«Когда люди, желая ссоры, не ждут ее, она и не последует; когда они ждут ее, не желая, она случится непременно». Василий О. Ключевский
Ровно скошенное с одного края зыбкой линией высившихся на горизонте сосен тусклое солнце с каким-то боязливым стеснением подкрадывалось к склону крутого обрыва, слизывая морозную влагу с застывших на его границе искристых сугробов, и затейливо, словно следуя капризной прихоти рисующего картину художника, очерчивало причудливые линии двух замерших на вершине холма неподвижных силуэтов, словно по какой-то фантастической задумке рассеиваясь за их ровными спинами бледным ореолом туманного свечения. Их гордые, царственные тени, чётко подброшенные на пологий рельеф окружающей их местности, незримо сливались с коренастыми фигурами осёдланных ими безликих жеребцов, чья чистая шкура сыто лоснилась в свете зимних лучей, и несколько искажённо и весьма отдалённо передавали все выдающиеся особенности броской внешности своих бестрепетных владельцев, лишь в общих чертах демонстрируя несгибаемую решительность в их одинаково строгой осанке, но зато довольно метко обозначая, кого из них, в равной степени имеющих при себе холодное оружие, всё же стоит считать женщиной, а кого — преданно сопровождающим её в этом опасном деле мужчиной, призванным защищать бесстрашную особу от смертельной угрозы. Раскинувшаяся перед их пытливыми взорами безмятежная долина встретила путников обманчиво благосклонной тишиной, словно нарочно пытаясь сбить их с толку, однако научившаяся безошибочно отличать ложь от правды Кахин была далека от того, чтобы наивно повестись на эту соблазнительную иллюзию, как бы сильно ей ни хотелось вернуть те безмятежные времена, когда она могла без подозрения и страха гулять по знакомым местам, не ожидая внезапного нападения и не утруждая себя необходимостью при малейшем шорохе опускать руку на эфес сабли, с которой она с недавних пор почти никогда не расставалась. Было что-то досадное и неправильное в том, чтобы лихорадочно озираться при каждом шаге среди родного леса, что прежде она с гордостью величала своим домом, и угнетающее предчувствие чьего-то чужого присутствия лишало её покоя, неотступное ощущение посторонней слежки доводило до ужаса, а некогда приятное и заманчивое одиночество отныне превратилось в жестокую пытку и скорее походило на весьма проверенный способ самоубийства. Окрепшая паника преследовала старую целительницу даже в её собранных мыслях, грозя лишить надёжного самообладания, и разрастающийся внутри беспокойный страх стискивал материнское сердце когтями лютой тревоги, но боялась она не за себя, а за тех, кого ей пришлось оставить на неопределённый срок, чтобы найти подмогу. Из головы её всё не шёл благородный, мужественный образ отважного Бали-бея, чьи бездонные глаза напоминали ей два обсидиановых неба в беззвёздную ночь, в груди тоскливо тянуло при воспоминании о Раките, которая, вероятно, чуть не сошла с ума, узнав, какое безумие затеяла её мать, однако она, как и все остальные, знала лишь то, что было нужно самой Кахин, в сознании которой зрели совсем иные намерения, подкреплённые твёрдой решимостью исполнить свой священный долг. Утешала призрачная надежда, что всё задуманное ею воплотится в жизнь без затруднений и разочарований, и тогда, с позволения Аллаха, она снова вернётся к Бали-бею и Раките, осчастливив их своим внезапным возвращением, скажет им, что простились они с ней напрасно, и снова будет с ними рядом как раньше, до самого конца... Успокаивающая мысль об этом придавала ей сил, вселяла веру и безграничную смелость, так что переполненная азартным нетерпением султанша в какой-то момент не выдержала и всё-таки бросила проницательный взгляд на сопровождающего её Волчьего Следа, отправившегося с ней в путь по настоянию Бали-бея. Глубоко тронутая такой заботой Кахин не стала прерятствовать, хоть и была уверена, что такие меры излишни, и лишь покорно позволила племяннику проявить о ней дражащее беспокойство, внутренне уже представляя себе его реакцию, когда он узнает, что путь её в действительности с самого начала пролегал не к логову османских солдат, а в куда более безопасное место, где она надеялась отыскать поддержку. Теперь их было двое — она, опоясанная мужским оружием стройная женщина верхом на покладистом скакуне, и он, мощный, статный, суровый воин, хладнокровный и беспристрастный в напряжённом лице, широкоплечий и осанистый в натренированном теле, бдительный и бесстрашный рядом с ней, точно преданный волк в человеческом обличии. И такой молчаливый. Подле него взбудораженное воображение госпожи почему-то посещали самые неожиданные воспоминания, к которым она не возвращалась много лет, и касались они её верного мужа, русского светловолосого офицера, так похожего на её замкнутого спутника своей сдержанной решимостью и беспрекословным доверием, что, казалось, даже внешне между ними проскальзывало какое-то невероятное сходство, будто её возлюбленный снова очутился рядом с ней в образе немногословного воина, чтобы оберегать её и защищать от злого умысла. «Не переживай за меня, милый. Я справлюсь. Прегляди за нашей дочерью, пожалуйста. Не оставляй её одну». Увлёкшаяся беспардонным изучением чужого экзотического профиля Кахин не сразу заметила, что укрытая белоснежным ковром земля под копытами её жеребца пугливо задрожала, точно пытаясь предупредить её о назревающей опасности, и прежде, чем она или её сопровождающий успели изготовиться к бою с возможными неприятелями, из редкого подлеска, окутанного спутанными тенями минувшего рассвета, бурой волной хлынули приникшие