Есть три ловушки, ворующие счастье: сожаление о прошлом, тревога за будущее и неблагодарность за настоящее. Ошо.
Стальные цепи беспощадных, обнажившихся во всей своей красе первых заморозков неприступным кольцом лютого холода и колючего оцепенения сковали беспомощно представшее перед ними уязвимое существо и теперь с наслаждением вытягивали из налитых энергией мышц все жизненные силы, по капле отбирая у него драгоценное тепло, которое он тщательно пытался сберечь внутри себя. Стойко сопротивляясь подлому вмешательству медленно наползающих на него ледяных волн северного ветра, что с яростным остервенением пытался сбить его с ног, утомлённый долгими ожиданиями Бали-бей с поразительной невозмутимостью переносил злорадные насмешки разбушевавшейся стихии, в вызывающей манере подставив под прямые потоки шквального урагана свою крепкую спину, и ни один мускул не дрогнул на его сдержанном, чуть побледневшем на холоде лице, так что любому, кто осмелился бы в это мгновение наблюдать за ним, могло бы показаться, что там, в самом сердце непримиримой бури, застыла охваченная инеем ледяная статуя. А между тем, внешне совершенно спокойный и напряжённый воин полноценно ощущал на себе пронизывающие потоки хлеставшего его в затылок зимнего ветра, с неудовольствием чувствовал, как его жилы словно покрываются толстым слоем наста, а острый воздух выстуживает незащищённую плоть до самых костей, как оставшегося внутри него ничтожного тепла едва хватает на то, чтобы согреть опалённые морозом лёгкие, отчего каждый мучительный вздох отзывался тупой ноющей болью во всём окоченевшем теле. Казалось, даже сердце превратилось в безжизненную глыбу льда, распростроняя в груди мертвенную пустоту, и вдоль вытянутого позвоночника предательски скользили маленькие противные змейки непрошенной дрожи, что вгрызалась в него со всех сторон и заставляла рёбра усиленно трепетать в попытке разогреть в недрах ослабевшего существа новый огонь угасающей жизни. Разрешая себе время от времени чуть пошевелить одервеневшими пальцами сжатых в кулаки рук, Бали-бей упорно не двигался с места, словно и не замечая ополчившейся на него суровой погоды, и с завидным самообладанием вглядывался сквозь густеющий вокруг него туман в отчаянно стонущую и воющую тьму дремучего леса, ожидая появления из его чертог загадочной гостьи, которая и без того уже слишком сильно опаздывала. Как мог, он старался отстраниться от навязчивого присутствия неутихающей тревоги, но в то же время внутри него робкой птицей пархала истончившаяся надежда, что оставалась единственной путеводной звездой в опустошающем мраке его призрачных мыслей. Слишком уставший из-за отсутствия сна прошлой ночью и лишённый сил даже на то, чтобы волноваться в преддверии нового знакомства, Бали-бей решительно ничего не ждал от этой встречи, не горя желанием утомлять себя напрасными предположениями, и, возможно, именно во власти такого беспристрастного настроя ему удавалось держать свои эмоции под строгим контролем, благодаря чему он чувствовал себя увереннее и как-то более защищённо. Какой смысл строить в голове несбыточные иллюзии и прокручивать раз за разом вымышленные сюжеты пока ещё не состоявшегося разговора? Всё равно неизбежно все они разобьются о реальность, и тогда его вновь настигнет ненужное разочарование. Неожиданно резкий и пронзительный вой озверевшего ветра немного утих, будто заговорённый каким-то заклинанием, и Бали-бей с холодом в сердце отчётливо расслышал за сплошной стеной его свирепого гула какую-то странную, неповторимой глубины завораживающую мелодию чьего-то тонкого, проникновенно чистого голоса, и вмиг его охватила необъяснимая смесь противоречивых эмоций, захотелось остаться здесь и до умопомрачения внимать каждой протяжной ноте этой чудесной песни и одновременно сбежать подальше от этих лишающих воли обворожительных звуков, которые немедленно провозгласили свою власть над слабым разумом ослеплённого ими существа. Не сразу Бали-бей одумался и понял, что эта прекрасная мелодия из райских садов являлась всего лишь плодом его воображения, однако то, что явилось ему после этого гипнотизирующего наваждения, было вполне настоящим и реальным, вышедшим к нему из-под полога сокрушительного вихря в обличии стройной статной особы верхом на белой кобылице, двигающейся легко и грациозно умеренным галопом. На мгновение потеряв дар речи от увиденного, ослеплённый невероятной красотой прекрасной незнакомки воин беспомощно застыл, пригвождённый к месту волнами исходящего от неё неоспаримого великолепия, и невольно залюбовался непринуждённым изяществом её плавных движений, какими она уверенно управлялась со строптивой кобылой, утончённой прелестью её привлекательного стана, искусно поддерживающего в седле гордую безупречную осанку, и чуть порочным искусительным очарованием её женственной манеры преподносить себя чужому взгляду, что неизменно прослеживалось в её величественной позе, очерченной тусклым зимним солнцем властной линии чуть сдвинутых бровей, ненавязчивом превосходстве её прямого взора, от которого всё внутри встрепенулось и восторженно заколыхалось. Тёмные локоны, выбивающиеся из-под полупрозрачной фаты, ритмично подпрыгивали на её покатых плечах в такт лошадиному бегу, тёмный роскошный шёлк её дорогого платья плотно прилегал к гибкому силуэту, словно по чей-то задумке подчёркивая рельеф её мягких изгибов, нежные складки лёгкой чадры, что прятала от мужских глаз половину её лица, жались к её длинной шее под порывами встречного ветра, и вся она как будто ослепительно сияла изнутри в ореоле бледных солнечных лучей, подстать неогранённому сапфиру. Точно сотканная из кристалликов хрустального инея, до мелочей проработанная умелой рукой какого-то опытного мастера, она представляла собой образ истинной женской красоты, и не сразу бросался во внимание её солидный возраст, неизгладимые следы на её внешности которого Бали-бей заметил уже после, когда она приблизилась к нему вплотную и ловко спешилась, останавливаясь перед ним и тут же окидывая его изучающим взглядом своих дивных изумрудных очей. В этот момент он почувствовал нечто очень странное — возрождение какого-то слабого трепета