«Духовное родство куда ближе кровного!» «Гуррен Лаганн: Прочь из этого мира» («Tengen Toppa Gurren Lagann»), Камина
Разбавленная каким-то потусторонним сиянием лёгкая дымка сбледнувшейся тьмы незримо для посторонних глаз проплывала мимо окутанных возвышенным сном многовековых деревьев, утекая куда-то в недоступную вечность и забирая с собой в объятия исцеляющей пустоты все тревоги и переживания минувшей ночи, словно желая таким образом очистить несовершенный разум подвластных ей безвольных созданий от всякой порочной ереси и призвать их к уединению со своим внутренним миром, пребывающим в настоящем хаосе. Постепенно теряя прежнюю насыщенность иссиня-чёрных, голубоватых и чернильных оттенков, скудная темнота, и без того приправленная кристально чистым излучением напыщенных сугробов, неторопливо рассеивалась в воздухе подобно мрачному наваждению уставшего воображения, и вместе с тем, как последние отголоски её пленительного влияния медленно, но верно затихали на горизонте призрачным эхом прерванных сновидений, таяла под натиском робкого пробуждения незабвенная тишина, тягуче расползаясь в заснеженной долине естественной мелодией природных звуков, что прежде не осмеливались потревожить её неприкосновенную обитель. Нарушенное лишь единожды скорбное одиночество всепоглощающего безмолвия уже навеки оставалось осквернённым тщеславной прихотью каких-то особенно дерзких и нетерпеливых существ, и подвергнутая столь бесцеремонному вторжению священная невинность преобразившегося мира внезапно потеряла всё своё очарование, в очередной раз безжалостно обманывая зоркие глаза, привыкшие безнадёжно скитаться в плену иллюзий и несбыточных мечтаний, которые ещё могли бы им подсказать, что наконец спустя столько веков они видят так тщательно скрываемую от них истину, и убедить их, будто среди тысячи взглядов честь узреть эту незапамятную тайну была оказана только им одним. Но каково же было разочарование несчастного мечтателя, когда он совсем скоро был обречён обнаружить, что мир совсем не изменился за эту долгую безмятежную ночь: впитавшие в себя всю непроглядную черноту неподвижные сугробы всё с тем же горделивым величием возвышались на склонах пологих холмов, придавая ещё более крутую форму их изглаженному рельефу, поникшие под тяжестью снега ветви деревьев облачились в свадебные наряды, подметая длинными плотными рукавами заиндевелую землю, и богато поблёскивающие на самых тонких сучьях ледяные серьги причудливой формы тонко дребезжали под ласками бережливого ветра, дополняя утреннее затишье кокетливым перезвоном. Внизу, где с отвесного края невысокого обрыва открывался поразительно бесподобный вид на прилегающие к холмам владения приспнувшей долины, начинали высится остроконечными пиками облачённые в белоснежные шелка статные сосны, будто и не чувствовали увесистого давления наброшенного на них зимнего одеяния, и дальше, когда их оплетённые шершавым инеем верхушки сливались в одно сплошное белое море, заворожённому взгляду представал подёрнутый сиреневым маревом розоватых облаков горизонт, только-только начинающий боязливо золотиться в преддверии скорого рассвета. Кем-то заботливо зажжённый маяк четырёхконечной звезды, именуемой благоговейно солнцем, призывно разгорался всеми ослепительными красками подсвеченного янтаря, приветливо выглядывая из-за могучих силуэтов сосен, и его раскинувшиеся над миром острые лучи будто указывали во все стороны света, точно божественный знак, призванный стать главным ориентиром для страждущего сердца. Не то, чтобы повторяющаяся изо дня в день смена заката и рассвета являла собой какое-то великолепное зрелище, но и у этого неповторимого ритуала находились свои тайные почитатели, один из которых, особо преданный и терпеливый, почти всю ночь не сомкнул глаз, только бы иметь счастье лицезреть привычный ему цикл непрерывной жизни снова после того, как едва не был лишён этой редкой возможности навсегда. Восхитительное возрождение бессмертного солнца на этот раз представляло собой целую череду безмятежных, поистине завораживающих и незабываемых мгновений, среди которых каждый вздох, сделанный с любовью и непередаваемым наслаждением, выделялся каким-то осознанным и куда более глубоким смыслом, чем раньше, каждый промельк кратковременной тьмы под подвижными веками внушал досаду и разочарование, а любое шевеление отныне находилось под запретом, словно даже никому не слышное биение восторженного сердца могло разрушить упоительную идиллию воцарившегося кругом торжественного молчания. Никогда ещё самый обыкновенный, ничем не примечательный рассвет, который Бали-бею приходилось наблюдать неисчислимое количество раз, не нёс в себе столько таинственного значения и скрытой красоты и, хотя бесконечно очарованный представшим перед ним великолепием воин пока не догадывался об этом, предвещал ему скорые и неотвратимые перемены, как нарочно захватывая его дух выставленными напоказ глубинными истинами, которые обычному наблюдателю не дано было разглядеть в силу его душевной неопытности. Впервые почувствовав эту хрупкую, невидимую связь с окружающим его дивным миром, искренне поражённый собственными ощущениями Бали-бей с неожиданным для самого себя изумлением осознал, сколько же вокруг него творится необъяснимых чудес и как же на самом деле ему повезло стать полноправным обладателем такого бесценного дара как человеческая жизнь, чьи награды и настоящие богатства дано в полной мере оценить лишь тем счастливцам, которые уже находились на грани невосполнимой потери, но в последний момент каким-то волшебным образом возвращались с того света, однако не такими, какими были прежде, а просвещёнными и озарёнными новой мудростью, снизошедшей на них в тот самый миг, когда человек слишком близко соприкоснулся со смертью. Будто ставший с того злополучного дня покровителем совсем других идеалов, мыслей и желаний Бали-бей не мог самому себе объяснить происходящие внутри него необратимые перемены, но каждый раз, когда нечто, принадлежащее ему в прошлой жизни, вдруг куда-то исчезало, заменяясь чем-то более возвышенным и неизведанным, он чувствовал невероятную гордость за самого себя и беззаветную благодарность той высшей силе, которая позволила ему преобразиться до неузнаваемости вместе с ночным небом, над которым, как и в его сердце, вставало теперь новое солнце. До сих пор мало