голову пришла такая мысль: протиснувшись через двери в населённую липкой тьмой комнату Айнишах, Бали обнаружил рядом с матерью верную и донельзя впечатлительную Нуркан, уже успевшую усадить встревоженную султаншу на тахту и заключить её в крепкие объятия. — Что у вас тут происходит? — скорее раздражённо, нежели обеспокоенно проворчал Бали, награждая мертвенно бледную Айнишах и висящую у неё на шее сестру скептическим взглядом. — Я, между прочим, пытаюсь читать. — Опять ты только о себе думаешь, грубиян! — внезапно ощетинилась в ответ Нуркан, в противовес уничтожающему осуждению в глазах поглаживая подрагивающую спину госпожи плавными движениями. — Не видишь, маме плохо. — Тихо, дети, — устало подала слабый голос смотрящая в пустоту Айнишах, несколько испугав Бали своим отсутствующим и потрёпанным видом. Неожиданно он тоже это почувствовал — притаившуюся опасность, и ему мгновенно стало не по себе, так что захотелось немедленно сбежать, хотя он не понимал, от чего именно. — Я в порядке, не бойтесь. Всё будет хорошо... Всё будет... Глухой смачный удар человеческого тела о твёрдую поверхность камня угрожающей дрожью прокатился по безмолвным стенам величественного дворца, так что даже проглядывающие сквозь щель в приоткрытой двери факелы дёргано всколыхнулись, отбрасывая на мраморный пол неровно шевелящиеся блики. Вслед за этим внезапным вторжением пустынный коридор огласили чьи-то стремительные тяжёлые шаги, неумолимо набирающие темп по направлению к покоям, и Бали даже не успел прийти в себя после приступа животного страха, как сильная материнская рука без церемоний схватила его и истерично вскричавшую Нуркан за запястье и грубо оттащила в сторону, затолкав в дальний угол комнаты за тяжёлые плотные ткани, где прятались сумрачные тени и куда не проникал жалкий свет догорающих свечей. Словно в тумане Бали разглядел расширенными от ужаса глазами склонившееся над ними лицо матери, утонувшее в ворохе тьмы, услышал её строгий голос, приказавший им сидеть тихо и не высовываться, увидел, как госпожа надёжно задёргивает ниспадающие на пол ткани перед его носом, и ощутил, как поднявшаяся от резких движений пыль забивается ему в нос, неприятно раздражая глотку. Они с Нуркан очутились в беспросветном мраке, в котором не удавалось рассмотреть даже собственные руки, вокруг них висела бесформенная куча какой-то старой ткани, но через образовавшуюся в них прореху можно было видеть, что происходит снаружи. Бешенное сердце загнанно колотилось в стиснутой оцепенением груди, распространяя по телу ледяную дрожь, в ушах тяжёлым набатом стучала горячая кровь, так что перед глазами плясали красные пятна, а в мышцах чувствовалась мертвенная слабость, предвещающая скорую потерю сознания. С трудом сглотнув пересохшим горлом жалкую порцию слюны, Бали притянул к себе скулящую от страха Нуркан и съёжился на полу вплотную к холодной стене за спиной, мелко содрогаясь от пережитого потрясения и захлёбываясь учащённым дыханием, которое он всеми силами старался подавить, чтобы остаться незамеченным. В голове не было ни единой мысли, кроме той, что насыщала доверчивый разум новым всплеском неконтролируемого страха, ватное тело отказывалось слушаться, и всё его существо, казалось, поглотила пугающая пелена мутного забытья, затягивая его в густой омут слепого ужаса и удушающей паники. На том месте, где совсем недавно стоял Бали, теперь возвышался грозный широкоплечий силуэт его отца, мощный и несокрушимый, в гневе нависший над маленькой жалкой фигуркой Айнишах Султан, чей стан остался гордо и прямо стоять под натиском мужской силы, подбородок — непреклонно вздёрнутым, с долей вызова демонстрируя хладнокровный решительный взгляд бесстрашной госпожи и её непокорный независимый нрав. Приблизившееся