«Месть хороша, пока ты её не совершил». «Леон (Léon)», Леон Монтана
Матовая пелена беззвёздной зимней ночи только начала подкрадываться к краю горизонта, разбавляя алые и золотистые оттенки бархатного заката густыми чернильными красками, когда погрязший в тумане беспредельной тоски одинокий всадник выехал на знакомую заснеженную тропу, петляющую узкой, сверкающей сиреневатыми бликами лентой промеж замерших в причудливых позах деревьев, точно длинная полоса дорогого шёлка, богато убранного драгоценными камнями. Увесистые скопления подтаявших сугробов, успевшие за день вобрать в себя всё тепло и свет щедрого солнца, теперь бестрепетно отдавали накопленные дары мрачной обители вечерней зари, уверенно разгоняя тьму вокруг себя, и оттого в самой глуши мглистого леса будто становилось ярче и безопаснее благодаря рассеянному ореолу повисшего над землёй лилового сияния. Приструнённые какой-то незримой силой неуступчивые тени тщательно оберегали в чертогах несовершенной темноты сгорбленный силуэт единственного живого существа, не побоявшегося добровольно окунуться в заманчивые воды свинцовой тишины, и теперь со всей бережливостью, точно опасаясь ненароком досадить ему своим бесцеремонным любопытством, обнимали его подтянутый стан, сковывая и без того безучастные движения невидимыми цепями. Если бесконтрольно подчинённый их надменной воле странник, неторопливо ведущий своего измождённого жеребца понурой вялой поступью сквозь тернистую чащу, и мог воспротивиться этому обманчиво заботливому влиянию, то необходимых сил на это ему уже не хватало, как и не хватало желания на то, чтобы снова и снова вдыхать попитанный зимней стужей воздух, вдруг ставший слишком тяжёлым и густым, отсчитывать удары умершего сердца, чья протяжная мелодичная дробь превратилась в унылые стоны закоренелой скорби, и осознавать собственную мучительную жизнь, потерявшую вдруг всякий смысл и сравнимую отныне с адской пыткой, от которой нет спасения. Когда новая сокрушительная волна непреодолимой боли в очередной раз бурно поднималась откуда-то из груди, захлёстывая блуждающие в потёмках разума мысли невосполнимой печалью, на плечи наваливался такой непосильный груз, что затруднённое дыхание вставало саднящим комом поперёк горла, изнутри что-то противно царапалось и толкалось наружу исступлённым воплем невыносимого сожаления, и всё тело изнемогало от лихорадочного жара, который будто намеренно пытался испепелить его душу до тла, чтобы там не осталось больше острой тоски, обречённой опустошённости и отчуждённого безразличия. Необузданный шквал неизличимых страданий и потрёпанных чувств не поддавался никаким приказам истощённого сознания и просто безудержно ворочился в голове подобно бешеному вихрю, истребляя малейшие намёки на какие-либо светлые эмоции, и оттого любое поползновение недопустимого смирения мгновенно пререкалось с самой первой секунды своего существования, не давая изувеченному неизличимым горем созданию насытиться запретным утешением, даже мысль о котором уже считалась предательством для потерянного Бали-бея, желающего вечно истязать себя этой жестокой болью, но только не забывать. Стирающее память забвение казалось пленённому горестными стенаниями воину хуже самой смерти, и потому он так отчаянно и бездумно цеплялся за охватившую его беспомощную слабость, словно подсознательно выискивая в этом некое тайное освобождение, и, ведомый беспричинно могущественной силой, бессознательно замедлял и без того шаткую походку своего жеребца, будто до последнего не хотел сталкиваться с посторонним сожалением, чужой скорбью и не принадлежащим ему чувством вины, причиной которых он в скором времени должен был стать. Безустешная мысль о том, что ему придётся вот так безжалостно разрушить бессмертную надежду доверившегося ему существа, обрекая его на великие страдания, разрывала Бали-бея изнутри сильнее, чем выматывающая борьба с пробудившейся совестью, так что вскоре он позорно сдался на милость всепоглощающей безысходности, позволив ей без сопротивления вести его навстречу тяжёлому испытанию, что представлялось теперь намного более ужасным наказанием, чем стать свидетелем смерти своей любимой подруги и биться в агонии от чудовищной несправедливости, кроющейся в её бесславной участи быть похороненной среди бескрайних полей в чужой земле вдали от своих близких. До сих его руки были до локтей покрыты засохшей грязью и пропитаны свежей кровью, источая смердящий запах неистовой смерти, в податливую ткань одежды прочно въелась липкая влага, алея багряными пятнами по всему телу, отчего создавалось обманчивое впечатление, будто это он прошёл в одиночку беспощадное сражение и чудом остался в живых. Однако после того, как ему пришлось своими глазами лицезреть пронзившую чужую грудь страшную рану, собственный внешний вид меньше всего трогал его окаменевшее сердце, отныне навеки одержимое слепой жаждой мести, тонко граничащей с безумным гневом. Стоило неугодным воспоминаниям без остатка затопить его безропотное существо, как дикая ярость внутри него разгоралась жарким огнём, но даже ей было не под силу изгнать из его души беспристрастное равнодушие, сопровождающее каждое его ощущение так, будто теплилось в его груди всегда и только лишь сейчас получило возможность вырваться на свободу. И с этих пор он чувствовал себя потерянным, бесцельно плывущим по течению жизни мертвецом, лишённым веры, надежды и ожиданий, призванным стать посланником смерти и предвещающим отныне лишь горе и страдания всем, кто находился рядом с ним и занимал какое-то отдельное место в его осквернённом сердце. С того момента, как смертельно уставший и весь перепачканный в земле и крови Бали-бей покинул найденное им поле битвы и отправился на поиски Нуркан и Ракиты по своим же следам, прошло не так много времени, а его уже преследовало настойчивое убеждение, будто похороны Кахин Султан состоялись в другой жизни и ноющая боль в натруженных руках и надсажённой пояснице не имела ничего общего с тем, что ему пришлось собственными силами готовить для неё и Волчего Следа могилу, которая была бы хоть немного достойна их подвига. Прочитав над остывшими, надёжно присыпанными мёрзлой почвой и снегом телами традиционную молитву и навсегда распрощавшись с переселившимися в Рай душами близких друзей, воин с великим грузом на сердце отправился в обратную дорогу, что показалась ему бесконечной и тернистой, точно дебри его сумрачных мыслей, и никак не хотела выводить его на свет, как бы вторя его тайному желанию пережить свалившуюся на него потерю в одиночестве. Ощутивший полную свободу действий жеребец никуда не торопился, измождённый накануне бешеной скачкой, и самостоятельно отыскивал нужную тропу среди бесчисленных лабиринтов самых разнообразных путей, напрасно демонстрируя чудеса ориентации на одинаковой местности благодаря совершенному слуху и отменному зрению. Целиком и полностью доверившись чуткому животному, Бали-бей почти не обращал внимания на то, что происходило вокруг него, пока он петлял среди леса в шаге от того, чтобы не наткнуться на отряд османских воинов, и очнулся после глубинного транса только тогда, когда, к собственному недовольству, слишком поздно распознал где-то за спиной посторонние голоса, будто бы окликающие его по имени, но какому-то незнакомому, на чужом ему языке, чьи мягкие и звонкие мотивы почему-то беспрепятственно изливались в его голове, омывая приспнувшие мысли и рождая в сознании смутно близкие образы. Только его постигло пугающее