***
Среди запятнанной посторонним противоестественным шумом тягостной тишины, безвольно приютившей в себе враждебное эхо от чужих голосов, и нагнетающей атмосферы свинцового напряжения, что откликалось где-то в душе неотвратимым предчувствием, беспредельно настороженная Нуркан безошибочно узнала первые обманчивые поползновения обнаруженной благодаря её безупречным инстинктам враждебности и теперь нисколько не сомневалась, что преследуемые ею охотники, сами оказавшиеся в засаде собственной жертвы, находятся совсем рядом, даже не подозревая о её коварном замысле. Нестерпимое предвкушение скорого возмездия насытило воинственное сердце непоколебимой девушки мужественной отвагой, внушив ей небывалую уверенность в своих силах, и яростно толкало её вперёд навстречу самой смерти, будто управляя её умелыми руками, что без видимых усилий подчиняли всаднице загнанного жеребца, и направляя все её мысли на главную цель, без которой эти безумные попытки свидиться лицом к лицу с её злейшим врагом превращались в самое настоящее самоубийство. Чьё-то могущественное влияние наделяло её одержимое праведным гневом существо неистовой решимостью, точно некое высшее покровительство вонзило в её разум осквернённый меч справедливости, и даже пребывающая в покое сабля выжидающе позвякивала в плену заношенных ножен, оглашая погрязшие в нарочитом шуме степи утончённой мелодией беспощадного правосудия. Натруженное ржание запыхавшегося жеребца, его раззадоренная дробь и возвышенный трепет её собственного воодушивлённого сердца преданно сопровождали воительницу до самого конца, пока она самозабвенно мчалась на зловещие звуки вражеского вторжения, мысленно уже орудуя верным клинком и полной грудью вбирая аромат пролитой им крови, и всё это время была помешана лишь на одной мысли: найти и собственными руками уничтожить того, по чьей милости её брат был вынужден спасать свою жизнь постыдным бегством. Внутренне она уже представляла, с какой ненавистью посмотрит в его некогда любимые обворожительные глаза, неизменно пробуждающие в ней целую бурю противоречивых эмоций, как без раздумий отнимет его преступную жизнь несмотря на то, что раньше была готова любой ценой оберегать её от всех опасностей и однажды даже давала клятву верности этому предателю, о чём успела уже неоднократно пожалеть. Как бы не претили ей её собственные намерения без зазрения совести нарушить данное обещание, навязчивое напоминание о том, что кто-то посмел обмануть её бескорыстное доверие, взращивало в её озлобленной душе крепкие корни неизгладимой неприязни и яростного стремления во что бы то ни стало отстоять независимую честь оскорблённого самолюбия, отчего недюжинная сила в разгорячённом теле только множилась и сметала на своём пути любые неугодные сомнения. Ни на миг не сбавляя бешеный темп, Нуркан в один расчётливый прыжок миновала последнюю преграду, отделяющую её от затаившихся в глуши незадачливых преследователей, и с громким воинственным кличем ворвалась в их тесные ряды из-за ствола исполинского платана, под десяток устремлённых на неё испуганных взглядом поднимая на дыбы завопившего жеребца, чьи тяжёлые передние копыта угрожающе ударили по воздуху, нагоняя ещё большее потрясение на застывших в изумлении воинов. Густое дребезжание от разнесённого по лесу лошадиного ржания надолго застыло в ушах пригнувшейся в седле Нуркан, сливаясь в унисон с её собственным протяжным криком, и затем угасающие ноты этой величественной гармонии резко присеклись взметнувшейся над головой саблей, до блеска начищенное лезвие которой в царственном изяществе отразило от гладкой поверхности целый водопад ослепительных бликов, тем самым временно лишая вооружённых бойцов ориентации в пространстве, за что они немедленно поплатились своими жизнями. Не давая им опомниться после опасного замешательства, девушка ринулась в бой, одного за другим умертвляя обескураженных воинов отточенными движениями меча, и подстрекаемый смрадом свежей крови жеребец без разбора подминал под своё мускулистое туловище хрупкие человеческие тела, с лёгкостью втаптывая в снег их изломанные конечности. Те немногие, кому