знакомое ему неудержимое воодушевление раззадорено толкало его вперёд навстречу новым тайнам и открытиям, однако, находясь в уютной, ни к чему не принуждающей власти занимающегося рассвета, он до последнего оттягивал момент своего ухода, будто ожидая чего-то особенного или просто не желая надолго отпускать от себя упоительное чувство тоскливого умиротворения и сладостного покоя, какое настигло его в один миг вместе с ощущением новообретённого равновесия. Как же тяжело и неохотно ему приходилось мириться с мыслью, что однажды придётся распрощаться с этим непринуждённым одиночеством, внутри которого он мог беззастенчиво любоваться зимним пейзажем, с особым вниманием слушая, как отзывается на это его пленённое сердце, однако в какой-то части его опьянённого сознания неугодливо зрело щекотливое подозрение, что вот-вот найдётся какой-нибудь весомый повод, вынудивший его сбросить с себя безвременное оцепенение и снова вернуться в реальность, какими бы вечными и безграничными ни казались ему мгновения желанной отстранённости. Уже довольно часто безвылазно погрязший в собственном отчуждении Бали-бей слышал вкрадчивый утончённый звук чужой воздушной походки, невесомым и будто бы навеянным непрошенной иллюзией шагам которой неизменно удавалось застать его врасплох, но каждый раз, когда призрачный нарушитель его личного пространства вот так внезапно и мелодично заявлял о себе, он не мог не поражаться внутренне тому, насколько складно эта летящая грациозная поступь гармонирует с перезвоном ледяных капель росы на ветвях деревьев, до какой степени искусно и аккуратно она дополняет гулкое эхо натянутых струн встревоженной тишины и с каким природным изяществом вливается в равномерное течение жизни, словно сама являлась чем-то обыденным и естественным среди шороха ветра, скрежета слипшихся друг с другом снежинок и колебания чужого присмиревшего дыхания. Кажется, ему не дано было познать эту тщательно скрываемую от него тайну, но больше, чем с замиранием сердца вслушиваться с незатейливый ритм знакомых шагов, Бали-бею нравилось осознавать, что всегда, где бы они ни появлялись, они неизменно направлялись к нему, преследуя какую-то свою возвышенную цель, и по спине его тут же начинал непринуждённо путешествовать чужой наблюдательный взгляд, призванный насытить бескорыстную жажду своего любования до того, как его ощутимое присутствие станет ещё более заметным. Догадывался беспечный обладатель столь умилительной дерзости о том, что давно имел неосторожность выдать себя этим неподдельным интересом, или нет, но Бали-бею не хотелось прерывать эту негласную, немало забавляющую его игру, так что и в этот раз он предпочёл притвориться глухонемым слепцом и предоставить подкрадывающейся к нему дикой кошке насладиться своим мнимым торжеством вплоть до того момента, когда не наступит пора сорвать друг с друга маски. И это время пришло, причём намного раньше, чем предполагал оцепеневший на краю обрыва воин, и вот он уже, сам того не ведая, охотно разделяет с незваным гостем обитель своего одиночества, втайне наслаждаясь столь досягаемой близостью чужого тёплого тела, ублажающим трепетом умело контролируемого дыхания и почти осязаемой вибрацией всевидящего сердца, главного источника жизни и самых сокровенных желаний, что тянули этих двоих навстречу друг другу так, словно когда-то они были тесно слитыми осколками единого целого. Испытавшему щемящий прилив тоскливой истомы Бали-бею даже не нужно было оборачиваться или отрывать невидящий взгляд от стремительно розовеющего горизонта, чтобы знать, что какая-то тягостная тревога гложет его старую подругу изнутри, пытливо терзая её проницательную душу, однако он терпеливо молчал, позволяя ей самой сделать выбор и решить, стоят ли эти переживания его бесценного внимания или лучше оставить эту угнетающую недосказанность между ними. — Ты уверена, что хочешь этого? — скорее по необходимости, нежели по собственному желанию озвучил Бали-бей мучающий его вопрос, словно возобновляя прерванную беседу. Но это действительно было так: тот самый судьбоносный разговор, в котором Кахин сообщила бею принятое ею решения, состоялся между ними глубокой ночью, когда все ещё спали, однако после того, как вся неотвратимость совершаемой несправедливости обрушилась на его ничего не подозревающее сердце, он так и не смог сомкнуть глаз до самого рассвета, неутомимо размышляя и в глубине души надеясь, что госпожа всё же передумает. — Я не могу отпустить тебя к ним совсем одну, к тому же, ты не обязана идти ради меня на такие жертвы. Поверь, я того не стою. — Я уже приняла решение, Коджа бей, — невозмутимо подтвердила его главные опасения Кахин на удивление спокойным и подозрительно смиренным голосом. — Мне не хочется напоминать тебе об этом, но всё же я была и остаюсь для тебя госпожой, а значит моя просьба отныне приказ. Отпусти меня. Ты знал, этот день придёт. Моя миссия здесь завершена, теперь я должна исполнить своё последнее предназначение — спасти твою жизнь. — Это просто смешно, — не сдержался от язвительного замечания Бали-бей, стараясь таким образом скрыть всю глубину охватившего его слепого отчаяния и невыносимо болезненного предчувствия того, что совершает трусливое предательство, своими руками давая Кахин право умереть и при этом, будучи не в силах сделать хоть что-то, чтобы помешать ей совершить такое безумие, сознательно отпуская её мысленно, но продолжая неистово цепляться за неё всем своим убитым существом. — Ты не должна так поступать, это неправильно. Если тебе плевать на себя, то подумай хотя бы обо мне и своей дочери. Она не переживёт, если с тобой случится самое страшное, а я как буду после этого смотреть ей в глаза? Как я жить буду с этим грузом на совести? Какой же из меня воин, если я позволю женщине прикрывать мою спину? — Звёзды сказали мне, что я должна уйти, — туманно отозвалась непреклонная госпожа, и вздрогнувшего от этих слов воина с неприятной отчётливостью поразило осознание собственной унизительной беспомощности перед неоспоримым могуществом стоящей рядом с ним женщины, которая могла повелевать самой судьбой, но при этом никогда не шла против её воли, даже если от этого напрямую зависело её будущее. — Я не могу противиться их зову, мой милый друг. Может, пока ты этого не чувствуешь, но на самом деле ты уже готов к тому, чтобы продолжить свой