«Доверие — признак мужества, и верность — свидетельство силы». Мария фон Эбнер-Эшенбах, австрийская писательница, драматург 1830–1916
Сквозь непроницаемый кокон мутного забвения настойчиво, но всё ещё слишком поверхностно пробивались скопившиеся вокруг погружённого в бессознательное беспамятство существа окружающие его звуки и ненавязчивые ощущения оставленного за гранью бесплодных иллюзий бренного мира, что достаточно ясно и неотвратимо намекало отрезанному от жестокой действительности разуму о его истончившейся связи с внешними событиями и лишний раз подтверждало, что оцепеневшее в неприкосновенной неподвижности тело по-прежнему дышит. Как бы ни стремилось оплетённое обманчивыми надеждами остаться наконец в полноценном одиночестве создание окончательно отстраниться от всех этих досаждающих ему неудобств, всемогущее влияние неприютной реальности уже подкрадывалось к нему откуда-то издалека, воровато просачиваясь через трещины в установленной им стене нерушимого отчуждения, кратковременное пребывание исчерпанных мыслей где-то на дне глубинного забытья вскоре лишилось своего беззаветного покоя, и немало разочарованный столь быстрым пробуждением Бали-бей с раздражением обнаружил, что снова может слышать, думать и чувствовать, но самое ужасное, к нему снова вернулась блудная память. Вопреки своим несбыточным желаниям, он вспомнил всё: зловещий свист смертоносных клинков, беспросветную тьму и унизительную беспомощность, разъедающую сердце непримиримую ненависть, непреодолимую слабость и почти безумную жажду наконец отпустить умирающую душу в её последний путь, просто закрыть глаза и... Однако какая-то до неприличия требовательная и беспардонная сила вот уже несколько мгновений безжалостно отрывала его от незримой пустоты, с которой он так отчаянно желал слиться воедино, и лишённый сил на сопротивление воин был вынужден безропотно подчиниться укротившей его высшей воле, что явно могла бы превзойти его в упрямстве своими необъяснимо страстными попытками привести его в чувство. Словно капризный ребёнок, бесцеремонно разбуженный матерью намного раньше привычного времени, он до последнего противился снизошедшей на него несправедливости, не преследуя цели в очередной раз столкнуться с невыносимыми страданиями, которые неизбежно ждали его там, снаружи, и от которых он с таким рвением старался спрятаться, сбежать, защититься, но только не встречаться с ними лицом к лицу, чтобы снова стать заложником праведного гнева, животного страха и постыдной уязвимости. Там, под толстым слоем тумана и крепкого льда, его неминуемо ждали новые огорчения и противоречия, за ним охотилась сама Смерть в обличии глухонемых палачей, а кто-то безмятежно и вполне равнодушно ждал скорейших известий о его кончине, вот так просто и жестоко предав забвению связывающую их когда-то преданную дружбу, всё, что они пережили вместе, всё, что когда-либо делали друг для друга, оберегая, доверяя, поддерживая, и, кажется, не испытывал по этому поводу ни малейшего чувства вины. Чудовищная боль и неистовая ярость остро полоснули по обременённому тяжестью чужого предательства сердцу Бали-бея, и он впервые со всем переполняющим его потрясением осознал, что на самом деле испытывал его старый друг, когда он точно так же изменил его доверию. Неужели и его душу терзали гнев, разочарование и эта невосполнимая боль? Неужели он тоже разрывался между голосом совести и зовом справедливости, когда принимал судьбоносное решение? Внутри образовалась бездонная пустота, до краёв заполненная мерзким чувством неискуплённой вины, и готовый закричать от нахлынувшего на него обречённого сожаления воин, к собственному отвращению, признал, что заслужил всё это, потому что сам однажды таким же подлым и низким образом предал того, кто верил ему всем сердцем, кто любил его и уважал, а отныне лишь проклинал и ненавидел, причём совершенно справедливо. На прилипшем к нёбу языке затеплилась противная горечь, и Бали-бей уже знал, что это такое, — так ощущается предательство, такой всем людям кажется ложь, таков вкус у попранной памяти. Привычные ощущения, которые он испытывал уже не один раз в своей жизни, атаковали его с новой силой, и от выматывающих пыток проснувшегося раскаяния хотелось зарыться с головой в грязный снег и никогда больше не открывать глаза, чтобы только не видеть, во что превратился этот прекрасный неповторимый мир с тех пор, как в нём появился он. Зажатые в тисках смертельного холода окоченевшие мышцы давно уже перестали чувствовать в истощённом теле живое тепло и уподобились увесистым обломкам заледеневшего камня, которые невозможно сдвинуть с места, не прилагая к этому все свои усилия. Казалось, даже заторможенная кровь перестала омывать обмороженные конечности горячими водами первичной жизни, окончательно забросив безуспешные попытки возобновить работу переохлаждённого организма, так что совсем скоро мертвенно побледневшая плоть под заиндевелой кожей неподвижно застыла, потеряв всякую чувствительность и перестав посылать в отключённый мозг отчаянные сигналы о грозящей опасности. Даже заполонившая собой каждый свободный уголок в сморщенном теле цепкая стужа уже перестала ощущаться, как нечто неправильное и таящее в себе угрозу для жизни, и съёжившийся в ворохе мокрого снега Бали-бей довольно быстро привык к постоянной дрожи, что непрерывно колотила его снаружи и внутри, безвозвратно пропитав каждую клетку и впустую растрачивая последние капли живого тепла, что ещё помогали ему оставаться в сознании. Сковывающая льдом влага ощущалась повсюду: в насквозь промокшей одежде, припорошенной свежими белыми хлопьями, в рассыпанных по земле волосах, покрывшихся тонким слоем инея, под смежными веками, прочно сцепленными между собой благодаря осевшей на ресницах морозной пыли, и от этого скользкое чувство безнадёжного плена внутри зимней ночи только усиливалось, отнимая всякое желание бороться с рассвирепевшей стихией за чудом спасённое право на существование. Несвойственная упорному воину смиренная усталость превратила его в лёгкую жертву для беспощадных притязаний всемогущей природы: оказавшийся на грани жизни и смерти бей едва ли осознавал, какая суета творится вокруг него, сколько шума породило его внезапное бегство, где он вообще находится и сколько времени ему осталось до того, как всё это закончится. Но, видимо, у судьбы были свои коварные планы на безропотно покорившееся ей существо; всё-таки отважному воину была уготовна совсем иная, более героическая и достойная смерть, чем бесславное переохлаждение, поэтому в безукоризненное течение нависшей над ним воображаемой тишины, в неприступную оболочку которой словно всё время кто-то доходчиво стучался, беспрепятственно вторгся новый поток беззастенчиво громкого и отчаянного звука, в котором, хоть и с трудом, но всё же можно было разобрать чужие стенания и пронзительные мольбы о помощи. Сначала неусыпное эхо столь отрезвляющего шума дребезжало в прозрачном воздухе слабо и хрупко, будто пробуя устоявшуюся стену безмолвия на ощупь, но потом оно разразилось в безжизненных мыслях Бали-бея подобно громовому раскату, глухой болью отдаваясь в свинцовых висках, и вынудило его невольно напрячь ослабевший слух в попытке различить в беспорядочном потоке бессвязных воплей разумную речь. Как только приспнувшее сознание немного прояснилось, а ставший таким недоступным и потусторонним мир начал принимать свои привычные очертания перед расфокусированным взглядом, воина пронзила новая догадка: он узнал этот голос и, хоть это казалось ему невероятным, совершенно точно был уверен, что его хозяин находится совсем рядом с ним, даже, скорее всего, в этом самом шатре, за которым он прятался. Ослеплённый такой живой и неистовой мыслью Бали-бей мгновенно сбросил с себя стальные цепи лютого холода, не без усилий и боли заставив одервеневшее тело пошевелиться и снова подчиниться воле расплывчатого разума, и кое-как, скрепя зубами и переживая сломившее его головокружение, подполз к источнику незримого голоса, приглушённого рёвом ветра, топотом множества ног и плотной завесой шёлковых тканей. Сомнений быть не могло: там, внутри, кого-то держали взаперти, как его совсем недавно, иначе зачем ему поднимать такой крик и тем