к ней вплотную пышущее яростью лицо Яхъи-бея исказилось от бешенства, дыхание с шумом вырывалось из коренастой груди, наверняка обжигая тонкую кожу на женских скулах жаром непримиримого огня. Его сумрачные глаза, смотрящие остро и прямо, безжалостно вгрызались в плоть невозмутимой Айнишах, словно стремясь прожечь в ней дыру, со всей тяжестью затаившейся там ненависти давили на её худые плечи, прижимая к полу, однако госпожа с поразительным спокойствием выдержала навалившийся на неё груз, и только беспрерывно вздымающаяся под тканью платья белоснежная грудь выдавала обуявшие её эмоции. Подобной отвагой нельзя было не восхититься, и Бали, несмотря на усилившийся страх при виде отца, мысленно изумился этой сцене, хотя внутри медленно начинал расползаться безжизненный холод, высасывая последнее тепло из окоченевших конечностей. Затаившись в углу комнаты, он с нарастающей ясностью наблюдал, как свирепый воин делает ещё один шаг к своей супруге, едва не подминая её под себя, и низко склоняется над ней, с хрустом сжимая руки в кулаки. От этого его движения стоячий воздух в покоях резко всколыхнулся и пустил в лицо Бали волну совершенно нового неприятного запаха, едкого и кисловатого, от пробирающей до мозга терпкости которого слезились глаза и лёгкие наполняло иссушающим пламенем, — запах блуда, бесчестия и разврата. Он забрался ему в нос, ударил головокружительным дурманом в голову, и сердце тут же растерянно ускорило темп. Маленький воин не знал этот запах, но тот напоминал ему яд, и от него в душе творился какой-то беспорядок. — Ты, подлая лживая дрянь, — утробно зарычал Яхъя-бей, обнажая жёлтые зубы в совершенно хищническом оскале. — Ты возомнила себя самой умной, да? Ты решила выставить меня дураком, мерзавка?! Ты решила, что тебе позволено всё — лгать, плести интриги за моей спиной, а я ничего не узнаю?! Да как ты посмела пойти против моей воли столь низким образом! Кто ты такая, чтобы оскорблять меня, твоего единственного господина, подобными выходками?! — Где ты был? — словно не слушая его, ровным голосом спросила Айнишах, окидывая супруга цепким взглядом с ног до головы. — Я с самого вечера тебя ждала. — Ах ты ждала меня, ждала?! — в бешенстве взвился воин, наступая на госпожу, чем вынудил её предусмотрительно отклониться. — Кого ты пытаешься обхитрить, изменница! Думаешь, я ничего не знаю? Не знаю, какие тайные дела ты проворачиваешь в моё отсутствие?! — О каких тайных делах ты ведёшь речь? — сохраняя невозмутимость, нахмурилась Айнишах, для пущей убедительности пожав плечами. — Я не понимаю, о чём ты говоришь. Следующие мгновения пронеслись перед глазами Бали как одна молниеносная вспышка: натренированная фигура отца качнулась в сторону Айнишах, оттесняя её назад, с пугающей быстротой воин рванулся вперёд, схватив её за плечи, и таким же безжалостным движением пригвоздил к позолоченной поверхности высокого столба, вжимая худое податливое тело в его отполированную гладь. Госпожа тихо зашипела сквозь зубы, оказавшись в неумолимой хватке мужа, но даже не попыталась воспротивиться, словно вдруг растеряла свой боевой настрой. С тайной мольбой Бали смотрел в бледное лицо своей матери, которая теперь стояла ближе к ним, и всё ощутимее колотилась внутри него бессильная ярость. Он злился на Айнишах, проклиная её слабость, злился на отца, хотя до сих пор слишком слабо представлял себе причину его вспыльчивого поведения, злился на самого себя за то, что ничего не мог сделать, потому что страх сковал его по рукам и ногам, не давая пошевелиться. Злость поднималась изнутри неистовой бурей, смешивалась с унизительным ужасом, и была не в силах пробудить в нём ту самую жажду справедливости, которую он привык наблюдать у благородных воинов, которые