Иногда лучший способ погубить человека — это предоставить ему самому выбрать судьбу. Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита».
Громкий бесцеремонный стук резко выдернул плывущее сознание из омута пленительных наваждений, ударился в истерзанное сердце новым всплеском неконтролируемого страха, заставил растерянное существо на миг захлебнуться собственным ужасом и лихорадочно заозираться в поисках хоть какого-нибудь оружия, которое могло бы внушить ему долю спокойствия. Подброшенная столь внезапно прорвавшимся сквозь тишину отрывистым звуком Марфа нащупала под подушкой холодную рукоять кинжала и бесшумно встала, вцепившись в резной эфес как в своё единственное спасение. Стук настойчиво повторился, словно человек по ту сторону запертой двери точно знал, что дом не пустует, и старая целительница по-кошачьи грациозной поступью выскользнула из комнаты в прихожую, надеясь, что незваный посетитель не расслышит, с какой неистовой силой колотится её сердце. Она не ждала гостей. В мысли закрались самые страшные подозрения, под впечатлением которых маленький кинжал в мокрой ладони уже не казался таким уж грозным и подходящим в этом случае оружием. Кинув взгляд на щель, образовавшуюся между дверью и порогом, она заметила маячившие снаружи тени — самозванцев было несколько, точно больше одного — затем попыталась уловить их голоса, но смогла разобрать лишь чьё-то тяжёлое дыхание, заставившее её ещё больше насторожиться. Если на её скромное жилище каким-то образом набрели ненасытные грубые янычары, шансы на то, что хрупкой старой женщине удастся их прогнать, были ничтожно малы, однако вместе с этим пугающим подозрением возникал ещё один вопрос: что они здесь забыли? Неужели каким-то образом узнали о связи её дочери с беглым чужеземцем и теперь пришли сюда, чтобы допросить её? В это мгновение Марфа как никогда была счастлива тому, что Ракита не оставалась вместе с ней этой ночью, сославшись на плохое самочувствие подруги, однако легче от этого всё же не становилось. А вдруг янычары опередили её и уже успели как следует попытать её дочь, чтобы выведать у неё нужную информацию? Марфа с досадой встряхнулась, не желая поддаваться беспочвенной панике, и сделала несколько взвешенных шагов к двери, вытягивая перед собой руку с кинжалом. При малейшей опасности она была готова метнуться к старому шкафу в углу комнаты, где хранилось оружие посерьёзнее этого, но сначала она хотела убедиться, что её жизнь действительно находится под угрозой. Подкравшись почти вплотную к шершавой поверхности чуть набухшего дерева, Марфа прильнула всей спиной к рельефу брёвен и застыла, задержав дыхание и собравшись с духом, чтобы окликнуть наглых нарушителей её утраченного покоя. — Кто вы?! — грубым голосом рявкнула она, напрягшись всем телом в попытке скрыть одолевающую её неуместную слабость. — Назовитесь! — Мама! — послышался с другой стороны приглушённый тембр Ракиты, и Марфа едва не осела на пол от нахлынувшего облегчения. — Это я, открой! Спрятав надёжно отяжелевший в руке кинжал в складках пояса, Марфа отточенным за много лет движением освободила дверной замок, не обращая внимание на странную дрожь в пальцах, и тут же зажмурилась от ворвавшегося в тускло освещённую предрассветными сумерками комнату солнечного света, что немилосердно ударил её по чувствительным глазам вспышкой ослепительного молочного сияния. На пороге спустя мгновение выросла ладно скроенная из лесных теней фигура Ракиты, загородившая собой дерзкие утренние лучи, и только тогда целительница с немалым удивлением обнаружила рядом с ней одетую во всё чёрное стройную незнакомку, чьи острые, несколько враждебные черты бледного лица ярко контрастировали с мягкими округлыми линиями её дочери. Высокая, невероятно красивая и гибкая девушка в изнеможении привалилась к боку своей помощницы, облокотившись рукой на её узкие плечи, и отчаянно старалась удержаться на ногах, хотя при каждой попытке выпрямиться она корчилась и шипела от боли, прижимая длинные тонкие пальцы к своему телу где-то под рёбрами. Чёрные короткие волосы грязными слипшимися прядями висели вокруг её длинной шеи и высокого лба, закрывая пленительной черноты выразительные глаза, впалая грудь неровно колебалась в ритме надсадного дыхания, выдавая разъедающую её изнутри нестерпимую боль, на тёмной ткани её одежды отчётливо были заметны свежие и не очень пятна выходящей из неё крови, но несмотря на все эти изъяны выглядела измождённая страданиями девушка очаровательно и особенно прекрасно, а потрёпанный вид, казалось, только придавал ей какого-то опасного величия и выдавал в ней бывалого воина. Ещё не успев толком как следует рассмотреть незнакомку, Марфа запустила странную парочку в дом, плотно прикрывая за собой дверь, и переметнула вопросительный взгляд на Ракиту, которая едва не падала под тяжестью навалившегося на неё поджарого тела раненой. — Это Эирин, — пыхтя от натуги, пояснила Ракита, покосившись на девушку подле себя обеспокоенным взглядом. Было сразу заметно, что минувший путь до дома целительницы отнял у несчастной последние силы и теперь она с трудом держалась в сознании или же пребывала в бредовом забытье, поскольку отсутствующий взгляд её опухших глаз смотрел куда-то сквозь мирскую грань и будто не видел ничего вокруг. — Она очень серьёзно ранена, и, кажется, в ране уже началось заражение. Я рассказывала тебе о ней, помнишь? «Помню», — хотелось сказать Марфе, но она не смогла заставить