глубоко внутри, сладостно скребущуюся в груди горькую истому, но не придал этому особого значения, сославшись на то, что его просто поразил стекляно чистый оттенок её льдистых глаз. Пристально и несколько настороженно наблюдая за удовлетворяющей своё невинное любопытство женщиной, бесцеремонно прощупывающей каждую чёрточку на его непроницаемом лице, воин с удивлением выхватил на дне её выразительного взора что-то, похожее на мимолётное узнавание, однако проблеск этот был настолько быстрым и коротким, что он решил, будто ему показалось. Пользуясь случаем, он ещё раз осмотрел старую целительницу во всех подробностях, безнадёжно замирая перед силой её женского влияния, и нетерпеливо дёрнул скованными холодом плечами, стряхивая с них кусочки примёрзшего к одежде инея, словно демонстрируя, как долго ему пришлось здесь простоять. — Ты в турецком одеянии, — первым нарушил неловкое молчание Бали-бей, подозрительно сощурившись, и с плохо скрытым удивлением осмотрел довольно богатый шёлк её наряда, украшенного тонкими извилистыми узорами традиционного рисунка, полупрозрачную чадру и скромные драгоценности на запястьях, придающие ей какой-то особенной роскоши. Острую линию плеч защищала от зимнего ветра пушистая шубка рыжеватого соболя, какую на его памяти имели право носить лишь знатные представители благородных кровей. Откуда у простой сельской целительницы могли взяться все эти дорогостоящие вещи? — Что всё это значит? — Приветствую тебя, Игнис, — мелодично пропела целительница с какими-то глубинными нотками вкрадчивой мягкости, и Бали-бей ошарашенно оцепенел, подброшенный в воздух этим тягучим, переливчатым звучанием, сладким, словно мёд, нежным, как ласки весеннего ветра, сильным, будто рокот далёкой грозы, и свежим, подобно дивному аромату диких цветов. Не помня себя от нахлынувшего внезапно потрясения, он с тяжёлым, слабо бьющимся сердцем слушал этот спокойный, убаюкивающий голос, тёплый, надёжный, безопасный. И странно знакомый. — Или мне лучше называть тебя твоим настоящим именем, Малкочоглу Бали-бей. «— Я никогда не думал, что перемены могут причинять столько боли, госпожа. Порой я жалею, что становлюсь свидетелем тайн, которые так тщательно оберегали от меня так много лет. Конечно, перемены неизбежны, но почему же так невыносимо больно осознавать, что ничего уже не будет как раньше? — Боль — неотвратимое последствие любых перемен, мой юный друг. Если ты не чувствуешь боли, значит, ничего не изменилось. Непреодолимая могущественная сила с неожиданной твёрдостью вцепилась к плечи Бади-бея и с такой силой оттянула его от старой целительницы, что он опасно покачнулся, едва не растянувшись позорно на земле. Задыхаясь от нехватки необходимого кислорода и жадно хватая ртом студённый воздух в попытке разогнать образовавшуюся в груди свинцовую тяжесть, он в нелепой растерянности уставился на странную женщину, которая продолжала беззастенчиво мерить его понимающим взглядом поверх шёлковой чадры, и сразу тысячи мыслей прошмыгнуло в его ополоумевшем сознании, сбивая друг друга и смешиваясь в неразборчивый клубок страха, неверия и оглушительной боли. Упрямо отгоняя от себя одну единственную из них, наиболее цеплящую, но такую невозможную, воин попятился, механически качая головой, а затем неожиданно для самого себя обнажил спрятанную под боком саблю, направляя острый, чуть изогнутый конец начищенного лезвия прямо в сердце безумной дьяволицы, что осмелилась играть с ним в какие-то глупые игры и притворятся той, чей прах давно уже развеялся по ветру много лет назад, осев в его памяти тонким слоем подавленной тоски. Ему было всё равно, что она слышит его рваные, непозволительно частые вздохи, видит ослепляющий испуг в его расширенных глазах, возможно, даже чувствует безудержный трепет его возбуждённого сердца, он мог думать только об одном: что бы ни скрывала эта ведьма во плоти, он никому не позволит столь грязным образом порочить светлую память его дорогой и горячо любимой Кахин Султан, никому не позволит отобрать у него её чистый нетронутый облик, от которого по прошествии многих лет сохранилась лишь слабо колыхаемая призрачная тень. На смену постыдному замешательству тут же пришла неистовая ярость, наделившая его решимостью отстоять неприкосновенность своего прошлого, и он до побеления костяшек пальцев сжал гладкий эфес стального клинка, не давая руке предательски дрогнуть перед безоружной женщиной. — Кто ты такая?! — ровно отчеканил Бали-бей ледяным тоном, точно возобновившаяся бесснежная вьюга исходила из его умертвлённого сердца. — Откуда ты знаешь моё настоящее имя? — Ты не помнишь меня? — сохраняя безукоризненное спокойствие, отозвалась старая целительница, с искренним изумлением приподняв брови, но спустя мгновение на её лице отразилось понимание. — Я знаю, прошло много лет... Ты считал меня погибшей, не так ли? Как видишь, я жива и всё это время с нетерпением ждала новой встречи с тобой, Коджа бей. — Ты лжёшь! — в бешенстве рявкнул Бали-бей, со свистом рассекая упругий воздух тонкой гранью оружия. Его била неукротимая дрожь, во власти которой он плохо понимал, где находится и кто эта самозванка, что стояла перед ним с такой непробиваемой самоуверенностью. — Ты не можешь быть ей! Она умерла! Умерла много лет назад! Если бы она была жива, она бы вернулась за мной, ни за что бы меня не бросила! — Но она жива, Бали-бей, она перед тобой, — таким тоном, будто объясняла неопровержимую истину несмышлённому ребёнку, проворковала женщина, сделав маленький шаг в сторону разъярённого воина, и внезапно перешла на чистую, турецкую речь, к правильности и изысканности которой невозможно было придраться. Так могла говорить только она, родившаяся на его земле, воспитанная в его краях, исповедующая одну с ним веру. — Помнишь, что я сказала тебе однажды? Когда придёт время, мы обязательно встретимся вновь и ты поведуешь мне о своём великом предназначении. Отчаянное недоверие, необъяснимый страх и глубинное потрясение вдруг разом навалились на ничего не подозревающего Бали-бея, стоило женщине в подтверждение своих слов изящным движением тонких пальцев отодвинуть край чадры в сторону, открывая постаревшие, но всё такие же