более просить о помощи? И хотя всё происходящее казалось слишком реальным, чтобы быть несусветным бредом воспалённого воображения, Бали-бей всё равно выждал какое-то время в засаде, приложив ухо к гладкой поверхности тканей, вслушиваясь в знакомые вибрации высокого тембра и всё больше убеждаясь, что не ошибся. — Нуркан, — жутко скрипучим и надреснутым голосом выдавил Бали-бей, сквозь болезненное недомогание приводя в работу застывшие без дела голосовые связки, звенящие после долгого молчания как стукнувшиеся друг о друга ледяные сосульки. Ответа не последовало, и тогда, сообразив, что сестра вряд ли услышит его неразборчивый жалкий шёпот, воин попытался хоть немного увеличить силу своего тона, чтобы одновременно перекрыть все посторонние звуки на фоне и достичь своего адресата, не привлекая к себе лишние внимание. — Нуркан! Это ты? Прошу тебя, ответь. Уже смирившись с тем, что его слова не произведут должного действия в такой сумбурной обстановке, Бали-бей с тихим стоном разогнул коленные суставы, нетвёрдо поднимаясь на бесчувственные ноги, и прильнул лицом к оформленному отверстию между тканей, имиритующему открытое окно, при этом судорожно вцепившись в податливый шёлк, чтобы снова не рухнуть на землю от непривычных ощущений. Сквозь туго переплетённые между собой верёвки проглядывала кромешная темнота, не затронутая ни единым источником постороннего света, так что разглядеть среди ревнивого скопления жадных теней родной силуэт Нуркан не представлялось возможным. Сколько Бали-бей не всматривался в неподвижное полотно сплошного мрака, силясь распознать там какое-то шевеление, нарушенное зрение постоянно его подводило, подсовывая вместо скрытой внутри истины одни лишь предательские иллюзии, из-за чего вскоре его вновь постигло отчаяние. Неужели ему в самом деле всё это привиделось от усталости и измождения и его сестра на самом деле находится в безопасности среди товарищей очень далеко отсюда? — Нуркан, — снова попытал счастье Бали-бей, направляя потоки своего дрожащего голоса прямо в неприступную темноту походного шатра. — Пожалуйста, отзовись. На этот раз его затерявшийся в терпкой пустоте отчаянный зов достиг своей цели, окончательно разубедив его в собственном безумстве: откуда-то из глубины шатра послышалось боязливое шебуршание, сопровождаемое трением кожаной одежды, и затем из черноты, словно воплощение одной из обоснавшихся в ней теней, складно обрисовался грациозно скроенная фигурка обескураженной Нуркан, на осунувшимся лице которой проступили первые робкие поползновения радостного потрясения. Слишком измученная томительными ожиданиями, она не находила наиболее эмоционального способа выразить все переполнявшие её чувства, но Бали-бей и не нуждался в каких-либо восторженных восклицаниях и испуганных слезах: слишком велико было его облегчение, когда он увидел свою отважную сестру живой и невредимой, до смерти встревоженной, но всё же нетронутой. Ему даже не хотелось думать о том, какая опасность угрожала ей до того, как она попала сюда, однако проницательный воин без всяких затруднений определил, какую цель она преследовала, проделав такой сложный путь в логово безжалостных волков. Разумеется, она хотела спасти его от смерти, как только услышала неутешительную новость от Ракиты, но, даже несмотря на проснувшееся в нём восхищение, он не мог умерить восставшего в нём оправданного гнева, который так и просился наружу вместе с доходчивыми словами осуждения и недовольства. Казалось, Нуркан теперь было совершенно всё равно на весь остальной мир, настолько воодушивила её неожиданная встреча с братом, и опьянённая непередаваемым облегчением девушка схватилась бледными тонкими пальцами за жёсткие верёвки, ставшие для них единственной преградой, и приблизила свои посиневшие от холода губы к его губам, в неверии поглощая его иступлённым взором блестящих глаз. — Бали! — горячо зашептала Нуркан в отверстие между верёвками, и её взбудораженное дыхание на краткий миг нашло своё пристанище на пылающей от холода щеке Бали-бея, странным образом вселив в него новые силы. — Какое счастье, я уж думала, тебя убили! Я сразу бросилась по вашим следам, как только узнала... Пыталась отговорить Сулеймана от этого безумия, но он и слушать не стал! Аллах всемогущий, как же тебе удалось спастись? — Какое это теперь имеет значение? — с плохо скрытой досадой процедил Бали-бей, с неудовольстием заметив, что челюсть до сих пор отказывается произносить членораздельные звуки, и вонзил в Нуркан испепеляющий взгляд, тяжело дыша от сдерживаемого гнева. — О чём ты только думала, когда пробралась сюда?! Тебя могли убить, а вина за это лежала бы на мне! Тебе ли не знать, как тяжело разубедить повелителя в правильности его решений, глупо было даже пытаться договориться с ним! — Я уже поняла, что ты прекрасно справляешься без моей помощи, — внезапно охладела Нуркан, чуть отстраняясь, и стрельнула на него исподлобья оскорблённым взглядом, давая понять, что глубоко задета столь явным пренебрежением её стараниями. Испытавший неприятную смесь злости и сожаления воин едва подавил в себе неуместный порыв жалости к сестре, напомнив себе, что никто не просил её вмешиваться, и ничуть не дрогнул под её многозначительным взором, что словно стремился прожечь в нём дыру. — Однако твоего позволения я спрашивать не намерена. Если ты хочешь продолжить этот бессмысленный разговор, пока за тобой охотятся обезумевшие убийцы, то пожалуйста, но я бы на твоём месте поспешила убраться отсюда восвояси. — Я тебя здесь не брошу, — тоном, не терпевшим возражений, отчеканил Бали-бей и, не дожидаясь, пока Нуркан продолжит их бессмысленные приперательства, нырнул в густую тень, отбрасываемую шатром, медленно и осторожно продвигаясь вдоль тканей в сторону входа. Обтянутое тонкой тканью промокшей рубашки тело по-прежнему плохо слушалось осознанных приказов, однако Бали-бей до последнего старался держать его под контролем, расходуя на это гораздо больше бесценных усилий, чем ему хотелось бы. Бесшумно, с особой бережностью приминая сапогами скрипучий снег, воин подкрался к самому крайнему столбу и без удивления обнаружил на некотором расстоянии от шатра безжизненно оцепеневших на своём посту бодрствующих стражей, что были призваны стеречь пленницу, но даже не подозревали, что стали объектами чужого наблюдения. Внутренне посочувствовав их незавидной судьбе, Бали-бей без промедлений рванулся вперёд, подождав, пока в поле зрения не окажется лишних свидетелей, и набросился на одного из стражников со спины, обхватывая ледяными пальцами его подбородок и одним отточенным за много лет практики движением сворачивая ему шею под неверным углом. Удовлетворённо расслышав над ухом вкрадчивый хруст смещённых позвонков, Бали-бей бросил мгновенно умершего от болевого шока воина на землю, но прежде, чем тот успел рухнуть в нетронутый снег, выхватил из его безжизненной руки оружие, приготовившись защищаться от повернувшегося на посторонний звук второго телохранителя. В темноте разобрать выражение его лица было довольно затруднительно, однако, судя по тому, с каким ожесточением отважный воин набросился на сбежавшего пленника, он явно не собирался так легко сдаваться и оставлять смерть своего товарища неотомщённой. Осознав, что битвы не миновать, Бали-бей выждал пару мгновений, расчётливо подпуская одержимого яростью стражника ближе к себе, и почти сразу влился в течение битвы, подхватывая ритм его проворных шагов, догоняя стремительный темп его точных манёвров, прощупывая его слабости и оборачивая превосходящую его возможности силу противника против него самого. Натренированный взгляд без труда вылавливал из ночного мрака гибкие и смертоносные движения танцующей в умелых руках сабли, с дотошной чёткостью определяя расстояние до острозаточенного клинка, чуткий слух реагировал на малейщие колебания встревоженного воздуха, и тело вслед за этим сигналом покладисто изменяло своё положение в пространстве, следуя за голосом инстинктов и постепенно подводя своего хозяина к желанной победе. Когда воин уже достаточно вымотался столь непрерывным и упорным противостоянием, чтобы растерять былой запал, Бали-бей с наслаждением напружинил налитые свежей энергией мышцы, в упоении