***
— Если пойдём здесь, рискуем напороться прямо на вооружённый отряд янычар — этот вариант нам точно не подходит. Лес просто кишит ими, значит, лучше держаться рядом с полями или укрыться в степи, где будет легче всего заметить преследование. Кроме того, нам нужно отыскать выход из города, причём сделать это так, чтобы они не успели перехитрить нас и отрезать нам путь к отступлению. Скажем... Часть территории уже подконтрольна только им, но они не уйдут, пока не заглянут под каждый куст и не убедятся, что ты не прячешься от них за соседним деревом... Значит, они находятся здесь, здесь и здесь. Что будем делать? Сосредоточенно всматриваясь в ровные чёткие линии, образовавшиеся на влажном песке после нескольких уверенных взмахов палки в чужих руках, Бали-бей нервно теребил в пальцах острие свежезаточенного кинжала, словно это бессмысленное и неосознанное действие могло ускорить мыслительный процесс в его отяжелевшей от усталости голове. На не слишком аккуратном, сделанном на скорую руку и по памяти рисунке, выполняющим роль карты, отчётливо прослеживались все пути и исходы, которыми они могли бы воспользоваться при побеге, но, к несчастью для него, большинство из них только что были решительно отвергнуты хладнокровно рассуждающей Нуркан, так что теперь на первый взгляд безупречные и самые безопасные дороги были жёстко перечёркнуты и отброшены в список смертельно опасных и худших вариантов. С нарастающим отчаянием наблюдая за тем, как подобного рода выходы постепенно исчезали с поля зрения, а нерассмотренных предложений, из которых ещё можно было что-то выбрать, становится всё меньше, Бали-бей был готов завыть от невыносимой безысходности, настолько реальная картина не совпадала с его наивными ожиданиями. Однако внешне сдержанный воин оставался совершенно спокойным, умело скрывая свои настоящие эмоции под маской стратегической серьёзности, и во власти охватившей его напряжённой задумчивости он в своей неподвижной собранной позе со скрещёнными на песке ногами, с прямым позвоночником, густыми нахмуренными бровями, угрожающе блестящими рыжими бликами в свете разгорающегося костра тёмно-вишнёвыми глазами, сжатыми губами и нетерпеливо трепещущими нозрдями больше походил на изготовившегося к прыжку разъярённого зверя. В обнажённую воротом рубашки смуглую грудь бесцеремонно ударялись жаркие всполохи необузданного огня, распространяя по оцепеневшему телу приятные импульсы расслабляющего тепла, но сзади на широкие осанистые плечи без предупреждения набрасывался неожиданно сильный ночной ветер, грозя сбить с ног и в противовес живительному дыханию открытого пламени покусывая кожу цепким холодом, отчего воина непрерывно бросало то в озноб, то в бесконтрольную дрожь. Казалось, высившийся за его спиной пугающе молчаливый лес нарочно выдыхал ему на ухо свой будоражущий шёпот, словно надеясь свести его с ума, но даже тогда, когда истончившаяся грань между иллюзией и реальностью начинала вдруг исчезать, присутствие рядом живого существа, говорящего и хорошо ему знакомого, и вкрадчивый треск разъедаемых стихией сухих ветвей возвращали Бали-бея в действительность, лишний раз напоминая ему, что он всё ещё в безопасности, сидит на земле рядом со своей сестрой, в центре равномерно полыхает костёр, щекоча нос гарью палёного дерева, а песок перед ним избороздили ровные и кривые линии, по которым ему предстояло ориентироваться вместо карты. Больше всего ему нравилось, когда Нуркан начинала разговаривать: уравновешенный, твёрдо поставленный тембр её отрывистого голоса успокаивал, вселял необычайную уверенность и будто бы вторил неслышному эху его собственных мыслей, которые неугомонным роем жужжали в его голове и отчаянно хотели быть высказанными. Неизвестно, сколько мгновений минуло с тех пор, как они вдвоём принялись за обсуждение плана грядущего побега, но Бали-бей не замечал, как проползает мимо него беспощадное время, приближая новый рассвет, как меняется коварный свет бестелесной луны, плывущей над ними подобно огромному хрустальному шару, как живые янтарные отсветы костра беспорядочно прыгают по поляне, становясь всё слабее и постепенно угасая. Недавно заданный вопрос Нуркан так и повис в морозном воздухе тяжёлой тучей нарастающего напряжения, и воин почти физически ощущал, как оно прижимает его к земле, давит куда-то на затылок, сгущается вокруг него удушливым предчувствием невидимой угрозы и раздражающе звенит в надежде быть развеянным одним твёрдым словом. Привычно лёгкое лезвие кинжала в очередной раз подлетело вверх, тут же перехваченное за гладкие грани ловкими пальцами, и на ничтожный миг обрело кратковременный покой, пока его суровый хозяин усиленно размышлял. — У нас всё ещё есть преимущество, — уверенно заявил Бали-бей, вскидывая на сестру сосредоточенный взгляд, и вонзил конец кинжала в податливый песок, так что чуть влажная поверхность покрылась бархатными рытвинами. — Они до сих пор не знают, что мы скрываемся именно здесь, а значит, у нас есть шанс пройти мимо них незаметно и добраться до тех самых степей, о которых ты говоришь. Кроме того, не забывай, что совсем рядом с нами расположена крепость, где мы можем затаиться и переждать опасность. — Ты что, до сих пор ничего не знаешь? — внезапно перебила его Нуркан, отвечая ему неопределённым взглядом, в котором сожаление было смешенно с непонятным ему испугом. На мгновение воздух задрожал и покрылся зыбкой рябью от опустившейся откуда-то сверху угнетающей тишины, и Бали-бей вдруг со всей отчётливостью различил биение собственного сердца, словно уже