путь без меня. Я сделала всё, что от меня зависело, и вижу, что мои труды были не напрасны. Я безмерно горжусь тобой, отважный воин, и знаю, что ты справишься. И без того слишком редкое и поверхностное дыхание, будто намеренно удерживаемое в узде, обречённо прервалось, хлынув из стиснутых мучительной болью лёгких Бали-бея беспрерывным потоком невысказанных чувств и напрасных сожалений, и ослеплённое иссякнувшей надеждой сердце постыдно споткнулось и стремительно понеслось куда-то в порыве бессильной ярости и потрясённого неверия, будто жаждая догнать неумолимо несущееся вперёд жестокое время, что когда-то проявило чудеса щедрости, подарив воину несколько бесценных мгновений рядом с Кахин, а теперь демонстрировало всю свою демоническую сущность, вот так внезапно и неизбежно лишая его той единственной, ради которой ему не жалко было целого мира, не то, что собственной жизни. Ну почему судьба так несправедлива и безжалостна к его смелым желаниям? За что отбирает у него самый сокровенный смысл существования, зачем продолжает наказывать за совершённые грехи, заставляя его расплачиваться чужими жизнями? Всё его завидное хладнокровие мгновенно дало первую трещину, не выдержав столь мощного напора неразборчивых чувств и трудно объяснимых эмоций, и сам Бали-бей едва не запрокинул голову в чудовищном крике ненависти и отчаянной мольбы, одержимый праведным гневом и глубоко уязвлённый своей же слабостью. Все, кого он беззаветно любил всем сердцем, продолжали уходить от него, и ради чего? Ради какого-то призрачного предназначения, стремясь защитить его, а он, между тем, даже не просил их о такой услуге и сам был бы рад добровольно броситься под лезвие чужой сабли, чем просто стоять в стороне и беспомощно наблюдать за тем, как смерть забирает одного за другим его родных и близких. От всего творящегося в этом мире произвола Бали-бею хотелось поскорее положить конец всей этой череде бесполезных смертей и напрасно пролитой крови, однако под неопровержимым влиянием какой-то неподвластной ему силы он был вынужден признать, что оказался в плену чей-то коварной и хитроумной игры и просто не способен сопротивляться отведённой ему роли, хотя всеобщее стремление уберечь его жизнь от одинаково угрожающей всем опасности столь великой ценой уже порядком начинало выводить его из себя и приводило в ещё большее бешенство. Неужели никто из этих непризнанных героев не понимает, как тяжело ему осознавать свою вину за этими непрошенными жертвами? Неужели они не замечают, что своими благородными поступками превращают его существование в бренном мире в настоящий ад, наполненный бесполезным сожалением, мучительным стыдом и глубинным отвращением к самому себе? — Я не просил тебя жертвовать собой ради меня, Кахин, — из последних сил сдерживая закипающую в груди злость, простонал Бали-бей, и незримые когти горестного разочарования садняще стиснули ему горло, мешая вздохнуть. — Мне уже надоело, что все кругом пытаются умереть вместо меня, думая, что таким образом оказывают мне услугу. Меньше всего я ожидал от тебя такого предательства. — Я действительно хочу помочь тебе, это правда, — терпеливо пояснила Кахин, сохранив безупречное самообладание, что ещё больше взбесило Бали-бея. — Но кто сказал, что я собираюсь умирать? Османские воины ищут тебя, они уже совсем близко, и это мой шанс доказать тебе свою верность. Я постараюсь выиграть для тебя немного времени, чтобы ты успел укрыться в безопасном месте, а после заживу своей прежней жизнью и буду ждать от тебя новостей. — Ты не должна ничего мне доказывать, — с расстановкой прорычал Бали-бей, до боли стискивая пальцы двух сцепленных за спиной рук, помогающих ему держать безукоризненно выверенную осанку. — Я буду в большей степени тебе благодарен, если ты останешься рядом со мной вместо того, чтобы заниматься этими глупостями! — В тебе говорит гнев, вспыльчивый воин, — всё тем же раздражающе умиротворённым тоном заметила прорицательница, и исходящие от неё упругими волнами гибкие импульсы покровительственного величия чудесным образом приструнили расшатанное самообладание бея, выстужая накопившуюся в нём лютую ненависть. — Ты расстроен и огорчён, ты боишься потерять меня. Но я всегда буду рядом, старый друг, обещаю. Я никогда тебя не покину. Тщательно подавляемые до того момента унизительные слёзы с неожиданным ожесточением ударили в голову потерянному Бали-бею свинцовой тяжестью, скапливаясь под веками солёной влагой, и заострёнными лезвиями вражеских кинжалов вонзились в его безжизненно трепещущее сердце, отбирая у него последние силы в этом неравном противостоянии. Они душили его, изнутри царапая грудь непередаваемой болью, пульсировали в разбухших висках, лишая зрение былой остроты, и терзали его вмиг ослабевшее тело неудержимой дрожью, выставляя напоказ всю его постыдную слабость. Столько слов ему ещё нужно было сказать в присутствии пламенеющего над горизонтом раскалённого солнца, столько мыслей металось в его затянутом густым туманом оглушённом сознании, но ничто из этого было не способно достоверно передать его потерянное состояние, сопровождающееся скорбным ощущением неминуемого поражения и великой тяжестью непосильного бремени, что сулило ему одни лишь неизличимые страдания. Чувствуя себя совершенно опустошённым, раздавленным и побеждённым, Бали-бей как по сигналу развернулся к госпоже, сделавшей то же самое, и неосознанно подхватил её тонкие невесомые пальцы своими грубыми ладонями, с особой бережностью впитывая в себя их материнскую нежность и незаменимое тепло, по сравнению с которым даже жар летнего солнца казался ему морозным холодом. Густо пропитанные горькой истомой глаза Кахин, в лучах янтарного светила напоминающие навеки застывшие выразительные льдинки, мягко приласкали его сквозившей в них неподдельной гордостью, заманчиво переливаясь среди зимнего великопия роскошным богатством причудливых драгоценных камней, и с намёком на светлую тоску пытливо задержались на каждой чёрточке его напряжённого лица, словно хотели одновременно запомнить каждый его изгиб и отыскать в нём нечто бессмертное и близкое её существу, что могла видеть и понимать только она, без труда читающая все его самые потаённые выражения, словно открытую книгу. Щемяще улыбнувшись каким-то своим печальным мыслям, Кахин мягко высвободила одну руку из вожделенного захвата