посчастливилось улизнуть из-под копыт рассвирепевшего коня и скрыться от смертоносной сабли безжалостной воительницы, предпочли спасаться трусливым бегством, в спешке покидая поле несостоявшегося сражения, и уже ощутившая опьяняющий дурман близкой победы Нуркан слишком поздно сообразила, что не увидела среди одинаково испуганных перекошенных лиц узнаваемые черты бывалого разбойника, скрашенные мужественным выражением знакомой дерзкой надменности. Не до конца разобравшись, какие чувства пробуждает в ней это внезапное осознание, девушка со смесью облегчения и разочарования развернула жеребца в сторону бурлящей реки, намереваясь броситься в погоню за сбежавшими трусами, как вдруг сзади на неё обрушился будоражущий властный голос, бесстыдно захвативший её впечатлительное сердце в стальные сети опасного соблазнения, в томных водах которого даже безудержный трепет запретного наслаждения казался само собой разумеющимся: — Эирин! Привычное сочетание букв ненастоящего имени пронеслось в обуянных секундным изумлением мыслях Нуркан резвой молнией ликующего озарение, и прежде, чем вполне объяснимое удовлетворение растеклось по её жилам ублажающим теплом, она порывисто обернулась, не скрывая злое торжество, и почти мгновенно столкнулась в молчаливом противостоянии с куда более проникновенным и внушительным взглядом, под пытливым наблюдением которого невозможно было оставаться равнодушным, особенно, когда источавшие ледяную ярость сумрачные глаза смотрели так остро и бесцеремонно, точно преследовали цель нарушить некие интимные границы. Привыкшая ощущать себя в плену хищного взора до крайности уязвимой и совершенно откровенной во всём воительница впервые испытала жгучий прилив досады на саму себя за подобную несобранность, едва не теряя контроль вблизи неиссякаемого источника столь неоспоримой силы, и ценой многих усилий заставила странно оживлённое тело сохранить при себе неприкосновенное достоинство, чтобы открыто продемонстрировать слишком уж самоуверенному обладателю исключительной привлекательности свой непокорный настрой. В воздухе неожиданно полыхнули импульсивные разряды взаимной ярости, схлестнувшись между ними огненными плетями уничтожающего гнева, и подёрнутое мрачным предвкушением лицо неизменно решительного Осоки ни на миг не приютило на себе какие-то посторонние эмоции, кроме заклятой ненависти, что будто навеки укоренилась в складках его ранних морщин, отбрасывая на благородные черты сурового лица плотоядную тень. Стыдливо проглядывающие сквозь решётчатые переплетения тонких ветвей лучи незримого солнца с долей боязливого благоговения оплетали покатый склон его осанистых плечей тусклыми золотыми узорами, ярко выделяясь на сплошь чёрной одежде, и будто нарочно придавали его угрожающему облику какого-то пленительного превосходства, спускаясь прямыми лозами белого сияния по его коренастой груди, неравномерно вздымающейся в такт безудержному дыханию. Не смея оторвать немигающего взгляда от крепко сложённой фигуры, Нуркан словно под руководством реалистичного сна спешилась, твёрдо встречая ногами пружинистую землю, и смело вскинула на своего единственного оставшегося противника несгибаемый взор, сверля его испепеляющим вниманием через устланное мёртвыми изуродованными телами поле прошлого сражения. — Предательница, — с тихой угрозой в голосе прошипел Осока, отработанным движением принимая выверенную боевую позицию, и неторопливо прошёлся по бывшей подруге презрительным взглядом. — Подлая изменница! Да тебя убить мало за то, что ты сделала, трусливая лисья душонка! — Если и есть среди нас предатели, то это ты, Серке-бек, — в тон ему отозвалась Нуркан, повышая голос, и безошибочно скопировала его позу, уже смирившись с тем, что битвы между ними не избежать. — Он верил тебе, а ты его обманул! Как только запахло лёгким золотом, ты не задумываясь сдал его нашим врагам! И после такого тебе ещё хватает совести в чём-то меня обвинять?! — Я мятежник и разбойник, моя дорогая Эирин, — с приторной нежностью протянул ничуть не смутившийся Осока, лениво вращая запястьем ведущей руки, точно впереди его ждал обычный тренировочный поединок, а