осознание приближающейся угрозы, как из ниоткуда на него обрушились чьи-то громкие радостные крики, с трудом пробившиеся сквозь плотную завесу поверхностного беспамятства, и затем со всех сторон его облепили чужие горячие тела, безудержно трепещущие во власти лишь им одним ведомого счастья, в поникшие плечи вцепились чьи-то крепкие пальцы, рядом из пустоты объявились осёдланные жеребцы, стиснувшие бока его перепуганной лошади, и перебивающие друг друга голоса стали слышиться над самым ухом, так что можно было разобрать какие-то отдельные фразы, смысл которых всё равно оставался для него недосягаемым. Все подробности той неожиданной встречи напрочь стёрлись из памяти застигнутого врасплох воина, словно застрявшего на перекрёстке двух миров, однако на подкорке сознания отчётливо отпечатались сверкающие неподдельным торжеством лица двух девушек, одно, строгое и острое, увенчанное выразительными тёмными глазами, и другое, округлое и белоснежное, скрашенное алой линией улыбающихся губ. В ноздри ему ударила мешанина самых противоречивых и отрезвляющих ароматов, исходивших сразу от двух, в исступлении прижимающихся к нему девушек, и он с незнакомым наслаждением захватил их полной грудью, хоть и не до конца понимал, откуда могли взяться эти терпкие сладостные нотки среди таких родных и умиротворяющих запахов. Как следует подумать об этом Бали-бею помешал внезапный прилив самых разнообразных и неопознанных чувств, от беспредельной обречённости до успокаивающего облегчения, что огненным столбом взвились внутри него на месте былой растерянности, и в тот же миг в мыслях у него начало проясняться, голоса тотчас были им признаны и из недров ослеплённого разума всплыли нужные имена, дорогие и сокровенные, принадлежащие единственным сокровищам, что у него остались. Единственным, кого он ещё не успел потерять. В ожидании вполне предсказуемых упрёков и испуганных возгласов Бали-бей неуловимо напрягся, навостряя слух, но опасения его оказались напрасны: видимо, Нуркан и Ракита были до такой степени потрясены их чудесным воссоединением, что даже не стали забрасывать его вопросами и с поразительной выдержкой хранили понимающее молчание, хотя изнутри их явно разрывало от смеси тревоги и непередаваемой радости. Приятно тронутый таким вниманием воин не стал запрещать им делиться своим трепетным восторгом и лишь притих от противного ожидания того рокового момента, когда ему придётся одним словом стереть с их лиц беззаботные улыбки, уничтожить заразительный блеск жизни в глубине их сияющих глаз и разрушить заранее построенные ими втайне ото всех мечты и надежды, с самого начала обречённые остаться лишь плодом наивного воображения. Пока они, ничего не подозревая, наслаждались редкими мгновениями настоящего счастья, Бали-бей внутренне изнывал от желания прекратить эту невыносимую пытку, с трудом подавляя внутри прерывистый вой терзающей боли, и из последних сил сохранял на безучастном лице принуждённую маску взаимной радости, через сопротивление челюстей удерживая на губах фальшивую улыбку. Безуспешно скрываемый им преступный обман бесстыдно разоблачился вскоре после того, как улеглись первые вспышки сумасшедшего ликования, когда несколько остывшие взоры двух девушек с одиноково невыносимой надеждой уставились прямо ему в душу, бесцеремонно требуя хороших новостей, однако на бездумно застывшие выражения отрадного предвкушения уже начинала наползать разрушительная тень смутного подозрения, придавая им некого притворства и лживой безмятежности. Момент, которого воин так долго ждал, наконец наступил, а он не мог найти в себе достаточно смелости выдавить из себя хоть слово, сжигаемый невыносимым стыдом, и просто стоял перед ними и вымученно молчал, весьма красноречиво объясняя эту неуютную тишину своим отчаянно сожалеющим взглядом, разметённым в пух и прах неугасающей болью. — Игнис, что с тобой? — с нарочитой беспечностью прозвенел среди скорбного затишья приправленным невинным любопытством голосок по-прежнему улыбающейся Ракиты, и Бали-бею пришлось призвать на помощь всю свою хвалёную выдержку, чтобы не провалиться под землю прямо под её нетерпеливым взглядом, нещадно прожигающим его весьма напористым ожиданием. — Почему ты молчишь? Марфа ведь с тобой, да? Ты нашёл её? — Изящная шейка взвинченной девушки вытянулась во всю свою соблазнительную длину, и суетливо бегающие по сторонам небесные глаза переметнулись куда-то ему за спину, точно жаждая там кого-то разглядеть, но почти мгновенно разочарованно погасли, не отыскав объект своих лихорадочных поисков. — Где же она? Я её не вижу. Она с тобой, ведь так? Чувствуя, что его рубашка вот-вот задымится под настойчиво терзающим его взглядом взволнованной Ракиты, Бали-бей не выдержал столь яростной атаки и обречённо опустил налитые безмерным сочувствием глаза в землю, задыхаясь под натиском обуявшей его горькой печали и затрудняясь сделать новый вздох, чтобы заговорить. Незримые челюсти лютого оцепенения грубо стиснули его лёгкие, отчего ускоренное дыхание застревало рваными клочьями беззвучных фраз где-то в горле, мертвенный холод медленно растёкся по всему его собранному телу, сжимая внутренности знобящей дрожью, и истекающиму кровью сердцу вдруг стало до боли тесно в преисполненной нечеловеческими страданиями груди, так что каждый мучительный удар, продлевающий тяжкие мгновения напряжённого безмолвия, сотрясал часто трепещущие рёбра резкой пульсацией, вынуждая их съёживаться до немыслимо жалких размеров. Будто пригвождённый к месту беспардонно испепеляющим его непримиримым взором удивительно упрямой девушки Бали-бей ощущал, как постепенно тает под огненными стрелами её метких глаз его прославленное самообладание, как возрастает запретная беспомощность и как сильно ему хочется поскорее покончить с этими муками, но всё его бесконечно пленённое незнакомым упорством всегда застенчивой Ракиты существо исступлённо сопротивлялось этому бесстрашному порыву, обрывая готовое сорваться с языка слово на полпути и тем самым делая своего хозяина совершенно жалким и безоружным перед лицом чужого замешательства. Не зная, как ему справиться с таким жестоким испытанием, воин незаметно, чтобы не увидела возлюбленная, покосился на замершую рядом с ней напряжённую Нуркан потаённо умоляющим взглядом, как бы взвывая к её рассудительности, однако в ответ получил лишь огорчающий своей безысходностью растерянный взор, в котором, вопреки первому впечатлению, всё же робко ворочилась неоспоримая правда. Миг — и вот так бережно хранимая глубоко в душе суровая истина боязливо прыгнула на поверхность чужого ослеплённого ужасной догадкой взгляда и мгновенно отразилась на искажённом тихим страхом лице всеми оттенками скорбной обречённости, заставив его стремительно побледнеть. Как всегда поражающая своей проницательностью Нуркан безошибочно выловила оберегаемую братом тайну среди всех переполняющих его безутешных чувств, и от этого Бали-бею как будто стало немного легче, хотя сломленное длительным противостоянием существо всё ещё беспомощно трепыхалось в мутных водах осевшей на дне души беспощадной действительности, на последнем издыхании ожидая, когда же она наконец выплеснется наружу. — Где моя мама? — чуть дрожащим от возбуждения голосом спросила Ракита, всё-таки улучив тайную переглядку брата и сестры и теперь требовательно меряя их неприступным взглядом. — Что же вы молчите? Скажите мне, где она. — Успокойся, детка, — непривычно ласковым тоном обратилась к встревоженной девушке молчавшая