изумительно чёткие черты своего выразительного лица, за годы, казалось, расцветшие во всей своей зрелой красе. В немом восхищении, какое охватывало его каждый раз при одном взгляде на этот божественный лик, он любовался знакомой линией точённого подбородка, кошачьим разрезом прекрасных глаз, чувственной нитью улыбающихся губ и мягкой остротой выступающих скул. Казалось, каждая до боли близкая ему деталь в этом воскресшем для него облике осталась неизменной, точно такой, какой он запомнил её на много лет, а последняя их встреча состоялась только вчера. Перед ним будто предстала весьма правдивая иллюзия, которая могла развеяться от одного излишне громкого вздоха, однако он как и прежде боялся к ней прикоснуться, страшась окунуться в омут разочарования и напрасно растревоженной боли, с чьим существованием ему так тяжело пришлось примириться. Ведущая рука задрожала так сильно, что сабля сделалась неподъёмной, и он позорно выронил её на землю, едва обратив внимание на её жалкий звон, с каким она рухнула ему под ноги. Перед глазами пугающе заколыхался кровавый туман, из-за чего все образы исказились и мутно расползлись на клочья бесплотных теней, в сознании разлилась чудовищная пустота, и потерянный воин отчётливо ощутил себя слишком слабым и уязвимым под излучающим искреннее сочувствие взглядом старой целительницы, но при этом не мог никуда деться от навязчивого впечатления, что она прощупывает его насквозь, пытаясь заглянуть глубоко ему в душу. — Тётя, — хрипло выдохнул Бали-бей, с небывалым наслаждением почувствовав желанный отклик в иступлённо трепещущем сердце. — Кахин... Но как? Этого не может быть... В тот день мне сказали, что ты умерла... — Знаю, милый, — раздался где-то совсем рядом усыпляющий родной голос, и в тот же миг он ощутил чьё-то бережное прикосновение к изуродованной шрамом щеке; кожу пронзило знакомым покалыванием, и воин растерянно отшатнулся, попятившись. Оказывается, он уже давно забыл, каково это ощущать в такой близости по-настоящему нежное материнское тепло, и от этого сладостного воспоминания в груди вспыхнула боязливая свеча робкого счастья, что легко могла бы потухнуть, если бы её не поддерживало чужое бархатное дыхание. — Мне очень жаль. Я бы с радостью вернулась к тебе тогда, если бы могла. — Но ты не вернулась! — обвиняюще вскрикнул Бали-бей и с досадой отстранился, не желая признавать, как спокойно и легко ему стало рядом с этим существом, по прелестным глазам и дивному голосу которого он и не подозревал как страшно соскучился. Однако теперь боль застилала ему взгляд, и он не видел ничего, кроме собственной скорби, воспрянувшей внутри него с новой силой. — Ты оставила меня, именно тогда, когда я больше всего в тебе нуждался! Ты заставила меня оплакивать тебя, носить по тебе траур... Где же ты была всё это время? Почему не вернулась? — Слишком много вопросов, мой зрелый друг, — тихо мурлыкнула Кахин, умилённо улыбаясь, и снова погладила его по щеке, словно хотела залечить уродливую отметину, глубоко въевшуюся в его плоть. — Я обещаю, что всё расскажу тебе, никуда я от этого не денусь. Теперь мы снова вместе. Я с тобой и больше никогда тебя не отпущу. На краткий миг Бали-бею показалось, что заполненные бесконечной любовью глаза старой целительницы влажно блеснули в свете сумрачного солнца, но не успел он опомниться и получше присмотреться, как очутился в согревающих уютный объятиях, ощутил равномерный жар чужого дыхания у себя над ухом, почувствовал напряжёнными мышцами всего тела бережное соприкосновение с хрупким, изящным станом, от откровенной близости которого ему тут же захотелось расслабиться. Мягкие губы ненавязчиво ткнулись ему в плечо, когда невозмутимая обладательница столь завораживающей нежности томно вытянула к нему свою тонкую шею, подушечки пальцев щекотливым движением скользнули вверх по широкой спине, будто жаждая обследовать каждый мускул на её поверхности, изогнутые рёбра плавно прильнули к нему, словно желая пройти сквозь него, и воин со всей ясностью различил где-то напротив сердца обжигающие импульсы чужой жизни, словно два совершенно разных душевных потока, несущих с собой тщательно сберегаемую привязанность, стремились слиться в одну бурную реку ласки и необъятной любви, чтобы навеки связать их двоих прочными узами взаимного доверия. Словно оказавшись в самом центре разгорающегося неукротимого пламени какого-то нового для него чувства окрыляющей свободы, Бали-бей с необъяснимым для самого себя рвением жался к вытянутому, точно гибкий кипарис, корпусу своей ненаглядной госпожи, стараясь не слишком яростно сминать под пальцами шелковистые волоски заиндевелого соболя, и наклонился к ней настолько близко, что мог бы без стеснения окунуться в ароматную свежесть её чуть завитых локонов, полной грудью вдохнуть благоухания опьяняющей сладости, что исходила от неё покладистыми волнами, однако рядом с ней он словно превращался в неопытного мальчишку, смущённо робел и даже дышать старался через раз, как бы боясь украсть у неё порцию необходимого воздуха. Целая буря невысказанных сомнений, смутных противоречий и непередаваемого облегчения мощной лавиной захлестнули растерянного воина с головой, грозя утянуть его на дно непозволительного забытья, но он мысленно приказал себе держаться, чтобы запечатлеть в памяти каждое мгновение их долгожданного воссоединения. И пусть его лёгкие болезненно сжимались, вынуждая его задыхаться под натиском невыразимой нежности, сердце готово было разорваться от переполнявшей его острой тоски, с неистовой силой ударяясь о широкую грудь, привыкшее находиться в строгом подчинении разума тело била приятная дрожь ни с чем не сравнимого наслаждения, а в мыслях царили хаос и полное отсутствие каких-либо приличных границ, Бали-бей всем своим существом стремился отыскать в этом беспорядочном круговороте эмоций себя настоящего, понять, что заставило его демонстрировать столь непрекрыто собственную слабость и при этом насытиться витой чужой любви, бескорыстно отданной ему в награду за все пережитые страдания. Никак не препятствующая ему выражать всю накопившуюся внутри него бессильную скорбь, старая подруга охотно делилась с ним частичкой