предчувствуя что-то ужасное. Будто в ответ на его мысли, воительница неожиданно помрачнела, так что яркая игра света и тени на её точённом лице придала ей ещё больше таинственности, и сощурила свои кошачьи глаза до размеров узких щёлок, в глубине которых опасно и пленительно плясали огненные искры. — Крепость уже давно пала, Бали-бей. Её больше нет. Сожалею, но это может означать лишь одно: вся эта земля принадлежит им. Отныне эти владения находятся под покровительством султана Сулеймана. — Нет, — упавшим голосом выдохнул потрясённый воин, и мир угрожающе покачнулся перед его глазами, сверху нагрянула неумолимая тьма, а в голове будто раздался оглушительный громовой раскат, так что все звуки и образы на краткое мгновение перестали для него существовать. — Не может быть... Почему я ничего не знаю об этом? — Очевидно, раньше твоя судьба не слишком-то сильно тебя беспокоила, — с неуместной иронией фыркнула Нуркан, но взгляд её оставался понимающим и сочувственным. — Однако теперь тебе всё известно, и это даже хорошо. Не смей падать духом, слышишь? Мы ещё можем найти другой выход. Однако Бали-бей уже не слушал и даже не почувствовал, как тёплая ладонь Нуркан ободряюще легла ему на плечо и дружески сжала, выражая молчаливую поддержку. Его словно окунули с головой в ледяной омут мутной воды, куда не проникал слабый луч тусклой надежды, где кончался безмятежный путь веры и решимости и откуда начиналась тернистая дорога безысходности и слепого отчаяния. Тяжёлые волны удушающей обречённости беспросветно сомкнулись прямо над ним, отградив непокорное существо от внешнего мира, и появившийся из пустоты настойчивый говор разрозненных сомнений принялся что-то нашёптывать ему в ухо, точно насылая на него какое-нибудь проклятье. Роковые слова сестры увесистым набатом стучали в его висках, отчего сознание едва не разрывалось под натиском непрошенных противоречий, а он всё пытался найти в себе силы принять их за ужасную правду и поверить наконец, что всё это происходит с ним на самом деле, тогда как он с большей радостью очутился бы в реалистичном кошмаре. Снова ему с внушительной ясностью казалось, будто давно позабытые призраки из прошлого бродят за ним по пятам, с каждой секундой подкрадываясь всё ближе, снова он поймал себя на мысли, что весьма правдоподобный страх сковывает его постыдным оцепенением, лишая способности здраво рассуждать на свежую голову, и вновь его захлестнуло глубинное презрение к самому себе, к собственной мимолётной слабости и к этому унизительному промедлению, пусть оно продлилось всего лишь долю ничтожного мгновения. Этой молниеносной ослепительной вспышки хватило, чтобы застать прославленного воина врасплох, выбить твёрдую почву у него из-под ног и вселить ему ни на что не похожее присутствие настоящего ужаса, который он ощущал каждой жилкой своего подтянутого тела. Каким образом он собирается противостоять нависшей над ним угрозе, если его враги всегда действуют на шаг впереди него? Сможет ли он справиться с ответственностью за вверенные ему чужие жизни невинных людей, когда не в силах защитить самого себя? — Другого выхода нет, — на удивление ровным голосом бросил Бали-бей и с усилием расправил плечи, сжимая кинжал и одним уверенным движением прочерчивая по земле новую линию, более глубокую и длинную, пересекающую почти весь рисунок Нуркан от края до края. Решение проблемы внезапно пришло ему само собой словно из ниоткуда, как если бы кто-то, обладающий неоспаримой высшей властью, заранее подсказал ему, что нужно выбрать именно этот путь. — Мы пройдём здесь, через сосновый бор, это самый короткий путь к реке, что протекает внизу долины. По ней мы сможем ориентироваться, и, если пойдём вдоль её течения, выйдем из города за несколько дней. — Но зачем нам идти вдоль реки? — настороженно прищурилась Нуркан, несколько обескураженная тем, что брат так неожиданно взял контроль над ситуацией в свои руки. — Куда приведёт нас этот путь? — Эта река далеко не единственная здесь, в этих краях, и далеко не самая большая, — терпеливо пояснил Бали-бей, возбуждённо сверкая глазами, и чётко обозначил на ручной карте слияние двух линий — одной узкой и короткой и другой широкой, длинной и извилистой. — На самом деле она впадает в другую, более объёмную и широкую реку, которая разделяет два поселения, расположенных на соседних берегах. Если мы спустимся по течению Сейма, то наткнёмся на этот проток, он и станет нашим спасением. Мы сможем без опасений переправиться на другой берег и окажемся на свободе. Пока янычары задумаются о том, чтобы поискать нас в других городах и сёлах, мы уже будем далеко отсюда. — Допустим, у нас всё получится, — спустя несколько мгновений томительного молчания предположила Нуркан, задумчиво разглядывая изуродованную полосами землю. Огненный свет беззастенчиво кутался в её блестящих волосах, похлопывал её по плечам и заискивающе покусывал тонкие пальцы, сжимающие острый упругий прут. — И что дальше? Как сложится наша жизнь, об этом ты подумал? Даже если Сулейман не станет преследовать тебя до конца твоих дней, мы всё равно окажемся за пределами этих земель ни с чем, бездомные и безымянные, как бродячие псы. Где мы будем жить и как нас будут звать? Не желая признавать, что вопрос Нуркан прозвучал более, чем уместно и правдиво, Бали-бей с плохо скрытой досадой отвернулся, опасаясь, что если сестра встретится с ним глазами, то непременно прочтёт в них растерянность и незнание, которые он так тщательно старался скрыть прежде всего от самого себя. Крайне неприятно было