до сих пор Нуркан, приласкав её умиротворяющим взглядом, в котором слишком необратимо и отчётливо сквозило щемящее сочувствие, будто она смотрела на беспризорную сироту, ещё не знающую о своей горькой судьбе и вынужденную впервые услышать об этом от совершенно чужих ей людей. — Твоя мама... Знаешь, она очень храбрая и сильная. Я уверена, она всегда гордилась тобой и желала тебе счастья... — Говори, что с ней, — жёстко отчеканила Ракита, грубо перебивая мягкие воркования Нуркан и вонзая в неё одержимый взгляд. — Я хочу знать. — Нам очень жаль, — с немалым усилием выдавила скупая на эмоции воительница, видимо, тоже почувствовав себя неуютно в плену столь сокрушительного влияния, и сделала глубокий вздох, собираясь с мыслями. — Матушка твоя сейчас в Раю. Неистовый, пронзающий самые чувствительные струны изорванной тишины исступлённый вопль первым громовым раскатом грядущей бури разорвал пропитанный колким ожиданием воздух, толкнувшись в упргую материю оглушительным эхом, и омерзительно резанул оцепеневшего Бали-бея по чуткому уху, повисая в объятых скорбным оцепенением мыслях истошным дребезжанием отзвеневшего в пустоте ожесточённого отчаяния. Свинцовые струи чужого подорванного мощным напряжением голоса яростно схлестнулись с боязливыми потоками прерванного дыхания, самоуправно разрушая его размеренный цикл своим непреодолимым вмешательством, и ещё несколько мгновений весь мир в страхе трепетал после уничтожающего взрыва невыносимой боли, не смея издать ни единого постороннего звука, и благоговейно прислушивался к последним отдалённым отзвукам прокатившейся внутри него волны бессильного гнева, погружаясь в бездонные воды потрясённого молчания. Отразившись острыми импульсами безумной безысходности от окружающих их хладнокровных деревьев, свирепый крик возвратился к истокам своего незаконного рождения и мгновенно подчинил своей недюжинной воле подкошенное дурными известиями существо, такое хрупкое и маленькое, что казалось невозможным, чтобы оно являлось его исконным прародителем. Разом лишившись всех своих сил, сгорбленная и жалко дрожащая в истерике Ракита опасно покачнулась, судорожно вцепившись ослабевшими пальцами в кожаные поводья, и непременно упала бы с гладкого седла прямо на присыпанную снегом землю, если бы подброшенный прозревшими инстинктами Бали-бей вовремя не оказался рядом, мягко, но решительно придержав её за худое плечо, тем самым предовтращая неминуемое падение. Твёрдым движением руки встревоженный воин выпрямил завалившийся назад корпус девушки в прежнее положение и хотел было в порыве нежных чувств прижать её к себе, но наткнулся на ожесточённое сопротивление. — Ты обещал мне! — надтреснуто прокричала Ракита, одним резким рывком сбрасывая с себя его сильную ладонь, однако её до предела натянутые голосовые связки произвели на свет неприятных уху сиплый скрежет, так что растерявшийся Бали-бей с трудом разобрал слова. — Ты обещал, что она вернётся к нам живой, что ты защитишь её даже от смерти! Ты солгал мне! Как ты мог поступить с ней так жестоко?! — Прости меня, — только и смог прохрипеть обескураженный воин, с упавшим сердцем наблюдая, как Ракита с незнакомым гневом смотрит ему в глаза и пятится от него, угрожающе напрягая плечи. Он протянул было руку, намереваясь призвать возлюбленную к спокойствию, но та предупреждающе дёрнулась, порывисто отворачиваясь от него. — Я хотел вернуть её, но было слишком поздно. Когда я нашёл её, она уже... — Нет! — в исступлении взревела Ракита, запрокидывая голову, так что под тонкой кожей на её изогнутой шее отчётливо взбухли синеватые вены, и с силой воткнула каблуки красных сапог в упитанные бока своего коня, принуждая его стрелой сорваться с места и слишком быстро исчезнуть среди деревьев, взрыхляя острыми копытами шуршащий снег и оставляя за собой петляющую вереницу хаотично разбросанных следов. Потрясённо замерший посреди вмиг опустевшей тропы Бали-бей в немом отчаянии провожал мелькающую алым пятном промеж чёрных стволов спину сбежавшей девушки смешанным взглядом, не решаясь сорваться с места и последовать за ней, и с плохо скрытой мольбой уставился на Нуркан, чьи сокрытые томной болью выразительные глаза до последнего цеплялись за стройный силуэт стремительно удаляющейся Ракиты, не позволяя постороннему свидетелю прочесть сокровенный смысл таявшейся в них неподдельной тревоги. Словно почувствовав на себе всю тяжесть чужой беспомощности, она пошевелилась и резко вонзила в брата горящий странным неприступным блеском проницательный взор, в котором воин с непередаваемым разочарованием распознал неодобрительное осуждение, мгновенно пробудившее в нём пытливое чувство вины. Изувеченное столь явным отчуждением самолюбие Бали-бея уязвлённо застонало во власти угнетающего одиночества, и прежде, чем он успел произнести хоть слово в свою защиту, сестра уже решительным шагом сошла с тропы, демонстративно отворачиваясь от него, и пустилась по следам растворившейся в вечерней дымке Ракиты в окутанную мрачными предзнаменованиями ночи чащу леса, никак не озвучив свои намерения и без всякого сожаления оставив его одного с кровавой раной на сердце, что ширилась с каждым новым вздохом. Очевидно, сестра надумала догнать скрывшуюся в неизвестном направлении девушку, пока она не наделала глупостей, и подстрекаемый внезапно возникшей мыслью Бали-бей на одно мгновение ощутил жгучее возмущение оттого, что не оказался на её месте и не сделал ничего, чтобы облегчить страдания своей избраннице, которая, бесспорно, мучилась намного сильнее, чем он, но проснувшийся было благородный порыв был встречен мрачным унынием и погас почти так же быстро, как и появился. Опустошённый и раздавленный воин с неожиданным равнодушием всматривался в ту сторону, где затерялась его возлюбленная, и не чувствовал, к собственному изумлению, ничего, кроме всепоглощающей усталости и искреннего желания наконец обрести покой, но что-то подсказывало ему, что эти счастливые времена наступят совсем не скоро и для этого ему придётся принести ещё не мало жертв и пережить много потерь, как бы сильно ему не хотелось верить, что эта несправедливая смерть станет для него последней.***
Разлившаяся над приспнувшей долиной изысканная тьма казалась тернистой и беспросветной, как глубокое дно чёрного водоёма, но всё же временами среди безоблачных просторов бархатистого небосклона вертливыми сверкающими рыбками мелькали лучистые звёзды, пугливо скрываясь от чужих взглядов, и зыбко скользили под куполом наводящей пустоты, непринуждённо кружась подле молочно-белой луны, что лениво растекалась поверх безупречного мрака ярким пятном застывшего серебра. Пронизывающее ледяное сияние собиралось на поверхности бугристых сугробов нежными соцветиями искристого инея, будто защищая их горбатые спины от властных притязаний ненасытной темноты, и застывало на гладких покатых склонах тонкими металлическими пластинками, что блестели и переливались раскалённой платиной в причудливой игре живого пламени, распустившего свои огненные листья в опасной близости от уязвимых снежных тел. Тягучие поползновения обжигающего тепла с не меньшей смелостью прощупывали предоставленную им территорию неоспоримого господства и бесцеремонно, даже с долей вызывающей дерзости подчиняли себе беспомощные порывы студённого воздуха, разбавляя его жарким дуновением палёного дерева, отчего к самому небу витиеватой струёй терпкой горечи вытягивался клубистый дымок, отравляя привычные лесные ароматы едким ядом смертельной