к мощным шеям своих скакунов русские воины, которых госпожа с облегчением узнала по традиционной военной форме, облегающей их крепкие тела, и по тому, кто возглавлял их небольшой отряд, насчитывающий примерно два десятка воинов, имеющих при себе оружие. Восторженный и потаённо нежный взгляд её мгновенно зацепился за выделяющуюся среди общей массы подтянутую фигуру зеленоглазого Кира, чьи осветвлённые волосы отливали белым золотом под прямыми лучами морозного солнца, и с незабвенным любованием провожал его ненасытным вниманием до тех пор, пока опытный всадник, расслабленно восседающий на быстроногом жеребце, не приблизился к подножию склона, уводя за собой своих людей. Видимо, он заметил чужаков ещё издалека, поскольку предусмотрительно сжал пальцами рукоять убранного в ножны клинка, и выжидающе остановился прямо напротив Кахин, поднимая на неё враждебно-требовательный взгляд, броско изучающий её в бесцеремонной манере через сощуренные веки. Под метким прицелом этого повелительного взора, совсем ей не знакомого и до дрожи её пугающего, Кахин на краткий миг усомнилась в успехе своей затеи, однако неизменно надёжное и успокаивающее присутствие рядом Волчьего Следа, расчётливо выступившего вперёд при появлении незнакомца, странным образом вернуло ей прежнее хладнокровие, и внутренне она даже была благодарна этому мрачному сосредоточенному воину за то, что он не стал задавать вопросов и действовать без её приказа. На этот раз им следовало воздержаться от агрессии и открытой враждебности, чтобы не спугнуть столь невероятную удачу, добровольно прыгнувшую им в руки, поэтому Кахин решила взять заботу о Кире на себя, тем более, что она хорошо его знала и не сомневалась, что ей не составит труда переубедить его в правильности принятого решения. Вот только сам Кир вёл себя весьма странно и слегка вызывающе, словно намеренно старался оттолкнуть любезно улыбнувшуюся ему целительницу своей непривычной надменностью, однако госпожа мастерски сделала вид, что не замечает посылаемых в её сторону ожесточённых намёков, и смело, с присущим ей гордым величием, спустилась вниз со склона в сопровождении Волчьего Следа, пытаясь при этом не разрывать устоявшуюся между ними зрительную связь, через которую она безуспешно стремилась убедить Кира в отсутствии какой-либо угрозы с её стороны. Изначально она решила, что это появление незнакомого мужчины рядом с ней насторожило её старого друга, однако даже тогда, когда она сократила последнее расстояние между ними и протянула руку, намереваясь коснуться родного лица, русский солдат с хмурым видом отпрянул подальше, а его подчинённые все как один схватились за сабли, даже не дождавшись соотетствующего приказа. Стараясь не показывать, насколько сильно подобная отстранённость задела её материнское существо, Кахин покорно осталась на месте и лишь незаметно спрятала увесистые ножны в складках своего одеяния, не желая подавать новых поводов для враждебности. Всё же она пришла сюда не за тем, чтобы сражаться. Она пришла просить о помощи. — Я знаю, зачем ты пришла, — без тени дружелюбия или былого доверия резко бросил Кир, и его пропитанный скрытым гневом грубый голос неистово прорезал уплотнившийся от напряжения воздух, сделав его ещё более колючим и удушливым, так что у госпожи перехватило дыхание. — Будешь умолять меня помочь вам выбраться из этой западни и снова перейти на вашу сторону. Ты, как и твоя наивная дочь, считаешь меня предателем, хотя сами вы ничуть не лучше меня. Я хотя бы не стал связываться с бродячим разбойником и помогать ему в его грязных делах, за которые его давно следовало бы казнить. — Что ты знаешь о нём? — тут же спросила Кахин, хватаясь за хвост ускользающей от неё нити неожиданного разговора, который с самого начала принял совсем не такой оборот, какой она ожидала. Предательская растерянность выбила из её сознания нужные мысли, и на одно страшное мгновение она даже забыла, зачем пришла на самом деле и ради чего рискнула своей жизнью, солгав Бали-бею и Раките. — Он и есть тот самый преступник, за которым охотятся османские воины, — угрожающе понизив голос, оскалился Кир и наклонился вперёд, позволяя наползающиму на него сверху сумраку затмить его необыкновенно ясные глаза зловещей тенью назревающего коварства. У Кахин кровь застопорилась в жилах, но она заставила себя остаться на месте, не дрогнув в плену чужого полотоядного взгляда, и лишь позволила смутной тревоге неумолимо подтачивать изнутри её хвалённую выдержку, которой едва хватало на то, чтобы не выдать себя. — Я с самого начала знал, что с ним не всё чисто, но теперь убедился в этом окончательно. Знай, я не остановлюсь, пока лично не обезглавлю этого подлого труса своим клинком и не отберу у него мою Ракиту! Отныне он мой заклятый враг, и все, кто хоть как-то его поддерживают, с ним заодно. И какая удача, что мне на глаза попалась ты, Марфа. С тебя-то я и начну. Турецкий султан щедро вознаградит меня, когда я приведу к нему того, кто сможет вывести его на след этого беглеца. — Жажда мести затуманивает тебе разум, — низко пророкотала Кахин, окинув не знакомого ей Кира предвзятым взглядом сверху вниз, не скрывая охватившего её горького сожаления. — Ты стал рабом собственных тщеславных желаний, не видишь, что идёшь опасной тропой, которая приведёт тебя к бесславному концу! Но ещё не поздно опомниться и ступить на путь истины и благородства. Я даю тебе последний шанс выбрать другую сторону и поступить правильно как подобает настоящему воину. Если же ты не одумаешься, я буду вынуждена защищать тех, кто мне дорог. Ты и пальцем не