мужских пальцев и плавно поднесла её к изуродованной старым шрамом щеке Бали-бея, беспрепятственно прикасаясь к чувствительной коже так заботливо и невесомо, что по шее воина горячей волной спустилась дрожь невиданного наслаждения. Каким невероятно трогательным и успокаивающим было это прикосновение, но то, сколько скрытого смысла оно таило в себе, разомлевший Бали-бей понял только тогда, когда рискнул посмотреть в её объятые бурей разнообразных воспоминаний стеклянные глаза, изучающие его собственные, бездонные и холодные, с таким отчаянным рвением, будто стремились вытянуть оттуда всё, что так цепляло, манило и сводило с ума любого, кто когда-либо осмеливался в них взглянуть. — Ты так похож на своего отца, — хрипло прошептала Кахин с нотками возвышенного благоговения, и в глубине её проницательных очей тихой мышкой заворочилось скромное восхищение, неожиданно омолодившее её старческий образ. — Такие же глубокие, завораживающие глаза, тот же бесстрашный, решительный взгляд, то же выражение сдержанной непроницаемости и стального хладнокровия на суровом лице. Всё точно как в годы его юности. Опасная красота, которая тем и очаровывает, что никому не дано к ней подобраться. — Я не такой как мой отец, госпожа, — холодно и с отдалённой угрозой проронил Бали-бей в полголоса, наклоняясь к Кахин и нарочно выдыхая заботливо согретый для неё зимний воздух на её открытую шею. — Я не он и никогда им не стану. — Знаю, ты привык считать его бессердечным, — безмятежно улыбнулась Кахин, подаваясь к Бали-бею в ответ, так что боязливые потоки её глубокого дыхания незамедлительно нашли своё пристанище на его плотно сжатых губах. — Но я запомнила его совсем другим. Я полюбила его другим. И продолжаю любить по сей день. Поэтому мне так нравится смотреть на тебя, мой милый друг. Удивительно, как ты похож на него этим непоколебимым взглядом и чёткой линией мужественного подбородка. — Так вот, в чём дело, — устало вздохнул Бали-бей и даже попытался улыбнуться госпоже в ответ, но челюсти свело протестующим недомоганием, так что он ограничился только ласковым взглядом. — Ты любила моего отца всем сердцем, а он предпочёл тебе мою мать. Какая ирония. Если бы не давящая изнутри уничтожающая тяжесть обречённого смирения, что с каждым мгновением только сильнее разрывала окровавленное сердце воина на части, он бы непременно удивился очередной открывшейся спустя много лет тайне своей семьи, но оставшихся у него ничтожных сил не хватало даже на то, чтобы удерживать на лице каменную маску разрушенного вдребезги хладнокровия, которая, вероятно, лишь придавала его подавленному виду больше отталкивающей беспристрастности. Какое теперь имеют значение несбывшиеся мечты Кахин и испытываемые ею чувства к его покойному отцу, если совсем скоро ничего этого не будет? Прошло много лет, и теперь воспоминания об отце больше не вызывали в Бали-бее прежних противоречивых эмоций, лишь отзываясь какой-то приглушённой болью в самых недрах его души, но в остальном он оставался до неприличия равнодушен и замкнут для подобных разговоров, считая их пустой тратой времени на то, что уже никогда не вернуть. С чего вдруг Кахин решила заговорить с ним об этом? Неужели пытается подвести к чему-то более важному, что до этих пор тоже было скрыто от него под покровом страшной тайны? — Судьба обошлась с ним жестоко, — продолжала как ни в чём не бывало рассказывать Кахин, уставившись куда-то сквозь Бали-бея потусторонним взглядом. — Вероятно, таким образом она пыталась наказать его за то, что он вёл себя жестоко по отношению к своей семье. Пытался избавиться от своего старшего сына руками его младшего брата, намеренно раздувая между ними пламя заклятой вражды, но сам не заметил, как взрастил в своём младшем отпрыске ненасытную жажду власти. Самое печальное, что это и привело нашего легендарного воина к бесславной смерти от сильнейшего яда. — Значит, вот как Ахмед избавился от старика, — мрачно усмехнулся Бали-бей, не зная, как ему реагировать на эту новость, вся чудовищная сущность которой и так была ему известна ещё с далёкой юности. Его затопило необъяснимое смутное ликование, отдалённо напоминающее бесстрастное чувство насыщения после успешно осуществлённого возмездия какому-то давнему врагу. — Просто подговорил кого-то из воинов, чтобы он пропитал ядом полученные в бою раны. Умно. И никто ведь и не догадался, что бесстрашный и сильный Яхъя-бей, известный своей непобедимостью на поле боя, умер от яда. Поверить в смерть от боевых ранений такого прославленного полководца куда проще. Отец пригрел на груди змею и только Аллах уберёг его от роковой ошибки, заставив его указать в завещании моё имя. Не то бы вся власть перешла в руки моего безумного младшего брата. «— Эта власть должна быть моей! Уступи её мне добровольно, иначе закончишь так же бесславно, как наш отец, который был единственным препятствием на моём пути. Только я разобрался с ним, как появился ты, жалкий слабак, и разрушил всю мою безупречную игру!» — Я хотела бы вернуть тебе одну вещь, которая по праву должна быть твоей, Коджа бей, — вывел Бали-бея из вязкого омута пробирающих воспоминаний ласковый голос Кахин, и он с досадой отринул непрошенные мысли об отце и брате, вернувшись всем вниманием к стоящей напротив тёте. — Твой отец завещал её тебе после своей смерти вместе с поместьем, но по ошибке она оказалось у меня. Я хранила её все эти годы, чтобы передать тебе, и сейчас, мне кажется, самое подходящее время. Пусть это будет твоя память обо мне, хотя я и так причинила тебе достаточно, чтобы ты меня запомнил. Прежде, чем весь смысл прозвучавшей фразы добрался до изрядно измождённого бесконечными сюрпризами сознания Бали-бея, незнакомое предвкушение щекотливо заворочалось где-то в районе сердца, заражая подтянутое тело предательским возбуждением, и воин сам не заметил, как в приступе какого-то капризного ожидания подался вперёд, испытывая необъяснимое желание поскорее заиметь эту таинственную вещь в своих руках. В тот же миг в груди забурлило почти свирепое возмущение оттого, что эта столь важная и памятная частичка далёкого прошлого, оставшаяся, возможно, последней крупицей образа его отца в этом грешном мире, до сих пор не принадлежит ему, а он, её полноправный хозяин, впервые слышит о её существовании. Нечто упрямое и неистовое, больше напоминающее надоедливое