духоты. Умело смешиваясь с приевшимися чужому обоянию запахами обыкновенного зимнего вечера, удушливые пары сгоревшей древесины по-хозяйски просачивались в расправленные лёгкие приютившегося у спасительного огня путника, нисколько не стесняя его размеренное дыхание, и, не ощутив сопротивления, покровительственно располагались где-то на дне широкой груди, распространяя противный привкус кисловатых пряностей при каждом его вздохе. Оседающая в крови свинцовая тяжесть затрудняла малейшее движение и клонила в сон, всем своим весом наваливаясь на осанистые плечи расположившегося на снегу воина, но, несмотря на многозначительные намёки томительной усталости, он меньше всего сейчас думал об отдыхе, всё ещё находясь под впечатлением последних событий, что довольно явно пошатнули его прежнюю уверенность. Увитые колючими плетями мрачных противоречий осаждённые мысли вот уже долгое время не давали покоя разбушевавшемуся сознанию, утягивая его в непроглядную бездну бесцельных раздумий, и безвылазно застрявший где-то глубоко внутри себя Бали-бей давно уже потерял прочную связь с постоянно меняющейся реальностью, всем своим существом по-прежнему пребывая в тех злополучных мгновениях, когда только за один вечер он лишился всего, что было ему бесконечно дорого и любимо. Коварная судьба затеяла против него хитрую игру, повсюду расставляя свои внезапные ловушки, и побывавший уже не в одной из них воин за столько лет свирепого противостояния наконец набрался опыта и из всех постигнувших его несчастий вынес самый главный вывод: ни в коем случае ему нельзя поддаваться порывистым чувствам. Пусть нестерпимая боль как и прежде выжигает у него на сердце страшные раны, пусть невыносимая скорбь теснится в груди, выдавливая скупые слёзы, пусть терзает разум безответное сожаление, но он не будет идти на поводу собственной уязвимости, не променяет великую силу на постыдную слабость и никому не даст заподозрить его сломленное состояние. Когда придёт время, он обязательно восполнит все страдания принесённых им жертв, позволив себе сполна насытиться печалью, виной и разочарованием, но только не сейчас. Слишком много собранности и выдержки требовала от него сложившаяся ситуация: угроза внезапного нападения османских воинов всё ещё сохранялась, но отныне они были далеко не единственными, кто охотился за головой беглого преступника — случайно наткнувшись на усеянное трупами поле битвы, Бали-бей обнаружил, что успел нажить себе новых врагов в лице русских солдат, которыми, без всяких сомнений, командовал бывший жених Ракиты, одержимый безумным желанием ему отомстить. К чему приведёт эта скрытая борьба двух неравносильных сторон, воин даже не догадывался, но был полон решимости обохитрить их обеих, следуя по пути намеченной цели, которая была настолько близка к нему, что он чувствовал упоительный зов свободы в дыхании ветра, принесённый откуда-то из-за берега здешней реки. Его основная задача — любым способом выбраться из этого места, защитив сестру и свою избранницу от смертельных опасностей, и при этом не погибнуть самому, ибо, кроме него, оберегать их было больше некому, а страсти накалялись, хищники уже вышли на след своей добычи и в любой момент могли очутиться где-то поблизости, жадные до чужой крови и неведающие пощады. Внутренне Бали-бей даже досадовал на то, что впустую тратит своё драгоценное время, отсиживаясь под прикрытием уютного костра, но каждый раз обречённо вспоминал, что отдых им всем просто необходим, особенно убитой горем Раките, которая с самого вечера ни с кем не перемолвилась даже парой слов и сознательно отказывалась от еды и питья, предпочитая в одиночестве врачивать свои раны в окрестностях леса подальше от него, будто в этом уединении крылась какая-то слишком уж интимная тайна. Свыкнувшись наконец с мыслью, что подавленной девушке бесконечно претят посторонние утешения, Бали-бей решил оставить её в покое на некоторое время, позволив самостоятельно прийти к необходимому смирению, и сам вот уже который час наслаждался относительным одиночеством, разбавленным лишь ни к чему не обязывающим присутствием невозмутимого созерцателя ночного великолепия, хранящего подозрительное молчание. Ровный изгиб заострённых плечей, оттенённых рыжеватыми отсветами плещущегося поблизости пламени, грациозная линия длинной шеи, надёжно прикрытой сзади короткими прядями угольно-чёрных волос, и плавный склон сгорбленной спины, испытывающей на себе щедрое живительное тепло жадного огня, — всё, что удавалось лицезреть Бали-бею при ненавязчивом броске кроткого взгляда в сторону, где со всей присущей ей горделивой статностью восседала непривычно мрачная Нуркан, явно вознамеревшаяся как можно сильнее досадить побеждённому воину столь явным безразличием. И ей это почти удавалось — по крайней мере, рядом с ней он всё отчётливее ощущал собственную ненужность и сполна проникался обманчивым чувством вины, будто острые импульсы чужого разочарования незаконно проникали в его измученное сердце, навязывая ему своё собственное мнение. Однако вся исконная глубина пережитых им страданий, казалось, воспитала в нём излишнюю чёрствость, так что теперь с тайным сочувствием наблюдающий за упрямой сестрой Бали-бей оставался до странности равнодушным к её напрасным попыткам пробудить в нём ощущение ничтожности и даже не помышлял о том, чтобы завершить эту негласную борьбу первым: пусть знает, что ему не за что извиняться и не за чем оправдываться. Искренне убеждённый в своей правоте воин нисколько не уступал крайне раздосадованной девушке в наследственной своенравности и демонстративно поддерживал зыбкое существование напыщенной тишины своим тяжёлым безмолвием, мысленно отсчитывая последние секунды до того момента, как ей надоест эта неприятная игра и она признает неминуемое поражение. Вот и в этот раз смелые расчёты бея оказались безошибочны: когда всеобщее назидательное затишье сделалось невыносимым, теребя душу настойчивым стремлением к милосердию, Нуркан не выдержала и осторожно, точно боясь спугнуть приютившегося у неё на плече мотылька, обернулась к брату, украдкой стреляя в него щекотливыми остринками своего пытливого взгляда. — Прости меня, — едва слышно за треском костра и убаюкивающим шумом ветра выдохнула Нуркан в его сторону, лаская чувствительный слух сладостными нотами искреннего сожаления, что тёплыми каплями душистого мёда капал на израненное сердце Бали-бея, чудесным образом облегчая ему привычную боль. — Я была к тебе несправедлива. Конечно, ты не виноват в том, что случилось. Госпожа сама приняла такое решение, и ты сделал всё возможное, чтобы уберечь её от беды. — Она солгала нам, — сумрачно отозвался воин, не взглянув на сестру, и почти физически ощутил, как расходятся от её стройного стана упругие волны внезапного замешательства. — Сказала, что выследит османских воинов и остановит их, а сама всё это время искала русских солдат, чтобы попросить их о помощи. Знала, что я непременно откажусь от этой затеи, и поэтому не призналась. — Она не заслужила такой участи, — скорбно покачала головой девушка, беспомощно обхватывая руками свои острые колени и притягивая их к груди. — Жаль её. И Ракита теперь страдает. Когда я вижу, какую боль причинила ей смерть матери, у меня сердце разрывается. Потерять такого близкого человека и в столь юном возрасте... — Я этого так не оставлю, поверь мне, — решительно заявил Бали-бей, метнув на сестру одержимый взгляд, и ноздри его вспыльчиво затрепетали, выдавая обуявшую его неистовую