посмеешь тронуть Игниса и Ракиту, пока я жива. В ответ на этот тонкий намёк, сочетающий в себе предупреждание и умело скрытую угрозу, Кир лишь дерзко хмыкнул, с откровенным презрением поморщившись, и внезапно запрокинул голову в безмятежное небо, оглашая кратковременное безмолвие леденящим душу злобным смехом. Гнилостные вибрации этого противного хохота прочно засели в объятой непрошенным страхом груди Кахин, наполняя её обманутое существо невольным отвращением, и ей стоило огромный усилий сохранить невозмутимую маску мнимого самоконтроля, на которого она и без того возлагала слишком много надежды. По тому, насколько жалостливым взглядом он скользнул по ней после неожиданного приступа неуместного смеха, госпожа поняла, что воин не воспринял её слова всерьёз, слишком уверенный в своём превосходстве, и снова ей пришлось призвать на помощь всю свою выдержку, чтобы не дать ему повода заподозрить её в непозволительной слабости. Больше всего её поразило то, насколько чувствительны оказались потаённые глубины её сердца к ранящим словам Кира, и осознавать эту нерушимую зависимость было гораздо неприятнее, чем пытаться её побороть, хотя Кахин продолжала искренне верить в благоразумность русского воина, упрямо не замечая того, что эта беспочвенная вера покидала её с каждой секундой. Глубоко уязвлённая госпожа чувствовала себя обманутой и преданной, и это оскорбительное ощущение оказалось столь непримиримо, что в какой-то момент она испытала мощный прилив необузданной ярости, почти затмивший её светлый разум бесконтрольной тягой к восстановлению утраченной справедливости. — А они знают, что ты здесь? — насмешливо усмехнулся Кир, издевательски раздвинув тонкие губы в наглой ухмылке. — Или ты наплела им очередную сказочку о том, какая ты смелая и самоотверженная, чтобы они не додумались искать тебя? Какая жалость. Значит, придётся сначала разделаться с тобой, а потом уж мне никто не помешает отомстить этому османскому отродью за нанесённое мне оскорбление. Чем разделить с ним эту печальную участь, могла бы вместо того, чтобы мешать, помочь мне его уничтожить. — Только через мой труп, — разборчиво и с тихой угрозой в стальном голосе прошипела Кахин и одним движением обнажила саблю, безжалостно обрубая последние струны истончившейся тишины. Всё это время молчаливо стоящий за её спиной Волчьий След как по приказу высвободил собственное оружие, оглушив её пронзительным звоном, и выступил вперёд из-за её плеча, загораживая своим мускулистым телом от ощетинившихся воинов. Не успела Кахин моргнуть и глазом, как свирепые солдаты Кира один за другим начали нападать на них, однако никто из этих отчаянных храбрецов так и не успел добраться до неё, прежде сражённый смертоносным ударом защищающего её воина, чья могущественная сила в тесной связи с неистовой яростью придавали ему пугающее сходство с озверевшим волком, готовым до последней капли крови защищать свою самку от наглого молодняка. Вскоре в глазах у неё начало рябить от разбегающихся во все стороны ослепительных искр, голова гудела и раскалывалась от тяжёлого дребезжания металла, истоптанный лошадиными копытами снег смешался с тёплой кровью умирающих каждое мгновение солдат, а Волчьий След всё не останавливался, с лёгкостью отбиваясь от подлых атак и постепенно украшая визжащее и стонущее поле битвы отрубленными головами с застывшими на одном месте стеклянными глазами и мёртвыми телами с множеством смертельных ран, оставленных его беспощадным клинком. Изумлённо попятившись, когда к ногам одичавшей от запаха крови лошади в очередной раз подкатилась отсечённая конечность какого-то воина, Кахин вскинула на своего бесстрашного защитника заворожённый взгляд, отыскивая в кругу наседающих на него противников знакомые льдистые глаза, охваченные непримиримым огнём исступлённого гнева, и внезапно с невиданной решимостью осознала, что больше не может оставаться в стороне, пока он сражается за них двоих, жаждая вернуть долг Бали-бею и своему погибшему товарищу. С воинственным криком пришпорив повизгивающего жеребца, вооружённая целительница ринулась в самую гущу битвы, на всём скаку пронзая выбегающих ей навстречу воинов заострённым лезвием и не обращая внимания на протестующую боль в ведущей руке, вынужденной взять на себя непосильное бремя отнюдь не женского призвания. Её разгорячённое праведной ненавистью лицо омыла жгучая волна удушливого напряжения, смешанного с омерзительным смрадом крови и лошадиным потом, в лёгкие беспрепятственно проник отравленный дух греховной вражды, сжимая сердце едким чувством вины, в глазах щипало и разъедало от безысходности, но она не смела останавливаться, прекрасно осознавая, что эта опрометчивая слабость будет стоить ей жизни. Совсем не созданная для того, чтобы убивать, она была вынуждена отстаивать свою честь наравне с мужчинами, движимыми какой-то своей выгодой, и всего за несколько мгновений из милосердной целительницы превратилась в безжалостного воина, способного с безупречной осанкой держаться в седле во время бешеного галопа и при этом разить саблей человеческую плоть, показавшуюся ей как никогда уязвимой, как и скрытая за ней хрупкая жизнь этих несчастных, что на её глазах слишком легко и быстро вытекала из растерзанных тел. Повсюду были кровь, страдания и чудовищные крики мольбы, от которых у неё кружилась голова, и всё это с такой живостью напомнило ей один из её последних снов, увиденных ею накануне, где она вот так же точно сражался с незримыми врагами, слышала плач, чужие пронзительные голоса, видела алые реки смерти и задыхалась в их липких водах, чьи