признавать, что эта часть плана до сих пор остаётся для него самой тяжёлой, болезненной и неразрешимой, но зачем говорить об этом ей и напрасно её пугать? Ничем не выдавший своего замешательства воин был почти уверен, что и этой проблеме найдётся правильное решение в своё время, однако думать об этом сейчас он не видел смысла: отныне ему нужно было сосредоточиться лишь на том, как вывести их всех из этого адского круга, бросить вызов судьбе и самой смерти и не погибнуть. Будто прочитав его безутешные мысли, Нуркан не стала настаивать и повторять свой вопрос, за что Бали-бей был ей искренне благодарен, и вскоре оба погрузились в некое скорбное затишье, будто соблюдая какой-то необходимый ритуал прощания и исцеляющего смирения. Не позволяя беспорядочной веренице ярких воспоминаний утянуть его на дно безобразных снов и кошмаров, воин отстранённо уставился в зияющий темнотой и бархатным запустением дверной проём своего скромного жилища, по бокам от которого неподвижно и надёжно замерли окутанные ночными тенями силуэты Совки и Волчьего Следа, суровых и верных ему бойцов, под чьей защитой находилось его самое дорогое сокровище, вероятно, давно уже безмятежно странствующее по стране грёз. Только Бали-бей успел подумать об этом, как неразборчивые завихрения синеватого мрака покорно расступились, и на свет появилось чистое, нежное существо, в чьей боязливой грациозной походке он без труда узнал Ракиту. В его голове тут же стрельнула мысль о чём-то страшном и ужасном, произошедшим в его отсутствие, однако девушка не бросилась к нему с криками о помощи и не стала привлекать внимание своих стражей, а просто осталась стоять на пороге, привалившись плечом к дверному косяку и позволив незримым языкам сговорчивой тьмы беспрепятственно лизать ей спину и затылок. Издалека невозможно было разобрать, какие чувства выражает её белое на фоне совершенной черноты лицо и куда смотрят её звёздные глаза, но выглядела она умиротворённой и безмятежной, как и должна выглядеть счастливая, довольная жизнью девушка её возраста и что легко можно было принять за игру измождённого воображения. Не в силах оторвать страстный взгляд от объекта своего неприкрытого любования, Бали-бей наконец позволил себе немного расслабиться, хотя окоченевшие в одной позе мышцы с трудом поддавались осознанному движению. Он просто обязан был рискнуть и бросить вызов смерти. Если не ради себя, то хотя бы ради той, кто так искренне и беззаветно ему доверяла. — Мы решим это позже, сестра, — почти шёпотом обратился он к Нуркан, отвечая на давно поставленный вопрос таким тоном, будто они обсуждали самые пустяковые и будничные проблемы. — Для начала нам нужно выбраться отсюда. Ты согласна? — Я соглашусь со всем, что ты сочтёшь нужным, за исключением откровенного безумия, — в своей обычной косноязычной манере парировала воительница, и Бали-бей так и не смог понять, относятся ли эти слова к его плану или имеют гораздо более глубокий посыл, призванный напомнить ему очередную неопровержимую истину. — Мы должны хотя бы попытаться. Но знай, что бы ни случилось, я всегда останусь предана тебе и только тебе одному. Ничто не способно искоренить во мне эту верность, ничто не заставит меня забыть то, что мы прошли вместе много лет назад. На мою помощь ты всегда можешь рассчитывать, мой бесстрашный старший брат. — Спасибо, Нура, — растроганно прошептал Бали-бей и придвинулся ближе к сестре, чтобы приобнять её за плечи. Неожиданно ему стало теплее несмотря на то, что пламя костра уже не грело с прежней силой и явно собиралось потухнуть насовсем. — Если будет на то воля Аллаха, мы отправимся в дорогу завтра же. — Тогда приготовься, Бали-бей, — обернулась к нему Нуркан, и её глаза выразительно сверкнули в темноте до боли знакомым азартным блеском, так что сердце охваченного непонятным предвкушением воина восторженно подпрыгнуло к самому горлу, заражая его беспричинным, но таким упоительным волнением, не имеющим ничего общего с его недавним страхом. — Ты поведёшь нас в путь.***
Конец лета 1516 года, Семендире Насквозь пронизанный молочными полосами девственного рассвета прозрачный воздух слабо и равномерно колыхался в пространстве подобно мутной золотистой дымке, покорно извиваясь от малейшего дуновения лёгкой прохлады, и постепенно окутывал приправленные неизгонимым мраком минувшей ночи покои мягким бархатом разливающейся по небу новорождённой зари, с умелой ловкостью проскальзывая внутрь через незримые прорехи и щели в, казалось бы, надёжных и крепких окнах. С той же бесцеремонной дерзостью в неприкосновенную обитель бодроствования и уходящих сновидений беззастенчиво прорывалось обделённое вниманием солнце, не упускающее случая бесшумно понаблюдать с высоты своего взгляда за течением чужой жизни, и множились при столкновении с гладкой поверхностью прочного стекла длинные щупальца его вездесущих лучей, цепляясь острыми когтями за край шёлковых простыней и оставляя глубокие, исходящие жаром царапины на изгибающихся ввысь каменных сводах господских апартаментов. По завораживающе блестящему глянцу лакированного сандала словно рассыпались щедрые горсти золотых монет, предательски приковывающих к себе ненасытные жадные взоры случайных наблюдателей, и будто нарочно раздражали чуткий слух своим воображаемый звоном, чтобы досадить излишне любопытным посетителям, которых в тот же миг, как они оказались под влиянием прекрасной иллюзии, ждало неминуемое разочарование. Лишь тогда, когда на смену ароматной древесине под ногами приходил жёсткий ворс персидского ковра, ослепительное сияние