ярость. — Я им отомщу. Я заставлю их сполна заплатить за каждую пролитую каплю её священной крови. Жизнь каждого из них отныне отмерена им моим смертоносным клинком. Внезапно краем глаза он выхватил какое-то постороннее движение, слишком быстрое и резкое, чтобы быть случайностью, и притупившиеся было инстинкты молниеносно воспрянули внутри его расслабленного существа, вынудив порывисто обернуться в сторону неожиданного шевеления, за которым стояла ни кто иная, как Нуркан, почему-то подорвавшаяся с места при его последних словах. Не сумев вовремя скрыть охватившего его удивления, Бали-бей молча мерил воинственно замершую перед ним в ожесточённой позе девушку предупреждающим взглядом, непроизвольно напрягаясь всем телом, и с долей выжидающего любопытства наблюдал, как она размеренно приближается к нему взвешенным шагом, заслоняя тусклый свет далёких звёзд над его головой своим высоким силуэтом, и замирает перед ним со скрещенными на груди руками, испепеляя непримиримым взором. Вынужденный признать, что в столь требовательной манере сестра выглядела весьма опасно и внушительно, воин заранее продумал всевозможные фразы убеждения, уже предаствляя, с каким напористым сопротивлением ему предстоит столкнуться, но при этом отчаянно вцепился в своё стальное самообладание, напуская на лицо каменное выражение невозмутимого хладнокровия. И снова между ними как по сигналу воздвиглась непреодолимая стена неуступчивой враждебности, высившись зубчатыми пиками на уровне их схлестнувшихся взглядов, однако теперь основой ей служила неприкрытая тревога, чем-то глубоко тронувшая душу Бали-бея, уже приготовившегося выслушивать очередную порцию обвиняющих упрёков. — Что ты сказал? — свирепо прошипела Нуркан и властно вздёрнула подбородок, что мгновенно придало ей ослепительное сходство с могущественной госпожой, почувствовавшей назревающий мятеж в рядах своих подчинённых. — Ты сошёл с ума?! Как ты собираешься им отомстить, если даже не знаешь, где они прячутся? Это всё равно, что добровольно идти на смертную казнь! — Так и знал, что ты меня не поймёшь, — устало вздохнул Бали-бей, с досадой отворачиваясь. — Я не могу просто сидеть сложа руки, зная, что они отобрали у меня мою семью. Ты никогда особо не любила тётю, но всё равно должна признать, что месть необходима. Что бы ты чувствовала, если бы они так же жестоко разделались со мной? — Именно потому, что я не хочу, чтобы они так же жестоко разделались с тобой, я запрещаю тебе даже думать об этом, — явно теряя терпение, процедила Нуркан, в исступлении всплеснув руками, и её непреклонный взгляд тут же оказался в цепком плену тщетно скрываемого страха. — Чего ты добьёшься этой так называемой местью? Только напрасно подвергнешь себя и нас ненужной опасности! Сейчас мы должны сосредоточиться на том, как выжить и выбраться отсюда, а не на том, как лишить себя жизни! Не сдержав яростный вздох, Бали-бей стремительно поднялся с земли, оттолкнувшись от застывшего снега, и взвинченно прошёлся из стороны в сторону лихорадочной поступью, не пытаясь утаить от чужого внимания переполняющее его гневное недовольство. Теперь настала очередь Нуркан непринуждённо наблюдать за ним, ожидая, когда его внезапная вспышка раздражения наконец уляжется, однако она не стремилась его утешить или успокоить, не стала даже нагнетать атмосферу и до последнего убеждать его в правдивости своих слов и просто молча стояла рядом, сдержанная и надёжная, за что воин был ей бесконечно благодарен. Сразу несколько неусидчивых мыслей заполонили его взбудораженное сознание, заметавшись в голове подобно неуправляемому табуну перепуганных газелей, и в остром приступе отчаянной безысходности он вцепился пальцами в свои отросшие волосы, взъерошив спутанные пряди, и принялся безудержно мерить открытый клочок земли перед костром нервными шагами, теряясь и путаясь в собственных чувствах и до конца не осознавая, чего ему хочется больше — согласиться с Нуркан, чьи разумные речи были пропитаны горьким настоем всем известной истины, или же из гордости отвергнуть её убедительные доводы, снова поступив по-своему. Словно прочувствовав всю тяжесть его мучительных колебаний, воительница испустила долгий вкрадчивый вздох, как бы собирая в себе оставшиеся силы, и спустя несколько мгновений напряжённого плеча Бали-бея коснулась чья-то невесомая ладонь, робко наградив его частичкой знакомого умиротворяющего тепла, и по шее успокаивающе скользнуло чужое родное дыхание, прогнав по сжатому в тонусе телу расслабляющую дрожь какого-то необъяснимого наслаждения. — Ты любил её, я знаю, — проникновенно прошептала сестра воркующим, почти ласковым голосом, так что застигнутое врасплох дыхание воина на миг застопорилось, когда он уловил нечто близкое и желанное, таившееся в этом сокровенном шёпоте. — Но в тебе говорят гнев и чувство вины, которые затуманивают тебе разум. Если бы Кахин была здесь, она бы не одобрила твоего риска. Она хотела бы, чтобы ты шёл дальше и остался в живых, а иначе кто сохранит светлую память о ней? Прошу тебя, Бали. Ты и сам знаешь, что это правильно. Ты нужен мне, нужен Раките. Не оставляй нас. Несколько долгих мгновений, сопровождающихся поверхностным биением заворожённого сердца, Бали-бей не двигался, проникаясь притягательным смыслом повисшей в воздухе истины, и лишь тогда, когда слабое желание сопротивляться окончательно погасло в его груди, оставив после себя лишь пустынное пепелище, он устало сгорбил плечи, обессиленно опуская голову, и устремил себе под ноги потухший взгляд, покорно позволяя натянутым мышцам сбросить с себя цепкие путы болезненного напряжения. Неожиданно он почувствовал себя совершенно убитым и раздавленным, и только неизменно утешающее, такое нужное и необходимое присутствие рядом Нуркан не давало ему окончательно пасть духом и поддаться слепому отчаянию, внушая ему желанное умиротворение и смиренную покорность, без которых каждый вздох его был сродни адской пытке. Исходящее от неё живое тепло приятно согревало и успокаивало взбунтовавшееся существо воина, ограждая от неприютного внешнего мира несравненным чувством безопасности, и до этого неустанно трепещущее сердце наконец сбавило свой напор и постепенно выровняло бешеный темп своей усиленной дроби, ослабляя давление на ноющие рёбра. Медленно обернувшись к Нуркан, Бали-бей замер напротив неё, поднимая пропитанный неизличимой болью потерянный взгляд к её необыкновенно проницательным глазам, и согласно кивнул в ответ на просящее выражение в их беспросветной глубине, чем вызвал на её губах облегчённую улыбку, смотревшуюся донельзя нелепо и неуместно в сочетании с нездоровым бледным оттенком её испещрённого ранними морщинами лица. С каким-то цепляющим умилением всмотревшись в знакомые ему с детства точёные черты, воин не придумал ничего лучше, чем ответить ей решительным взором, и затем плавно выскользнул из-под её тонкой руки, разворачиваясь и делая несколько шагов в сторону заманчивой тьмы, куда его настойчиво толкала неведомой силы томная тяга, будто там, за тесными рядами окутанных туманом деревьев, его кто-то отчаянно ждал, нуждаясь в душевной близости. В той самой близости, от которой сердце в груди предвкушающе замирает, телу становится жарко и сладостно от вскипающей в крови страсти, а дыхание вожделенно наполняется взаимным чувством глубокой привязанности, и Бали-бею вдруг отчаянно захотелось прижаться к этому одинокому несчастному существу и во что бы то ни стало быть с ним рядом до самого конца, пока ещё у них двоих было время, чтобы наслаждаться этим кратким мгновением, слишком быстротечным, но таким незабываемым. «— Ты должна была быть рядом. Но тебя не было. Выходит, я напрасно тебе доверился? Скажи, разве я ошибся, когда поверил твоей клятве и позволил тебе оберегать мою жизнь ценой собственной?»***