своего умиротворения, утешала и отзывчиво прогибалась под его волей, прекрасно понимая, насколько сильно важна для него эта непрерывная исповедь прошлому, чтобы наконец избавиться от тяжёлого чувства вины, пронесённого через все года груза тёмной печали и гнетущего одиночества, заменившего ему однажды всех тех, кого он успел потерять. Однако теперь очередной осколок его разбитой вдребезги души торжественно занял своё законное место, и Бали-бей ощутил небывалое целостное представление обо всём, что с ним происходит, его притупившиеся за столько лет светлые чувства внезапно обострились, боязливо покалывая его изнутри. Вновь вкусивший радость жизни воин с силой зажмурился, не желая отпускать от себя эти новые чувства, и только тогда, когда исцеляющая пустота в сознании отступила, сменившись градом рвущихся наружу вопросов, он с запоздалым удивлением обнаружил постороннюю влагу, прочертившую блестящую солёную дорожку по его щеке к самому подбородку. Это были слёзы. — Мне столько... Столько всего нужно спросить у тебя, тётя, — с прежней ревностью прижимая к себе бесценное существо старой целительницы, сбивчиво прошептал Бали-бей, не препятствуя хранимым внутри него столь долгое время боли и горести выплеснуться наружу вместе с неудержимой радостью. — Ракита... Она твоя дочь, верно? Получается, это ты помогла Нуркан и залечила её рану? И как давно ты знаешь, что я здесь? А раз знала, почему не пришла раньше? — Ну что за упрямый воин, — беззлобно заворчала Кахин, одобрительно похлопывая взрослого племянника по крепкой спине. — Прямо как твоя мать, честное слово. Ей тоже вечно не сиделось на месте, всё норовила вмешаться в какую-нибудь любопытную историю. — Ты обещала, что расскажешь, — с долей раздражения напомнил Бали-бей, стараясь не обращать внимание на привычную опустошённость, что настигала его каждый раз при воспоминании о матери. Он не стал говорить об этом Кахин, не желая портить приятные впечатления от встречи, но всё равно внутри остался мутный осадок, как если бы кто-то неосторожно взбудоражил в душе тёмные воды чего-то личного и сокровенного, принадлежащего лишь ему одному. — Я не оставлю тебя в покое до тех пор, пока не докопаюсь до правды. — В таком случае, мне тоже нужно многое у тебя узнать, Коджа бей, — ловко парировала Кахин и бархатно рассмеялась своим утробным рокотливым голосом. — Как раз по дороге у нас будет много времени, чтобы поведать друг другу о том, что произошло в нашей жизни за последние двадцать лет. Невольно фыркнув от сдерживаемого смеха, Бали-бей всё же не смог совладать с собой и с жадностью, на какую был способен разве что истосковавшийся по теплу своей матери брошенный детёныш, зарылся носом в зазывно гладившие его щеку каштановые локоны бывшей госпожи, с невероятным блаженством растворяясь в неповторимом аромате присущих лишь ей одной утончённых запахов, среди которых наиболее ярко ему запомнились девственная терпкость юной розы, кислая сладость сосновой смолы и алчная дичинка зимней стужи, чья неукротимая мощь только нарастала с каждым мгновением. Беспощадный ветер вокруг них усиливался, огибая живые тела изворотливыми завихрениями мелкого инея, и Бали-бей с преданной самоотверженностью прикрыл трепещущую в его руках целительницу от озверевшей вьюги, словно испугавшись, что её неуравновешенные потоки с лёгкостью вырвут невесомое создание из его объятий, снова разлучив его с ним. Маленькая, истончившаяся с годами, хрупкая и нежная, она представлялась воину такой уязвимой и беззащитной, что ему отчаянно хотелось уберечь её от любых опасностей, всегда быть рядом с ней и ни за что не отпускать её от себя. Ему показалось, что Кахин с готовностью ответила на его своеобразную просьбу благослоконным согласием, уничтожая последнее расстояние между их рёбрами, и вдвоём они молчаливо и умиротворённо замерли под натиском неукротимой стихии, от разъярённых метаний которой с высоты угрюмых, грозно нависших над лесом дымчатых туч посыпался первый несмелый снег.***
Конец лета 1516 года, Семендире В тёмной, окутанной безликими тенями укоренившегося сумрака комнате безжизненно тлела одна единственная свеча, отчаянно сражаясь с обступившей её со всех сторон беспощадной чернотой, но даже ей было не под силу разогнать скопившуюся в тусклых покоях удушливую тьму, что только с большей жадностью набрасывалась на жалко трепещущий под её натиском маленький огонёк, желая уничтожить любой источник яркого света, что мешал ей объявить себя полноправной повелительницей этого молчаливого пространства. Вопреки её упрямым попыткам заполонить непроглядной мглой каждый пустынный угол погрузившихся в скорбную тишину апартаментов, откуда-то извне в неприступную обитель неприкосновенной отчуждённости всё же пробивались слабые потоки призрачного излучения, робко проглядывая сквозь прорехи в зашторенных окнах, и боязливо прокладывали себе путь к оцепеневшему посреди мрачной темноты одинокому существу, как бы надеясь возбудить в нём прежнюю тягу к жизни, которой с недавних пор он был полностью лишён во власти снизошедшего на него слепого равнодушия. Однако стоило бледным нитям лунного сияния протянуться непрерывными концами в бездонную пустоту, как тут же из ниоткуда набегала тяжёлая туча, поглощая плывущий по небу хрустальный диск, и любое незаконное проникновение мгновенно прекращалось, вся безупречная насыщенность летней ночи вновь вступала в свои права, постепенно сгущая в прохладном воздухе изорванное марево призрачного тумана. Расползаясь по сводчатым стенам и по-хозяйски оплетая своими гибкими телами пустынные выступы выдающихся из них узорчатых барельефов, ощутившие вкус своего могущества бесстрашные тени с обманчивым дружелюбием теснились в самых укромных складках и трещинах, какие только могли облюбовать в опустевших покоях, и вскоре осмелели настолько, что не постыдились расположиться на просторном господском ложе и прикоснуться к запылённой раме мраморного камина, внутри которого с завораживающей непредсказуемостью плясало ручное пламя, отбрасывая на оголённый сандаловый пол бронзовые отсветы огненных хлыстов. Пробиваясь через железные прутья остроконечной решётки, свободолюбивый огонь яростно