нетерпение, пробудило в бее иступлённое стремление поторопить Кахин с ненужными церемониями, однако силой воли он сумел обуздать этот неуместный порыв и с присущим ему выдержанным интересом наблюдал, как госпожа с ненарочитой размеренностью запускает пальцы в складки своего пояса, нащупывая там маленький мешочек из заношенной ткани, и так же степенно, словно намеренно раззадоривая неусыпное внимание Бали-бея, вынимает оттуда какую-то небольшую вещицу, на вид увесистую и дорогостоящую, раз её понадобилось хранить в таком укромном месте. Только приглядевшись более пристально, изумлённый воин различил на протянутой к нему ладони Кахин Султан изысканно сверкающий на солнце крупное кольцо, ничуть не растерявшее своего величественного облика за минувшие годы, и тут же что-то восторженно и трепетно подпрыгнуло внутри искренне поражённого Бали-бея, когда он не без доли скорбного благоговения узнал в покоящимся в чужой руке украшении изумрудный перстень своего отца, который тот любил носить правом мизинце. Великолепный и наполненный горделивым изяществом, он предстал перед очарованным взглядом воина во всей своей красе, точно таким, каким он запомнил его с детства, разве что царственно возвышающийся в центре металлического обруча драгоценный камень гладкой огранённой формы несколько потускнел и почернел с течением времени, будто состарился вместе со своим прежним владельцем. Некогда яркий и насыщенный оттенок изумрудного нефрита почти полностью вытеснила глубокая витиеватая чернота затаившегося внутри него блестящего обсидиана, так что теперь по всей поверхности почти сплошь чёрного камня медленно расползалась объёмная дымка разлитых в его глубине чернильных теней, из-за чего казалось, будто она двигалась и меняла свою форму точно живая, завораживая взгляд и погружая пленённое воображение в густой омут беспросветного тумана. В бездонных глубинах этой изумительной тьмы легко можно бесследно потеряться, и залюбовавшийся столь дивной и безупречной вещью Бали-бей едва заставил себя вынырнуть на поверхность, чтобы наградить Кахин признательным взглядом. — Спасибо тебе, — самозабвенно прошептал воин, бережно поднимая холодный на ощупь перстень покойного отца с чужой ладони, и с силой сжал его в кулаке, с наслаждением почувствовав, как отшлифованная поверхность камня уютно устраивается в изгибе его пальцев, приятно охлаждая кожу. — Спасибо за всё, Кахин, и... Прощай, мой старый друг. Я никогда тебя не забуду. — Я не прощаюсь с тобой, Коджа бей, — недвусмысленно понизила голос госпожа, загадочно сверкнув глазами, и от этих слов Бали-бею стало немного спокойнее. — Я верю, что мы ещё встретимся, может не в этой жизни, но я найду тебя, и тогда ты послушаешь увлекательную историю любви одной слишком строптивой особы и одного скромного героя, который так жаждал завоевать её неприступное сердце. — Я буду ждать, — только и смог выдохнуть давящийся невыразимой печалью воин, стараясь возобладать над собственными неуправляемыми чувствами. Как оказалось, не его одного в эту томительно долгую секунду, такую важную и такую мимолётную, обуял этот необузданный порыв, но едва растерявшийся от избытка противоречивых эмоций Бали-бей успел произнести хоть слово, какая-то настойчивая, но поразительно мягкая сила увлекла его за собой в долгожданные нежные объятия, которые, он всей душой старался не думать об этом, скорее всего, обречены были стать для них обоих последними, ибо так долго и исступлённо, будто жаждая вобрать в себя незримую частицу не безразличного им существа напротив, они ещё никогда не прижимались друг к другу, вместе с тем стремясь оставить неизгладимый след окрепшей между ними привязанности. Справляясь с мимолётным головокружением от нахлынувшего внезапно вихря безграничной любви, Бали-бей без стеснения и былой робости соприкоснулся с грациозным станом госпожи всем своим трепещущим от рвущегося наружу отчаяния телом, словно стремясь слиться с ней воедино, и постарался растянуть неповторимые мгновения этой безопасной светлой близости на целую вечность и запомнить их во всех мельчащих подробностях, хотя он плохо помнил, что видел перед зажмуренными глазами, кроме уютной темноты, вдыхал ли он полной грудью опьяняющий аромат её душистой кожи рядом с шеей, неистово уткнувшись туда губами, слышал ли он над ухом её воркующее дыхание за бешеным грохотом крови в ушах и чувствовал ли взмокшими ладонями живительную энергию её жертвенного существа, пытаясь запечатлеть в памяти каждый гладкий изгиб её стройной фигуры. Как никогда наслаждаясь присутствием рядом другого живого создания, чьё неразборчивое сердцебиение ещё долго волнующей дробью дразнило его прочные рёбра, Бали-бей словно исчезал вместе с ней из реального мира, растворялся с ней в морозном воздухе, предрассветными сумерками растекаясь над горизонтом, и их мысли в этом мнимом уединении навеки переплелись крепкими нитями общих воспоминаний, взмывая к самому небу и уносясь куда-то в бесцельную вечность, где зародилось первое ответвление их тесно связанных судеб. Когда же пришла пора отпустить, наполняя новый цикл невыносимо болезненных мгновений обречённым смирением и беззаветной верой, Кахин отстранилась первой, не без сожаления обрывая своеобразную исповедь соединённых друг с другом тел, и отступила на несколько шагов, отдаляя от Бали-бея источник материнских тепла и защиты, окончательно лишая его покоя и не оставляя ему выбора, и вскоре единственным, что сохранилось от разорванных объятий, остались их слабо соприкоснувшиеся в воздухе подушечки пальцев вытянутых рук, через которые воин ещё продолжал подпитывать истерзанную душу волнами неземного умиротворения и тоскливого счастья. До откровения вожделенным взглядом он почти умолял её остаться, однако госпожа уже не смотрела в его сторону — её оставшийся вне досягаемости взор смотрел в будущее, поэтому безответно страждущему воину оставалось только бережно обнимать глазами её дорогой сердцу облик, отсчитывая ничтожные доли секунды до того момента, как они осознают, что больше тянуть нельзя, иначе им обоим будет сложно отпустить друг друга, а отпустить было нужно. Тонкие длинные пальцы Кахин плавно и неуловимо отстранились, когда её изящная рука медленно опустилась под разочарованным взглядом оставшегося на месте Бали-бея, и его омываемая встречным ветром ладонь томно повисла в воздухе, ещё надеясь напоследок ощутить чужое прикосновение, однако вытянутые в преподносящем жесте пальцы трогали лишь пустоту, стремительно и безжизненно остывая, и словно ещё желали позвать кого-то за собой, однако зов этот был одиноким и решительно безответным.***