неумолимые волны утягивали её на дно в пустынную темноту, что Кахин ощутила знакомый неизгонимый холод внутри, пробивший её на озноб несмотря на избороздившую её кожу жаркую испарину. Подстёгиваемая каким-то дурным предчувствием госпожа замедлила рысь взбунтовавшегося жеребца, судорожно оглядываясь, и наконец столкнулась выискивающим взглядом с ледяными глазами Кира, смотрящие на неё с таким презрением, словно она была ходячим мертвецом, восставшим из своей могилы. Почти целую вечность они неотрывно сверлили друг друга ожесточёнными взорами, не замечая бушующей вокруг битвы, и затем Кир первым сорвался с места, поднимая саблю, и понёсся прямо на неё, совершенно безумный и неузнаваемый, полный решимости пролить невинную кровь, одержимый жаждой чужой смерти, её смерти, не оставивший ей иного выбора, кроме как яростно защищаться. Их не сравнимые по силе клинки с оглушительным дребезгом сцепились в душном воздухе, расталкивая в стороны упругие импульсы громогласного эха, и с взаимным упорством навалились друг на друга, создавая отвратительный скользкий скрежет стали, который за время сражения уже успел приесться утончённому слуху Кахин и теперь нисколько не отвлекал её от главной задачи. Несмотря на то, с какой безумной ненавистью Кир оттеснял её назад своим весом, нависая над ней угрожающей несокрушимой скалой, госпожа по-прежнему не чувствовала в себе достаточно бесчеловечной ярости, чтобы убить его первой, поэтому как могла старалась утомить его беспрерывным соперничеством, надеясь, что естественная людская слабость ещё оставалась ему знакомой. Когда неприступное давление чужого меча сделалось поистине невыносимым, почти выжимая из неё оставшиеся ничтожные капли угасающей энергии, Кахин вцепилась в саблю двумя руками, подавляя надсадный стон от ноющей боли в перетруженных мышцах, и вскинула на приблизившегося к ней почти вплотную Кира свирепый взгляд, со всем переполняющим её холодным разочарованием всматриваясь в его отчуждённые бездушные глаза, отныне принадлежащие жестокому убийце. Ничего, что было ей так дорого в прежнем Кире, в них уже не осталось; всё уничтожила испепеляющая жажда мести, и от мучительного осознания собственной беспомощности перед этими необратимыми переменами Кахин захотелось вырвать из груди своё плачущее сердце, чтобы впредь не подвергать себя таким нестерпимым страданиям. По согнутым в локтях тонким рукам прошла предательская дрожь, отразившись на мрачном лице Кира торжествующей усмешкой, верхняя часть корпуса опасно качнулась назад, едва не выводя напряжённое тело из равновесия, но сил на то, чтобы выпрямиться, с достоинством ответить на нескрываемую жестокую насмешку в глазах напротив у Кахин уже не осталось, как и не осталось былой ярости, что словно испарилась под зимним солнцем, поселив внутри одну лишь равнодушную пустоту. Столько лет она боролась, не щадя жизни, стойко сносила все удары судьбы, но всё же не смогла выстоять против своего названного сына, не смогла остановить его и защитить своих детей, не смогла выполнить данное самой себе слово и привести им подмогу. Обречённое признание грядущего поражения вспышкой молнии ослепило блуждающие мысли завалившейся назад Кахин, и все ощущения внезапно покинули её измождённое существо, лишив её возможности чувствовать свои руки, онемевшие пальцы и искажённое от внутренней боли лицо, по которому, она точно это знала, безвольно катились остывающие на морозе слёзы беспредельного сожаления. Может, именно поэтому она не смогла почувствовать, как плоское лезвие чужого клинка с лёгкостью вошло в её плоть где-то под рёбрами, беспрепятственно разрывая шёлковую ткань одежды, резко пронзая стянутые напряжением мышцы, и так же безболезненно проступило острым концом со стороны спины, изуродовав стройное женское тело насквозь, заливая мёрзлую землю, жёсткое седло и подол её наряда священной кровью Династии, омрачая приглушённый свет солнца невидимой тенью близкой смерти, по-хозяйски изгоняя из него невесомую жизнь, что до последнего продолжала отчаянно цепляться за награждённое ею самоотверженное существо. Вмиг растерявший свои былые очертания и краски мир стремительно полетел куда-то вниз, с громким грохотом опрокинувшись набок, обречённо угасающий взгляд ещё успел без всяких мыслей и эмоций мазнуть по расплывающейся фигуре одного знакомого воина с льдистыми глазами, чьё безвольное тело уже давно покоилось на шее невозмутимого жеребца, обильно истекая кровью, и тут же так и не испытавшая ожидаемой боли впалая грудь в последний раз взметнулась вверх, напрасно вбирая в себя свинцовый воздух, и после смиренно застыла, завершая непрерывный цикл размеренного дыхания, ставшего единственным, что ещё могло бы нарушить воцарившуюся над полем брани первозданную тишину.***