Осень 1516 года, Семендире Стройные ряды плотно зашторенных окон туманно светлели под натиском прильнувшего к их гладкой поверхности солнечного сияния, рассеивая вокруг себя бесформенные ореолы тусклого свечения, и захваченные в неистовый плен белоснежного шёлка крохотные блики вездесущих лучей обречённо путались в полупрозрачных полотнах лёгких занавесок, безуспешно пытаясь прорваться сквозь материальную преграду, что препятствовала им разбавить осевший вокруг суровый полумрак мягкими оттенками облачного полудня. Притаившаяся за пределами их неоспоримого влияния ясная тьма расползалась по укрытой дорогим персидским ковром рельефной поверхности длинными тенями упавших сверху ажурных силуэтов, в точности копируя сетчатые ветвления собранного в мозаику фигурного стекла, и услужливо сливалась с выполненным в мрачных тонах строгим интерьером умеренно роскошных покоев, заползая в каждую открытую щель бездонным углублением утончённого рельефа. Как бы стремясь подчеркнуть все скрытые в обманчивой темноте достоинства на вид скромного убранства, просачившееся сквозь прорехи в волнистых вуалях жидкое золото скромно оседало драгоценной пылью поверх пленительных изгибов отпалированной мебели, выставляя напоказ всё её строгое великолепие, цеплялось молочными пальцами за узорчатые ткани пышных подушек и скользкие шелка простоного ложа, незримо сминая их податливую текстуру, и взмывало медленно угасающими струями вверх по шершавым каменным стенам, собираясь в единый поток под самыми сводами просторных апартаментов и тем самым снисходительно позволяя разглядеть заворожённым посетителям всё их неприкосновенное богатство. Будто стыдясь демонстрировать чужим любопытным взглядам захватывающее величие столь неприступной обители, густой сумрак неизменно хозяйничал внутри безмолвного пространства, словно подчиняясь тайной воле его единственного законного властителя, и это царственное наваждение укоренившегося здесь невозмутимого одиночества создавало наилучшую атмосферу для вдумчивой кропотливой работы над ворохом нескончаемых документов, требующей немало сосредоточенности и завидного терпения, и точно кричало каждому входящему сюда посетителю о необходимости сохранять уважительную тишину, ибо с головой погружённый в свои ежедневные заботы обыватель больше всего ненавидел, когда его напрасно отвлекали. Устоявшаяся в некой нерушимой последовательности обстановка предельной собранности полностью соответствовала неброскому антуражу безупречно чистых и опрятных покоев, накладывая свой отпечаток на это крайне неприветливое помещение, и ярче любых сомнительных слухов подтверждала, что её хладнокровный и временами вспыльчивый хозяин недаром слыл преданным ценителем сдержанной суровости и упорядоченной дисциплины. Царящая в этих стенах взаимосвязная система с поразительной точностью отражала все взыскательные черты его непредсказуемого нрава: в апартаментах непременно должно было быть свежо и прохладно, с целью чего хотя бы одно из геометрически выверенных окон постоянно было открыто нараспашку, пропуская внутрь студённый осенний воздух; расположенный ближе к источнику естественного света низкий стол был повёрнут так, чтобы ни одна лишняя тень не мешала серьёзному взгляду изучать обнажившиеся перед ним срочные бумаги; в непосредственной близости от рабочего места невозможно было заметить никаких излишеств или бесполезных мелочей в виде подсвечников, запасных подушек или подносов с ароматными фруктами, а идеально заправленная расписным покрывалом постель пряталась где-то в самой глубине под увесистым пологом тёмного атласа, чтобы зря не соблазнять неусидчивое существо заманчивой усталостью. Пробивающийся через распахнутые створы приструнённый ветер игриво проходился размашистыми лапами по безупречно разложенным на краю стола толстым стопкам разнообразных документов, обшаривая предоставленный ему простор с жадным любопытством, но в конце своего маленького путешествия неизбежно ударялся о плотно закрытые массивные двери из душистого кедра и был вынужден навсегда остаться в незыблимой тишине, оказавшись в западне собственной опрометчивости. Теперь он не ведал иной участи, кроме как скользить ласковой прохладой по вытянутой в одну ровную линию щуплой спине, облачённой в бархатные шелка традиционного дворцового одеяния, воровато забираться под тесно прильнувшие к тонким запястьям рукава чёрного кафтана, неприятно липнувшего к взмокшей коже, и целовать скованную тесным воротом изящную шею, получающую единственный доступ к воздуху только через беспардонно расстёгнутые верхние пуговицы слишком требовательного наряда, досадно стесняющего любые непозволительно вольные движения. Иногда застывшему на одном месте под потоками ублажающего ветерка Бали-бею безошибочно начинало казаться, что сидящий на нём как влитой богатый кафтан шился прямо поверх его обнажённого тела и был словно по закону подлости расчитан лишь на одну единственную позу, требующую от него целый день ходить с гордо развёрнутыми плечами и властно вздёрнутым подбородком, при этом удерживая руки сцепленными за идеально прямой спиной и постоянно стягивая мышцы пресса статным напряжением, чтобы сохранять гордую, безупречно выверенную осанку истинного санджак-бея. Стоило ему всего на секунду подрасслабиться, сгорбив, например, занудно ноющие плечи, как тяжёлый материал тут же начинал давить на него со всех сторон, душить и ограничивать подвижность конечностей, точно намеренно не позволяя ему даже на одно мгновение поддаться соблазнительному искушению и выйти из величественного образа, и приходилось усилием воли бороться с закипающим раздражением и снова возвращаться в отточенное положение, к которому юный воин, хоть и с протестом, но всё же постепенно привыкал. А что ещё ему оставалось делать, когда с самого утра к нему наведывались неугомонные посетители, упрашивая его то подписать какие-то бумаги, то утвердить своим именем очередной указ, то прочитать целую поэму о проблемах и жалобах местных жителей или же проследить за сбором налогов и дани с окрестных провинций? Перед одними гостями он сидел на своём обычном месте за письменным столом, сверля их выжидающим взглядом, а перед другими ему приходилось стоять, отвернувшись лицом к собранному из маленьких аккуратных ромбиков окну, лениво изучая открывающийся оттуда вид на приграничную часть дворцового сада, и так он и проводил все свои рабочие дни, путешествуя от стола к окну и обратно, тренируясь ставить безукоризненно ровную подпись, насыщая лёгкие затхлым запахом свежего пергамента и умудряясь меньше чем за сутки принять множество важных решений. Порой столь дотошная рутина начинала представляться свободолюбивому Бали-бею настоящей тюрьмой, но со временем он смирился с необходимостью соответствовать своему высокому статусу и даже проникся к приевшимся ему обязанностям определённой симпатией, стараясь выкладываться в полную силу, когда дело касалось исполнения святого долга перед государством. Всего за месяц своего упорного и плодотворного труда в роли санджак-бея древнего поместья он обзавёлся как преданными почитателями, на все лады прославляющими его справедливое правление, так и злобными