самоотверженно бросались на защиту слабых, загораживая их своими телами. Неожиданно горько и отвратительно ему стало осознавать всю стыдную беспомощность своего положения, и тогда впервые за все эти годы неутомимой вражды с самим собой, со своим страхом, он почувствовал себя настоящим трусом. Трус он и есть по сравнению с отцом. — Отвечай, женщина, — громогласно обрушил на Айнишах всю мощь своего глубокого голоса Яхъя, так что стены в покоях благоговейно содрогнулись. — Отвечай, проклятая! Для чего ты просила свою сестру о тайной встрече? Для чего вы встречались в моём дворце, в этих стенах, без моего на то позволения?! Убить меня хотите?! Отравить?! Что?! — Глупец, — хрипло рассмеялась Айнишах, внезапно поднимая на воина совершенно безумный взгляд, блещущий такой нечеловеческой одержимостью, что у Бали перехватило дыхание. Такой он свою мать ещё никогда не видел, яростной и отчаянной, но в то же время сломленной, обречённой. — За твои грехи тебе Всевышний воздаст на том свете, а я слишком уважаю себя, чтобы тратить силы на месть таким тиранам как ты. Меня ты можешь даже убить, но моих детей трогать не смей. Я готова мириться с чем угодно, но только не с жестокостью по отношению к детям. — Я спрашиваю, что вы задумали! — явно теряя терпение, вскричал Яхъя, толкнув Айнишах в столб так, что её затылок безвольно врезался в драгоценную поверхность. — Хватит терять моё время! — Ты обвиняешь меня в измене, а сам, я вижу, ничуть не брезгуешь блудными похождениями, — с нескрываемым презрением скривилась Айнишах, смело вытягивая шею вплотную к помутневшим глазам старшего бея, в которых при причудливой игре близстоящих свечей стали отчётливо различимы следы пригубленной им порции запретной услады. — Будь твоя воля, ты бы вообще не возвращался сюда на ночь, не ложился бы со мной в одну постель, предпочитая тешиться в объятиях бессовестных развратниц! Ты уже вкусил запретный плод предательства, теперь тебя ничто не остановит, но я не оставлю это безнаказанным. Так вот знай, я не желаю впредь видеть тебя рядом с моими детьми, слышишь? Если я узнаю, что ты нарушил мой приказ, приказ госпожи, Айнишах-Хюмы Султан, дочери султана Баязид хана, я собственноручно отправлю тебя на тот свет! В следующую секунду Бали хотел зажмуриться, чтобы избавить себя от муки лицезреть очередное бесчинство, происходящее в этих стенах, однако какая-то неземная сила удержала его на месте, не позволив проявить слабость, и так случилось, что юные, горящие жарким светом отваги и ранящие своей дерзкой прямотой глаза маленького воина увидели всё, а каждый фрагмент этой отторгающей картины навеки запечатлелся в его памяти, безжалостно разрушив прежние устои его морали, окончательно уничтожив любое представление о чести и доблести, какое только связывало его с мыслями об отце. Широкая грубая ладонь, давно уже отвыкшая от тепла женского тела, скоропостижно взметнулась вверх, отбросив на соседнюю стену жуткую длинную тень, и со всей силой, с какой оружие падает на шею предателя, обрушилась на не успевшую сообразить Айнишах, опрокидывая её мощью яростного удара на персидский ковёр, заставляя её беспомощно согнуться от боли и унизительно растянуться в ногах безжалостного воина, судорожно хватая ртом воздух и потрясённо изучая стеклянным взглядом пустоту. Уходящих по капле усилий, потраченных на самообладание, Бали хватило ровно на то, чтобы вовремя зажать рот Нуркан, уже собравшейся удариться в истерический плач, а дальше он и сам почувствовал, как под веками накапливаются бессмысленные слёзы, но не жалости, а лютой ненависти к обоим людям, которых он видел перед собой. В очередной раз он ощутил себя случайной жертвой случайных обстоятельств, но от этого не становилось легче. Наоборот, ещё