почувствовав, как усиленно работающее сердце восторженно разгоняет по венам застоявшуюся кровь, и подступил к стражнику вплотную, толкая его каблуком в область над коленом, из-за чего потерявший равновесие противник с глухим стоном припал к земле на одну ногу, согнувшись пополам. Не давая замешкавшимуся воину опомниться, он замахнулся и со всей яростью обрушил на его искажённое от испуга лицо собранную в кулак ладонь, выводя из строя его незащищённую челюсть. Этого сокрушительного удара хватило, чтобы растянувшийся на снегу стражник надолго потерял сознание, однако Бали-бей не стал впустую тратить выигранное время и бросился к шатру, заговорщическим шёпотом подзывая Нуркан. Не позаботившись о том, чтобы убрать с видного места обездвиженные тела двух охранников, Бали-бей в сопровождении притихшей Нуркан покинул стоящий на ушах лагерь Османских воинов, где по-прежнему царил хаос в связи с его побегом, и остановился после загнанного бега только тогда, когда теряющиеся вдали голоса разбуженных янычар совсем перестали различаться за диким воем взбунтовавшегося ветра, боязливым трепыханием оголённых ветвей в поднебесье и вороватым скрежетом развороченного снега, покорно прогибающегося под целеустремлённой поступью двух отчаянных беглецов. Беспрепятственно проникающий в натруженные лёгкие ледяной воздух изнутри царапал обожжённую грудь, неприятно покалывая нежную глотку, каждый предельный вздох из цикла учащённого дыхания сопровождался острой резью где-то в рёбрах, перед глазами скопилась увесистая тяжесть, тянущая голову к земле, а выстуженное морозным дуновением беспощадной вьюги слабое тело отчаянно ныло и требовало заслуженного отдыха после того, как испытало на себе множество хлёстких ударов жёстких сучьев и колючих плетей незримой в ночном лесу ежевики. Чувствуя рядом надёжное и прочное плечо верной Нуркан, Бали-бей вскоре уговорил себя ненадолго замедлить темп, чтобы восстановить потраченные ресурсы, и одновременно с сестрой привалился всем корпусом к покрытой инеем шершавой поверхности какого-то дерева, вставшего у него на пути как раз в тот момент, когда ноги внезапно перестали его держать и он в изнеможении завалился на бок, со свистом хватая ртом хрустальный воздух. Несколько мгновений они не двигались, вслушиваясь в переплетающиеся в единую горячую струю потоки их одинаково разрозненного дыхания, но по-настоящему утомлённый поздней пробежкой воин краем затуманенного усталостью сознания понимал, что им нужно двигаться дальше, пока Османские воины не бросились за ними в погоню. Сулейман, вероятно, уже всё знает о сбежавших от него заключённых и уж точно не станет вот так просто отпускать их на свободу, по крайней мере, пока они живы, и поэтапно приходящий в себя после потрясения Бали-бей как никогда ясно признавал, что это ещё не конец, хотя ему до сих пор с трудом верилось, что им чудом удалось избежать смерти. Но повезёт ли им так в следующий раз? До кого из них ненасытная лапа Смерти всё же дотянется раньше? — Прости, — с предыханием обратился Бали-бей к стоящей рядом Нуркан, запрокидывая голову и обессиленно прижимаясь затылком к скользкому стволу, — что втянул тебя в это, Нура. Я всех вас подверг опасности, но больше всего мне жаль, что эта опасность угрожает тебе. Ты достойна лучшего, чем судьба подлой изменницы. Ты не должна быть рядом со мной. Неужели ты не видишь, что твоё желание защитить меня может привести тебя к смерти? Если я тебя потеряю, никогда не смогу себя простить. — С чего ты взял, что потеряешь меня, глупый? — в своей обычной полунасмешливой манере усмехнулась Нуркан, и, наверное, её голос должен был прозвучать ласково, но из-за долгого бега он больше напоминал сдавленный стон раненого воина. — Я ничуть не жалею о своём решении, напротив, я чувствую, что помогать тебе — мой долг. Я верна тебе всем сердцем, Бали-бей, и останусь верна до самого конца. Никакая сила отныне не способна заставить меня отступить. — А как же повелитель? — неуверенно спросил Бали-бей, не желая показывать, насколько глубоко его тронули слова бесстрашной девушки, ставящей преданность ему выше, чем верность их общему владыке. — Я не хочу, чтобы из-за меня ты разрывалась между двух огней, сестра. Если твоё сердце тоскует и хочет вернуться к своему покровителю, я пойму тебя и не стану удерживать. Ещё не поздно выбрать другую сторону. Знай, что бы ты ни решила, ты никогда не станешь моим врагом. — Я уже давно выбрала сторону и не изменю своего решения, — с неожиданным напором отрезала Нуркан, резко выпрямляясь, и с таким ожесточением воззрилась на Бали-бея, что у него внутри всё сжалось от нахлынувшего сочувствия. Она всё ещё не простила Сулеймана за приченённые ей страдания, в её душе по-прежнему жили обида и ненависть, но в выразительных глазах, которые никогда не умели обманывать, хрупким угольком сгоревшей любви продолжала трепетать трогательная привязанность, та самая, которая когда-то была смыслом её жизни, но от которой она решительно отказалась ради преданности брату, пожертвовав своим единственным шансом обрести семью. — Моё сердце навеки принадлежит лишь тебе, Малкочоглу, ради тебя оно бьётся каждый день и ради тебя когда-то замолчит. Если суждено мне найти свою смерть на этом пути, то я почту за честь положить свою жизнь к твоим ногам. «— Эта привязанность не доведёт тебя до добра, помяни моё слово. Она ослепляет тебя, ты не видишь дальше собственного носа! Не успеешь опомниться, как тебя постигнет разочарование, и тогда ты останешься совсем одна с разбитым сердцем». Встретив полный несгибаемой решимости взгляд Нуркан, приправленный знакомыми ему непорочными оттенками истинной неоспоримой преданности, Бали-бей не нашёл, что ответить своей отважной сестре на это изречение, с тоскливой истомой на душе заметив, что впервые последнее слово в этом разговоре осталось за ней. Подобная беззаветная верность должна была польстить ему и успокоить его томящееся в постоянном страхе существо, однако вместо ожидаемого облегчения он испытал непреодолимую тяжесть горькой вины, даже не зная, что расстроило его больше всего — то, что воинственная девушка не пожелала его слушать, или то, что из-за него она могла потерять не только признание Сулеймана, но и собственную жизнь, которую так самозабвенно готовилась принести в жертву при любом удобном случае. Так или иначе, отговаривать её было бесполезно, поскольку Нуркан никогда не бросала слов на ветер, и всё же от одной мысли о том, что ей пришлось и ещё придётся пережить во имя этой святой преданности, у Бали-бея безнадёжно замирало сердце, пронзённое ядовитой стрелой нехорошего предчувствия, и внутри становилось тягостно и пусто, будто поселившаяся там тревога испила до дна все его чувства, оставив ему одну лишь слепую безысходность. Столько всего она была готова вытерпеть ради него, была готова следовать за ним, как за своим единственным лидером, а он до сих пор понятия не имел, чем мог заслужить такое расположение с её стороны и заслуживает ли он его вообще. И почему ему так хочется отговорить её от этого безумия, почему он так отчаянно желает для неё совсем иной судьбы? Неужели в глубине души уже предвкушает нечто неотвратимое, но его хвалённой смелости не хватает даже на то, чтобы признаться в этом самому себе? Охваченный непонятной смутой Бали-бей с немой мольбой всматривался в подёрнутые бесстрашной жертвенностью глаза Нуркан, глядящие на него так открыто и понимающе, что он мгновенно понял всё: разумеется, она тоже знала об этом, как и любой другой воин, следующий своему святому долгу; ему как никому другому был знаком этот проникновенный страждущий взгляд, потому что совсем недавно он точно так же смотрел на того, ради кого билось его собственное, слепо привязанное и бесконечно преданное сердце.***