Начало осени 1516 года, Семендире Несмотря на то, что в воздухе ощутимо и будто бы предупреждающе попахивало неукротимым насилием приближающихся холодов, столь не значительные на первый взгляд перемены в обычно всегда приветливом дворцовом парке не могли стать весомым препятствием для затеявших утреннюю прогулку юных особ, чьи стремления не преследовали какой-то важной цели, но при этом всё равно искали способ поскорее быть до основания удовлетворёнными. Видимо, в этом своеобразном бессмысленном ритуале, заключающем в себе беззаботное шествие по давно исследованным тропам умирающего сада, крылось нечто по-настоящему бесценное и значимое для них двоих, способное утолить жажду гнетущего одиночества, растопить неприступный лёд в обиженных сердцах и укрепить ослабевшие родственные узы, однако даже во власти ни к чему не принуждающей безмятежности и независимого безмолвия всё равно чувствовались острые импульсы взаимной неловкости и щекотливые покалывания нарастающего напряжения. Неприятное поползновение смутной настороженности и сводящего с ума ожидания чего-то непредвиденного насмешливо терзали взвинченные нервы порядком утомлённого этой жестокой игрой Бали-бея, словно нарочно испытывая на прочность его расшатанную выдержку, и вслед за этими несправедливыми нападками возникало до низости правдоподобное присутствие несуществующей вины, что вынуждала его стыдливо идти на поводу у мастерского притворства одной очень бесцеременной и весьма мстительной девушки, которая по совместительству, к его досадной безысходности, являлась его сестрой и явно пыталась таким вопиющим образом наказать старшего брата за какой-то проступок, о существовании которого он даже не догадывался. Что было на уме у этой строптивой девчонки, предпочитающей вместо слов изъясняться выразительно надменным молчанием, одному шайтану было известно, но терпеть эти косо брошенные в его сторону враждебные взгляды, пропитанные демонстративной отчуждённостью, и намеренно замкнутые телодвижения, словно призванные выстроить между ними незримую стену, с каждым разом становилось всё невыносимее, но хитрая Нуркан только этого и добивалась. С детства привыкшему к её странным выходкам Бали-бею не составило труда распознать в вызывающем поведении сестры скрытый намёк на жажду чужого внимания, поэтому, потратив на это немало душевных сил, молодой воин отвечал ей тем, что, он точно был уверен, непременно приведёт её в дикое бешенство — откровенно не обращал внимания на беспардонные поддразнивания сестры, всем своим непринуждённым и несколько развязным видом высказывая полное равнодушие и беззастенчиво отдавая предпочтение окружающим ему пейзажам осеннего убранства. Между ними будто завязалось негласное противостояние, каждый пытался одержать в нём победу всеми доступными ему способами, и если изначально Бали-бею приходилось раз за разом подавлять внутри малодушный порыв к примирению, то вскоре он окончательно вжился в роль и теперь действительно наслаждался беспечной прогулкой на свежем воздухе, надеясь, что долгое пребывание в столь расслабляющей обстановке прояснит его уставший разум и выстудит из напряжённого тела ноющее недомогание, ставшее отныне его верным спутником на весь день с тех пор, как утренние тренировки стали проходить под наставлением Сулеймана. После такого ежедневного экзамена на выживание меньше всего ему хотелось зацикливаться на проблемах капризной Нуркан, о которых она всё равно предпочитала отмалчиваться, всё его измождённое, но оттого ещё более счастливое существо отчаянно требовало покоя и отдыха в неприкосновенном одиночестве, и испытывающему отрадное наслаждение от постоянной приятной боли в разработанных мышцах воину не терпелось отослать подальше надоедливую сестру, которая словно и не замечала потрёпанного состояния брата и даже не пыталась войти в его положение. Безошибочно придя к выводу, что избавиться от назойливой девушки ему поможет разве что чудо, Бали-бей был вынужден смириться с её дерзким вторжением в его личное пространство, но зато она хотя бы не стремилась говорить с ним, и это уже внушало призрачную надежду на то, что однажды ей станет скучно нарезать круги в дотошно знакомой местности и она побеждённо вернётся во дворец, оставив его наконец наедине с рассеянными мыслями. Очередное ответвление извилистой тропы, усыпанной мелодично постукивающей при ходьбе галечной крошкой, было во всех заурядных подробностях известно засыпающему от тоски Бали-бею почти до отвращения, так что при большом желании он мог бы без единой заминки пройтись по ней с закрытыми глазами, ни разу не врезавшись в стоящие по обе стороны от неё ухоженные деревья, чьи статные силуэты он лицезрел уже бесчисленное множество раз и даже уже начал замечать между ними какие-то индивидуальные различия. Прежде приносящее ему азартное удовольствие занятие, когда-то ставшее его единственной отдушиной в пустынных стенах мрачного дворца, теперь не приносило ему былого насыщения и более не трогало его охладевшую к здешним красотам душу, давно страждущую получить нечто большее, чем скромное узкое пространство исхоженного во всех направлениях ограждённого парка. Этот отдельный маленький мирок, в чьих изведанных чертогах он прежде искал своё спасение, с недавних пор стал ему тесен, и оттого жаждущиму новых открытий воину всё сильнее хотелось в один прекрасный день вырваться на свободу из этой золотой клетки, чтобы наконец расправить оперившиеся крылья и оторваться от земли в бескрайнее небо, где никакие запреты и занудные порядки не смогут приструнить его своевольное существо. Без особого интереса блуждая в пределах установленных кем-то неприступных границ, Бали-бей всё отчётливее ощущал эту запретную необъяснимую тягу к чему-то сокровенному и желанному, что давно ожидало его за каменной оградой родного поместья, однако впервые, вновь оказавшись в плену этих упоительных мечтаний, воин ужаснулся собственным дерзким мыслям и тотчас посмешил отогнать их прочь. Разве пристало ему, полноправному санджак-бею этих богатых земель, что и без того теперь находились в его руках, преданному слуге своего повелителя и шехзаде допускать размышления на такие непристойные темы, точно он до сих пор оставался избалованным ребёнком, привыкшим думать только о себе? Разве мог он теперь, взвалив себе на плечи эту тяжёлую ответственность, продолжать бесплодно мечтать о подобных глупостях, которым никогда