Начало осени 1516 года, Семендире Разлитое по бескрайнему полотну зеркального неба тёмное золото тягучими водами безмятежной зари растекалось над утопающими в тусклой тьме владениями приспнувшего сада, где только начинала пробуждаться разморённая долгим сном ленивая жизнь, хотя находились и те немногие его обитатели, которым хватало дерзости хозяйничать в его глубинах в такой ранний час несмотря на всеобщее недовольство со стороны потревоженных столь бесцеремонным вторжением отдыхающих господ. Отчасти именно из-за этой страстной прихоти одного очень буйного посетителя, который на протяжении многих лет прерывал крепкие сновидения своих новоиспечённых подданных восторженным звоном острозаточенного клинка, становясь причиной их раздражённого ворчания по утрам, некогда безусловная и упоительно царственная тишина уже давно покинула это объятое относительным безмолвием место и растворилась в незыблимой вечности, бесславно изгнанная и всеми забытая, словно одно из сладостных наваждений умирающей ночи. Застывшие в невесомости кристальные слёзы, рассыпанные вдоль молочно-белого небосклона в виде бестелесных звёзд, постепенно таяли и безвременно исчезали в пустоте, не оставляя после себя ни следа своего былого присутствия, и вдохновлённо набирающие силу солнечные лучи, вкусившие терпкий плод безграничной власти, покровительственно исследовали представшее перед ними нечейное поле соблазнительной свободы, по-хозяйски сметая с него всё, что когда-то принадлежало другому правителю, но отныне было вынужденно подчиняться ненасытной жажде тщеславия горделивого светила. Лишь там, где сонно завозившаяся в своём укрытии густая тень ревностно сберегалась от посторонних глаз чуть присохшими кронами всё ещё по-летнему свежих деревьев, понемногу начинали распускаться ощутившие долгожданное тепло бархатные соцветия шипованых роз и девственные бутоны душистых тюльпанов и боязливо раскрывали утреннему миру свои ароматные серединки, вытягиваясь на стройных стеблях навстречу заботливым ласкам осеннего солнца, и с их умилительным пробуждением погружённый в ясные сумерки одинокий сад словно преобразился и стал выглядеть намного краше, хоть и по-прежнему ещё не удостоился чести быть замеченным самим небесным владыкой. Если бы витиеватые тропинки и устланные мелкой галькой дорожки дворцового парка ещё не застали своих первых гостей, что по обыкновению объявлялись здесь лишь ближе к полудню, заманчивая неприкосновенность столь непорочного обиталища могла бы разбавляться невинным щебетанием хлопотливых жаворонков и бодрящими трелями заливистых соловьёв, ублажая чужой слух, однако, вопреки этим наивным мечтам, едва подёрнутый первыми отголосками робкого рассвета свежий воздух испуганно дребезжал и благоговейно сотрясался от твёрдых смертоносных ударов начищенной сабли, чьё беспощадное лезвие без тени жалости оставляло на прозрачном полотне изорванной тишины незримые раны, и вскоре звонкое эхо этих неестественно грубых звуков приютилось в каждом уголке радушного пристанища и в каждом сердце его разбуженных обитателей, вселяя им непрошенный страх, тут же сменяющийся снисходительным осознанием. Как бы досадны ни были эти неудобства, никто не смел вслух жаловаться или непочтительно отзываться о беспардонном желании юного санджак-бея посетить аккурат перед восходом солнца дворцовый сад с целью попрактиковаться в искусстве владения оружием, и к тому же, вот уже несколько раз подряд он занимался любым делом не один, а под руководством важного гостя, чей густой бас, приправленный тихими нотками наставительной строгости, иногда примешивался к надсадным боевым крикам и своеобразной мелодии ударяющихся друг о друга тренировочных клинков. Рассеянно наглаживая мнительными движениями шершавую поверхность отпалированной древесины, что ещё была способна источать присущую ей душистую свежесть, Нуркан собственнически взирала с высоты вымощенного потемневшим дубом балкона на представшие перед ней красоты озарённого солнцем сада, полной грудью вдыхая приятную мешанину отрезвляющих утренних запахов. Со стороны любому беззастенчивому наблюдателю могло бы показаться, что надменная госпожа всего лишь с долей самоуправной гордыни любуется своими владениями под стать какой-нибудь царской особе знатного рода, однако на самом деле не знающий усталости и присутствия недавно прерванного сна невозмутимый взгляд несколько капризной девушки уже довольно долго с ненасытной жадностью и безмерным восхищением пристально лицезрел разворачивающуюся на песчаном клочке земли сцену тренировочного поединка, завораживая её мечтательное сердце невольным предвкушением. Неотрывно любуясь мастерски отработанными манёврами старшего брата, чью щуплую натренированную фигуру, облачённую в свободную рубашку, она смогла бы узнать даже в городоской толпе, Нуркан с переполняющим её неудержимым восторгом наблюдала, как ловко и грациозно он уворачивается от стремительных ударов, решительно и бесстрашно отражает чужие атаки, безупречно выполняя каждое задуманное движение, и с поразительной точностью переходит в наступление, с каждой новой попыткой всё неотвратимее приближая к себе победу. В силу далёкого расстояния и недостаточно ясной видимости разглядеть в таких же подробностях превосходную технику его соперника девушке так и не удалось, но зато она довольно чётко выхватывала из-под полога теней чужой широкоплечий силуэт, высокий и статный, чья по-королевски гордая осанка почему-то казалась ей смутно знакомой. Целиком и полностью поглощённая напряжённой атмосферой жаркой битвы, Нуркан не раз и не два ловила себя на соблазнительной мысли, что сама бы отдала всё на свете, лишь бы поменяться с братом местами и оказаться сейчас на поле боя против самого шехзаде, с которым ей, словно в насмешку судьбы, так и не посчастливилось как следует познакомиться. Какая-то высшая несправедливость явно не желала подпускать глубоко огорчённую такой неудачей госпожу к наследнику Османского трона, не давая им даже сойтись хоть единожды лицом к лицу, и Нуркан с растущим негодованием замечала, что с недавних