бестелесных драгоценностей бесследно исчезало, сменяясь длинной вереницей тусклых янтарных бликов, которые тут же незримо терялись в контрастной пестроте его причудливых узоров, затмеваемые их неоспаримым великолепием. Отделанные настоящим золотом изящные канделябры, чьи увесистые тела неподвижно застыли в величественных позах, богато сверкали и переливались округлыми гранями своих ажурных силуэтов, и выпуклые капли застывшего в их раскрытых ладонях расплавленного воска робко подмигивали издалека матовым мёдом, и был слышен ещё развеянный утренним маревом аромат зажжённых на ночь свечей, на месте которых теперь остались лишь обугленные скрюченные фитили. Словно стремясь приласкать пока ещё слабым теплом каждый укромный уголок погружённых в напряжённое безмолвие покоев, огненные всполохи небесного светила ревностно изгоняли прочь уставшие и потрёпанные тени бледнеющего мрака, растворяясь в чистом воздухе прямо на глазах, и беспрепятственно гуляющий внутри свежий ветерок воодушевлённо подхватывал их на лету в свои отрезвляющие объятия и уносил их куда-то далеко за пределы человеческого понимания. Хоть и упрямо, но отслужившая свой срок сумрачная тьма постепенно отступала, истончившееся лезвие молодой луны безропотно склонялось перед могуществом своего более властелюбивого брата, почтительно уступая ему место на небесном троне, и вскоре невидимый купол бескрайнего горизонта прочертила довольно чёткая граница двух разных миров, когда тьма и свет в последний раз задерживаются рядом друг с другом, прежде чем разойтись каждый своей дорогой. Именно это кратковременное слияние двух совершенно разных материй посчастливилось наблюдать столь ранним посетителям богато убранных апартаментов, причём для этого вовсе не обязательно было переводить восхищённый взгляд на небо: всего в нескольких шагах от них разворачивалась та же самая картина, в чём не последнюю роль сыграла обширная область, занимаемая знатной особой. Особенно внимательные из них могли заметить, что одна половина помещения уже вовсю омывается свежими водами пробудившегося рассвета, в то время как вторая ещё дремала в обманчиво нежных глубинах вытесняемой утренней суетой ночи, отчаянно хватаясь за последнюю возможность насладиться заслуженной тишиной и незыблимым покоем. Уходящая в вечность тьма тихо дышала студённой влагой оседающей сверху хрустальной росы, тяжёлой стужей иссиня-чёрного небосклона и тянущей истомой вечернего тумана, и было в этом божественном дуновении нечто потустороннее и отчуждённое, к чему так хотелось, но никак не удавалось робко прикоснуться. Никому не дано было ощутить молчаливое торжество умирающей темноты, лишь после её ухода вокруг ещё сохранялось то тоскливое, мнимое ощущение чего-то безвозратно утерянного и канувшего в омут забвения, которое отзывалось в сердце необъяснимой пустотой. Броский, нарочито беспристрастный взгляд с каким-то отдалённым непринуждением наблюдал за безмятежным танцем потревоженных чьим-то неосторожным движением невесомых пылинок, что теперь без тени робости заигрывали с солнечными лучами, и расслабленно, чуть ли не скучающе следил за тем, как они, подобно снежным хлопьям, пронзённым морозным солнцем, беззвучно и легко опускаются на пол, медленно остывая после жаркого вальса, чтобы потом с новыми силами взметнуться вверх сероватой воронкой, сквозь которую просачивался ледяной золотистый свет. Ложась небрежными, косыми линиями к ногам неподвижно замершего посреди чужих покоев с совершенно каменным лицом Бали, хитросплетения искусительного рассвета подкрадывались всё ближе к беззащитной плоти у него на предплечьях, их утончённое тепло уже ощущалось краем покрытого испариной виска, и зрачок начинал болезненно сжиматься в предвкушении ослепляющей вспышки, однако сохранявший поразительное равнодушие воин не смел сдвинуться с места, словно какая-то высшая сила стиснула его в своей власти и никак не отпускала. Но даже если бы у него было желание пошевелиться, чтобы размять затёкшие без движения мышцы, он бы вряд ли воспользовался предоставленной возможностью: в затылок будто впилось несколько вражеских кинжалов, так что голова гудела и пульсировала раздражающим шумом, каждая вена в донельзя напряжённом теле беспокойно вибрировала и звенела от невыносимого натяжения, где-то глубоко внутри странным образом зарождалось незнакомое ему предчувствие, мерзкое и противное, отчего из груди рвался на свободу разбуженный зверь, почуявший совсем рядом скрытую опасность. Пусть в душе его всё трещало и металось в необъяснимой панике, пытаясь заглушить в сознании зудящие мысли о скором прибытии каких-то дурных вестей, пусть надёжно спрятанные на подкорке разума инстинкты навязчиво пытались предупредить своего хозяина о надвигающейся угрозе и пусть странно притихшее сердце пугающе долго и непрерывно молчало, будто прислушиваясь к своим предчувстиям, внешне Бали сохранял завидное хладнокровие, хотя любой, кто бы узнал, какую сокрушительную бурю эмоций он испытывал в это самое мгновение, тут же проникся бы к нему искренним сочувствием. Вытянутый в одну упругую, дрожащую струну корпус юного воина едва заметно колыхался в такт взволнованному прерывистому дыханию, влажная кожа под тканью прилипшей к ней одежды холодела от нарастающей нервозности, и даже его устремлённый на жалкие пылинки безжизненный взгляд служил всего лишь прикрытием для того, что действительно плескалось на поверхности его тёмных глаз, ревностно собирающих в своих глубинах оставшиеся в этих стенах ночные тени. Почему-то именно за этим бесполезным