не воплотиться в жизнь? Разумеется, нет. Отныне он жил и дышал в этом мире не для себя, заботился не о своей выгоде, а каждый вздох посвящал своему государству, каждая его мысль была направлена лишь на то, как бы улучшить его благополучие, в сердце не могло ютиться никаких тщеславных желаний, кроме тех, что предвещали покой и величие его непобедимой стране и её справедливым правителям. С того момента, как он добровольно принял чужую господскую руку над собой, навеки связав свою судьбу с Османской империей, он стал её верным слугой и отныне каждый день, проведённый без пользы для государства, считался для него напрасным и потраченным впустую. Весь смысл его прежде бесполезного существования свёлся к беззаветному служению тому, кто возлагал на него так много надежд и кого он так отчаянно боялся подвести, хотя поводов к подобным страхам у него пока что не возникало. Всеми силами стараясь добиться безукоризненного признания со стороны шехзаде, Бали-бей и сам не заметил, насколько сильно окрепла между ними эта глубокая доверительная связь, выстроенная на взаимном уважении, как много стали значить для него любые знаки внимания со стороны наследника, на какие жертвы он был готов пойти только ради того, чтобы с серьёзного лица шехзаде не сходило это томное выражение сдержанной похвалы, за которой он гнался так же неистово, как за малейшим промельком ободряющей улыбки, что временами находила своё недолгое пристанище на его тонких губах. Только ради того, чтобы хотя бы мимолётно выцепить глазами скупую искорку снисходительного одобрения на дне его пытливого взгляда, молодой воин был готов снова и снова истезать себя утомительными тренировками, не жалея сил и времени, до тех пор, пока оценивающий его успехи Сулейман не останется полностью довольным каждым его движением, и вскоре даже сладостное ощущение приятной мышечной слабости стало доставлять ему невиданное блаженство, точно превратившись для него в опьяняющую усладу наравне с искусительным вином, и большей награды, чем непрерывные тянущие боли в измученном теле после очередного поединка, для одержимого жаждой победы бея и придумать было нельзя. Если за всё утро ему удавалось чем-то удивить или порадовать скупого на похвалу наследника, день считался прожитым не зря и только тогда Бали-бей мог позволить себе заслуженный отдых, хотя возвращаться во дворец ему не слишком хотелось, и он всеми способами оттягивал эту необходимость, предпочитая нарочно выбирать самую долгую и длинную дорогу через сад, за время которой он успевал немного остыть и набраться новых сил. Правда, обычно он любил делать это в одиночестве, вдали от посторонних глаз, но этот случай определённо стал его первым исключением: за ним хвостом увязалась явно чем-то расстроенная и даже скорее рассерженная Нуркан, присутствие которой он терпел на грани непередаваемого раздражения. — Я с Ахмедом недавно виделась, — как бы невзначай поделилась Нуркан нарочито беспечным тоном, и пленённый своими бесцельными мыслями Бали-бей даже вздрогнул от неожиданности, искренне недоумевая, почему вдруг сестра решила завязать с ним разговор спустя полдня демонстративного молчания, да ещё так внезапно. В его груди затеплилась робкая надежда на то, что девушка наконец сменила гнев на милость и решила покончить с его мучениями, однако не спешил слишком быстро доверять её мгновенному перевоплощению, опасаясь напороться на острые колья умело замаскированного подвоха. — Мы с ним разговаривали. — Как он? — машинально вырвалось у Бали-бея, хотя любое упоминание про младшего брата оставляло в его сердце терпкий привкус загнивающей ненависти. — Я волнуюсь за него, — нервно вздохнула Нуркан, с неподдельной тревогой переметнув на воина горящий беспокойством взгляд, и с несвойственной ей дёрганностью принялась теребить длинными пальцами наспех заплетённые набок в тугую косу угольно-чёрные волосы, в беспристрастном сиянии солнца напоминающие густые тёмные струи сверкающего водопада. — В последнее время он ведёт себя... странно. Он всё ещё злится на тебя и хочет отомстить. Я начинаю боятся, как бы он не наделал глупостей и не навредил тебе. — Не обращай на него внимания, — пренебрежительно махнул рукой Бали-бей, упрямо подавляя противно заёрзающее внутри предательское подозрение, так похожее по своим проявлениям на тяжкое предчувствие назревающей измены. Он понятия не имел, откуда ему может быть знакомо столь сильное и уничтожающее по своей сущности ощущение, однако не желал, чтобы Нуркан стала заметна эта мрачная перемена в его состоянии. — Он просто хочет надавить тебе на жалость, чтобы ты его утешила. Вот увидишь, скоро он остынет и забудет о том недоразумении, тем более, я уже извинился перед ним. Не будет же он вечно напоминать мне о том дне при каждом удобном случае! Неторопливо вышагивающая сбоку от него взволнованная Нуркан совершенно внезапно и резко остановилась, безжалостно обрывая ритмичное шуршание пригретой солнцем гальки под каблуками высоких сапог, и не ожидающий такой реакции с её стороны Бали-бей был вынужден замедлить свою раскрепощённую походку, как только обнаружил, что маячавшая перед боковым зрением бесформенная тень сестры больше не мелькает в уголке глаза, самоуправно нарушив своеобразную идиллию окружающей его обстановки, в пределах которой он чувствовал себя как нельзя спокойным и уверенным. Лишившись одной недостающей детали в полноценной картине сложившихся у него в голове за время прогулки образов, воин обескураженно застыл на одном месте и вопросительно обернулся, негодуя на собственную невнимательность. Определённо чем-то