пор всё внимание и вся поддержка стали доставаться одному лишь Бали-бею, а о ней словно все забыли, будто её и не существовало. Самое чудовищное осознание подлого предательства постигало болезненно уязвлённое самолюбие оскорблённой и униженной девушки тогда, когда она, вновь подброшенная на рассвете звоном сабель, выползала из комнаты на балкон, закутавшись в тёплую накидку, и уже с привычным ощущением притуплённой раздавленности замечала, что Бали-бей снова променял их традиционный утренний поединок на тренировку с шехзаде, бросив её в одиночестве и тоскливых размяшлениях о том, чем ей теперь заняться, чтобы убить это бесполезно потраченное время к полудню. Видеться они стали совсем редко с тех пор, как старший брат занялся своими обязанностями управляющего санджаком, и мало того, теперь даже свободное от работы и учёбы время он отказывался посвящать ей, предпочитая проводить его с шехзаде. Пусть ей не было известно, какими чарами этот заносчивый юнец — Сулейман, кажется, — приворожил к себе Бали-бея, но столь явное пренебрежение со стороны старшего брата уже порядком начинало раздражать её и выводить из себя, а каждый раз, когда она случайно видела их где-то вместе, её и вовсе переполнял закипающий в крови непримиримый гнев, тонко грачащий с безрассудной ненавистью. Да что этот Сулейман о себе возомнил? Как он смеет отбирать у неё брата и разрушать их тесные родственные узы? Надоедливая иголочка противной зависти обидно кольнула Нуркан в самое сердце, когда она увидела, как шехзаде взвешенным шагом приблизился к Бали-бею и дружески сжал его плечо, видимо, выражая похвалу за приглянувшийся ему приём, и она с досадой отвернулась, упрямо отгоняя предательские поползновения. Аллах всемогущий, неужели она ревнует? — Быстро же они сблизились, — непрошенно ворвался в беспорядочные хитросплетения её мрачных мыслей чей-то пасмурный недовольный голос, заставивший её непроизвольно вздрогнуть и испуганно заозираться. Однако беспочвенное напряжение почти мгновенно сменилось расслаблющим облегчением, как только блуждающий в тумане неизгонимых размышлений взгляд Нуркан мазнул по застывшему подле неё хмурому лицу Ахмеда, на котором томительной тенью поселилось явное пренебрежение. Оказывается, она уже успела забыть, что младший брат всё это время находился рядом с ней, и её мгновенно пронзило запоздалое раскаяние за собственную неучтивость. — Гляди, как смотрят друг на друга, ну точно сто лет знакомы. Перед исключительным обаянием нашего братца даже сам шехзаде не смог устоять. — Ну что ты такое говоришь, — с мягким упрёком возразила Нуркан как можно более непринуждённым и беспечным тоном, хотя получилось скорее устало и подавленно. — Просто они хорошо ладят, вот и всё. Бали-бей правильно делает, что не упускает возможности проводить с наследником больше времени. В будущем эти доверительные отношения могут заслужить ему хорошую службу. — Тебя это тоже злит, признайся, — с неожиданным напором поддел сестру неугомонный Ахмед, чем вынудил девушку неловко отвести глаза и предупреждающе нахмуриться. — Бали-бей совсем забыл о нас, тебя-то для него почти не существует. Если так пойдёт и дальше, он точно рано или поздно избавится от нашего присутствия, например, вышлет из поместья, чтобы мы не путались под ногами. Мы не можем позволить ему так обращаться с нами, мы ведь тоже дети Яхъи-бея, разве не так? Чем мы хуже него? — Мы ничего не можем с этим поделать, — стараясь сохранять безучастное выражение лица, покачала головой Нуркан, боясь даже самой себе признаться в том, насколько точно слова брата соответствовали её собственным мыслям, которые она так настойчиво пыталась загнать поглубже в своё сознание. Выходит, не ей одной кажется, будто Бали-бей слишком сильно изменился? — Теперь Бали-бей не просто наш брат, он наш санджак-бей. Мы должны с уважениям относиться к его желаниям. Он в праве проводить время с кем захочет и когда захочет. Жестоко обманутое и безвольно приструнённое непростительной обидой сердце Нуркан ожидаемо отозвалось на столь правдивое высказывание заунывным стоном угнетающей тоски, однако она решительно выдворила всякие неугодные мысли об этом прочь из своего разума, в очередной раз напомнив себе, что любые перемены неизбежны и требуют беспрекословного смирения. В конце концов, ей давно пора возрослеть и перестать вести себя как избалованный ребёнок, которому вечно не достаёт чужого внимания. Однако Ахмеда, похоже, такой ответ не очень устроил, поскольку он вдруг решительно сжал обеими руками поникшие плечи девушки, настойчиво разворачивая её к себе, и склонился над ней, проникновенно пробираясь в самую глубину её тёмных глаз своим убедительным взглядом, будто желал изгнать оттуда все тревоги и сомнения. Несколько удивлённая таким нетерпеливым порывом с его стороны Нуркан не сопротивляясь, испытав нечто, близкое к незатейливому интересу, однако с её лица не исчезла настороженность, с какой она выжидающе изучала выразительный профиль Ахмеда, очаровательно дополненный небрежно спадающими ему на высокий лоб отросшими чёрными кудрями, которые совсем не вязались с припавшей к переносице линией его густых бровей. Было видно, что он собирался донести до неё что-то очень важное, и это его непоколебимое намерение незаметно усыпило в ней всякое предчувствие подвоха, хотя какая-то неприятная мысль об этом продолжала ворочиться где-то внутри, вынуждая её преждевременно затаить дыхание. Что-то здесь было не так, Ахмед явно чего-то не договаривал, нарочно умалчивая о самом главном, и в одержимое подозрениями сознание Нуркан невольно прокралась неприятная догадка, что весь этот запретный разговор был затеян с одной целью — сделать её пособником какого-то преступления, причём такого, какой должен был открыть брату дорогу к власти, с недавних пор представляющей для него самую великую, но пока недоступную ценность. — И что, мы так и будем сидеть сложа руки и позволять ему так унижать нас? — заговорщически понизив голос, горячо выдал Ахмед, с какой-то незнакомой одержимостью заглядывая в растерянные глаза обескураженной Нуркан. — Пойми, мы не можем и дальше закрывать глаза на эту несправедливость. Однажды он уже чуть не прикончил меня, а что будет потом? Он превратит нас в своих рабов, а то и вовсе прогонит прочь, как только мы перестанем приносить ему пользу! Если мы объединимся