себя произнести даже одно слово из-за нещадно впившихся в горло острых когтей внезапной тревоги, усилившейся после того, как ей всё-таки удалось более внимательно изучить возникшую перед ней смуглолицую красавицу. Что-то в её воинственном облике было до боли знакомо старой целительнице, что-то трепетно цепляло её и вызывало внутри целую бурю разнообразных эмоций, начиная от почти материнского сочувствия и заканчивая неизвестно откуда взявшейся нежностью. При этом какая-то невероятно важная тонкая деталь постоянно ускользала от неё, возбуждая воспрянувшую память щекотливыми прикосновениями неуловимых сомнений, и эти неразрешимые колебания едва не свели её с ума, настолько необходимым казалось ей дотянуться до маячившей на горизонте истины. Ракита молча терзала мать недоумённым взглядом, так и не дождавшись от неё наиболее однозначной реакции, и боязливо окликнула впавшую в некий транс целительницу, глубоко ушедшую под толщу собственных бесплотных мыслей. Наконец очнувшись, Марфа сделала над собой усилие, с некоторым трудом оторвав взгляд от Эирин, и на негнущихся ногах направилась в свою комнату, ступая степенно и осторожно, чтобы не была заметна нервная дрожь в её подгибающихся коленях. — Пусть ляжет здесь, дочка, — распорядилась Марфа, поманив Ракиту за собой. — Я помою руки и вернусь, а ты принеси всё необходимое для перевязки. Не забудь захватить черемшу или корень лопуха. — Позволь я помогу тебе, — в надежде взмолилась Ракита, задерживаясь рядом с матерью. — Одной тебе будет тяжело. — Не стоит, — уклончиво ответила Марфа, почувствовав невольный укол вины при взгляде на огорчённо поникшую дочь. — Возвращайся лучше к своему другу и передай, что я сделаю всё возможное для его подруги. Только будь осторожна. В лесу повсюду бродят янычары. Вернувшись в дом с чуть влажными после воды руками, Марфа обнаружила, что Ракита уже ушла, и с облегчением вздохнула. Она не хотела говорить об этом дочери, но по кисловатому, тошнотворному запаху гниющей плоти, что беспрепятственно пропитал стены ледяным духом витающей вокруг смерти, она уже давно распознала в нещадно запущенной ране следы необратимого заражения, воспрепятствовать которому были способны разве что целебные травы, но в большей степени — милость небес и необычайно прочный организм раненой. По тому, сколько дней Эирин продержалась в таком состоянии, Марфа уже сделала вывод, что девчонка попалась на удивление сильная и имела все шансы выкарабкаться, однако и её жизненная энергия уже находилась на исходе. Получив наконец возможность отдохнуть после долгой дороги и перевести дух, девушка тут же впала в глубокое забытье, и Марфа воспользовалась этим, чтобы осмотреть больную и определить всю тяжесть её опасного состояния. Послушно приготовленные Ракитой свежие бинты и склянки с толчённым корнем лопуха неподвижно ждали своего часа, поприветствовав хозяйку игривым подмигиванием гладких стеклянных боков в лучах встающего солнца, и целительница мгновенно почувствовала себя на своём месте и привычно увлеклась снизошедшим на неё неземным спокойствием, какое она испытывала каждый раз, когда оказывалась у ложа пациента в окружении знакомой рабочей обстановки. Закатив рукава белой блузки до самых локтей, Марфа аккуратно, боясь потревожить забывшуюся полусном больную, присела на край жёсткого матраса рядом с Эирин и принялась ловкими движениями освобождать пуговицы её сплошь чёрного кафтана, спускаясь к краю широкого пояса, что подчёркивал чужую талию. Его тоже пришлось снять, поскольку плотная ткань не давала добраться до раны, а затем Марфа осторожно приподняла девушку над кроватью, избавляя её от тяжести верхней одежды. Отвратный запах гнили с удвоенной силой ударил в ноздри, почти полностью перекрывая собой потоки свободно гуляющего в комнате свежего воздуха: Эирин осталась лежать в одной белой рубашке, ставшей грязной от приставшей к ней земли и запёкшихся пятен тёмно-вишнёвой крови, и теперь Марфа смогла отчётливо разглядеть на её боку признаки присутствия глубокой равной раны, хотя сквозь полупрозрачную ткань проглядывали только окровавленные бинты. Задержав дыхание, Марфа склонилась над ней, поддевая умелыми пальцами края рубашки, и задрала их вверх до груди, открывая область перевязанной травмы. Выискивающему взгляду тут же предстало женское натренированное тело с внушительным рельефом напряжённых мышц, с поджарыми стройными боками, с выступающими под тонкой кожей изогнутыми рёбрами и характерным для фигуры воительницы плоским животом, что едва шевелился в такт её несоразмерным рваным вздохам. Залюбовавшись на краткое мгновение силой и скрытым изяществом её крепкого стана, Марфа с присущей ей бережностью и неуловимой ловкостью занялась распутыванием старой повязки, которая за долгое время уже успела присохнуть к ране и насквозь пропитаться гноем и кровью. Стараясь не причинять раненой новую боль, целительница искусно отделила волокна ткани от краёв зияющей царапины, сбрасывая их на пол, и невольно сморщилась от усилившегося дуновения заражённой плоти. Рана выглядела ужасно и весьма болезненно: кожа не хотела срастаться, оставляя внутренности раны пугающе обнажёнными, вокруг центрального участка скопился гной, а по периметру нетронутой области на теле образовалась опухоль, из-за чего рана казалась взбухшей и воспалённой. Снова глотнув новую порцию отравленного воздуха, чтобы лишний раз не дышать на рану, Марфа принялась промывать её пресной