разозлённая Нуркан стояла посреди дороги напротив брата, в осуждающей манере сложив руки на груди, и исподлобья сверлила его возмущённым взглядом, в заманчивой глубине которого неистово боролись за право быть выявленными неподдельный страх и обжигающий гнев, совершенно сбивший оцепеневшего под его настойчивым давлением Бали-бея с толку. Мрачное предвкушение какого-то трудного разговора заполонило его сознание беспочвенными сомнениями, но внешне он сохранил при себе требовательную непроницательность, не желая и дальше чувствовать себя заложником в плену чужих переживаний и позволять им управлять его мыслями и эмоциями. Что бы ни хотела рассказать ему Нуркан, он проявит себя как истинный лидер и найдёт решение мучающей её проблеме прежде, чем та разрастётся до немыслимых размеров и вскоре перестанет быть решаемой. — Это не шутка, Бали-бей! — с неприкрытым отчаянием воскликнула Нуркан на пороге безысходности, и оттого, насколько проникновенно и цепляюще смотрели ему в душу объятые затравленной паникой оленьи глаза, у него тягостно похолодело внутри. — Ахмед сильно изменился. Он жаждит мести, он хочет убить тебя, как ты не понимаешь! Если его не остановить, он найдёт способ избавиться от тебя, и тогда уже поздно будет обращать на это внимание! Прошу, сделай же что-нибудь, умоляю! Я больше не могу смотреть на то, как рушится наша семья! — Что ещё, по-твоему, я могу сделать? — огрызнулся Бали-бей, всплеснув руками. — Я уже предупреждал его, говорил с ним, чего ещё ты от меня хочешь, скажи! Ему плевать на мои слова, он не желает меня даже слушать! Очевидно, его уже ничто не остановит, а это значит только одно: между нами будет война. Я думал, что смогу помочь ему, смогу вернуть нам брата, которого мы всегда любили, но я сдаюсь. Мы ничего не можем сделать, нам остаётся только ждать и молиться. — Нет! — исступлённо завопила Нуркан, в ярости сжав ладони в кулаки, и пронзила Бали-бея одержимым ненавистью взглядом, будто хотела броситься на него и силой заставить вернуть свои слова обратно. — Нет, мы не будем бездействовать, пока Ахмед нуждается в нашей помощи! Я верю, ему ещё можно помочь! — Как, Нура? — горько усмехнувшись, осведомился Бали-бей, испытав мрачное удовлетворение от промелькнувшей на поверхности чужих бездонных глаз всеполгощающей неуверенности, и тут же порывисто отвернулся, ощутив острый приступ досадного раскаяния и глубинной злости на самого себя за собственную беспомощность. — Смирись, мы уже проиграли. Я проиграл. Я не смог уберечь своего брата от этой ужасной участи, и теперь уже поздно. Мы потеряли его. Отразившаяся бледной тенью внутри отчаянного взгляда ослепительная боль от осознания тяжёлого поражения безжалостно резанула по сердцу Бали-бея заточенным лезвием неприятельского клинка, и он с силой зажмурился, не желая видеть, как эти невыразимые страдания медленно убивают его верующую сестру, вдребезги разбивая её несбывшиеся надежды, как его неутешительные слова губят в ней источник бессмертного света, поглощая её упрямое существо непроглядной тьмой, с каким ожесточённым сопротивлением она пытается отвергнуть эту необратимую истину и сколько накопленного в душе гнева она собиралась выплеснуть на него совершенно заслуженно. Для него не могло быть пытки более ужасной и чудовищной, чем наблюдать за терзаниями самого близкого ему существа, а противнее и больнее всего было признавать свою уязвимость перед лицом её мучений, не в силах подобрать слова утешения и поддержки. Однако хлёсткая волна неизгонимого страха накрыла Нуркан всего на пару мгновений, погрузив её в некий потрясённый транс, после чего она решительно встряхнулась, с явным усилием возвращая подавленному взгляду прежнюю неунывающую рассудительность, и твёрдо шагнула вплотную к обескураженному такой быстрой переменой Бали-бею, настойчиво сжимая на удивление крепкими пальцами его поникшие плечи и бесцеремонным тормошением заставляя его оторвать от земли потухший взор. — Бали-бей, ты меня слышишь? — требовательно позвала его сбросившая секундное оцепенение Нуркан, и он словно против воли посмотрел в её затянутые мрачными тучами бесстрашного убеждения расчётливые глаза, в изумлении не находя в них и следа былой обречённости или скорбного смирения. — Только не смей опускать руки. Не сдавайся. Ты ещё можешь победить! — Ничего я не могу, глупости всё это! — взорвался Бали-бей и одним грубым движением сбросил с себя сестринские руки, отчего та растерянно попятилась. — Всё кончено, пора посмотреть правде в глаза. Ахмед открыто объявил меня своим врагом, и этой выходкой он просто не оставил мне выбора. Если он так уж хочет воевать, он получит то, что хотел, но расплата за любой неверный шаг будет жестокой. Можешь так и передать ему, когда снова будете обсуждать меня за моей спиной. — Я вам голубь почтовый или, может быть, гонец? — в тон ему съязвила Нуркан, в одно мгновение снова вернув своему облику прежнюю напористую беспристрастность, больно ранившую сердце Бали-бея своим откровенным пренебрежением. В её стальном упругом голосе сквозило такое презрительное разочарование, что ему захотелось провалиться сквозь землю, и каждое меткое слово огненной плетью стыда и унижения рассекала его чувствительную душу, оставляя на ней уродливые кровавые раны. — Сами с этим разбирайтесь, раз не хотите меня слушать! Я надеялась, что для тебя хотя бы мои слова не станут пустым звуком, но ты, как и он, просто помешан на славе и богатствах. Власть, я вижу, тебе дороже семьи стала, никого, кроме своего любимого шехзаде, ты не замечаешь, про нас с Ахмедом ты совсем забыл, а о