занятием время переставало ощущаться для него тягучей, мутной рекой, в которой он безнадёжно тонул, бесконечное течение вечности не казалось тернистой чащей, сквозь которую он с боем продирался, задыхаясь после каждого шага, и мгновения пролетали мимо как-то более щадяще и незаметнее, снисходительно давая ему последний шанс насладиться оставшейся у него ничтожной порцией спокойствия, пока всё не рухнуло безвозратно, не превратилось в прах от одного лишь слова, которое вот-вот должно было положить конец его мучениям и ознаменовать начало ещё более страшных страданий. Отчаянно хотелось схватить бесплотное покрывало ускользающей из покоев ночи за ровный край и неистово оттянуть его обратно, чтобы снова настали тьма, неведение и безмятежность, чьими дарами, как оказалось, он воспользовался последний раз. Им движело почти безумное желание наверстать упущенное, прожить каждый день своей жизни до этого момента полноценно, свободно и в своё удовольствие, однако и его омрачённое тяжёлыми мыслями сознание понимало, что это невозможно. Приближающийся рассвет безжалостно отбирал у него эту мечту, выжигая её до тла набирающим силу солнцем, а потому растерянному и встревоженному неизвестностью Бали оставалось только смело шагнуть в эту бездну неотвратимых перемен, внутренне приготовившись к самому ужасному. Как долго он простоял вот так, молча и неподвижно, не ведая, чего ждать ему в знакомых апартаментах? Час, два? Кто эти люди, что находятся рядом с ним, такие же взволнованные и напуганные, знающие не больше его самого? Что хочет сказать ему эта незнакомая женщина напротив, в чьих руках покоится туго свёрнутый лист грубоватого пепргамента? А беспечные пылинки всё продолжали беспорядочно и неуловимо кружиться перед глазами, и он жадно, даже с некоторой надеждой пожирал взглядом каждый их манёвр, представляя, что нет никого рядом с ним и что совсем скоро вернётся долгожданная тьма. Едва переступив порог просторных, чуть подёрнутых утренней прохладой покоев своей матери, Бали сразу почувствовал что-то неладное. Обычно в апартаментах госпожи, утончённых и роскошных, несмотря на угнетающе огромное пространство, царили необъяснимое умиротворение и какая-то приятная усыпляющая расслабленность, хотя одинокая хозяйка столь богатого помещения уж точно не могла быть источником всех этих убаюкивающих благ. А теперь вместо ожидаемого спокойствия и покладистой полудрёмы, какая обычно царит в комнатах только после пробуждения, его встретили острые покалывания неизвестно откуда взявшихся импульсов нарастающей тревоги, причём её скопилось так много, что он почти не мог дышать и свободно говорить. Мгновенно позабылись рассеянное утреннее состояние и сладостная лень, всё ещё оставшаяся в его теле после раннего подъёма по приказу одного из слуг, все ощущения тут же воспрянули и обострились, прислушиваясь, принюхиваясь и вглядываясь, чтобы заметить объект предполагаемой угрозы, однако никого, кроме жалко сгорбившейся на тахте в глубине покоев исхудавшей фигурки Айнишах Султан с покрытыми тонкими красными нитями лопнувших сосудов глазами, бледными губами, измождённым лицом и совершенно потерянным и неопрятным видом воин не обнаружил. При этом жалящее чувство опасности и какого-то запретного поползновения никуда не исчезло, наоборот, оно укоренилось в его сердце ещё больше, словно пытаясь свести его с ума, и тогда Бали ощутил себя брошенным в водовороте собственных сомнений, предположений и догадок, которые пугающе молчаливая мать не стремилась развеять или остановить. На первый взгляд всё выглядело таким, как раньше: едва проклюнувшийся на горизонте рассвет, шумные деревья за окном, пустынные апартаменты, на чьё исключительное великолепие он от безысходности впервые обратил внимание, и всё же что-то не то. Вязкое, преступное, чужое и непонятное. А всё, что непонятно, таит в себе либо смерть, либо несчастье, так с чем из этого придётся столкнуться ему этим безмятежным летним утром в покоях своей матери? Как оказалось, не одного Бали бесцеремонно разбудили перед самым рассветом раньше положенного времени, чтобы передать волю госпожи: уже спустя несколько мгновений возобновившихся ожиданий к нему присоединились такие же возбуждённые и растерянные Ахмед и Нуркан, по виду только что продравшие глаза, и все втроём они выстроились перед матерью, терзая её одинаково испуганными карими глазами, в которых смешались нетерпение, стремление к правде и скрытая мольба. Тяжелее всего выносила эту пытку впечатлительная Нуркан, которую почти сразу бросило в лихорадочную дрожь, Ахмед старался выглядеть безучастным и сильным, хотя ничто не могло затмить его явного страха, а он, Бали, быстро устал от этой совсем не весёлой игры в молчанку и пытался занять себя всякими глупостями, чтобы только отвлечься от всеобщей атмосферы почти материального напряжения: то посчитает количество канделябров в комнате, то изучит последовательность узоров на ковре под ногами и в конце концов остановится на пылинках, чья тайная жизнь не имела ни начала, ни своего логичного завершения. Отчасти он уже начинал жалеть, что позволил тому слуге прервать его крепкий сон, и за всё это впустую потраченное время ощущал себя таким вымотанным и обессилившим, будто пробежал расстояние от поместья до столицы, ни разу не остановившись, а больше всего он ненавидел собственное замешательство. Злился, что стал игрушкой в руках свалившегося на него потрясения, изнемогал от бешенства, но терпел. Должны же они наконец узнать правду? — Дети мои, — как гром среди ясного неба грянул