противнее, тоскливее и тяжелее. Неподвижно замершая на полу Айнишах безудержно дрожала, не предпринимая попыток подняться, её потухшие волосы растрепались, щека алела в том месте, куда пришёлся удар возмездия, из уголка рта тонкой струйкой стекала кровь, однако к повреждённому участку госпожа так и не прикоснулась рукой — из гордости, жестоко покалеченной и отныне — навсегда похороненной. Яхъя стоял над ней с видом насытившегося зверя, получившего бесконечное удовольствие от истязания своей жертвы, и от покровительственного, собственнического взгляда его голодных глаз к горлу Бали подкатывала тошнота. Вот он нагнулся, приседая перед госпожой, и вцепился ей в волосы, рывком вздёргивая ей голову так, чтобы она могла посмотреть на него. На лице воина отразилось презрение, будто ему в руки угодила жалкая сирота с городских улиц, он встряхнул её и притянул ближе к себе, по-волчьи оскалившись. — Кто ты такая, ничтожество, — леденящим душу шёпотом заговорил ей в ухо Яхъя, брезгливо сморщившись. — Кто ты такая, чтобы угрожать мне и отдавать приказы? Ты не забыла, что я твой покровитель, и каждое моё слово ты обязана исполнять беспрекословно? В стенах этого дворца, рядом со мной, ты никто, госпожа. Я один имею здесь власть, и никому её не отдам, слышишь? Ни-ко-му. Запомни это. Если я запретил вам с сестрой видеться, значит, это закон! А иначе... — Яхъя схватил Айнишах за шею и крепко сжал, так что несчастная надсадно захрипела. — ... я собственными руками задушу любого, кто посмеет встать на моём пути! Не бывать во главе этого рода трусам и слабакам, пока я жив! «Сделай же что-нибудь!» Однако Айнишах лишь слабо застонала, пробормотав что-то невнятное, и задохнулась от жестокого приступа выматывающего кашля, когда Яхъя наконец небрежно швырнул её на пол, разжимая пальцы. Каждая волна резкого выдоха терзала и раскачивала её невесомое тело так, что казалось, будто оно вот-вот не выдержит и сломается пополам, слишком слабое и болезненное, чтобы сопротивляться. Возвышающийся над султаншей воин не торопился уходить, терпеливо ожидая, когда минуют мучительные спазмы, а вот Бали уже не горел желанием чего-либо дожидаться. Изнутри его разъедало стремление поскорее убраться отсюда, сбежать прочь и найти способ избавиться от прилипшего к коже ненавистного страха, от царапающего глотку незнакомого запаха, который отныне стал для него символом опасности, самым верным сигналом к бегству и ещё одним поводом возненавидеть отца. Бесконтрольно дрожащая Нуркан лихорадочно жалась к его боку, тревожа рёбра судорожной вибрацией, и юный воин легко ткнул её пальцем в бок, побуждая пошевелиться. Дёрнувшись, сестра обратила на него затравленный взгляд опухших после слёз глаз и никак не отреагировала, всё ещё находясь в каком-то трансе. Стараясь дышать через раз и передвигаться как можно тише несмотря на неповоротливость отяжелевшего тела, Бали настойчиво подтолкнул до смерти испуганную Нуркан к заветным дверям, по-прежнему открытым на распашку, и приковал к заманчиво светлеющему впереди проёму жадный взгляд, чтобы только не видеть продолжения отвратной сцены. Спустя несколько мгновений сестра наконец нашла в себе силы переползти на четвереньки, поскольку места в углу было мало для них двоих, и на ощупь продолжить путь вдоль стены за пологом тканей, который приближал их к выходу. Бали бесшумно полз следом за ней, едва сдерживаясь, чтобы не рвануться с места, и его неугомонное сердце вторило этому непреодолимому желанию с дикой силой, не оставляющей сомнений, что каждая трепетная дробь долетает до слуха стоящего к ним спиной Яхъи-бея. Он представлял, как отец отдёргивает шторы, обнаруживая неугодных свидетелей, и избивает их до полусмерти, и эти страшные картины, которые неустанно рисовало в