водой, наблюдая, как ткань в её руке постепенно алеет от крови, а гной с некоторым трудом вымывается из глубин царапины. Остановилась она лишь тогда, когда чистой воды уже не осталось, и тут же, удовлетворённая результатом, промокнула рану сухой тряпкой, подготавливая её к нанесению мази. Между делом она краем глаза поглядывала на Эирин, пользуясь представленным случаем ещё раз рассмотреть её искажённое от боли лицо, покрытое испариной, и один раз, легко прикоснувшись к её лбу, обнаружила у больной жар, что являлось дурным знаком и несколько её взволновало. Охладив пышущие жаром оголённые участки на теле девушки чистой водой, целительница потянулась к стоящей на столе склянке с толчённым корнем лопуха и в умеренном количестве нанесла мазь на края раны, приговаривая при этом знакомую молитву. Когда с процедурой промывания было покончено, она проворно перевязала царапину свежими бинтами, украдкой замечая, как Эирин тихо вздыхает и стонет от боли, и спустила вниз края рубашки, спрятав аккуратную повязку под слоем лёгкого шёлка. Теперь оставалось только ждать, и Марфа оставила девушку спокойно лежать на своей постели в состоянии, близком к обнадёживающему пробуждению, а сама решила прибраться и как следует проветрить помещение, чтобы омерзительный запах заражения поскорее исчез из её дома, уничтожая любое напоминание о смерти. Увлёкшись этими будничными заботами, целительница и не заметила, как к полудню возвратилась Ракита, целая и невредимая, чтобы справиться о положении больной. Услышав не самые радостные вести, девушка как-то притихла и предпочла до самого вечера дежурить у кровати раненой, в надежде подрываясь с места каждый раз, когда та шевелилась или издавала нечленораздельные звуки. Немало удивлённая таким рвением со стороны дочери Марфа не стала её прогонять, но на сердце у неё было неспокойно, как если бы туда вонзилась ядовитая стрела, теребящая душу необъяснимыми противоречиями. Только тогда, когда Ракита впервые показалась в дверном проёме, ведущем в её комнату, она наконец смогла перехватить дочь и поговорить с ней. — Я сделала всё, что могла, — тихим голосом поделилась Марфа, проникновенно заглядывая в полные волнения глаза Ракиты. — Теперь остаётся только ждать и молиться. — Как только Эирин поправится, мы уйдём, — неожиданно твёрдо, но так же негромко выговорила Ракита, и ни доли сомнений не промелькнуло в её решительном взоре. — Нам нельзя больше здесь оставаться. Мы должны выбраться из этого места, уйти как можно дальше, чтобы эти варвары не напали на наш след. — Я пойду с вами, — непоколебимо отозвалась старая целительница, делая шаг ближе к дочери и мягко сжимая её руки в своих. — Я тебя не брошу. К тому же, я знаю несколько безопасных троп, где мы могли бы срезать путь. — Я предупрежу Игниса о твоём приходе, — пообещала Ракита, и на её уставшем лице отразилось немалое облегчение, а взгляд приобрёл тёплые оттенки душевной признательности. — И я безумно рада, что ты будешь рядом. Уверена, он тоже не будет возражать. Выдавив из себя нечто, отдалённо напоминающее улыбку, Марфа нехотя отпустила хрупкие пальцы дочери, давая ей свободу, и совсем не удивилась, когда та тут же вернулась к постели раненой подруги, занимая свой привычный пост у её изголовья. Её сердце защемило от проскачившей внутри искры безграничной нежности, и она не заметила, как улыбнулась искренне, печально и тоскливо, будто только сейчас на неё нахлынуло неминуемое осознание всего происходящего. Осознание того, чем она жертвует во имя дорогого её дочери незнакомца, который, на самом деле, не казался ей таким уж чужим и далёким. Наоборот, она чувствовала к нему необъяснимую тягу, ощущала всем своим существом, что имя его хранит в себе множество загадок и секретов, как и он сам — сплошная загадка, незримая тайна, которая манила её к себе. Что же скрывает в своих глубинах это простое имя, этот безнаказанный образ, обладатель столь интересной судьбы, внезапно оказавшейся ей не безразличной? Погрузившись в тугой клубок этих спутанных мыслей, Марфа оцепенела, не ощущая своё тело в пространстве, и заворожённо наблюдала, как Ракита робким движением прикасается пальцами к безжизненной ладони Эирин, забывшейся теперь настоящим безмятежным сном, и неожиданно для самой себя споткнулась на понимании, что всем сердцем желает, чтобы эта сильная воительница обязательно пришла в себя и ещё раз взглянула на неё своими до дрожи пронзительными, сумрачными глазами, будто один лишь этот воображаемый взгляд мог разрушить любые сомнения. Марфа чувствовала, стоит этим глазам открыться вновь, и она просто не сможет сдерживаться, не сможет делать вид, будто встретилась с ними впервые, не сможет устоять перед соблазном что-то в них разглядеть, что-то очень важное и бесценное. Но пока, к её собственным досаде и нетерпению, раненая девушка не торопилась подавать признаков жизни, а значит, оставалось только дать ей время на восстановление, которое, впрочем, у них стремительно истекало, целительница чувствовала это всеми фибрами души. Её сердце безнадёжно замирало каждый раз, когда особо сильный порыв ветра врезался в дверь, создавая правдоподобную иллюзию человеческого стука, и тогда сразу несколько пугающих предположении теснилось в её сознании, вынуждая принимать игру разума за правду, случайно пробегающие под порогом быстрые тени — за смертоносных янычар, готовых вломиться в её дом и отобрать у неё Ракиту. Всё это до такой степени истязало Марфу, что она отчаянно хотела покинуть собственное жильё, лишь бы уберечь дочь от бесславной участи загнанной в угол беспомощной лани, но не могла сдвинуться с места, пока в её руках находилась чужая жизнь. Прекрасно осознавая всю тяжесть возложенной на неё ответственности, старая целительница внутренне пообещала себе, что будет с таким же рвением исполнять свои обязанности до самого конца, будет жертвовать собой ради других и до последнего бороться за каждый вздох вверенных ей душ, пока бьётся её сердце, пока течёт по жилам горячая кровь, пока виден ей этот мир и пока тянет её к познанию чужой судьбы больше, чем своей собственной.***