пожирал подброшенное ему сухое дерево, распространяя вокруг гулкое эхо зловещего треска, и беззастенчиво позволяло разглядеть невооружённым глазом всю искомую бедность и откровенную простоту некогда богатых и роскошных апартаментов одного знатного господина, из которых, казалось, исчезло всё сдержанное великолепие с тех пор, как их полноправный хозяин испустил свой последний вздох. В причудливой игре ревнивой тьмы и приглушённого света было отчётливо заметно, что совсем недавно здесь поработали бесстрастные умелые руки безропотных слуг: просторное господское ложе до основания оголилось, совершенно не прикрытое дорогим шёлком чистых простыней, холодный пол как-то пустынно и угнетающе смотрелся среди каменных стен, лишённый своего привычного персидского одеяния, которое прежде услужливо заглушало шум чужих шагов, все канделябры и мебель были вынесены, а на тех местах, где они раньше стояли, остались чёткие контуры незапылённой поверхности. С исчезновением всех этих необходимых, но таких несущественных на первый взгляд атрибутов повергнутые в печальное уныние покои выглядели пусто и совсем чуждо для редких посетителей, словно лишившись разом своей упорядоченной композиции, и даже чистое золото на гладких опорах резного балдахина и приятные краски редких настенных узоров как-то поблекли и потускнели, усиливая смутную атмосферу томного одиночества. Прошло довольно много времени с тех пор, как подвергнутые традиционной зачистке покои видели своего последнего посетителя, поскольку отныне туда мог осмелиться зайти разве что самоуверенный безумец, рискуя тут же наткнуться на неподвижно медитирующую перед открытым огнём камина широкоплечую фигуру, сплошь сливающуюся с окружающей её бездыханной тьмой благодаря обличившему её траурному одеянию. Вскоре ненужные никому вежливые визиты многочисленных друзей, родственников и знакомых, что наводнили дворец якобы с целью достойно проводить умершего воина в его последний путь и почтить его память на грядущих похоронах, наконец прекратились, как только все эти притворно льющие слёзы гореватели осознали, что выдворить дерзкого стража чужого, теперь уже вечного, успокоения им ни за что не удастся, и растревоженная непрошенным вторжением обитель покойника с наслаждением погрузилась в заслуженный отдых. Будто убедившись в том, что больше ни один бесцеремонный нарушитель не посмеет ворваться сюда без приглашения, раздражённая гулом множества неприкрытых шагов и надоедливых голосов тишина медленно расползалась по углам безмолвной комнаты, обволакивая каждую звенящую струну напряжённого воздуха коконом умиротворения, и беспрепятственно просачивалась в ничем не защищённое сознание забывшегося тревожным беспамятством Бали, наваливаясь на его неизменно прямые плечи тяжёлым грузом упорно отгоняемой усталости. Несмотря на то, что привычная острому зрению мягкая темнота так и навевала мелодичную колыбель оздоровительного сна, ничуть не изменивший своей неприкосновенной позы воин запрещал себе даже думать о том, чтобы вздремнуть: всё это время до рассвета он поклялся себе провести в бодрстующем молчании, как дань уважения усопшему, и пока что справлялся с этой задачей без особого труда, хотя долгая, изматывающая ночь скорби, слёз и молитвенных песен безусловно только началась. Наполняя податливое пространство протекающей мимо него вечности тихим шуршанием своих размеренных вздохов, Бали невольно ловил себя на безучастной мысли о том, что теперь даже такой неразличимый шум, как столкновение воздуха с потоками его дыхания, обретал в этом покинутом месте свою настоящую громкость, и слушать это новое воплощение привычных ему звуков из жизни было весьма необычно и завораживающе, так что вскоре он совсем потерял себя среди непрерывного цикла убаюкивающих наваждений, не страшась окунуться в них с головой и страстно желая больше никогда не показываться на поверхности. Там, за пределами неприступных стен его своеобразной крепости, были слышны незнакомые голоса и наигранные истерики тысячи гостей, половину из которых Бали ни разу не видел и встречаться с ними не испытывал нужды, проливались бесполезные слёзы, звучали бессмысленные слова утешения, предназначенные его убитой горем матери, проводились бредовые обряды и читались вслух священные молитвы, но он был далёк от всего этого. Замкнувшийся глубоко в себе воин не присутствовал ни на молитве, ни на поминальной трапезе и точно таким же способом собирался пропустить ритуал похорон, чувствуя, что если выйдет в свет и покинет это место, то непременно вновь станет заложником сокрушительной боли, чужих страданий и невыносимой горечи, которые отступали лишь тогда, когда он оставался один на один с воспоминаниями о том, кого потерял навсегда. Ради приличия ему всё же пришлось облачиться в чёрные одежды, однако всё его скромное одеяние состояло лишь из наглухо застёгнутого у горла лёгкого кафтана, подвязанного кожаным кушаком, и покрывающего ему голову тюрбана, который отныне он был обязан носить всегда, когда появлялся на людях. С этого момента его беззаботное безмятежное детство закончилось, безжалостно прерванное вломившейся в его жизнь жестокой смертью, теперь он был самым старшим в своём роду мужчиной, которому совсем скоро предстояло взвалить себе на плечи тяжёлую ношу, как того требовала традиция. Сам Бали искренне надеялся, что эта бесславная участь обойдёт его стороной, поскольку он хорошо знал предвзятые нравы отца и был более чем уверен, что тот в своём завещании указал имя Ахмеда, предпочтя младшего горячо любимого им сына полноправному наследнику, и иступлённо молился Всевышнему, чтобы тот не дал ему распробовать вкус безграничной власти, не позволил тщеславию затуманить ему разум и не дал ему стать заложником гордыни и жадности как его отец. Всё, чего он хотел, это остаться навечно в пустой тёмной комнате, освещённой догорающей свечой и музыкальным камином, забыться прямо здесь, сидящим на шёлковой подушке перед открытым огнём, беспрерывно наслаждаться своим мрачным одиночеством, холодной отчуждённостью и нерушимым равнодушием, придаться последним воспоминаниям о прошлой жизни непокорного дерзкого подростка, готовясь навсегда