мыслях расшалившееся воображение Бали, подгоняли его вперёд, заставляя чуть не силой прокладывать себе дорогу к освобождению. Перед ними замаячил край тканей, знаменующий конец безопасного пути, но до дверей оставалось ещё довольно приличное расстояние, при взгляде на которое внутренности юного воина скрутило тупой болью. Переглянувшись с побледневшей от страха Нуркан, он в молчаливой поддержке сжал её дрожащее плечо, ответив ей как можно более решительным взглядом, и, улучив момент, когда шорох их шагов мог быть заглушён очередной грозной фразой мужского голоса, что было сил сорвался с места, хватая за руку сестру и перебегая на негнущихся ногах до дверной щели. По дороге они пару раз спотыкались, и в моменты, когда его колени вновь касались ковра, сердце Бали пропускало удар и падало вниз вместе с ним, захлёстывая его осознанием собственной неминуемой участи. Они снова поднимались, помогая друг другу, и так, шаг за шагом, вырвались на свободу из душных, объятых страхом и жестокостью покоев на свежий воздух, где им обоим стало дышать намного легче и спокойнее, словно только что они выбрались из огненного круга, постепенно смыкающего вокруг них своё адское пламя. В коридоре они наткнулись на неподвижно лежащую на полу фигуру одного из придворных слуг, застывшего в нелепой позе — бедняга не повезло оказаться на пути разъярённого воина, не упустившего возможности выместить свою злость на ни в чём не повинном подчинённом. Не горя желанием задерживаться возле пугающего зрелища, Бали толкнул Нуркан вперёд себя, совершенно не замечая, что творится вокруг и какие звуки его окружают, грозя окончательно свести его с ума. Спустя неопределённое количество безразмерного времени Бали обнаружил себя в своей комнате с надёжно запертыми дверями, с невероятно тяжёлой головой и пустыми мыслями и с мелко подрагивающей под боком Нуркан, устроившейся рядом с ним среди шёлковых простыней. Прижавшись щекой к его острому плечу, она мёртвой хваткой вцепилась в его руку, словно боялась куда-то упасть, и так и не повешелилась с тех пор, медленно приходя в себя и постепенно вновь обретая способность свободно дышать и разговаривать. Хотя оба они вот уже почти вечность сидели в угнетающем молчании, Бали не обращал на это внимание, почему-то считая куда более приемлемым краем уха улавливать непринуждённо влетающие через окно ночные звуки, чем поддерживать бесполезные беседы. Где-то внизу, в бесчисленных садовых деревьях, стрекотали цикады, летний бриз щекотал вспотевшую кожу за воротом рубашки, со стороны города долетали обрывки многообещающих фраз, которым так и не суждено было обрести свой смысл в его воображении. В воздухе распростронялся убаюкивающий аромат потухшей свечи, благодаря которой апартаменты окончательно потонули во тьме, одинокий квадрат холодного лунного сияния, оставшегося единственным источником света, уныло переползал из одного угла комнаты в другой, а на его голубоватом фоне отчётливо вырисовывались их неподвижные силуэты, слившиеся в одно целое. Жизнь в этом равнодушном мире продолжалась своим чередом, причём жизнь спокойная, тихая и мирная, что ещё больше раздосадовало Бали и пробудило в нём острую жажду справедливости. Однако здесь, в этих стенах, в пределах дворцовых ворот, справедливости не существовало. Здесь царили лишь боль, хаос и разрушение. Бали порой и сам удивлялся, как ему удалось прожить в этом аду шестнадцать лет, и время от времени ему снова хотелось вернуться в беззаботное детство, в котором его память ещё не обладала способностью запоминать каждую деталь из настоящего с такой поразительной точностью. Или он добровольно пожелал всё забыть? В какой-то момент размеренное течение непрерывных ночных звуков, непринуждённо дополняющих их скорбное