Лето 1516 года, Семендире Расчищенное усилившимся ветром безмятежное небо словно в насмешку пестрело от края до края невозможной яркой синевой, не тронутой ни единым дерзким облачком, и сквозь незамысловатое веретино чистого кристального воздуха беспрепятственно просачивались брошенные свысока лучистые потоки нещадного солнечного света. Духота стояла невыносимая, но благо пригнанный из-за леса речной бриз мягко остужал накалившийся купол жестокого зноя, а в укромных уголках всё же пока можно было нащупать спасительную тень, хотя и та казалась дряхлой и изорванной, отслужившей свой век ещё со времён прошлой проморзглой осени. Вскоре уплотнившаяся атмосфера отходящего от земли жара становилась похожей на грубеющий кокон какой-то плотной непробиваемой оболочки, так что даже сама её прозрачная сущность покрывалась иллюзорной рябью, будто проходилась по невидимым струнам чужая искусная рука, и весь мир словно протяжно стонал от этого бесцеремонного, но такого пробуждающего вмешательства. Одним лишь свободолюбивым птицам было хорошо в этой жизни: они, не взирая на убийственный огонь недосягаемого светила, с лёгкостью и проворным изяществом носились под его покровительством, и именно такими, тоскливо далёкими, незатейливо играющими с солнечными лучами и бесконечно вольными, они притягивали к себе множество жадных и завистливых взглядов, рождали в многоликих сердцах что-то смутное и непонятное, и оттуда, где нашли пернатые странницы свой настоящий дом, как-то болезненно тянуло ощущением полноценной свободы, чего многим как раз недоставало в плену беспощадной жары, душных улиц и давящего сверху груза неразрешённых проблем. То ли они смеялись, оглашая окрестности своим призывным радостным гомоном, то ли сами не замечали своего счастья, но глядеть на них было тяжко и одиноко, несмотря на то, что взор сам невольно выискивал в небесах неуловимые и голосистые чёрные точки. Но смотреть удавалось недолго: ревнивое солнце обязательно царапало по глазам зазевавшегося наблюдателя, как нарочно не давая ему забыться несбыточными мечтами, и снова сознание возвращалось в угнетающую неприютную реальность, вычёркивая из мыслей любое напоминание об увиденном. Однако лицезреть чужое счастье потерянному существу предстояло и на земле. Со всех сторон его окружали страстно вытягивающиеся в струнку стройные деревца и конкурирующие с ними хрупкие нежные цветы, жаждущие вырваться наконец из тени своих высоких собратьев, распустить налитые сочной силой и яркой краской бутоны и распространить во всех уголках природы свой дивный утончённый аромат. Эти наивные, ослеплённые своим бессмертным желанием создания и не подозревали, что так горячо любимое ими светило отвечало на их преданность не менее горячей жестокостью, пламенно выжигая чувствительные лепестки только что созревших коронок, и оставляло неизгладимый след поверх гладких листов зелёных деревьев, понемногу вытягивая из них струящуюся здоровьем и энергией долголетнюю жизнь. Всё живое страдало от нахлынувшей сверху непримиримой власти хозяина небес, и только неизменно серое галечное покрытие садовых дорожек оставалось равнодушным к чужому превосходству, стойко выдерживая неуправляемые перепады его настроения, да угрюмый твёрдый камень великолепного дворца бесстрастно горячел всей поверхностью, пронзённый солнечной стрелой, но от этого внутри него не становилось теплее и безопаснее. Наоборот, съедающая последние силы омерзительная горечь продолжала отравлять душу устоявшимся в коридорах присутствием всемогущего зла, мрачное молчание жадно скрадывало малейшие звуки, оставляя в голове вместо мыслей лишь одно пустое гулкое эхо, и тревога никак не хотела отступать, всё разрастаясь в груди колючим клубком оголившихся нервов. Возможно, именно поэтому отсюда всё с тем же нетерпением хотелось сбежать, сбежать подальше и надолго, лишь бы не цеплялись за клочки памяти смазанные события страшной ночи, лишь бы нашёлся способ нащупать во тьме оборванную нить желанного покоя, лишь бы перестать ощущать на губах вкус крови и ещё чего-то непонятного, грязного и опасного. И Бали сбежал. Но не к реке, как того требовало отчаявшееся сердце, а на растущее недалеко от окна прочное старое дерево, где он и сидел в ворохе сухих ветвей с самого утра, наплевав и на утреннюю тренировку, и на учёбу, и на бессмысленные уговоры Нуркан наконец спуститься и уделить ей вполне заслуженное братское внимание. Наплевав на всё и на всех, не весь мир с его постоянными ловушками и раздражающей несправедливостью, доверившись голосу внутреннего капризного ребёнка, ждущего понимания и поддержки, любви и внимания, чего он был лишён с самого начала и, в угоду коварным проделкам судьбы, так до сих пор и не сумел завоевать. И противный запах родственной крови, пролитой совершенно напрасно, до сих