До бела раскалённое зимнее солнце в ленивой манере перешагивало за черту зенитного полудня, с недосягаемой высоты своего небесного трона взирая властным взглядом на раскинувшуюся под ним обитель заснеженного леса и с бесцеремонным любопытством прощупывая скованные зеркальным льдом неподвижные поверхности, словно ожидало, что стройно вытянувшиеся под натиском холодов деревья вот-вот сбросят с себя морозные цепи чужого влияния и непременно преклонятся перед ним, выражая тем самым своё глубокое почтение. Однако желающих искренне радоваться незабвенному правлению тщеславного светила находилось не так уж много: каждое живое существо, стремясь скопить как можно больше сил до наступления долгожданной весны, пребывало в потустороннем трансе, и оттого казалось, будто их застывшие, лишённые былой тяги к задорной жизни иссякшувшие тела так и вросли в землю в каких-то величественно небрежных позах, наполняя звенящую вокруг них тишину боязливым дыханием угасающего бодрствования. Непримиримые северные ветра до основания выстудили хрупкие покладистые души своим яростным вторжением, никому не оставив шанса избежать неумолимой участи простоять в могильном оцепенении до поры схождения первых сугробов, и разом потерявшие своё былое оживлённое очарование дикие леса безвременно погрузились в одинокое молчание, больше не оглашая колючий воздух мирным трепетом бархатных листьев, не порождая незримыми источниками какие-то чудотворные ароматы, не пропуская в своё пустынное пространство неугомонных голосистых птиц, чьи звонкие переклички уже давно не ублажали слух своей приятной суетой. Теперь каждый ненарочито воспрянувший среди совершенной неприкосновенности робкий звук, будь то хруст скрипучего снега под лапами крадучихся зверей или неосторожный шорох искривлённых ветвей, несущих на своих плечах пышные белые накидки, беспрепятственно долетал до предельно настороженного слуха Бали-бея, вынуждая его то и дело озираться по сторонам в поисках несуществующей угрозы. Пугающие иллюзии чьих-то чужих стремительных шагов, что безжалостно настигают их со спины, преследовали растревоженного воина повсюду, никак не желая оставлять в покое его измученный очередной бессонной ночью разум, и под неуправляемым наваждением внушающих страх образов он чувствовал себя слишком открытым и уязвимым, до неприличия беззащитным и непозволительно слабым, через сопротивление истощённых мышц продираясь сквозь ветвистые преграды хитро сплетённых зарослей на собственных ногах, без возможности ускорить темп верхом на жеребце и даже без шанса отразить внезапное нападение за отсутствием хоть какого-то оружия. Несмотря на то, что рядом с ним по-прежнему находилась преданная и надёжная Нуркан, молчаливо поддерживая его своим воинственным настроем, ему никак не удавалось отстраниться от невыносимой тревоги, так что вскоре неразборчивый клубок его суетливых мыслей превратился в увесистый ком лихорадочных сомнений и леденящего душу предчувствия, неотвратимо подчиняя себе затравленное существо и вынуждая его искать опасность там, где не могло таится ничего подозрительного. Упрямо сопротивляясь повисшей у него на плечах тяжёлой усталости, воин до последнего не обращал внимания на отчаянные запросы измотанного организма потратить на бесценный отдых хотя бы несколько мгновений и продолжал всё с тем же одержимым упорством шагать через лес, подгоняемый неутешительными напоминаниями о том, что стоит только ему остановиться и прикрыть глаза даже на долю секунды, как его тут же окружат неуловимые янычары, только и ожидающие того момента, когда наивного беглеца наконец сломит непреодолимая слабость. Постоянно прокручивая в голове эту неприятную мысль, Бали-бей через силу заставлял себя двигаться вперёд, вопреки острой боли в боку из-за сбитого дыхания и свинцовой тяжести в ногах, что будто замедляла его и без того не слишком бодрую поступь, и с угнетающим отчаянием следил за развязной походкой вяло пригревающего солнца, ориентируясь по его расположению в бесконечных лабиринтах лесных аллей. К счастью, он достаточно хорошо помнил дорогу назад и всё же ради собственного спокойствия заручился поддержкой неунывающей Нуркан, которая, пусть и выглядела уставшей, но не переставала его подбадривать, в очередной раз доказав ему, насколько важно разделять все тяготы непростого путешествия с верным товарищем. Вдвоём они не заметили, как к вечеру миновали границу окутанного зимним волшебством леса, выбираясь на равнинную тропу, и оттуда до временного лагеря поджидающих их друзей было рукой подать, о чём свидетельствовал мерно поднимающийся из-за холмов тонкой струёй серый дымок от разожжённого костра. Ещё издалека уловив робкие колыхания вытянутого в призрачную струну полупрозрачного дыма, Бали-бей невольно ускорил темп, подстёгиваемый воспрянувшим желанием поскорее оказаться среди дорогих ему людей, и почти бегом, не потрудившись проверить, успевает ли за ним Нуркан, устремился вверх по пологому склону, выжимая из себя оставшиеся силы на то, чтобы преодолеть последнее препятствие, отделяющее его от единственного безопасного места во всём лесу. Обуянное нетерпеливым трепетом сердце пойманной птицей запархало в груди, разгоняя по телу приятную дрожь сладостного предвкушения, и мгновенно позабывший о своей усталости воин в приступе безумного порыва сорвался вниз с вершины холма, проскальзывая по его заснеженной поверхности к подножию уютной ложбинки. Издаваемый им звук развороченного снега мгновенно привлёк внимание тех, кто находился там в безопасном тепле живого огня, и прежде, чем обращённые в его сторону оттенённые лица молниеносно преобразились одинаково потрясёнными выражениями искреннего удивления, он успел задержаться растроганным взглядом на каждом из них, впервые с незнакомой истомой в груди наслаждаясь незабываемым ощущением их крепкой привязанности и нерушимого доверия, цепляющим осознанием того, насколько они все по-своему ему дороги и важны с их неподдельной тревогой, безграничной преданностью и беззаветным стремлением жертвовать собственной жизнью ради него. Из резко рассечённой насыщенным светом пламени глубокой темноты прямо ему в душу в неверии смотрели приправленные вежливым изумлением немногословные очи Волчьего Следа, как всегда сдерживающего в узде свои настоящие переживания; бережно разбавленная лукавой золотинкой беспредельная голубизна ласково смотрящих на него глаз проницательной Кахин до умиления завораживала расцветающим внутри них высоким чувством материнской гордости, почти лишая счатливого воина дара речи, и, словно пробирающее до самого сердца ублажающее тепло весеннего солнца, его бережно прощупывал затуманенный пережитыми страхами страстный взгляд любимой Ракиты, источающий столько волнения и радостной растерянности, что у него упоительно заныло в груди от мысли, насколько сильно она по нему тосковала. Ради этого мимолётного, но такого запоминающегося мгновения долгожданной воссоединения Бали-бею стоило пережить даже ту ужасную ночь своей несостоявшейся казни, поскольку награда за эти страдания оказалась столь щедрой, что он был готов пройти через эти испытания ещё раз, лишь бы только снова увидеть на прояснившихся лицах друзей это ни с чем не сравнимое выражение отрадного облегчения и воодушевлённого счастья. Не находя слов, чтобы передать им всё переполняющее его торжество от этой встречи, Бали-бей вскоре обнаружил себя в окружении знакомых ликующих голосов, наперебой бросающих в его сторону разные фразы, и вот он уже незаметно для самого себя очутился в чьих-то согревающих заботливых объятиях, в меру крепких и дарящих ему такое неземное наслаждение, что вмиг исцелились все последствия проведённой на морозе ночи, тело разомлело от убаюкивающего тепла живой плоти, голова опьянённо закружилась, и сердце принялось страстно и умоляюще толкаться в узкую грудную клетку напротив, жаждая показать близкому существу всю свою нестерпимую боль и невосполнимую тоску, насытиться исходящим от него спокойствием и как можно дольше почувствовать себя защищённым, любимым и желанным, заполнить эту зияющую пустоту внутри, которую было под силу искоренить только этой бескорыстной нежности и лишь этому искреннему пониманию. — С возвращением, — бархатно прошелестел над ухом умиротворённого Бали-бея густой шёпот знакомого вкрадчивого голоса, приласкав чувствительную шею расслабляющим теплом чужого дыхания, и в упоении закрывший глаза воин ревностно, но аккуратно притянул стройный стан Кахин к своему иступлённо страждущиму телу, с особым удовлетворением чувствуя, как её исцеляющие мягкие руки по-матерински обследуют его напряжённые плечи, безболезненно проходясь по царапинам и