и будем действовать сообща, он поймёт, что нас нельзя сбрасывать со счетов, и тогда мы снова будете проводить всё время вместе как раньше. Мне только нужно твоё согласие, сестра. Ты готова перейти на мою сторону? — У нас нет никаких сторон! — взорвалась Нуркан, отшатнувшись, и воззрилась на Ахмеда отчаянным взглядом, в котором сквозило плохо скрытое разочарование. Она снова оказалась права, её самые страшные опасения подтвердились, как она того и ожидала, но почему же теперь ей так больно смириться с тем, что её собственный брат вот так просто хочет использовать её обиду на Бали-бея ради личной выгоды, нисколько не заботясь о её чувствах? — Он твой брат, не забывай об этом, в ваших жилах течёт одна кровь! Прошу, одумайся, перестань гнаться за тем, что тебе никогда уже не получить! И не вмешивай меня в это, хорошо? Для меня вы оба равны, я люблю и уважаю вас одинаково, я не хочу выбирать между вами. Всё, чего я хочу, это жить наконец в мире и согласии одной дружной семьёй. — Я думал, ты поймёшь меня, но, как видно, ошибался, — пугающе холодно и отстранённо процедил Ахмед, словно бы не слушая, и отступил от Нуркан на несколько шагов, свысока обжигая её ледяным взглядом, по дну которого стальным лезвием полоснуло ожесточённое презрение. Впервые став заложницей этого незнакомого, до дрожи острого и уничтожающего взора, будто вмещающего в себе всю скопившуюся вокруг них внезапную отчуждённость, Нуркан не смогла заставить себя пошевелиться, чувствуя, как её плечи, несмотря на тёплую накидку, сковывает цепким ужасом, а дыхание в приступе слепой паники прерывается, так что от захлестнувшего её дурного предчувствия она едва не потеряла сознание и только сильнее вцепилась в деревянные перила террасы, не ощущая недомогания в напряжённых пальцах. — Знай, тебе придётся ответить за это предательство, вам всем придётся ответить. Я так просто не отступлю, я добьюсь того, что по праву должно быть моим, чего бы мне это ни стоило. Я не хотел этой вражды, поверь мне, и я всегда буду ждать тебя, если ты передумаешь. Однако помни: если ты не со мной, значит, ты против меня. Третьего не дано. — Почему вы просто не можете забыть старые обиды и жить мирно? — чуть не плача от безысходности, простонала Нуркан, едва не теряя контроль над рвущимися из груди противоречивыми чувствами. — Кому от всего этого польза будет? Не хочешь думать обо мне, так подумай о матери! Знаешь, какой это для неё удар будет? Она только оправилась после смерти отца, ваша бессмысленная вражда её убьёт! Казалось, нескрываемая мольба, просачившаяся в высоком голосе Нуркан сквозь исступлённую беспомощность, на краткий миг достигла чувствительных струн в неприступном сердце Ахмеда и даже затронула его за живое, однако так ей привиделось лишь на секунду, а после приятные черты его ещё совсем юного лица неистово ожесточились и зловеще потемнели под натиском снизошедшей на него мрачной решимости, которая прежде была девушке совсем не знакома. С опустошённым холодом внутри она осознавала, что больше не узнаёт своего весёлого болтливого брата, чья ослепительная улыбка всегда являла миру две умилительные ямочки на его щеках, перед ней словно стоял совсем другой человек, жестокий и неумолимый, одержимый какой-то призрачной жаждой мести и совершенно безумный. Это был не её задорный неунывающий Ахмед, с которым она так любила шалить и развлекаться, не ему принадлежали эти пустые, безжалостные глаза, смотрящие на всё вокруг с надменным превосходством, не его был этот тяжёлый, принижающий взгляд, такой свирепый и ненасытный, что кровь стыла в жилах, не мог он в самом деле смотреть на неё с хищным оскалом на губах, как на своего заклятого врага, никогда бы он не стал говорить ей такие ужасные вещи и при этом быть увереным, что провозглашает неоспоримую истину. Когда же она успела потерять своего любимого младшего брата, способного одним словом обратить неприятный инцидент в нелепую шутку и поразить знатных чиновников своими выдающимися умственными способностями прирождённого стратега? Когда он успел из жизнерадостного подростка превратиться в опасную тень своего отца и сделать неутолимое стремление к возмездию новым смыслом своего существования? И что теперь должна сделать она, Нуркан, чтобы не допустить непоправимого? Из последних сил сдерживаясь, чтобы не закричать во весь голос от невыносимого страха перед будущим, девушка в потрясённом оцепенении провожала удаляющуюся спину Ахмеда разбитым взглядом, как никогда болезненно ощущая собственную унизительную беспомощность, и устало привалилась худым плечом к деревянным опорам террасы, чуть сползая вниз по шершавой поверхности. Весь минувший разговор до сих пор не укладывался в её голове, в ушах угрожающим эхом скрежетали ранящие слова Ахмеда, сказанные резко и без сожаления, взмутнённый круговорот её разбегающихся в испуге мыслей не давал здраво размышлять и объективно оценивать ситуацию, так что, даже оставшись в одиночестве, она ещё долго приходила в себя после случившегося, не зная, за что хвататься и с чего начать, чтобы не дать обоим своим братьям наделать глупостей. Как так вышло, что теперь она оказалась меж двух огней, в центре назревающей борьбы за власть, она до сих пор не могла понять, но зато отчётливо знала одно: нужно действовать, причём немедленно, пока возненавидевшие друг друга братья не задались целью убрать соперника с поля боя путём кровавых интриг. Может, госпожой ей уже не стать в силу столь скверного и неуправляемого характера, и воином уже никто в здравом уме её не сделает, однако теперь, когда Нуркан впервые за долгое время набралась неотступной решимости вернуть обитателям поместья Семендире утраченный покой, она могла заняться тем, что всегда получалось у неё лучше всего остального, — восстановлением мира и равновесия между наследниками знатного рода, потому что без неё всему безмятежному и спокойному будущему, о котором она долго мечтала, навсегда придёт конец. Никто не смог бы справиться с этим лучше неё, и чем больше Нуркан проникалась этой бесстрашной мыслью, тем легче ей становилось на душе, несмотря на то, что внутри ещё всё холодело и сжималось от животного страха, словно плотоядный взгляд Ахмеда продолжал незримо преследовать её повсюду и в эту самую минуту пристально наблюдал за ней, возбуждая в сердце неукротимый приступ ледяного ужаса.