отпустить от себя образ отца, и мысленно проводить сурового воина в последний путь из его же покоев, чтобы в заключительный раз вдохнуть полной грудью терпкие нотки его витающего где-то рядом отрезвляющего аромата умытой дождём сосны. Все смелые надежды и несколько самоуверенные намерения Бали безвозратно рухнули в тот самый миг, когда его навострённый слух со всей отчётливостью уловил характерный щелчок закрываемой двери, а в спину ему толкнулись одичавшие потоки налетевшего сквозняка, так что он едва удержался, что предательски не вздрогнуть. Вслед за этими явными признаками чужого проникновения раздались опрометчивые шаги привыкшего к мягкому ворсу персидских ковров посетителя, который даже не потрудился ступать более тихо и осторожно, а когда наконец опомнился, что стоит проявить хоть долю уважения к чужому покою, было уже поздно: по нетвёрдой, несколько боязливой походке, будто шагающий ступал по рассыпанным на полу осколкам разбитого стекла, молодой воин без труда узнал свою мать и даже ничуть не удивился, что она всё же смогла найти его здесь. Он не знал, свела ли их случайность или госпожа намерено прошарила весь дворец в поисках сына, но уже внутренне подобрался, приготовившись к очередным нотациям. Сил на раздражение, злобу и сопротивление у него уже не осталось, и, кажется, впервые Бали действительно почувствовал себя опустошённым до самого дна, страшно уставшим и бесстрастным, так что не хотелось даже грубить и прогонять непрошенную гостью, хотя по её вине ему пришлось расстаться с приятным наваждением усыпляющей безмятежности. Чуть пошевелив скованными плечами в знак того, что ни одно движение не ускользнуло от его бдительного внимания, юный воин услышал, как взвешенная поступь посетительницы постепенно замедляется, становясь всё более нерешительной, а затем и вовсе прекращается, свидетельствуя о том, что её смущённая обладательница осознала свою оплошность и сочла за правильность остановиться на почтительном расстоянии. Куда-то в область между его лопаток без предупреждения вонзился до боли проникновенный, измождённый взгляд Айнишах Султан, источавший слепое горе и неприкрытое отчаяние, и Бали не нужно было оборачиваться, чтобы знать, что всё её лицо опухло и покраснело от слёз. Против воли он дёрнулся, испытав жгучее неудобство под прицелом этого убитого, совершенно несчастного взора, но всё равно не двинулся с места, приковав глаза к причудливой игре запертого в клетку живого пламени, чьи неуправляемые всполохи он достаточно ясно ощущал на своём непроницаемом лице. — Я не пойду, — опережая первый, весьма предсказуемый вопрос, бросил Бали спокойным тоном и невольно изумился, что ему удалось идеально подобрать громкость голоса с первого раза, чтобы не нарушить священную тишину его неуместно грубым эхом. — Идите без меня. Ты знаешь, я не могу там появиться. — Я пришла по другому поводу, — после нескольких томительных мгновений напряжённого молчания выдавила Айнишах своим хриплым заплаканным голосом, и молодой воин не смог не испытать слабый прилив призрачного любопытства, однако не стал перебивать и терпеливо дослушал. — Его наконец доставили. Завещание твоего отца. — Где оно? — против воли вырвалось у Бали, и он почти силой заставил себя усидеть на месте, не желая показывать, насколько живо взвоновало его это известие, которого с таким же рвением ожидал каждый обитатель этого дворца. Мучительно сглотнув скопившуюся на языке вязкую слюну, воин уравновешенно выдохнул, справляясь с охватившим его необъяснимым возбуждением, и медленно изрёк на одном дыхании, не сумев спрятать стальные нотки повелительной властности в чуть не требовательном тоне: — Я хочу прочесть его первым. — Оно у меня в руке, — всё так же глухо и безжизненно отозвалась Айнишах, прерываясь на судорожный вздох. — Я знала, что ты так скажешь, поэтому сразу отправилась искать тебя. Печать ещё даже не сломана. Охваченное иступлённой паникой сердце Бали безудержно встрепенулось после этих долгожданных слов, и он не заметил, как неистово сжал руки на согнутых коленях, стараясь подавить непрошенный приступ беспричинного страха, от которого все его внутренности заледенели, задняя поверхность шеи покрылась холодной испариной, а по телу заструилась зыбкая дрожь, несмотря на горевший поблизости согревающий огонь. Чего он так сильно и чудовищно боялся? Того, что прочтёт на заветной бумаге роковые слова своего ужасного приговора? Той реакции, которую испытает, если его надежды не оправдаются? Или на самом деле он просто боится найти лишнее подтверждение неопровержимой правды, которая и так ему известна, но от которой он всем своим существом стремится убежать? Что бы ни ждало разволновавшегося воина за этим посланием, он точно знал, что не сможет спать спокойно, если не прочтёт его от начала до конца, и всё равно целая жизнь внутри него ошеломлённо замирала при мысли, что ему в руки скоро попадёт последнее свидетельство жизни его отца, он увидит текст, написанный его рукой накануне смерти, возможно, даже услышит его призрачный голос, как только сломает проклятую печать. Стоящая за его спиной Айнишах будто разгадала его переживания, поскольку бесшумно приблизилась к нему ещё на пару шагов и без промедлений протянула через его плечо чуть дрожащей рукой заветный свиток, пахнущий свежим пергаментом и долгой дорогой, которую ему пришлось проделать, прежде чем попасть к Бали. Стараясь контролировать каждое своё сдержанное движение, воин бережно, даже несколько трепетно, сжал двумя пальцами край послания, вызволяя его из слабой хватки госпожи, и перед тем, как распечатать, со всем переполняющим его нетерпением полюбоваться на аккуратно свёрнутую форму письма, отмечая его безупречную сохранность, а так же твёрдую красную печать с характерным орнаментом. Не желая погружаться в столь интимное чтение в присутствии посторонних свидетелей, Бали одним движением встал, вырастая на ноги, и сделал шаг ближе к свету от камина, мимолётно обрадовавшись, что Айнишах не стала навязывать ему своё участие. Надавив двумя большими пальцами на рельефную поверхность застывшего сургуча, он с некоторым промедлением развернул письмо и ещё раз глубоко вздохнул, набираясь