ссадинами под тканью рубашки, словно всевидящая прорицательница безошибочно знала, какие трудности он испытал на себе, прежде чем добраться сюда. — Я ждала тебя и молилась каждую ночь, Коджа бей. Аллах уберёг тебя ради нас всех. — Твои молитвы оберегали меня словно щит, госпожа, — одними губами выдохнул Бали-бей, и ему почудилось, будто эта фраза прозвучала лишь в его голове, так и не достигнув сердца того, кому посвящалась. — Но ты и так знала, что я вернусь, верно? — Твоё время ещё не пришло, мой проницательный бей, — раскатисто рассмеялась целительница и чуть похлопала широкую спину воина тонкой ладонью. Он неистово зарылся носом в пушистый мех на её плечах, с силой зажмурившись, и предельно вобрал в себя одурманивающую смесь исходящих от неё утончённых ароматов, к которым примешивалась острая горчинка древесной гари. — Ты должен исполнить пророчество, помнишь? Однако из всего, что произошло с тобой, ты обязан извлечь урок и больше не повторять своих ошибок. Смерть хитра и терпелива, но даже она не любит, когда её дразнят. Непрошенный холодок без предупреждения спустился вдоль позвоночника Бали-бея, проползая между разведённых лопаток, и он невольно ощутил неприятный озноб в груди при упоминании пророчества, которое уже настолько прочно вжилось в его память, что даже преследовало его во снах. Не желая показывать Кахин, насколько сильно его выбили из равновесия её таинственные слова, встревоженный воин мягко отстранил целительницу от себя, немало огорчённый необходимостью снова освобождаться из её неповторимых объятий, и напоследок со всей благодарностью заглянул в её охваченные щемящей нежностью мудрые глаза, будто стремясь запомнить это бесценное выражение в их многогранных глубинах. Миг — и они одновременно отступили друг от друга, преодолевая нарастающее желание вновь сойтись вместе, и Бали-бей тут же столкнулся нос к носу с сияющей от счастья Ракитой, которая незамедлительно бросилась ему на плечи, оторвавшись от земли. Охваченный головокружительным восторгом воин прокрутил её в воздухе, обнимая за гибкую талию, и под их совместный беззаботный смех бережно поставил её на ноги, позволяя изведённой долгой разлукой девушке иступлённо вцепиться в его рубашку на плечах, с жадностью и почти требовательно прижимаясь своим отзывчивым телом к рельефу его натренированных мышц. Задыхаясь от нахлынувшего чувства желанной близости, Бали-бей порывисто обхватил складно скроенную фигурку Ракиты широкими ладонями, требовательным давлением притягивая её ближе к себе, и с предыханием зарылся носом в её шелковистые волосы, стремясь поймать тот возбуждающий аромат принадлежащей ему женщины, который словно сводил его с ума и лишал всякой воли, когда рядом находилось такое безмятежное и покладистое существо, готовое безропотно покориться его авторитетной власти. Как только в его руках оказалось это хрупкое, непрестанно трепещущее от ответного влечения создание, воин испытал небывалый прилив сокрушительных сил, что вожделенными импульсами тягостного предвкушения прокатился по всему его телу, и мгновенно ощутил себя способным на любой подвиг, пока подле него, доверчиво и преданно, ищет покоя и защиты одинокая девушка, которая, кажется, уже сделала свой выбор и прямо заявляла о том, что продолжит верить ему дальше. Внутреннее ликование торжествующе толкнулось в ослеплённое любовной привязанностью сердце Бали-бея, и только то, что они по-прежнему находились на людях, помешало ему немедленно завладеть представшей перед ним непорочной невинностью, так и манящей его к себе своим откровенным очарованием. — Я боялась, что больше не увижу тебя, Игнис, — горячо зашептала Ракита, тревожа покоящиеся на её податливом теле руки Бали-бея частыми движениями проступающих под тканью сарафана гладких рёбер. — Никогда больше не бросай меня, слышишь? Никогда. — Обещаю, любовь моя, — успокаивающе проворковал он на ухо своей избраннице, с удовлетворением почувствовав, как она искушающе содрогнулась от его близкого дыхания, задевающего её нежное ушко. — Мы теперь всегда будем вместе. Всё самое страшное уже позади. Успокоенная таким ответом Ракита медленно отстранилась, словно нехотя разрывая их длительные объятия, и сам Бали-бей с сожалением сбросил с себя соблазнительное наваждение райской мечты, как никогда тяжело отпуская оживившуюся девушку на свободу, чем она мгновенно воспользовалась, чтобы поприветствовать Нуркан, только что выбравшуюся из плена тёплых дружеских объятий Кахин Султан. Видимо, её все эти трогательные встречи порядком начали раздражать, поскольку с молодой целительницей она ограничилась лишь вежливыми кивками и то продолжала держаться уравновешенно и достаточно холодно, словно нарочно не замечая искренних намерений Ракиты наладить с ней настоящие дружеские отношения. Бали-бей горько усмехнулся про себя, вспомнив, что наивная и жизнерадостная девушка даже не подозревает о том, что гордая и независимая Нуркан глубоко ревнует её к собственному брату, и её безуспешные попытки завязать с надменной воительницей светскую беседу даже несколько позабавили воина, возбудив в нём незнакомый приступ странного умиления. С нарастающим ощущением робкого счастья наблюдая за тем, как к скудной беседе двух девушек искусно подключается непринуждённая Кахин, способная одним только словом скрасить любой мрачный разговор, Бали-бей растаял от накатившей на него нежности, внезапно испытав непреодолимое желание влиться в этот тесный семейный круг и почувствовать себя частью одной команды, которая с каждым нелёгким испытанием становилась только сильнее несмотря на понесённые ими горькие потери. Вспомнив о жестокой смерти несчастного Совки, воин мгновенно помрачнел, поморщившись от нового укола вины, но тут же поспешил прогнать непрошенную печаль, поскольку к нему приблизился Волчьий След, до сих пор не сказавший ему ни слова, и в знак приветствия положил увесистую ладонь ему на плечо, на что Бали-бей ответил ему признательным кивком и даже слегка улыбнулся. — Я рад, что вы вернулись, друг, — с грубоватой мягкостью в командно поставленном тоне пророкотал суровый воин, ничуть не изменившись в серьёзном лице, и по тому, что его льдистые глаза подозрительно сверкнули в темноте, Бали-бей уже заранее предугадал последующий за этим скупым приветствием какой-то важный вопрос, который на самом деле он давно уже задал себе в голове, но до сих пор не придумал, как на него отвечать. — А где же Совка? — Мне очень жаль, Буренишан, — мучительно сглотнув ком в горле, выдавил Бали-бей, печально опуская глаза, и скорбно сутулил плечи, избегая встречаться с другом взглядом. — Совка погиб. Он пал смертью храбрых от удара османских воинов, которые до этого жестоко пытали его, надеясь выведать о вас какие-то сведения. Но ты можешь гордиться своим товарищем. Он до последнего сохранил верность мне и Эирин, он проявил себя достойно и храбро, как настоящий воин. Я никогда не забуду того, что он сделал для меня. — Мы должны почтить его память, — упавшим голосом обронил Волчьий След, отстраняясь, но его потухший взгляд даже теперь извлекал одну лишь несгибаемую решимость, тонко разбавленную оттенком светлой тоски. — Ты отдохни, а я проведу бессонную ночь молчания, чтобы душа моего друга упокоилась с миром. — Спасибо, брат, — коротко поблагодарил Бали-бей, но Волчьий След уже отвернулся и неизменно твёрдой поступью направился к дымящимуся костру, уединяясь со своим горем, которое ему предстояло пережить в торжественной тишине. Надломившееся сердце Бали-бея болезненно сжалось при виде опустошённо скорбленной в свете огня тёмной фигуры Волчьего Следа, несущего ночное бдение по своему погибшему собрату, и в это пропитанное чужими страданиями мгновения воскрешённой памяти ему вдруг страстно захотелось присоединиться к товарищу и разделить тяжесть этой потери вместе с ним несмотря на усталость, однако здравый смысл настойчиво подсказывал ему, что пора перестать откладывать оздоровительный сон и позволить себе прерваться на заслуженный отдых. Теперь, когда он находился в безопасности среди своих верных друзей, все пережитые им за последнюю ночь мучения постепенно начинали забываться, приобретая сходство с весьма реалистичным кошмаром, и сломившее его