пор тлел жгучей обидой у него на языке, заставляя испытывать отвращение к самому себе, и незнакомый ядовитый дух притаившейся рядом угрозы тяжёлым свинцом осел у него в лёгких, из-за чего каждый вздох казался ему бесчестием, преступлением и обманом, от которого ему так трепетно хотелось отмыться. Предательское ощущение, что отныне на всём его роду заклеймилось вечное пятно позора, никак не желало оставлять потеребённую болью и гневом душу маленького воина, однако вся эта безграничная ярость так и продолжала безвыходно накапливаться внутри него, каждое мгновение жизни превращая в мучительную пытку. Ярость, которой положено было оставаться внутри и нельзя было выплеснуться наружу, как бы силён ни был соблазн облить ею того, кого Бали считал неопровержимо виноватым во всём, что ему приходилось теперь переживать. Он старательно хранил в себе обжигающие угли этой неистовой ярости для него одного, но удерживать её взаперти становилось всё более невыносимо, и оттого он искал спасение в одиночестве, в близости к небу, к воздуху, к резвящимся над головой птицам, где кожу ласково покусывала умеренная летняя прохлада, солнечные блики путались в непослушных волосах и укрывшей его пологом теней листве, неровными фигуристыми пятнами ложась на его щуплую спину, где не ощущалось расслабленно оцепеневшее тело и время не ощущалось тоже, остановившись в потоке оглушительной тишины. Отсюда, с высоты надёжного могучего клёна, которому приходилось терпеть почти хозяйническое присутствие молодого воина в глубине своих владений, мир казался отстранённым и странно чужим, и, как бы живо ни цепляли сердце откровенно потрясающие виды раскинувшихся перед ним необъятных территорий, территорий его отца, возвращаться в это неуютное пристанище горя и жестокости не было никакого стремления. Даже любоваться видневшимися за чертой города величественными силуэтами грозных гор ничто не подмывало, поэтому взгляд отчуждённого Бали оставался слепым и бездушным, будто он старался разглядеть что-то за гранью жизни и собственного прошлого, будто не существовало у него способности мыслить, думать и чувствовать, будто все ощущения разом притупились, желая отградить его от новых неожиданных ударов. Просто пустая, безжизненная оболочка некогда подвижного и неутомимого Бали, взбледнувшаяся тень его прежнего, что бесследно таяла и неумолимо исчезала прямо на глазах, внезапно осознавая собственную ненужность среди постоянно меняющихся условий тяжкого существования. Подобное равнодушие даже несколько нравилось потерявшему интерес к жизни воину, и, если бы у него были силы на то, чтобы радоваться, он бы непременно восхитился своей неприкосновенностью, но ничего, кроме едва шевелящегося в груди мрачного наслаждения, ему это одиночество не приносило, не приносило и желанного умиротворения. В душе бесконечно ворочилось что-то тягостное и мерзкое, не давая разрозненным эмоциям наконец залечь на дно, и в самой глубине истерзанного существа поселилось нечто угнетающее, унизительное и постыдное, щедро замешанное на приглушённой ненависти. Единственная, чего у него так и не возникло за всё это время, так это жалость, что до сих виделась ему запретной и неправильной, но сожаление процветало, несмотря на все внутренние установки и упрямые уговоры разума оставить прошлое в прошлом, забыть о пленительном аромате упущенного счастья, смириться наконец со своей слабостью и отпустить эту неуловимую иллюзию свободы, любви и верности, эту призрачную мечту о лёгкой безмятежной жизни. И всё же продолжала тихо стонать в остывшем сердце истончившаяся бедами надежда на лучшее будущее, продолжала гореть, бессмысленно и доверчиво, нагоняя непрошенную тоску и медленно умирая. Движимый оправданным желанием спрятаться от чужих любопытных взоров Бали бесшумно притаился в своём новом укрытии, словно хищник, поджидающий беспечную жертву, но разве можно было скрыться от нарастающей в душе смуты, разве можно было запретить себе с досадой и злостью реагировать на вонзающиеся в спину сочувственные взгляды проходящих мимо слуг и подчинённых, которые, казалось, лучше него знают, что именно произошло прошлой ночью в покоях его матери, и теперь, будто сговорившись, решили всем сборищем утешать и жалеть его? Никак не хотело отпускать его и пугающе правдоподобное подозрение, направленное на непривычно тихого и задмучивого Ахмеда, гуляющего по коридорам дворца с таким видом, будто он уже сделался его полноправным хозяином, не желала отходить на второй план необузданная тревога, но все эти мелкие неудобства представлялись юному воину ничтожными песчинками в водороте речного течения, настолько незначимыми и жалкими они выглядели по сравнению с окутавшим его приятным безразличием. Было что-то надменное и властное в нахлынувшей на него незнакомой хладнокровности, в этом неожиданно близком ощущении полной отрезанности от остального мира, и Бали со всем рвением, на какое только был способен, цеплялся за эту кратковременную возможность погрузиться в отстранённое забытье, будто надеясь таким образом очиститься от мутного чувства вины, однако его уединение продлилось недолго. Слишком поздно он распознал в струящемся воздухе будоражущую вибрацию чужих шагов, прекрасно различимых через зияющее на него тёмным проёмом, открытое окно, слишком поздно его посетила грубая мысль молчаливо сбежать от грядущего неприятного разговора с нарушителем его мнимого покоя, слишком глубоко он ушёл внутрь себя и не