молчание, пополнилось новым шумом: где-то внизу в величественной спешке пробегало по дорожной гальке множество лошадиных копыт, слышались грубые мужские голоса, на всю округу звенели оружия и скрипели кожаные сбруи, то и дело встревоженно ржали жеребцы, недовольные хлёсткими ударами поводьев. Бали долго вслушивался в удаляющиеся от него звуки, но всё же не выдержал и кинул взгляд во дворцовый сад, уже заранее зная, какую картину ему придётся лицезреть. Собранное и тщательно подготовленное войско торопливо покидало дворец, растянувшись на всю дорогу стройными рядами, впереди уныло гарцующих в ночи уставших солдат шествовал мускулистый вороной конь, а на нём гордо восседал Яхъя-бей, подгоняющий своих людей резкими криками. Испытавший странную смесь равнодушия и облегчения Бали сразу всё осознал: выходит, отец решил отправиться в поход намного раньше срока, не сказав ни кому ни слова, не дождавшись традиционной церемонии прощания с семьёй. Он решил оставить их тихо и незаметно и, скорее всего, даже не испытывал по этому поводу чувства вины и не считал нужным оправдываться. Не желая привлекать внимание Нуркан к происходящему, Бали в немом оцепенении провожал мощную спину отца бесстрастным взглядом, наблюдая, как тот вскоре теряется среди листвы садовых деревьев, и всем сердцем надеялся, что пройдут месяцы, годы прежде, чем они снова встретятся и посмотрят друг другу в глаза. За это время он станет сильнее, наберётся опыта и тогда бросит вызов старшему бею, чтобы победить в честном бою и достойно занять его место. Он заставит его ответить за всю боль, приченённую его семье, ответить собственной кровью. Длинная вереница солдат уходила всё дальше и дальше, и Бали отвернулся, обнимая Нуркан за плечи и бережно прижимая её к себе. Наконец воцарилась благодатная тишина, сердце перестало колотиться как бешеное, не было слышно криков и ругани, слёз и стенаний. Короткая мысль о том, что стоило бы вновь наведаться к Айнишах и справиться о её состоянии, слишком быстро вспыхнула и так же молниеносно погасла в голове Бали, и он принял решение никуда больше не отлучаться. Сейчас ему никого не хотелось видеть, особенно Айнишах. — Кажется, всё закончилось, — как-то потерянно и безжизненно проронила Нуркан в пустоту, чуть ослабив захват пальцев на руке брата. — Но мне до сих пор так страшно, Бали. Я никогда ещё не чувствовала себя так ужасно и... — Беспомощно, — издалека расслышал Бали собственный голос, звучащий сипло и отрывисто, и даже не поморщился. Нуркан мельком глянула на него, и этот забитый взгляд полоснул его с такой силой, что челюсти невольно пришли в движение. — Я понимаю. Однако мы должны с честью вынести это испытание, сестра. Что не убивает, делает нас сильнее и мудрее. Мы должны принять все несправедливости и жестокости этого мира. — А если я не хочу его принимать? — неожиданно горячо воскликнула она, вскидывая голову с плеча воина. — Я вообще ничего не хочу! Больше всего я сейчас мечтаю, чтобы все оставили меня в покое. — Как скажешь, — легко уступил Бали, устало закрывая глаза и чувствуя, что в висках набирает мощь болезненная пульсация. Каждое слово давалось ему с таким трудом, будто невидимые челюсти до сих пор сжимали его шею, не давая вздохнуть. — Если захочешь что-то обсудить, я рядом. Родное и близкое присутствие рядом дорогого существа невероятно успокаивало и согревало, однако образовавшийся в груди прочный лёд никак не хотел таять, кажется, навсегда заключив юное сердце Бали в стальные объятия непримиримой ненависти. А самое ужасное было то, что он не горел желанием от неё избавляться. Не хотел прощать, мириться и забывать. Забвение и смирение — удел тех, кто не находит в себе сил бороться. Внезапно из ниоткуда его окутал цепляющий нежный аромат