желание бессознательно покориться заговорщическим притязаниям приятной слабости стало одолевать его покладистое сознание с новой силой, будто требуя от упрямого существа безоговорочной покорности. Налитые свинцом веки сами собой слипались, погружая зрение в беспросветную темноту, отяжелевшие от длительной нагрузки мышцы постепенно отказывали в движении, небрежно опрокидывая расслабленное тело на снег под тенью большого скалистого обломка, и каждая жила с наслаждением растянулась в ненапряжном положении долгожданного отдыха, отчего Бали-бей едва не застонал в голос от облегчения. Только сейчас он осознал, насколько сильно вымотался за прошедшие дни, поэтому теперь ничто в целом мире не могло заставить его отвернуться от ласкового убаюкивающего шёпота заботливой усталости, которая будто звала его за собой в заманчивые глубины несбыточных мечтаний и правдоподобных иллюзий, границу которых он пересекал так быстро и часто в своей жизни, но никогда не мог отследить этот тонкий переход между реальным миром и миром, созданным в его фантазиях. Этот своеобразный ритуал был похож на самый лёгкий способ отделиться от оболочки бренной жизни, оставляя за пределами угасающего разума все тревоги, страхи и переживания, и в объятиях этого сказочного забвения хоть на пару мгновений можно было почувствовать себя совершенно свободным и счастливым, полноправным хозяином своей судьбы, чья власть поистине не имела предела. Впервые всем сердцем жаждая вновь очутиться в тайном месте исполнения всех его желаний, Бали-бей с особым блаженством окунулся в тягучий омут добровольного забытья, однако на этот раз какая-то высшая сила решила омрачить его крепкий сон, как нарочно посылая ему сумбурные, но оттого не менее пророческие видения про свирепый огонь, разбушевшийся океан и окружающие его толпы безликих палачей, которые даже в кошмарах продолжали преследовать его, стремясь завершить своё чёрное дело.***
Начало осени 1516 года, Семендире — Сосредоточься! Куда ты бьёшь? Скопившийся в беспорядочных мыслях оглушительный туман лишь на долю секунды неохотно рассеялся, пропуская в обитель одержимого восторга и безумной воли к победе совершенно новый, слишком резкий и неприятный звук, бесцеремонно перебивший ритмичную музыку сталкиваемого в воздухе орудия. Своеобразная стена трудно удерживаемого самообладания мгновенно дала первую трещину, выбрасывая замкнувшийся в плену расчётливости разум на поверхность, где снова приобрёл свои яркие краски посторонний шум на заднем фоне, от которого немало раздражённое столь беспардонным вторжением сознание так старательно и ревностно пыталось отградиться всё это время, но теперь вновь было вынуждено отвлекаться на досаждающие ему неудобства. Беспрепятственно проравшись сквозь плотную завесу чужого хладнокровия, надоедливый гомон поздних птиц, смешанный с говорливым рокотом утреннего ветра и прочими шорохами пробуждающего на рассвете дворцового сада, словно в насмешку выбил растерявшегося воина из хрупкого равновесия, и этой секундной заминки оказалось достаточно, чтобы его более собранный и сильный противник наказал нерадивого юношу за столь грубую ошибку одним точным ударом сабли по задней поверхности лодыжек, выбивая почву у него из-под ног. Утопающий в мареве помутнённого зрения мир опрокинулся перед взором, безвольное тело на миг повисло в пустоте, подхваченное мимолётным ощущением свободного падения, после чего почти сразу область между лопаток пронзила адская боль от сильного столкновения с твёрдой поверхностью, и далее парализующая волна внезапного недомогания прокатилась вдоль прилипшего к земле позвоночника, вцепливаясь в каждую напряжённую мышцу резкой судорогой, и вытолкнула из помятых лёгких громкий надсадный стон, сопровождаемый привкусом крови в прокушенном языке и пугающим потемнением в глазах. Обречённо оцепенев под натиском навалившейся на него удушливой тяжести, Бали-бей с огромным усилием глотнул скованный предрасветной прохладой воздух, позволяя ему по-хозяйски протиснуться в стеснённую гортань, и тут же с удовлетворением расслабился, обнаружив, что снова может дышать, хоть и с непривычными паузами и без определённого темпа. Нестерпимая жажда поскорее насытить пылающую огнём грудную клетку живительным кислородом оказалась столь велика, что он даже позволил себе беспомощно растянуться в дорожной пыли, не обращая внимания на впивающиеся в плоть сквозь ткань рубашки мелкие камни, и в изнеможении прикрыл верхние веки, украдкой наслаждаясь коротким перерывом между беспрерывными атаками, от которых он совсем недавно довольно успешно оборонялся. По мере того, как мёрзлая земля постепенно делилась с измотанным длительной тренировкой телом накопленной за ночь свежестью, жалобно постанывающие от натуги мускулы медленно отпускали судорожное напряжение, и от этого поверженному воину представлялось, будто от него водяным паром поднимается к самому небу лихорадочный жар и каждый участок открытой кожи вдыхает вместе с ним дуновение осенней зари, избавляясь от расходаванной энергии. Подобной всепоглощающей и подкашивающей усталости Бали-бей не испытывал с тех пор, как в последний раз бился со своим отцом, и теперь с немалым раскаянием замечал, что уже порядком отвык от таких предельных нагрузок, требующих от него выкладываться на полную мощность и стремиться к победе на исходе собственных возможностей. Рассвет только-только начинал лизать краешек горизонта розоватым заревом, а он уже без сил повалился на землю после первого же поединка, чувствуя себя совершенно измотанным и подавленным от осознания своей же слабости. Казалось, неуютная мысль о том, что кто-то посторонний, отличающийся куда большей выносливостью, в этот самый момент бесцеремонно наблюдает за побеждённым противником, считывая вплоть до мелочей каждое его движение, должна была придать раздосадованному Бали-бею нового запала, однако всё его упорство будто иссякло вместе с последней крупицей самоконтроля, так что теперь он только и мог ждать, когда чужой приказной тон скомандует немедленно подняться и справедливо отчитает его за допущенный промах, одновременно с этим разъяснив самые незначительные недочёты. — Даже если я прямо сейчас оторву тебе правую руку, ты всё равно ничего не почувствуешь, — раздался где-то над головой поразительно спокойный и непринуждённый голос, и Бали-бей с трудом заставил себя приоткрыть глаза, уже заранее зная, что непременно обнаружит над собой сурово смотрящий на него сверху вниз цепкий взгляд своего противника, вгоняющий его в беспомощную дрожь затаившимся в нём требовательным блеском назревающего недовольства. Кое-как справившись с возникшим перед внутренним взором рассеянным туманом, Бали-бей наконец смог сфокусировать расшатанное зрение на утопающем в скудной тени лице нависшего над ним Сулеймана, чьи мужественные черты были незатейливо подсвечены слабо трепещущим в объятиях редеющей тьмы рассветным солнцем. В любой другой ситуации он бы ни за что не упустил возможности во всех подробностях рассмотреть благородную красоту чужого профиля вблизи, подмечая какие-то новые будоражущие детали, однако на этот раз поглощённый угасающим азартом минувшей битвы воин не мог позволить себе отвлечься, как бы велик ни оказался соблазн забыть обо всём на свете под прицелом этого пробирающего взгляда. Чувствуя уже знакомое покалывание во всём теле оттого, что беспрепятственно скользящие по нему выискивающие глаза с присущей им придирчивостью прощупывают своим пристальным вниманием каждую мышцу, Бали-бей покорно застыл в той же небрежной позе, позволяя импульсам чужого превосходства коснуться его откровенной уязвимости, и не смог сдержать приступ слабого удивления, когда удовлетворённый представшим ему зрелищем шехзаде молча протянул ему руку, призывая встать. Слишком обескураженный, чтобы противиться, воин с немой признательностью сомкнул дрожащие пальцы на жилистой ладони Сулеймана, бережно сжимая её, и с его помощью поднялся на ноги, тут же принявшись приводить в порядок свой растрёпанный внешний вид. Отряхивая взмокшую от пота рубашку, он старался не думать о том, какой мягкой и сильной показалась ему на ощупь господская рука, испещрённая тонкими линиями голубоватых венок, и подобрал