смелости прежде, чем окунуться в чтение строк, которым было суждено раз и навсегда изменить его судьбу. «Завещание. Властью, дарованной мне Аллахом и моим повелителем, султаном Селим ханом Хазретрели, я, Малкочоглу Яхъя-бей, повелеваю в случае моей смерти передать управление поместьем Семендире и всеми состоящими под моим надзором землями в руки моего старшего сына, Малкочоглу Бали-эфенди. Так же повелеваю все мои богатства и материальные блага, доставшиеся мне от моих предков, передать ему согласно установленным порядкам...» — Почему я? — резко задал первый пришедший ему на ум вопрос Бали, осознав, что не может читать дальше из-за вставшего перед глазами чёрного тумана. Неаккуратно свернув письмо в напряжённых пальцах, он всем корпусом развернулся к Айнишах и вонзил в неё тяжёлый требовательный взгляд, сдерживая рвущийся из груди отчаянный вопль безысходности. — Если бы я знала ответ на этот вопрос, — сокрушённо покачала головой госпожа, прерывисто вздохнув. — Ты ведь знала об этом, не так ли? — с неожиданным для самого себя остервенением прорычал Бали, неосознанно сминая в руке отцовское завещание, и едва не поперхнулся от едкого привкуса чужого предательства, наотрез отказываясь воспринимать оказанную ему честь как благосклонность Всевышнего. Он же просил его совсем о другом! — Знала и скрыла это от меня? Для чего? Неужели тебе неизвестно, что я давно уже всё решил в своей жизни? — Напрасно ты меня обвиняешь, — тихо проронила Айнишах и перевела на него почти умоляющий взгляд. — Я ничего не знала, и никто не знал, кроме него самого. Тебе остаётся только смириться с этим и принять, как должное. — Но я не готов к этому, — дрожащим от возбуждения голосом возразил воин. — И никогда не буду готов. Почему он выбрал меня? — Потому что ты этого достоин. Прими свою судьбу и будь благодарным за этот дар. Никто не сможет справиться с этим лучше тебя, я знаю. И он это знал. Поэтому и выбрал тебя... Подобный ответ совсем не удовлетворил взбудораженного Бали, и он с яростным вздохом отвернулся от матери, выпуская помятый пергамент, который бесшумно опустился на пол к его ногам, так что оказавшееся в опасной близости от него ненасытное пламя теперь отбрасывало золотистые блики на его шероховатые изгибы, точно позарившийся на лакомую добычу голодный хищник. Стрельнув в сторону ненавистного послания уничтожающим взглядом, воин едва удержался от желания немедленно сжечь его до тла в этом самом огне, но вовремя совладал с разбушевшимися эмоциями, вместо этого лишь до боли сжимая зубы в приступе неподдельного замешательства. Внезапно его колени предательски дрогнули, чуть не опрокинув его назад, и он вынужденно привалился ладонью к раме камина, переводя дыхание и стараясь не упасть на ослабевших ногах прямо под взглядом встревоженной матери. Разрозненные мысли беспорядочно крутились у него голове, в ушах угрожающим эхом отзывались судьбонсные слова завещания, будто проговорённые внутри него торжественным голосом отца. Любой другой на его месте непременно принялся бы самозабвенно благодарить Аллаха за такое вознаграждение, жаждил бы того момента, когда вся эта обещенная власть наконец перейдёт ему в руки, наделив его неоспаримым могуществом, но Бали всё отчётливее ощущал, как смыкается вокруг него железное кольцо тяжёлой ответственности, невыполнимых обязательств и безвольного чувства долга, будто в этом послании он прочёл не пророчещую ему великое будущее высшую милость, а свой смертный приговор. Толстая петля уже была наброшена ему на шею и теперь ждала лишь своего палача, который должен был безжалостно затянуть её на чужом горле, обрекая несчастного обладателя статуса, власти и богатства на мучительную погибель в адском огне собственных грехов и пороков. И без того бледный призрак желанной свободы, о которой Бали так долго и бесплодно мечтал почти всю свою жизнь, всё больше отдалялся от предавшего её идеалы воина, а потом и вовсе растаял в безвременной вечности, не отыскав прежнего отклика в душе того, кто добровольно окольцевал свои запястья тюремными оковами. Весь сокровенный смысл его существования бесследно испарился вслед за утраченной верой, и неожиданно он ощутил внутри зияющую безжизненную пустоту, чьи бездонные глубины вряд ли уже можно было чем-то заполнить. — Умирая он назвал твоё имя, — вдруг донёсся до чуткого уха тихий, но разборчивый говор Айнишах Султан, о присутствии которой воин во власти своего гнева уже успел позабыть. — Откуда ты знаешь? — резко отчеканил Бали, оборачиваясь и награждая мать пронзительным взглядом, будто хотел увидеть её насквозь. — Так было сказано в том письме, которое сообщило нам о его смерти, — пряча пропитанный горечью взгляд, пояснила госпожа, с неожиданной твёрдостью в охваченных томными оранжевыми бликами глазах воззрившись на сына, и столько потаённой гордости и ещё какого-то невысказанного выражения было в её подёрнутом болью взоре, что воин даже растерялся. — Безусловно, на тебя свалилось слишком много ответственности, но место твоего отца не может долго пустовать. Может возникнуть смута и ненужная суета. Все наши необъятные владения, оставшиеся без хозяина, ждут своего законного наследника, которому пришла пора исполнить свой долг. Тебя готовили к этой минуте много лет, сын мой, теперь время пришло. Ты должен принять это бремя, продолжить дело своего отца и с честью исполнить своё предназначение. Это твой путь, ты истинный преемник благородного воина, в чьих жилах течёт кровь его великих предков. — Я не смогу, — обречённо покачал головой Бали, как никогда ощутив себя беспомощным и совершенно бессильным против козней хитроумной судьбой, очевидно, решившей наказать его за излишнюю самоуверенность. При одной мысли о том, что ему придётся разбирать завалы документов, политических записей, посещать разного рода собрания высокопоставленных чиновников, на которых он будет обязан присутствовать, следить за порядком на своей территории и при том постоянно отчитываться за каждый свой шаг, делать всё, чтобы люди его полюбили и не подумали поднимать бунт, его начинало выворачивать, точно ему предлагали не заступить на государственную службу, а сброситься вниз с