ненавистниками, что плели коварные интриги за его спиной, вынуждая его всерьёз задуматься над таким важным вопросом, как наследование столь значимой должности после его кончины. Каким бы далёким ни казался ему тот день, когда он отдаст Аллаху свою душу, он обязан был позаботиться о том, чтобы оставить после себя достойного преемника, и с недавних пор мысли об этом посещали его всё чаще и чаще, пока и вовсе не заставили в один по-осеннему пасмурный день запереться в новых, специально подобранных для него покоях, вынашивая план по написанию завещания, которое когда-то проложило ему дорогу к власти. К своеобразной церемонии всё давно уже было готово: на гладко отшлифованний поверхности стола покоился разглаженный лист чистого пергамента, рядом стояла резная чернильница с торчащим из неё стройным пером, бесшумно догорала единственная свеча, отбрасывая рыжеватые отсветы на шероховатый пергамент, и оставалось только дождаться главного гостя, которому, собственно, выпала честь писать столь ценное послание в будущее. К счастью, примерный и отличающийся ревностными манерами посетитель не заставил себя долго ждать: когда изнывающий от колких судорог в затёкшем теле Бали-бей со скуки переключился на бесцельное созерцание знакомого пейзажа из окна, тяжёлые двери за его спиной приветственно загрохотали, направляя ему в лицо щедрый порыв проморзглого сквозняка, и вежливо пропустили в неосквернённую обитель тишины и покоя чужие взвешенные шаги, что с изумительной бесшумностью ступали по пружинистому ворсу расписного ковра, выдавая своё приближение лишь едва уловимым шорохом каблуков о мягкую поверхность. Зачем-то лишний раз убедившись в правильности своей и без того идеальной осанки и торопливо застегнув дерзко распахнутые пуговицы своего наряда, Бали-бей хотел было привычно принять наиболее равнодушное и непоколебимое выражение лица, но почти мгновенное напоминание о том, кем ему приходится ранний гость, отбило у него всякое желание притворяться перед ним, поэтому он без тени смущения позволил себе легко и непринуждённо улыбнуться, вслушиваясь в степенную поступь позади себя, и даже испытал прилив ублажающей нежности, когда область между лопаток приласкал тёплый, приправленный взволнованным предвкушением взгляд, подсказав ему, что его несколько стеснённая обладательница остановился чётко у него за спиной. Перед внутренним взором сразу возник дорогой сердцу образ бесстрашной девушки, не лишённый определённого очарования благодаря её бездонным таинственным глазам и от природы ладному телосложению, и он с долей тоскливого разочарования представил, как она без единого изъяна выполняет перед ним уважительный поклон, на мгновение опуская взгляд, и затем снова выпрямляется, замирая в почтительном ожидании. Если остальных своих подчинённых Бали-бею порой нравилось томить покровительственным молчанием, то с ней подобного трюка он ещё не проделывал ни разу и потому немедленно развернулся, сталкиваясь с насыщенно чёрными глазами Нуркан, горящими радостным нетерпением. Она знала, зачем пришла сюда, и по её неудержимому состоянию воин догадался, что её так и подмывает поскорее приступить к достижению главной цели своего визита, так что он не стал напрасно её терзать и плавным жестом указал ей на освободившееся место за своим столом, призывая его занять. — Садись, — коротко велел он, и девушка мгновенно повиновалась, с некоторой робостью опускаясь на пышную широкую подушку и скрещивая под собой длинные ноги. — Сейчас продиктую. — Я готова, – с предыханием отозвалась Нуркан, поудобнее устраиваясь на чужом месте, и взяла в руку жёсткое перо, обмакивая его в чернилах и занося над нетронутым листом бумаги. — Что писать? — Пиши так, — с расстановкой проговорил Бали-бей, снова разворачиваясь к окну, и сам не заметил, как неосознанно принял осточертевшую ему позу, окидывая утопающие в полуденном великолепии владения за оградой дворца испытующим взглядом и начиная диктовать знакомые речевые обороты твёрдо поставленным повелительным тоном: — Властью, дарованной мне Аллахом и моим повелителем, султаном Селим ханом Хазретлери... я, Малкочоглу Бали-бей... повелеваю в случае моей смерти или недееспособности передать управление поместьем Семендире... и всеми состоящими под моим надзором землями... в руки моей младшей сестры, Малкочоглу Нуркан-Али-Туна Султан. Тонкий скрип остроконечного пера, до этого мелодично сопровождающий гибкий поток его заранее подготовленной речи, внезапно оборвался, погружая апартаменты в потрясённую тишину, точно умело направляющая его по пергаменту резвая рука на миг повисла в воздухе, не зная, стоит ли выводить последние блестящие буквы или же застывшие в безмолвном пространстве слова не предназначались под запись и являлись не более, чем жестокой шуткой, призванной нарочно сбить её с толку. В глубине души Бали-бей был готов к такому повороту событий и теперь, когда всё произошло именно так, как он себе представлял, не смог сдержать понимающую улыбку, отчётливо ощущая на своей спине напористые импульсы чужого замешательства, почему-то возбуждающие в нём невинный приступ беспричинного смеха. Вовремя обуздав запретный порыв не присущего ему поведения, воин лишь снисходительно усмехнулся, продолжая как ни в чём ни бывало любоваться красотами пёстрого парка, и намеренно не стал вмешиваться в бурное течение чужих лихорадочных мыслей, позволяя пребывающей в настоящей растерянности Нуркан заново осознать услышанное и наконец смириться с тем, что всё до последней фразы было неопровержимой истиной, отныне незыблимой и навсегда закреплённой на бумаге. Нисколько не напрягающее его молчание длилось довольно долго, но Бали-бей никуда не торопился и был готов простоять в этом уютном затишье хоть до самого вечера, в отличие от Нуркан, которой явно было не по себе не столько от того, что ей была оказана такая высокая честь, сколько от осознания, что вся эта беззаботная игра в молчанку была затеяна ради неё. Веющее от неё бешеными волнами жаркое смущение обдавало затылок воина жгучим огнём посторонней неловкости, из-за чего вдоль позвоночника спускалось стадо непрошеных мурашек, и как никогда ощутимое изумление щекотливо покалывало его кожу сквозь слои утеплённой одежды, напоминая жалящие укусы лесных муравьёв, так что ему всё труднее удавалось сохранять спокойствие. — То есть, как?.. — со смесью недоверчивой радости и неподдельного смятения выдавила Нуркан, неуютно поёрзав на подушке, и вонзила в брата преисполненный робкой надежды прояснённый взгляд, источавший тщетно скрываемый испуг и какую-то не понятную ему печаль. — Ты хочешь сказать... что я... Отныне твоя преемница? — Да, ты не ослышалась, — уже не скрывая трогательную улыбку, обернулся к сестре Бали-бей и встал напротив неё, наблюдая за ней потаённо гордым взглядом. — Такой смелый и сильный воин как ты определённо заслуживает чести быть моей наследницей, и пусть у тебя даже не возникает сомнений, что ты больше других достойна этого звания. Я объявлю о своём решении по всей округе, и скоро каждому будет известно, что бесстрашная дочь Яхъи-бея объявлена единственным преемником нашего прославленного рода и отныне каждый должен относиться к ней с не меньшим почтением, потому что она моя верная спутница. — Ты сказал «воин»? — трепетно пролепетала она, вся приосанившись, и её подёрнутый пеленой недоумения лихорадочный взгляд неожиданно заискрился, как подставленный под прямые лучи солнца драгоценный алмаз, и до краёв наполнился неудержимым, почти безумным