успел предвидеть тот момент, когда бежать будет уже бесполезно. Чужие, до жадности умоляющие глаза пригвоздили его к месту, пронзив область между лопаток смешанным взглядом, от силы которого он едва не свалился с ветки, и что-то упрямое, отчаянно требовательное и почти цепляющее удержало Бали от необдуманных действий, пробудив в нём слабый, но всё же оживлённый интерес. Ему действительно было любопытно, что такого нового и значимого может сказать ему родной бесцветный голос, что вот-вот должен был раздасться за его спиной, много ли утешения может подарить ему умирающий болезненный взор бездонных очей, как долго сможет упорная обладательница столь противоречивых намерений выдержать его сопротивление, не высказав слабости и не сломившись. И сколько выдержки окажется у него самого на то, чтобы в очередной раз выслушать приготовленную заранее речь и ни разу не сорваться от раздражения и безысходности. Поборов поднимающийся откуда-то изнутри необъяснимый гнев, Бали с совершенно непоколебимым лицом обернулся в сторону оставленных им покоев и без удивления обнаружил, что в широком проёме оконной рамы выросла неизменно грациозная и статная фигура его матери, только сейчас она выглядела совершенно не так, как он привык её лицезреть на протяжении многих лет. Кажется, стремящаяся показать всему миру свою несуществующую мощь Айнишах Султан наконец перестала притворяться сильной и величественной и впервые предстала перед сыном такой, какой она стала за прошедшие годы: истощённой, потрёпанной жизнью несчастной матерью с выцветшими глазами, отсутствующим взглядом, поникшими плечами и опухшими от слёз веками, тёмными кругами над острыми скулами, осунувшимся бледным лицом и худым невесомым телом, внутри которого, Бали точно это знал, бушевало умело скрытое недомогание, что бесшумно подтачивало изнутри ослабевшую госпожу. Однако, при всей своей откровенной беспомощности, смотрела она на него с такой невыносимой надеждой, что в груди начинало тревожно царапаться чувство стыда, поглощала его закрытую позу с жадностью и одновременно с робкой мольбой, словно боялась спугнуть независимую гордую птицу, и этот взор неожиданно пробрал молодого воина до глубины души, возвратив его ускользающее внимание к этой одинокой женщине, на чьи плечи свалилось однажды слишком много ненужной ответственности. Их взгляды схлестнулись в потоке ослепительных солнечных лучей, в водовороте запахов и ароматов, что застыли в душном воздухе, сцепились в незримом противостоянии, пытаясь добраться до самых чувствительных струн чужого сердца, и слились в единое целое, подпитывая друг друга тем самым выразительным блеском, которого обоим так сильно не хватало. Терпкая горечь без предупреждения подкатила к горлу юного воина, и он недовольно сморщился, словно опомнившись, и безжалостно разорвал укрепившуюся между ними хрупкую связь, будто само её возникновение являлось ни чем иным, как настоящим преступлением. — Он уехал, — тусклым голосом просипела Айнишах, и притихший ветер угодливо подхватил и донёс её скупые слова до чуткого слуха Бали, которого они ничуть не удивили и даже нисколько не тронули. Бедная госпожа понятия не имела, что ему стало известно об этом намного раньше, чем ей сообщили тревожную весть верные слуги, но он благоразумно промолчал, прекрасно осознавая, о ком идёт речь и всем сердцем продолжая презирать этого кого-то за подлую трусость. — Ещё вчера ночью. Ни слова не сказал, даже не попрощался. Просто взял и уехал. Оставил нас одних. — Сама виновата, — жестоко огрызнулся Бали, отворачиваясь. Он не хотел грубить, но ранящая фраза вырвалась сама собой, вынудив его самого поразиться тому, сколько же заиндевелой злобы и укоренившейся за годы ненависти накопилось внутри него. Ему хотелось сдержаться, но всё самое болезненное, обидное и унизительное упорно проламывало дыру в шаткой стене его самообладания, жаждая воплотиться в чужие страдания, выплеснуться на беззащитное существо с той же тяжестью, с какой годами выгнивало в его душе. — Никто не просил тебя перечить его приказам и приглашать во дворец тётю. Я бы сказал, что ты заслужила ту пощёчину, но у меня нет права судить тебя. Как и нет желания упиваться твоей болью. — Я так сожалею, Бали, — чуть не плача, прошептала Айнишах, роняя голову и беззвучно всхлипывая. — Мне так жаль, что вы с сестрой увидели всё это... Прости меня. Ради Аллаха... Прошу, дай мне шанс всё исправить. — Хватит! — не выдержал молодой воин, резким жестом рассекая плотный воздух, и вонзил в госпожу свирепый взгляд, так что она опешила и чуть отступила от окна, обескураженно смаргивая набежавшие слёзы. Снова он испытал необъяснимые муки совести за то, что видит эти слёзы, за то, что ничего не может сделать, чтобы приказать им остановиться, за свою беспомощность, за то, что слышит эти бессмысленные речи, голос, полный мольбы и раскаяния, видит унижения собственной матери перед ним, остаётся один на один с необходимостью, вопреки своей воле, всё же простить её, потому что не простить всё равно не сможет. Всё это до такой степени стало ему противно, что он мгновенно пожалел о своём решении остаться и дать матери возможность объясниться. Уж лучше бы непреодолимая пропасть молчания между ними стала ещё шире и непостижимее, чем им всё-таки удалось сдвинуть с места камень преткновения. — Перестань, слышишь? Я не хочу слушать твои извинения, а сожаления тем более. Вы оба сделали то, что посчитали нужным, какой смысл