матери так вообще не вспоминаешь! Не удивительно, что брат не хочет иметь с тобой дело. Ты думаешь только о себе! — Я всего лишь исполняю свой долг! — взревел Бали-бей, и его жёсткая прямая ладонь с натянутыми до предела сухожилиями и изящными тонкими узорами проступивших на коже вен неудержимо взметнулась в стоячий воздух, в бешенстве полоснув по его невидимому полотну ребром руки, и так и застыла на несколько томительный мгновений в невесомости, давая своему хозяину высокомерно насладиться произведённым эффектом. — Я санджак-бей, служить шехзаде и повелителю — моя работа, моё призвание! Тебе этого не понять. У меня началась новая жизнь, и я не готов от неё отказываться только из-за честолюбивых амбиций своего сумасшедшего младшего брата! Собственный дрожащий от неконтролируемого гнева голос долетел до затуманенного слуха Бали-бея как сквозь толщу вязкого болота, и он со смесью потрясения и замешательства осёкся, точно очнувшись после кратковременного помутнения рассудка, и в немом отчаянии перевёл на съёжившуюся перед ним Нуркан поддёрнутый мольбой и раскаянием честный взгляд, малодушно надеясь, что эта ничтожная попытка загладить вину за необдуманную грубость заставит её поверить в искренность его сожалений и тут же простить ему столь опрометчивый проступок, однако скованный колючим льдом взор сестры оставался пугающе равнодушным и непроницаемым, что внушило ему какой-то постыдный страх и вынудило почувствовать себя до неприличия униженным. Будь у него достаточно храбрости, чтобы сдвинуться с места, он бы непременно остановил медленно отступающую от него Нуркан, бросился бы к ней с извинениями и до исступления умолял бы её забыть о разыгравшейся между ними непристойной сцене, однако какая-то могущественная сила безбожно подвергала его невыносимым страданиям, заставляя в беспомощном молчании наблюдать, как сестра отрешённо изучает его враждебным взглядом, словно пытаясь узнать в нём чьё-то чужое лицо, недоверчиво хмурится, спускаясь этим цепким взором на его прикрытое свободной рубашкой тело, а после в её окантованных опустошающим неверием глазах словно что-то надломленно угасает, теряясь среди пепелища отгремевшей грозы. Несколько раз Бали-бей уговаривал себя возобладать над собственной слабостью и выговорить наконец проклятые слова покаяния, но Нуркан жестоко избавила его от необходимости оправдываться и выражать переполняющую его беспредельную вину и приковала к нему совершенно незнакомый беспощадный взгляд, будто намеренно продливая мучительные мгновения муторной тишины, разбавленной их совместным загнанным дыханием и отрывистой дробью его оглушительно дребезжащего сердца. — Новая жизнь, говоришь? — безжизненным голосом проронила Нуркан, метнув на него из-под полога густых длинных ресниц уничтожающий взор, преисполненный бессильной ярости, тайного сожаления и болезненной тоски, придающей её всегда чистым контрастным глазам какой-то убитый нездоровый блеск. — Что ж, посмотрим, Бали-бей, найдётся ли когда-нибудь в этой новой жизни место для кого-то другого, кроме тебя. Каждое новое слово, словно пропитанный ядом кинжал, всё глубже вонзался в неистово трепещущее от нестерпимой боли сердце Бали-бея, прокладывая тернистый путь к погребённой где-то глубоко внутри него забытой совести, и по мере того, как отравленные воды захлестнувшего его стыда беспрепятственно омывали его податливое существо, застрявшее на пороге прерывистого вздоха боязливое дыхание из последних сил теснилось в самом укромном уголке его сжатой груди, грозя непредвиденно вырваться наружу в самый не подходящий для этого момент. Самой далёкой частью порабощённого чей-то требовательной силой сознания Бали-бей продолжал бессмысленно надеяться, что Нуркан прямо сейчас раскаится в своих пылких речах, сообразив, что под стать ему наговорила лишнего, однако мгновения утекали в незримую вечность одно за другим, удлиняя полотно натянутого безмолвия, а сестра всё медлила, и ни намёка на сожаление не зародилось в её неприступных глазах, что ещё больнее ранило потерявшего всякую веру воина, так что он на один пугающий миг усомнился, что всё это происходит с ним на самом деле. Впервые между ним и его горячо любимой сестрой пролегла такая глубокая зияющая трещина, но самое ужасное крылось в том, что никто из них не мог осмелиться перешагнуть её первым, бросив к чужим ногам свою истоптанную гордость, и горькое убеждение, что эта нелепая неприкосновенность была дороже Нуркан, чем их взаимное доверие, окончательно стёрло с лица земли робко теплившуюся внутри Бали-бея последнюю надежду, разом лишив его не только желания видеть перед собой эти чужие холодные глаза, но и слышать этот ледяной царапающий голос, который не мог принадлежать его родной сестре. Видимо, Нуркан посетила такая же мысль, ибо дольше, чем на несколько мгновений, она задерживаться не стала, и в другой раз, когда воин всё же набрался храбрости снова взглянуть на неё, он увидел лишь стремительно удаляющуюся от него ровную спину перешедшей на бег девушки, явно преследующей цель скрыться в неизвестном для него направлении. Возникший из ниоткуда непрошенный порыв немедленно откликнуть её, пока ещё не поздно, взыграл в груди Бали-бея бурлящим потоком жгучего раскаяния, однако прежде, чем он успел безропотно повиноваться его благородной воле, юркая фигурка Нуркан уже исчезла с поля его зрения, не оставив ему ни единой подсказки, и он так и остался потерянно стоять посреди безлюдного парка, слушая стихающую дрожь своего резвого сердца и обречённо ощущая, как со всех сторон на него накатывает неприютное одиночество.