в обители устоявшейся тишины неприлично громкий и непривычно чужой голос страшно уставшей госпожи, и Бали предательски вздрогнул от того неприятного звука, что исходил из недр её груди вместо мягкого и женственного материнского тона. То был скрежет затупившегося клинка по каменной стене, свист ветра в ненастную погоду, исступлённый вой раненого зверя, но не голос его родной Айнишах Султан, за одну ночь постаревшей на тысячу лет. — Что бы ни случилось и как бы ни складывалась ваша жизнь дальше, всегда будьте сильными, бесстрашными и мудрыми, как ваши прославленные предки. Судьба — суровая сущность этого несправедливого мира, она никого не щадит, если хочет нас за что-то наказать, но и она же награждает нас неслыханным счастьем. Она посылает нам испытания, но знайте, что легче всего их перенесут покорные рабы Аллаха, которые смиренно склонят головы и вручат ему в руки свои души. Будьте покорны и смирены перед Богом, дети мои, будьте сильны духом и телом, но не позволяйте гордости и тщеславию затмить ваши сердца. Вы должны стойко и безропотно встречать любые удары судьбы, если хотите получить Его благословение после смерти, вы должны уметь любить, помогать и отпускать. Пообещайте же мне! Поклянитесь, что будете сильными и покорными, дайте слово, что выдержите это непростое испытание с честью, как настоящие воины. — Клянусь. С изумлением Бали услышал откуда-то издалека собственный бесчувственный голос, приглушённый движением воздуха в сделавшихся вдруг тесными покоях, и не сразу сообразил, что таким же потерянным эхом откликнулись в унисон с ним брат и сестра, разбавляя гнетущую обстановку мрачных ожиданий отрывистыми струями своего сбитого дыхания. Клятва была пренесена, а значит, теперь следовало столкнуться лицом к лицу с истинной причиной, по которой их собрали здесь всех вместе, и юный воин едва удержался, чтобы не поторопить Айнишах с объяснениями. Ещё немного, и он бы точно сбежал подальше из этих проклятых апартаментов, где в последнее время случались лишь несчастья, однако госпожа явно не спешила облегчить ему муки, словно сама собиралась с мыслями и подбирала слова. Пошатываясь и едва не падая на подгибающихся ногах, она медленно встала со своего места, выступая из плена покладистого полумрака, и окинула каждого из своих детей мягким и одновременно сожалеющим взглядом, пытаясь раздвинуть губы в утешительной улыбке. Всё тело Бали будто пронзило разрядом молнии, настолько отсутствующим и невыносимо скорбным показался ему этот измученный, болезненный взор, явно принадлежащий какому-то другому человеку. Её глаза больше не горели энергией жизни, подёрнувшись мутной пеленой минувших страданий, и на поверхности словно образовался тусклый стеклянный купол невыплаканных слёз, так что сердце воина судорожно сжалось, впервые за долгое время совершив предназначенный ему удар. Страшное предчувствие заволокло податливые мысли пробудившегося от транса отчуждённости Бали, и он совсем по-новому взглянул на свою старую, ослабевшую мать, внезапно с пугающим осознанием заметив жалко выпирающие под тканью платья острые ключицы и рёбра, неумолимую седину в неухоженных выцветших волосах, тонкую сеть глубоких морщин на некогда прекрасном и очаровательном лице и взбухшие потемневшие бугорки голубых вен поверх истончившихся ладоней. Стараясь не захлебнуться смесью навалившихся на него противоречивых чувств, Бали собрал остаток своей воли в кулак и с подобающей твёрдостью погрузил свой настойчивый взгляд прямо в изъеденные болью и страданиями глаза матери, как бы побуждая её перейти к самому главному. И пусть позже он пожалел об этом решении, но то мимолётное, такое стремительное и необратимое мгновение, когда первая стена в неприступной крепости устоявшегося мировоззрения с грохотом начинает разрушаться, он запомнил на всю оставшуюся жизнь и больше никогда не смел о нём забывать. — Из похода пришли вести, гонец только что доставил мне письмо, — надреснуто и глухо выдавила из себя Айнишах, словно пересиливая себя, и Бали невольно подался вперёд, боясь пропустить хоть одно слово. Она обращалась ко всем троим, но при этом до краёв заполненный болью взгляд её воспалённых глаз был прикован только к старшему сыну, так что на какой-то миг он перестал различать движение её губ и внезапно решил, что вся эта фраза прозвучала в его голове, навеянная жестокой игрой больного воображения. — Ваш отец, доблестный Яхъя-бей... Скончался от ран, полученных в битве, в военном лагере на территории Алепо. Какое наслаждение испытал бы Бали, если бы мог в это же мгновение исчезнуть, испариться прямо в воздухе, оказаться далеко от этого дворца, от самого себя, лишиться всех мыслей, чувств и эмоций и просто равнодушно наблюдать со стороны за тем, какую смуту принесла в его относительно спокойную жизнь это дурное известие, как оно подействовало на тех, кто находился рядом с ним в эту секунду, слышать их плач, крики неверия и не иметь к этому совершенно никакого отношения. Пленительная темнота уже расступилась перед ним, с нежностью протягивая к нему свои мягкие лапы, чтобы заключить жаждущее забвения существо в усыпляющие объятия, уже развернулась под ногами бездонная пропасть беспробудного забытья, куда он со всей решимостью намеревался шагнуть и где так отчаянно надеялся потеряться, однако впервые всегда приветливая, принимающая его как близкого друга пустота не позволила воину найти убежище в своей обители, словно ополчившись на него за какую-то оплошность, и вместо того, чтобы подарить ему долгожданное утешение, она безжалостно