рассыпаться напрасными терзаниями? Если бы вас действительно волновало наше с Нуркан состояние, вы бы нашли способ избежать того, что случилось. От этих слов Айнишах отшатнулась, будто хлёсткий звук чужого голоса ударил её сильнее супружеской руки, её лицо исказилось как от боли, в глазах запылало неразборчивое пламя, похожее на далёкий отклик умирающей свечи, которую напрасно пробуют разжечь снова. Пребывая в искреннем замешательстве, она порывисто отвернулась, и тут только Бали заметил на её бледной щеке довольно свежий, продолговатый шрам, оставшийся после вчерашнего: видимо, металлический обруч увесистого кольца, что украшал один из пальцев Яхъи-бея, рассёк ей кожу, когда на неё обрушилась тяжёлая мужская ладонь. На шее так же виднелись синяки и несошедшие следы его свирепой хватки, и Бали внутренне содрогнулся всем своим существом, неожиданно почувствовав где-то глубоко лютый морозный холод. На долю мгновения ему даже стало неловко за высказанные в адрес матери обвинения: как бы сильно не повлияли на него события прошлой ночи, Айнишах пришлось вытерпеть намного больше, чем ему. Она одна выстояла против этого монстра, самоотверженно приняла удар на себя, защитив своих детей от неминуемой угрозы. Имеет ли значение нарастающая боль в его душе по сравнению с тем, что переживала сейчас сломленная горем и виной госпожа? Да и какая разница, насколько ему теперь больно и как долго будут длиться его мучения — ей было больнее. Глядя на неё, потерянную и брошенную, Бали не мог не смягчить обжигающий ледяной сталью взгляд, но не подал виду, что искреннее раскаяние матери хоть как-то его тронуло. Слишком живы были воспоминания, слишком быстро и необратимо он изменился за минувшую ночь. — Что теперь будет с моей тётей? — ровно задал давно интересующий его вопрос Бали, не дрогнув под изумлённым взором обратившейся к нему Айнишах. Сердце настороженно замирало и уже готово было сорваться на бешеный галоп, но воин силой воли его останавливал, боясь, что слишком громкие и ощутимые удары заглушат такие важные для него слова. — Ответь, анне, что с ней, и не вздумай ничего утаивать. Какая её ждёт судьба? — Не будет ей теперь покоя на этом свете, — сокрушённо покачала головой султанша, скорбно опуская глаза, и от Бали не укрылось, что при упоминании сестры её покрасневшие глаза вновь наполнились горькими слезами. Её безжизненный голос глухо разбился о неприступную пустоту, отражаясь обречённым эхом в мыслях потрясённого воина, отчего казалось, будто она говорит сама с собой или с какой-то потусторонней сущностью, находящейся за гранью воображения. — И не спасти мне её от печальной участи, которая чудом минула меня и моих детей. Яхъя-бей жесток и неумолим, он не знает пощады. Мне лучше других известно, какие решения он способен принять в пылу гнева, только вряд ли он жалеет хотя бы об одном из них. У меня совершенно не осталось надежды. — Да что же с ней, анне, говори! — вскричал Бали, подрываясь с места и в очередной раз едва не соскальзывая с упругой ветки. Кровь в ушах стучала с сокрушительной мощью, перед глазами заколыхался чёрный туман, но он не сводил упрямого взгляда с притихшей матери. — Я могу с ней увидеться? — Нет, не можешь, — с трудом выдавила из себя госпожа, и эта роковая фраза тяжёлым камнем печали и поражения рухнула на дно души оцепеневшего воина, так что все мысли и чувства на какое-то время покинули его, оставив наедине с этой уничтожающей истиной, что никак не хотела восприниматься им за ужасную правду. — Она... Её больше нет. Яхъя обещал, что убьёт её в наказание за мою дерзость, и я не думаю, что он станет отступать. Скорее всего, она уже мертва... Прости. Мне так жаль... «За каждую скрытую истину рано или поздно приходится расплачиваться». Убегающие прочь бесплотные мысли, уносящие с собой непримиримую ярость, сделавшееся ватным и странно тяжёлым чужое тело, лишённое способности ощущать на себе жар солнечных лучей и игривые ласки летнего ветра, совершенно чужие, незнакомые воспоминания о прошлом, мелькающие перед внутренним взором яркими неуловимыми образами — её образами, успокаивающими и изящными, величественными и нежными, родными и желанным, но отныне запретными, потерянными для него навсегда, лишёнными своего неприкосновенного тайного смысла. Внутри было муторно и противно, словно чья-то хозяйская рука бесцеремонно ворвалась в его сердце и вытащила оттуда что-то очень личное, близкое и слишком откровенное, но избавиться от мерзкого ощущения, будто в самую глубину его души без предупреждения вторглись, равзвратили там всё самое бесценное и невинное, а затем запятнали напрасно пролитой кровью, было уже невозможно. Где-то глубоко, у самого разбитого сердца, боль была такая, что из глаз выжимало унизительные слёзы, дыхание предательски прерывалось, становилось бесполезным, ненужным и неправильным, и грудь разрывало на куски, словно пытались оттуда вырвать часть его самого, и натянутые жилы вибрировали и дрожали, струилась по ним отравленная ядом предательства кровь, и спасительная тьма в глазах всё густела и уплотнялась — такая заманчивая, спокойная, молчаливая. Каждый вздох превратился в настоящую муку, обжигал отстранённым холодом, и некому больше было согреть для него потоки свободного воздуха, некому было шепнуть ему на ухо сладким убаюкивающим голосом незамысловатые нотки какой-то дивный мелодии, некому было насытить его душистым ароматом веры, любви и бескорыстной привязанности. Не