высоты дворцовой террасы. — Не смогу устоять перед соблазном и греховным искушением использовать эту власть в корыстных целях. Я не хочу этого, не хочу стать заложником собственного тщеславия, не хочу стать таким же помешанным на власти безумцем, в которого превратился мой отец. Я не хочу, чтобы в конце этого пути меня постигла такая же участь. Не хочу навсегда остаться его тенью. — Я знаю, тебе страшно, — с искренним пониманием кивнула Айнишах и опасливо приблизилась к сыну, поднимая голову, чтобы отыскать во тьме его бездонные глаза. — Мне тоже. Но у тебя нет выбора, пойми это. Решение уже принято, ты не можешь идти против последней воли своего отца. Хочешь ты того или нет, но ничего изменить нельзя. Только смириться. Трясущиеся пальцы робко опустились на его напряжённое, покрытое тонкой чёрной тканью плечо, ненавязчиво скользнули чуть в сторону, перемещаясь ему на спину, и Бали не успел опомниться, как уже оказался в бережных, несколько неловких объятиях матери, которой пришлось привстать на носки, чтобы закинуть руки на его шею сзади. Покорно наклонив голову, чтобы Айнишах было легче дотянуться до него, воин остался неподвижно стоять в прежней позе, не предпринимая попытки обнять госпожу в ответ, но и не стал сопротивляться её внезапному порыву, прекрасно зная, какое большое значение может иметь для неё эта кратковременная близость. Измождённо прикрыв глаза, воин с неожиданным теплом ощущал, как худое тело матери нерешительно льнёт к его подтянутому стану, словно боясь потревожить его своим учащённым дыханием, как соприкасается она своим чуть влажным виском с уголком его губ, трепетно вздыхая ему на ухо, и равномерно поглаживает его прямую спину, будто стремясь успокоить и поддержать и даже не подозревая, что сама нуждалась в утешении не меньше его самого. Приятная волна усыпляющего уюта мягким импульсом щемящей нежности нахлынула на расслабившегося воина, снова пробуждая в нём прежнюю тягу ко сну, однако стоило ему довериться этому обманчивому наваждению, как хрупкая иллюзия несуществующей защищённости тут же развеялась у него на глазах, как только Айнишах поспешно отстранилась, словно одумавшись и мгновенно пожалев о своих действиях. Отчуждённое разочарование неприятно кольнуло Бали в самое сердце, когда он снова очутился в одиночестве среди холода и бестрепетной тьмы, лишённый настоящего человеческого тепла. На мгновение ему вдруг ужасно захотелось вновь почувствовать себя маленьким ребёнком, забыть на время о необходимости демонстрировать свою силу и просто съёжиться калачиком под боком матери, наслаждаясь её близостью, её откровенностью и чистотой, её неповторимым запахом, который он запомнил ещё с далёкого детства. Так хотелось хоть кому-то признаться в своей слабости, хоть кому-то открыться в своих тревогах и страхах, однако в последний момент что-то всё же пересилило в упрямом воине это малодушное желание, вернув ему прежнюю отстранённость и стремление замкнуться в собственных мыслях. К его облегчению, Айнишах не стала настаивать, учтиво удалившись от него на должную дистанцию, и по мере того, как он терял из виду её ещё горящие настоящей материнской любовью глаза, непроницаемая стена отчуждённости в его груди становилась всё прочнее, пока и вовсе не сковала его сердце тяжёлым камнем. — Я должна идти, — уставшим голосом прошелестела она, почему-то избегая смотреть на сына. — Если захочешь, можешь приходить тоже. Я бы хотела, чтобы эти тяжёлые минуты ты разделил вместе со мной. — Эта боль больше не принадлежит мне, госпожа, — сумрачно отозвался Бали, до сих пор не придя в себя после потрясения, и действительно не ощутил внутри даже слабого отклика на собственные слова, что лишний раз доказывало их неоспаримость. — Идите без меня. А мне... Мне нужно подумать. На самом деле ему просто хотелось закрыться в этой пустынной комнате и провести здесь, в компании призрачных теней и умиротворяющего эха своего дыхания, всю оставшуюся ночь, изгнав из головы абсолютно все мысли, очистив сознание и душу от тяжёлого груза невыносимых терзаний и растворившись во мраке приютившей его под своё крыло безвременной смиренности, чтобы дать наконец рвущейся наружу скорби поглотить без остатка его безвольное, не способное более сражаться существо в омут исцеляющего забвения. И пусть после этого он всё равно неизбежно вернётся в реальность, проснувшись на рассвете молодым санджакбеем этой богатой провинции, эти ни с чем не сравнимые мгновения спасительного беспамятства могли помочь ему не сойти с ума в первые секунды совершенно новой жизни, в которой отныне всё будет по-другому. Движимый почти отчаянной страстью к прерванному одиночеству воин не стал останавливать покидающую чужие апартаменты Айнишах, что лишь на мгновение задержалась, чтобы прехватить с собой несколько потрёпанное завещание покойника, и после этого всё его томительное существование свелось к напрасному прозябанию бесценного времени в обители вновь воцарившейся тишины, где остался только он, потухшая под натиском сквозняка свеча и мелодичный огонь в темнице камина. Весь мир будто сжался и съёжился до размеров этой безмолвной комнаты, время остановилось, и ночь сделалась поистине бесконечной, непрерывно оттягивая момент рождения нового рассвета, чьё непорочное сияние отныне будет принадлежать совсем другой эпохе. Хоть всё тело Бали жутко ломило от длительного прибывания в одной позе, сна у него не было ни в одном глазу и утраченный покой никак не хотел к нему возвращаться, обрекая его на чудовищные мучения под гнётом неразрешимых противоречий, неподдельного замешательства и отдалённого страха, разбавленного угнетающим сожалением. Этой ночью дикая птица его неприкосновенной свободы умерла навсегда, не сумев больше взмахнуть своими переломанными крыльями, и теперь с очередным восходом солнца мир увидит совсем другого Бали, обречённого нести на своих плечах ответственность за чужие судьбы, лишённого своей мечты и своего права самостоятельно распоряжаться своим будущим, идущего по следам своего отца, по дороге, проложенной кровью, невинными жертвами и непримиримой враждой, в конце которой его ожидают либо великое будущее, либо же бесславная смерть.