швырнула его в омут безграничной, нестерпимой боли, жестоко заставила плескаться в его отравленных горечью водах, погружаясь в них с головой, предательски бросила его одного в этой неприютной, несправедливой реальности, где каждый вздох давался ему с трудом из-за осевшей в груди незнакомой тяжести, где глаза его ощущали лишь тьму и вихрь разнообразных ослепительных красок, где он так отчётливо и явно чувствовал собственное одиночество, что даже смерть не казалась такой уж страшной по сравнению с этим мучением. Она могла бы помочь ему, могла бы отградить его от этой ненужной боли, чужих страданий и неприятной тоски, но вместо этого она предпочла остаться в стороне и понаблюдать за тем, как выворачивает его душу от необъяснимой ярости, как скручивает его сердце болезненным спазмом от тысячи вонзившихся туда кинжалов подлого предательства, как ломает его невесомое, вмиг ослабевшее тело от невыносимого чувства горькой вины и как разрывается на части его душа, но не от сожаления, а под гнётом самого настоящего отчаяния и непередаваемой скорби, чего он уж точно никак не ожидал испытать по отношению к своему уже умершему отцу. Ему показалось, что он множество раз потерял сознание, прежде чем способность ощущать самого себя и контролировать свои эмоции вернулась к нему окончательно, но на деле это были всего лишь кратковременные провалы в памяти, не выдержавшей такого удара, когда истерзанное прошлой потерей существо Бали ещё не успело оправиться после выпавшего на его долю очередного испытания. Несмотря на то, что о том злочастном дне у него сохранились лишь жалкие обрывки полноценных воспоминаний, воин не мог припомнить, чтобы его голосовые связки надрывались и кровоточили от силы его беспомощного крика, кожу на лице обжигала солёная влага из глаз, тело билось в истеричной агонии или ненависть заволокла ему разум так, что он крушил и ломал всё, до чего только мог дотянуться. Из них троих он воспринял эту ужасную весть наиболее спокойно и хладнокровно, в то время как на Ахмеда и Нуркан она подействовала крайним образом. Когда сознание уже немного начало к нему возвращаться, Бали точно сквозь оглушительный туман, потрясённо и беспомощно, наблюдал за тем, как Нуркан прижимает ладони ко рту, испустив резкий пронзительный крик неподдельного ужаса, чьё звучание он даже не запомнил, как обливающаяся слезами Айнишах медленно оседает на пол, сражённая неумолимой силой навалившегося на неё нового горя, как прячет она своё заплаканное лицо, сотрясаясь всем телом, а её преданные дети тут же срываются с места, падая на колени рядом с ней, иступлённо обнимая её за плечи, разделяя с ней эту боль, как все втроём они жмутся друг к другу, ощущая свою потерянность, и постепенно слепнут от этой боли, забывают обо всем, кроме чувства долга, что навеки их всех связало. Всех, кроме него. Не сразу Бали обнаружил, что один остался на месте, пригвождённый к полу какой-то непостижимой силой, не испытывающий от этого никакой досады, гнева или сожаления, просто существующий, находящийся здесь и сейчас, в омуте невосполнимой утраты, одинокий, независимый и совершенно чужой. Всем сердцем желающий оторваться от земли, расправив подрезанные крылья, наивно ищущий способ освободиться от бремени незнакомой печали, но вынужденный раз за разом разбиваться о землю, не способный убежать от самого себя. Очнулся Бали лишь тогда, когда что-то лёгкое и шуршащее толкнулось в носок его сапога, привлекая его рассеянное внимание, и он без особого интереса опустил потухший взгляд вниз, движимый каким-то шестым чувством, и наткнулся на чуть расправившийся согнутый лист песочного пергамента, на внутренней стороне которого просвечились выпуклые, ревниво обведённые чей-то опытной рукой тонкие чёрные буквы, которые тут же начинали собираться в слова, те самые, которые разделили его жизнь на до и после. Помутневшим рассудком он выхватывал из ровного текста какие-то отдельные фразы, лишний раз подтверждающие всю реальность происходящего, и в какой-то момент ему стало настолько невыносимо задерживаться здесь, что он бездумно сорвался с места и бросился бежать в поисках исцеления и безвозратно уничтоженной надежды. Неизменно горделивый, дышащий жизнью и молодостью сад встретил его на удивление ярким безмятежным светом бодрствующего солнца, чьё испепеляющие сияние после ублажающего полумрака чужих покоев показалось воину неистовее адского пламени, свежим, пропитанным благоухающими ароматами множества цветов воздухом, терпкого вкуса которого он всё равно не ощущал от застывшего в груди едкого смрада ненасытной смерти, и приветливыми лабиринтами извилистых троп, среди которых он мог с лёгкостью заблудиться, чего так отчаянно требовало его истощённое сердце. Выбрав на угад одну из них, Бали рванулся прочь, не разбирая дороги, не чувствуя, каким лёгким и проворным сделалось его гибкое тело, и опомнился только на берегу реки, куда ноги сами вынесли его, следуя первобытному зову его тайных желаний. Не в силах объяснить самому себе, почему воображаемый покой и желанное утешение должны были настигнуть его именно в этом месте, воин с каким-то новым озарением оглядывал знакомый ему пейзаж дикого побережья и, чем дольше и вдумчивее он погружался в чуждые ему образы окружающего мира, тем отчётливее ощущал внутри растущую ярость, которой вскоре стало так много, что он просто не мог больше удерживать её под контролем. Тяжело дыша от внезапного гнева и чувствуя, как воспламеняется сердце во власти охватившей его дикой ненависти, он не мог с точностью ответить, на кого