существовало тепла, что согревало даже в самые чудовищные морозы, исчезли смысл, желание и надежда, всё вокруг потеряло свой истинный облик, стало тленным, призрачным и запретным. Разве можно было дышать, когда её дыхание застыло навсегда? Разве можно было слушать биение собственного, опьянённого неверием сердца, когда в её груди эта сильная отважная дробь навечно замолчала, смотреть зрячими глазами на безмятежное небо, когда её безупречные очи видели перед собой лишь бесконечную тьму, вкушать прелести самой жизни, когда она была лишена этого права, лишена несправедливо и жестоко, чувствовать окружающий и привычно равнодушный ко всему мир, когда её окружает сплошной непреодолимый холод? Смирение казалось предательством, бездействие было сравнимо с трусостью, растерянность уподобилась непозволительной слабости. Её нет — нет покоя, решительности и стремления, нет счастья, нет желания жить, ощущать и напрасно надеяться, хочется собрать по крупицам всё, что осталось от этого прекрасного существа, восстановить в памяти его расплывчатый образ, поглотить его в себя, слиться с ним без остатка, чтобы услышать неповторимую песню его сердца, мелодичный ритм непрерывного дыхания, завораживающие переливы струистого голоса. Промелькнула среди опустошённого сознания бестелесная тень его единственной госпожи с её мягкими, ласковыми руками, гибким величественным станом, проницательной и выразительной улыбкой, наблюдательным мудрым взглядом, и горло стиснуло протяжным стоном, в лёгких сделалось тесно и едко, разум захлестнула ненасытная тьма, захотелось сбежать. На ни в чём неповинное дерево пришёлся первый яростный удар — по телу с диким восторгом растеклась неконтролируемая дрожь — второй, третий — алая кровь закапала на шершавую кору, окрапила свежими пятнами рукава рубашки, его кровь, выпущенная добровольно, без боли и тени сожаления. Почти сразу раснёсся над владениями дворца бессильный, пронзительный крик, и Бали с призрачным удивлением услышал собственное глубинное рычание, поднимающееся откуда-то из недр его расколотой души, и едва ли осознавал, что этот неистовый, отчаянный вой принадлежал именно ему. В воздухе сильно пахло расплавленным металлом, костяшки разбитых пальцев горели огнём, но даже этот огонь был ничем по сравнению с бушующим внутри него пламенем мести, желанием собственными руками вонзить раскалённый кинжал в сердце тому, кто посмел поднять руку на его сокровенное. Чёрный вихрь боли, гнева и раскаяния окутал воина с головой, вознёс до самых небес все его непередаваемые страдания, отправил его далеко на крыльях печали и скорби, подхватил и бросил в непроглядную пропасть забвения, где вселилась в него долгожданная темнота. Очнулся заблудившийся воин где-то на берегу пышущей зноем и спокойствием дикой реки, не без разочарования выныривая из тягучего омута желанного забвения, и тут же обнаружил себя в одиночестве посреди глухого леса; у самых его ног плескался во всей своей красе горделивый Дунай, солнце разгоралось янтарным огнём где-то на горизонте, отбрасывало на зеркальную гладь воды крупные рубиновые блики, нагоняло сверху мягкие оттенки сиреневых сумерек, что переодели небосклон в элегантный вечерний наряд. Неугомонных птиц больше не было слышно, вокруг увесистым облаком тоски и горечи повисла удушливая тишина, лишённая своего былого очарования, непривычная и пугающе чужая. Если бы у Бали ещё оставались силы на то, чтобы удивляться, он бы непременно изумился своей способности слышать, видеть и чувствовать, но сейчас он ощущал себя уничтоженным, выпотрашенным и опустошённым, желания не хватало даже на то, чтобы насытиться предельным вздохом, а уж сдвинуться с места и вовсе не возникало никакого рвения. Всё, что он мог, это бесцельно глядеть невидящим взором на раскинувшуюся перед ним могучую реку, без тени эмоций наблюдать за причудливой игрой искажённого внутри неё реального мира, изучать в глубине смотрящие ему в душу пустые, ледяные глаза незнакомого воина, на лице которого читалось отчуждение, а в уголках дрожащих губ притаился звериный оскал. Вечные, быстротечные воды родного Дуная, как всегда, пленили его своим властным величием, безошибочно нащупывая в его сердце ответный зов свободы, только теперь эти неизведанные глубины казались ему холодными и безжизненными, равнодушными и недосягаемыми, и сам он, чем дольше всматривался в недоступную ему сущность самовлюблённой реки, тем отчётливее замечал, как его собственная душа покрывается толстым слоем колкого льда, как исчезают из неё жалость, отчаяние и потерянность, а на их месте образуется несгибаемая решимость, как становится она такой же хладнокровной и бесчувственной, неподвижной, независимой, никому ничем не обязанной. От неминуемого осознания этой внезапной перемены Бали испытал отдалённую смесь удовлетворения и неожиданного бесстрашия, какого не находил в себе уже очень давно, и с новой силой воспрянули в нём уснувшие чувства, однако среди них всех, таких разных и противоречивых, будто разом снизошедших к нему с началом какой-то новой жизни, наиболее ясно и различимо выделялось лишь одно — то было чувство справедливости, рождающее в нём бессмертное желание отстоять её законное право на существование, неотступная жажда праведного возмездия, которая стоила того, чтобы за неё бороться. И именно тогда он принял самое важное для себя решение — что бы ни случилось, он будет бороться за то, что считает правильным, бороться до конца.