внезапно отяжелевшую саблю, испытав мнимый отголосок призрачной боли в натруженном запястье. — Ты силён, ловок и бесстрашен, юный бей, — ровно перечислил Сулейман, начиная медленно двигаться вокруг подопечного, и Бали-бей инстинктивно вытянулся по струнке, мгновенно напрягаясь. — Но этого недостаточно, чтобы всегда одерживать победу. Кроме тех качеств, которые у тебя уже имеются, тебе необходимо научиться контролировать свои эмоции и рационально расходовать силы, иначе ты так и будешь проигрывать на первых же минутах боя. — Контролировать эмоции? — неуверенно переспросил молодой воин, провожая плывущую по земле тень шехзаде косым взглядом. — Но я всегда думал, что эмоции являются источником моей силы. Как можно вступать в битву, ничего при этом не чувствуя? — Речь не о том, чтобы перестать чувствовать, — смягчился Сулейман, и его строгий тон на миг окрасился уже знакомым воину оттенком снисходительной усмешки. — Настоящий воин должен уметь оставлять эти чувства внутри себя, чтобы противник их не узрел и не извлёк из этого выгоду. Даже безумный гнев, который вырывается наружу, может ослабить тебя во время битвы и сделать лёгкой добычей для противника. Запомни, пока ты не можешь совладать с самим собой, тобой становится легче управлять. — И как это сделать? — не сдержался Бали-бей, чувствуя, как сердце боязливо замирает во власти нетерпеливого предвкушения. — Любое мастерство приходит с опытом, Яхъяпашазаде, — сдержанно улыбнулся наследник, снова оставливаясь напротив воина со спрятанными за спиной руками. — Но я расскажу тебе, как добиться полного самоконтроля на поле боя. Для начала тебе нужно сосредоточиться. Ты должен быть собранным, сдержанным и уверенным в своей победе, кроме этого стремления тебя ничто не должно волновать. Когда во время сражения почувствуешь, что теряешь контроль, постарайся совершить какой-нибудь неожиданный манёвр, чтобы отвлечь противника и выиграть немного времени. В настоящей битве это будет доля секунды, но тебе этого хватит, чтобы сменить обстановку и переключиться на другие детали. Заворожённо выхватывая в студённом воздухе успокаивающие вибрации чужого голоса, Бали-бей сам не заметил, как всё его взбудораженное существо охватило непреодолимое желание скорее опробовать слова Сулеймана в деле, и он во власти обуявшего его восторженного порыва решительно принял боевую позу, показывая, что готов приступить к практике. Приятно удивлённый таким рвением шехзаде не стал более утомлять нетерпеливого воина бездействием и плавно взмахнул рукой, позволяя ему начать бой первым. Вспомнив наставления наследника, Бали-бей на несколько мгновений закрыл глаза, отметая все ненужные мысли и полностью погружаясь в прозрачный омут хлалнокровной расчётливости, и только тогда, когда неудержимые трепыхание сердца в груди наконец прекратилось, перешёл в наступление, вскидывая на Сулеймана горящий решительным огнём непроницаемый взгляд. Двигаясь проворно и непринуждённо благодаря выработанной за годы гибкости подтянутого тела, воин с одного удара оттеснил противника назад, навалившись на послушный клинок всем корпусом, и с отдалённым торжеством отразил контратаку нерастерявшегося шехзаде, с мрачным наслаждением почувствовав, как выворачиваются подвижные суставы, мышцы натягиваются так, что вот-вот разорвутся, в глазах рябит от мелькающих в воздухе ослепительных лезвий и в ушах стоит мелодичных звон от их молниеносных соприкосновений. Подчинившись знаниям воспрянувших рефлексов, Бали-бей впервые получал искреннее удовольствие от того, что его мысли одержимы одной лишь пламенной страстью к победе, и продержаться в таком возвышенном настрое ему удалось довольно долго и, может, получилось бы ещё дольше, если бы он не заметил слишком поздно, что совершил ту же самую ошибку, которую допустил на военном смотре: одержимый уверенностью в собственном превосходстве воин даже не заподозрил, что стал элементом задуманной против него стратегической игры, а, когда это пугающее осознание неприятно царапнуло его по сердцу, Сулейман беспардонно и дерзко перехватил у него инициативу победителя, в очередной раз приводя его в безысходное потрясение тем, что внезапно начал биться с ним в полную силу. Не успел Бали-бей и глазом моргнуть, как неуловимое оружие, непринуждённо покоящиеся в чужой руке с такой лёгкостью, словно весило не больше пёрышка, застигло его врасплох ловкой подсечкой, и вот он уже стоял в тени своего победителя, вынужденно преклонив одно колено, и тяжело дышал от переполняющего его непримиримого гнева, пока Сулейман тайно забавлялся его безуспешными попытками не потерять драгоценное самообладание. — С первой задачей ты почти справился, молодец, — сдержанно похвалил уязвлённого очередным поражением воина шехзаде, едва заметным жестом позволяя ему выпрямиться. — Но я ещё просил тебя рационально использовать свои силы, что тебе не совсем удалось. Не забывай, противник может водить тебя за нос, притворяясь слабым, а потом, когда ты непредусмотрительно потратишь на него всю свою энергию, нанести сокрушительный удар, обеспечив себе лёгкую победу. Запомни, ты должен сражаться так, чтобы в запасе у тебя всегда оставались свежие силы на случай, если твой соперник решит выкинуть подобную неожиданность. — Мой отец часто любил побеждать меня этим приёмом, — хрипло усмехнулся Бали-бей, расслабленно передёрнув плечами. — Правда, он говорил, что я слабый, поэтому всё время проигрываю. — Твой отец был великим воином и хорошим наставником, — с непонятной светлой печалью улыбнулся Сулейман, взглянув на молодого санджак-бея с каким-то новым выражением, что зыбко пробежало по лазурной поверхности его светлых глаз водной рябью. — Я всегда ценил его советы и стремился стать таким же сдержанным и бесстрашным как он. В моей далёкой юности, когда он давал мне уроки боя, я даже был готов прогуливать все остальные занятия, лишь бы только провести с ним как можно больше времени. — Вы брали уроки боя у моего отца? — ошарашенно переспросил Бали-бей, в искреннем изумлении округлив глаза, на что шехзаде бархатно рассмеялся, словно подтверждая свои слова. Нечто, похожее на растущее уважение в умершему отцу, затопило потрясённое сердце юного воина, и неожиданно для самого себя он испытал непонятный прилив тёплой гордости. — Видимо, повелитель в самом деле сильно доверял ему, раз поручил обучать самого шехзаде. Скопившееся в воздухе напряжение после трудного боя заметно рассеялось, так что Бали-бей снова смог вздохнуть полной грудью, и первые лучи воровато проглядывающего сквозь танцующие ветви деревьев солнца робко заскользили по росистой траве, словно приноравливаясь к незнакомой обстановке. Всем своим существом вобрав в себя безмятежное умиротворение утренней осенней поры, воин охотно подставил обнажённую воротом рубашки загорелую грудь встречным потокам заливистого ветра, с наслаждением ощущая, как он охлаждает разгорячённую кожу, рассечённую тонкими струями липкой испарины от самой шеи. Пыльная одежда неприятно обтягивала тело, сковывая движения, в глотке пересохло, и виски уже начинали раздражённо пульсировать от усталости, обильно омываемые вскипевшей кровью, однако Бали-бей едва ли зацикливался на этих временных неудобствах, слишком радостный и беспричинно счастливый от какой-то ему одной ведомой мысли, приводящей его в неконтролируемый восторг одним своим существованием. Боясь потерять эту тонкую нить нового воодушивления, воин поспешил приготовиться к очередному бою, и с одобрением взглянувший на него из-под прикрытых век Сулейман, казалось, понял его немой призыв без слов, поскольку застыл в безупречной боевой позиции в ожидании нападения. На этот раз предельно настроенный и полностью сосредоточенный Бали-бей продумал каждый свой шаг, твёрдо намереваясь урвать победу в третьем противостоянии, и плавно, осторожно и изящно, влился в неуправляемую реку сумасшедшей битвы, мгновенно поймав нужную волну и последовав за её причудливым изгибом, что словно требовал от воина решительных и опасных манёвров. Обычно он не спешил перемещаться в слепую зону противника сразу после начала сражения, но теперь его будто замучила жажда риска, вынудившая непредсказуемого воина с проворством дикого зверя совершить двойной