направлена вся эта непримиримая злоба: на мать, на отца или на него самого? Уже тогда, когда в лёгких сделалось неожиданно тесно от набирающего силу неистового огня, Бали случайно кинул взгляд на раскинувшуюся перед ним широкую гладь реки, беззаботно играющую в лучах солнца, и с горечью поймал себя на мысли, что злиться на весь этот равнодушный, безмятежно прекрасный мир, который остался таким же безупречным и завораживающим несмотря на то, сколько смертей случилось под этим смеющимся небом, сколько боли и страданий под ним скопилось. Теперь воин знал, что даже если он сам прямо сейчас умрёт на этом самом месте, солнце продолжит так же ярко светить на его мёртвое тело, не испытав ни малейшего сожаления, небо останется таким же чистым и нетронутым, бездушный ветер продолжит дразняще резвиться на воле, беззаботный и счастливый, и даже бесчувственный Дунай, которого он готов был величать своим другом, останется невозмутимым, потому что не было у него сострадательного сердца, не было тонкой души, способной сочувствовать и переживать, не было человеческих чувств, и поэтому он такой сильный. С непонятным ему самому негодованием Бали прожигал ненавистным взглядом мягкие, звучно перекатывающиеся в русле реки певучие волны и вдруг заметил, что необузданный гнев понемногу начинает отступать, будто эти ледяные воды зализывали холодом его душевные раны, на смену отчаянному сопротивлению приходит умиротворённое смирение и внутри неожиданно просыпается вместо былого упрямства сдержанная покорность всемогущей судьбе, не перестающей испытывать его на прочность. Когда первый сокрушительный порыв бурных чувств наконец-то улёгся в душе несколько успокоившегося Бали, он с радостью отстранился от внешнего мира и впервые за всё это время позволил себе подумать об отце. «Отец, — с необычайной бережностью прощупал он в мыслях это простое весомое слово, с запоздалым раскаянием осознавая, что больше никого и никогда не сможет им величать. — Когда в последний раз я напоминал тебе, кем ты для меня являешься? Когда в последний раз я называл тебя так?» Ветер с почти вызывающим остервенением дёргал Бали за отросшие пряди непослушных волос, лениво взбирающееся на самый пик небесной горы палящее солнце тепло пригревало его сутуленные плечи, шелестящие волны словно верные псы лизали носки его грубой обуви, необъятные просторы далёкого горизонта в очередной раз испытывали на себе всю щемящую тоску направленного на них немигающего взгляда, и воин не горел желанием облегчать их участь, пытаясь заглянуть глубоко в себя, словно это могло как-то помочь ему хоть на краткое мгновение воссоединиться с тем, кто теперь был для него навсегда потерян. Хотя некоторые слабые намёки на трогательные чувства неловко скреблись в его неприступное сердце, выжимая из глаз невольные слёзы, он упрямо сдерживал их внутри себя, не позволяя им вырваться наружу, потому что знал, что даже если бы он оплакивал старшего бея, эти слёзы всё равно не предназначались бы ему. Где-то там, далеко, в незнакомых и совершенно чужих землях его отец испустил свой последний вздох, а он, его сын, даже не знал, какое слово последним слетело с его губ, какие мысли его посетили в предсмертный час, какие чувства он испытывал, вверяя Аллаху свою душу, мучился он, страдал или встретил смерть достойно как свою давнюю подругу. Люди со всего государства в эту самую секунду оплакивали его, пока гонцы разносили во все края печальную весть, они величали его героем, защитником, прославляли на все лады его великое имя и желали счастливой жизни и процветания его осиротевшей семье. Они помнили его, как бескорыстно верного своим идеалам человека, как до мозга костей преданного своему повелителю слугу Династии Османов, для них он был примером благородства и смелости, настоящей живой легендой, прославившей свой древний род, одним из тех немногих полководцев, что смогли своими подвигами вознести империю до небес и приложить руку ко многим великим победам. Для них всех он останется справедливым, честным и доблестным воином, а Бали же запомнил его совсем другим. Жестоким, беспощадным, хладнокровным, равнодушным к чужим страданиям, ставящим собственные интересы выше супружеского долга, холодным, замкнутым, властелюбивым и тщеславным. Таким, каким он никогда не хотел бы стать, как бы не склоняла его к этому безжалостная жизнь, и всё же в их жилах текла одна кровь, они были связаны, пусть не взаимной любовью отца и сына, но родственными узами, влияние которых было сильнее детских обид, прошлой ненависти и непримиримой вражды, что превратила их однажды в двух заклятых врагов. За всю свою победоносную жизнь Яхъя-бей всё же смог чему-то научить своего сына, и Бали не мог не испытывать долю уважения к нему хотя бы за эту малость, не мог не благодарить за то, что тот старался воспитать из него настоящего воина. Не всегда правильно и без вреда для него, но пытался, пытался как мог. Пусть это не оправдывало его жестокости и излишней холодности, Бали впервые почувствовал к отцу что-то кроме ненависти и осуждения, и от этого ему стало как будто легче, словно с плеч свалился невидимый груз, а в груди ослаб тугой узел скопившегося напряжения, из-за которого он, оказывается, не мог нормально вздохнуть. Ему полегчало, но возвращаться всё равно не хотелось: там были боль, страдания и горе, а здесь был только он. Только одиночество, покой и исцеляющая тишина. И не было никого, кто мог бы увидеть непрошенную скупую слезу, незаметно скользнувшую из-под ресниц по чуть тронутой первой редкой щетиной смуглой щеке.