восторгом, от которого согретое в груди сердце Бали-бея в упоении запело во весь голос. — О Аллах... Я не верю!.. — Малкочоглу Нуркан-хатун, — торжественно провозгласил Бали-бей и галантно протянул сестре руку, помогая ей подняться, — отныне и навсегда ты одна из моих преданных воинов, наделённых правом носить оружие и участвовать в походах, а так же мой верный сопровождающий, главный советник и хранитель моей жизни, которому я беззаветно доверяю. Ты не раз доказала мне, что способна справиться с такой отвественностью на хуже любого из моих людей, и теперь я даю тебе шанс продемонстрировать свою преданность в честном служении мне и нашему государству. Ты к этому готова, сестра. Сразу множество неопознанных и поражающих контрастностью своих ярких красок выражений забурлило на поверхности чужого обескураженного взгляда, словно откуда-то из его бездны поднялся необузданный шторм противоречивых эмоций, и сокрушительные волны тщательно подавляемых чувств сметали любой зарождающийся огонёк восторженного ликования, будто опасаясь спугнуть столь редкое счастье, прежде казавшееся несбыточным и недосягаемым. Охваченная несметным порывом великого торжества Нуркан на одно мгновение беззвучно оцепенела, приоткрыв рот, но затем с долей какого-то детского озорства бросилась на плечи растерявшемуся Бали-бею, едва не сбивая его с ног силой своей внезапной атаки, и беззастенчиво повисла у него на шее, в отрадном исступлении прижимаясь к нему выпятившимися рёбрами. Справившись с секундным замешательством, воин крепко, но осторожно приобнял ослеплённую дикой радостью девушку за стройную талию, в виде исключения позволяя ей столь вызывающую дерзость, и сам невольно заразился исходящими от неё импульсами неудержимого возбуждения, чувствуя, как его пробивает на беспочвенный заливистый смех, что едва теснился в его груди, и сердце заходится предвкушающей трелью, снова и снова заставляя его удерживать на губах ласковую улыбку. Вытянув свою длинную шею к его аккуратному уху, Нуркан привстала на носки, чтобы хоть немного сгладить отчётливую разницу в их росте, и он невольно вздрогнул от частоты и жара её учащённых вздохов, к которым примешивался её изысканный лавандовый аромат, отчего в приступе небывалого наслаждения начинала кружиться голова. Простояв так некоторое время, они одновременно отстранились друг от друга, оставляя тёплые ладони на противоположных плечах, и уставились в сияющие глаза напротив одиноково любящими взглядами, растягивая лишь им одним ведомое удовольствие от этих сокровенных мгновений общего счастья. — Это похоже на чудесный сон, — шёпотом призналась Нуркан, не переставая ослепительно улыбаться. — Ещё вчера я и мечтать не могла о таком счастье, а сегодня ты вознёс меня до седьмого неба, подарив мне новый смысл жизни. Просто не верится, что я в самом деле достойна такой милости с твоей стороны. — Лишь тебе одной я могу доверить столь ответственную задачу, — с нескрываемой гордостью пророкотал Бали-бей и склонился над сестрой, мягко соприкасаясь с её лбом. — Я знаю, ты меня не подведёшь. — Это великая честь для меня, бей, — выдохнула Нуркан ему в губы, опаляя их, точно поцелуем, своим возбуждённым дыханием, и мечтательно прикрыла глаза, окончательно разомлев от нахлынувшего на неё воодушивления. — Клянусь, я буду служить тебе верой и правдой. — Я нисколько в этом не сомневаюсь, — лукаво улыбнулся воин, с щемящей нежностью наблюдая за ней, и невесомо поцеловал её в щеку, бережно обхватывая ладонями тонкую шею. Явно смущённая столь щедрым дарованием Нуркан застенчиво потупилась, пряча самодовольную улыбку, и с некоторой спешкой отстранилась от Бали-бея, словно опомнившись. С хитрой улыбкой наблюдая за тем, как она скромным движением заправляет за милое ушко непослушную прядь, он приблизился к столу, склоняясь над присыпанной разнообразными бумагами поверхностью, и вооружился убранным в золотистую чернильницу пером, опуская его облитый блестящей вязкой краской наконечник на край желтоватого листа в самом низу аккурат под красивыми ровными строчками чужого разборчивого почерка, что уже успел застыть выпуклыми каплями в крохотных бороздах пахучего пергамента. Под удивлённо застывшим взглядом замершей подле него Нуркан воин нежно прикоснулся острым концом стержня к податливо прогибающейся бумаге, поставив первую точку, и отточенным лёгким движением вывел в углу написанного завещания строгий замысловатый символ, обрамлённый плавной гибкой дугой и под определённым углом отдалённо напоминающий раскрытую кошачью лапу с выпущенными когтями. С появлением царственного орнамента арабские надписи мгновенно приобрели свойственную им величественную притягательность, и удовлетворённый полученным результатом бей распрямил согнутую спину и свысока взглянул на изысканное дело своих рук, словно оценивая его скрытую суровую обворожительность. — Что это? — с невинным любопытством поинтересовалась Нуркан, с неподдельным вниманием разглядывая причудливый символ, аккуратно выведенный Бали-беем в правом краю листа. — Это называется «коготь», — охотно пояснил воин, возвращая перо обратно в чернильницу, и выпрямился, спрятав руки за спиной. — Знак отличия, который бейлербеи и санджак-беи используют в провинциях для замены подписей в документах, касающихся правительства и государственных дел. Лапу рисуют арабскими буквами в начале или середине правого края документа, либо в конце документа вместо подписи, в зависимости от степени и важности содержания. Когти одинарные, изогнутые, в отличие от тугры. Двойные дуги есть только в туграх, в других символах они не могут использоваться. Ответив ему одержимым взглядом, полным почти откровенного обожания, Нуркан снова сделала шаг к нему, простирая руки над его плечами, и теперь гораздо бережнее прильнула к его поджарому стану, томно вздыхая ему на ухо и рисуя какие-то причудливые узоры указательным пальцем на поверхности его кафтана. Пленённый неким сладостным расслаблением Бали-бей самозабвенно грел маленькое худощавое тельце сестры в своих тёплых объятиях, с приятной тоской вслушиваясь в шаловливую дробь её пархающего сердца, и с новым чувством заполненной пустоты проникался всей прочностью связывающих их кровных нитей, как никогда осознанно подбираясь к неоспоримой истине своего несовершенного одиночества, которое на самом деле пророчило ему куда более счастливую и великую судьбу, нежели навсегда оставаться в стороне от любви, надёжной близости и тех немногих, что были готовы разделить с ним все тяготы его непростого пути несмотря ни на что. Они были готовы рисковать своей жизнью ради него, бесчисленное количество раз доказывать ему свою преданность и неизменно быть рядом, помогая, поддерживая и направляя. Кто он, прирождённый лидер, без своих верных соратников и отважных последователей? Много ли он добьётся в своей жизни, если и дальше будет действовать в одиночку, высокомерно отвергая помощь своих близких друзей? Одно время он твёрдо был уверен, что никогда не будет нуждаться ни в чьих услугах, особенно, теперь, имея в своих руках немалую власть, однако на этот раз, ощущая напротив груди неистовые колебания чужой бессмертной преданности, Бали-бей с той же непреклонностью мог убедить себя в одном: пока рядом с ним бок о бок находится стальной клинок верной Нуркан, защищая его от непредвиденной угрозы, он способен вступить в бой с целым миром, объявить войну всем своим заклятым врагам, бросить вызов самой смерти и, в конце концов, одержать легендарную победу.