неведомых цветов, и в памяти сразу же всплыл очаровательный образ Кахин, за судьбу которой он теперь отчаянно переживал. В любой другой ситуации воспоминание о ней вселило бы ему умиротворение и радость, однако вместо этого возобновился страх и усилилась щемящая боль. Где же теперь его верная подруга, когда она ему так нужна? Встретятся ли они снова или будут обречены искать друг друга до конца дней? Больше всего Бали боялся, что отец не оставит Кахин в живых после подобной выходки, но какая-то часть его доверчивой души продолжала слепо надеяться на лучшее. И всё равно в разбегающихся мыслях продолжала тесниться и настойчиво внедряться в его сознание безжалостная фраза отца, почти полностью уничтожая и разрывая на куски его слабую веру: «Не бывать во главе этого рода трусам и слабакам, пока я жив!» — Я хочу остаться с тобой, — робко прервала Нуркан печальный ход размышлений брата, поднимая на него умоляющий взгляд. — Позволь мне провести ночь здесь, пожалуйста. — Ты уверена? — смутился Бали, представив, как Нуркан занимает его кровать, а он устраивается рядом, как в детстве, когда им обоим становилось скучно, а спать не хотелось. Вся разница лишь в том, что тогда они были детьми, но сейчас... — Я не хочу тебя притеснять. — Мне всё равно, — отмахнулась Нуркан, кажется, не испытав даже доли здорового смущения. — Просто будь рядом. Лечь в одну постель с сестрой Бали всё-таки не решился, но прогонять её не стал, проявив настоящее братское сочувствие и позволив ей с чистой совестью воспользоваться его ложем. Теперь Нуркан тихо и безмятежно посапывала в темноте, закутавшись в тёплые шелка, которыми он обычно не пользовался, а юному воину пришлось устроиться на своём любимом месте на оконной раме, хотя больше оно не казалось ему таким уж удобным. За последние месяцы Бали вытянулся и стал ещё выше, чем раньше, поэтому с трудом там уместился, но выбирать особо не приходилось. Главное, что Нуркан наконец-то забылась исцеляющим сном, и рядом с ней время до рассвета пролетит незаметно, поскольку очарованное умиротворением лицо девушки притягивало к себе взгляд и вынуждало подолгу любоваться на его цветущую красоту. Освещённая призрачным лунным светом тонкая кожа будто сияла изнутри драгоценным серебром, молочные блики запутались в чёрных волосах и осели звёздами на чуть подрагивающих ресницах, каждая прелестная чёрточка выделялась благодаря образовавшимся теням и трогала душу неповторимым изяществом. Впервые Бали поймал себя на печальной мысли, что сестра неожиданно выросла за прошедшее время, и оберегать её станет гораздо сложнее при такой-то завораживающей внешности и с таким возбуждающим характером. Но всегда ли это сокровище будет хранится в его руках? Что случится, когда его экзотическими прелестями завладеет кто-то другой? Встряхнувшись, чтобы прогнать непрошенную тоску и навязчивую усталость, Бали отвернулся и уставился невидящим взглядом в глубину укрытого тенями дворцового сада, где точно так же резвилась полная луна и шевелился заманчивый мрак, словно пытаясь что-то сказать или призывая откликнуться на какую-то неведомую просьбу. Прохладный ветерок блаженно приласкал открытую шею, окольцевал тонкие запястья и наполнил лёгкие опьяняющим ароматом свободы, так что каждая жилка в теле Бали томно завибрировала во власти искушающей страсти. Как же ему хотелось на волю и как недостижима казалась эта наивная мечта! А невидимые цикады всё продолжали напевать свою причудливую песню, словно нарочно дразня изнывающее взаперти существо, звёзды всё так же то вспыхивали в небесах, то снова угасали, насыщенный летний воздух в очередной раз махнул своим охлаждающим хвостом, и непрерывный цикл ночной жизни тут же возобновился — таинственный, завораживающий, вечный.