переход и мгновенно очутиться за спиной Сулеймана, придерживаясь тактики быстрой и смертоносной атаки. Прежде, чем шехзаде успел кинуть свой поджарый стан навстречу юркому сопернику, Бали-бей уже нацелил на него поцарапанное лезвие своего тренировочного клинка, преследуя цель наиболее безопасным и уважительным способом закончить поединок в свою пользу с двух ударов, но в этот момент всё снова пошло не по плану. К глубокому огорчению самоуверенного воина, Сулейман оказался быстрее скорости его тщеславных мыслей, словно каким-то образом мог подслушать их в его голове, и довольно резко и неожиданно развернулся всем корпусом к изготовившимуся к атаке оппоненту, без предупреждения обрушивая на него саблю. В тот момент, когда их взгляды — его, растерянный и испуганный, и чужой, безжалостный и хладнокровный, — на долю ничтожного мгновения внезапно пересеклись, внутри затрепетавшего Бали-бея что-то безнадёжно надарвалось, пронзённое непрошенным всплеском предательских воспоминаний, и воин, движимый отчаянным голосом первобытного страха, инстинктивно сделал шаг назад, по неизвестным причинам опуская саблю, и опрометчиво вскинул над головой неззащищённую безоружную руку, выставляя поперёк несущегося на него меча бесстыдно оголённое предплечье. Веки плотно сомкнулись между собой, заставляя отпрянувшего воина с силой зажмуриться, сгорбленные плечи качнулись в сторону, до последнего пытаясь спасти хозяина от неминуемой участи, но обнажённую рукавом рубашки плоть зацепило острием скользнувшего вниз чужого клинка, с лёгкостью рассекая тонкую кожу до первой крови, и слегка задетую внутри мышцу полоснуло резкой неприятной болью, что щекотливым импульсом мерзкого озноба распространилась по всей руке, рождая в обители сотрясающегося воздуха неудержимый жалобный крик. Светлая алая жидкость закапала на пыльную землю, стекая по нетронутой области вокруг раны крупными вишнёвыми бусинами, и рывком отшатнувшийся в неизвестном направлении Бали-бей приглушённо зашипел сквозь зубы, прижимая к себе распоротую до локтя конечность. Вид свежевыпущенной крови его нисколько не пугал, но от ударившего в ноздри противного смрада ему сделалось тошно, так что он бы непременно сбежал куда-нибудь подальше от лишних свидетелей его бесславного позора, однако чья-то жёсткая требовательная хватка, сомкнувшаяся у него на плече, помешала ему проявить столь вызывающую трусость и предусмотрительно удержала на месте. — Бали-бей, ты в порядке? — как сквозь туман добрался до него приправленный неприкрытым беспокойством голос Сулеймана, слегка встряхнувшего его щуплое тело за плечо. — Тебе очень больно? — Пустяки, шехзаде, просто царапина, — торопливо отмахнулся Бали-бей, поднимая на наследника преувеличенно беспечный взгляд. — Это моя вина, мне стоило быть внимательнее. — Дай-ка взгляну, — мягко попросил Сулейман, волнующе прикасаясь к его руке подушечками длинных пальцев, и эта простая участливая просьба прозвучала почти ласково и явно оставляла Бали-бею поле для фантазии, однако он по привычке воспринял её за прямой приказ, поэтому безропотно, даже несколько обречённо протянул шехзаде рассечённое предплечье, из которого продолжала тонкими струями сочиться тёплая кровь. Края безупречно ровной, будто намеренно оставленной поверх смуглой кожи царапины неприятно жгло и отвратно пощипывало, будто чьи-то острые зубы теребили её изнутри, и всё то время, что Сулейман с хмурым видом изучал рану оценивающим взглядом, Бали-бей едва сдерживался, чтобы не провести по ней ногтями. На открытом воздухе кровотечение довольно быстро прекратилось, и лёгкие порывы ветра исцеляюще обдували повреждённый участок упоительной прохладой, однако под погружённым в рану испытующим взглядом неподдельно встревоженного шехзаде воину внезапно захотелось, чтобы царапина волшебным образом затянулась у него на глазах, избавляя двух одинаково виноватых друзей от возникшей между ними неловкости. Поверхностно скользнув большим пальцем вдоль длинной полосы изуродованной кожи, как бы вытирая с неё кровь, Сулейман поднял на разомлевшего от этого касания Бали-бея сожалеющий взгляд, от которого немного обескураженному воину мгновенно стало не по себе. Меньше всего ему хотелось, чтобы из-за его трусости доблестный шехзаде брал вину за это происшествие на себя, поэтому выразительным блеском глаз постарался отговорить его от возможных извинений, пытаясь показать ему, что совсем не сердится. От столь трогательного внимания наследника ему самому становилось немного стыдно, и оттого желание поскорее забыть об этом инциденте только возрастало, вынуждая его проклинать собственную невнимательность. Как он мог допустить такую глупость и столь подлым образом подставить самого шехзаде? Ему стоило довести начатое до конца вместо того, чтобы позорно прятаться, как последний трус! — Простите, шехзаде, мне очень жаль, — тихо проронил Бали-бей, не смея посмотреть на Сулеймана и вместо этого одаривая ненавистную царапину подозрительно пристальным вниманием. Однако стоило первой фразе сорваться с его губ, как шехзаде в не требующей возражений манере приподнял руку на уровень его глаз, призывая замолчать, и присмиревший воин незамедлительно прикусил язык. — Как бы поступила твоя мать, если бы узнала об этом? — серьёзно спросил Сулейман, медленно выпрямляясь и убирая руки. — Она бы обработала рану и дала какую-нибудь мазь, чтобы уменьшить боль, — небрежно пожал плечами Бали-бей, непонимающе изогнув брови, но шехзаде говорил слишком беспристрастно и объективно, что не позволяло воину сделать вывод, что этот несколько странный вопрос таит в себе какой-то подвох. — Она бы поступила правильно, — коротко одобрил Сулейман, однако его прямолинейный взгляд продолжал смотреть веско и сурово. — Но подобная трепетность воспитывает в моих воинах излишнюю мнительность. Перевяжи её и походи так несколько дней. Раны должны заживать без всяких мазей. Коротко взглянув на свою рану, Бали-бей поспешил покорно склонить голову, не придумав, чем ещё можно ответить на столь обескураживающую фразу, и с неудовольствием заметил, что вся спина от затылка до самой поясницы протестующе заныла, как только он углубил поклон в знак прощания вслед удаляющимуся шехзаде. Только тогда, когда его широкоплечая статная фигура скрылась за поворотом, затерявшись среди пёстрых нарядов садовых деревьев, он смог наконец позволить себе расслабиться и застонать в голос от невыносимого напряжения, скопившегося во всех мышцах подобно смертельному яду. Раззадоренное славной битвой тело стыдно болело, будто каждую жилу растягивали до предела как упругую струну, но, несмотря на отчётливое влечение соблазнительных мыслей об отдыхе среди одинокого дворцового парка, хотелось изводить себя непрерывными тренировками снова и снова, пока приятная усталость не повалит воина на землю, лишив его последних сил. Ноющее недомогание в разработанных суставах и волнами исходящий от кожи удушливый жар являлись неопровержимым доказательством того, что Бали-бей мог бы по праву остаться довольным потраченным с пользой временем до рассвета, однако где-то глубоко внутри него ещё остались свежие силы, которые его так и подмывало излить в очередную утомительную тренировку, однако слишком разумное осознание того, что впереди ему предстоит долгий тяжёлый день на посту санджак-бея Семендире, удерживало его от такого безумия, постепенно вытесняя из головы всякие мысли о сабле и боевых приёмах. Та беззаботная пора, когда он мог без ограничений убивать всё своё время от рассвета до заката на любимое дело, нарочно выматывая себя изнурительными тренировками до потери сознания, давно осталась в прошлом; теперь он был не просто строптивым подростком, он был санджак-беем, на которого было возложено слишком много надежд и обязательств. С лёгкой истомой на сердце Бали-бею всё же пришлось проститься с родным тренировочным полем до завтрашнего утра, но напоминание о том, что в следующий раз здесь его снова будет ожидать шехзаде, заразило его приунывшее было сердце сладостным предвкушением, и он с новой решимостью приступить к своим обязанностям направился по знакомой тропинке прямиком во дворец, впервые за всё утро внезапно подумав о том, как же сильно ему хочется есть.