не настоящее сражение. — Понятия совести и благородства мне чужды. Я сам по себе и никому ничем не обязан. Но измены я не терплю, уж извини. Тебе придётся ответить за нанесённое мне оскорбление, как ответили за это твои близкие друзья. Стоило грязным речам изворотливого Осоки коснуться непорочной памяти её погибших товарищей, как Нуркан с неистовым воем сорвалась с места, в несколько шагов сокращая дистанцию между ними, и первой обрушила на бывшего друга шквал непрерывных ударов, вкладывая в каждую свирепую атаку всю накопившуюся в ней злость и тайно надеясь, что хотя бы одна из них заденет преступно очаровательное лицо бунтовщика, стирая с него эту наглую ухмылку издевательской насмешки. Словно предвидевший такой исход противник с поразительной лёгкостью и не менее обескураживающей быстротой блокировал каждое нападение, оборачивая растрачиваемые силы девушки против неё самой, и двигался вокруг неё легко и свободно, будто танцуя, мастерски лавируя между беспорядочно разбросанных по поляне трупов, что не могло не вызывать в преисполненной праведной ярости душе воительницы толику заслуженного уважения. Недаром она с самого начала знала его как опытного и непобедимого бойца, которому никто в здравом уме не осмеливался бросить вызов, однако на её стороне были с пользой прошедшие годы долгой дисциплинированной подготовки в рядах настоящей армии, благодаря чему она ничуть не уступала проворному оппоненту в хитрости и выносливости, чётко отслеживая каждый его манёвр и зеркально отражая его безупречные перемещения. Время от времени зрелищный танец смерти снова сводил их вместе в центре поля, вынуждая двух разъярённых противников обмениваться отрывистыми потоками загнанного дыхания, и в каждую из таких непродолжительный встреч полный откровенного презрения и лютой жажды крови взгляд Нуркан неизбежно разбивался о неприступную стену чужого обезоруживающего взора, по напряжённым мышцам рук проходила предательская дрожь от нового столкновения отпалированных лезвий, и совсем скоро она обнаружила, что начинает уступать под натиском чужого преимущества, не имея достаточно выдержки, чтобы остановить столь упрямое сопротивление. Стараясь не поддаваться непозволительной панике, она только сильнее вцепилась в оружие двумя руками, так что побелели костяшки пальцев, и до скрежета стиснула оскаленные зубы, когда очередной сокрушительный удар дребезжащего клинка молниеносно рухнул на неё откуда-то сверху, с отвратительным звоном соприкасаясь с её застывшим в воздухе оружием, и оставшаяся без хозяина сабля обречённо отлетела прочь, ненужная и совершенно безобидная, сломленная непреодолимым могуществом испытанной на ней атаки. Пригвождённая к дереву ненасытным взглядом подкрадывающегося хищника Нуркан беспомощно привалилась к стволу, враждебно съёжившись в тени нависшего над ней с поднятым мечом Осоки, и даже не поморщилась, когда шершавая текстура рассыпчатой древесины вонзилась ей в кожу, подтверждая, что путь к отступлению отрезан и очень скоро в корнях высившегося за ней платана распластается новое безжизненное тело, истекая кровью и мучаясь в предсмертных аногиях. От одной только мысли об этом ей становилось тошно и досадно, не готовое смириться с таким концом отважное сердце в исступлении пыталось достучаться до оцепеневшего сознания, силясь изгнать из его глубин постыдную безысходность, и приковавшая к своему ангелу смерти потаённо вызывающий взгляд Нуркан молча произнесла про себя молитву, внутренне настроившись на ощущения невыносимой боли от вошедшего в плоть вражеского оружия. — Твоё последнее слово, — с насмешливым снисхождением процедил Осока, приближаясь к забитой в угол девушке почти вплотную, отчего она ясно различила на поверхности его безумных глаз игривое приломление солнечных лучей, придающее ему сходство с диким зверем, потерявшим рассудок от упоительного аромата чужого страха. — Не дождёшься, — с расстановкой прорычала Нуркан и с презрением сплюнула прямо под ноги Осоки, чем заслужила его весьма красноречивый раздражённый взгляд. — Жаль, — без намёка на сочувствие или сожаление сморщился Осока и внезапно склонился над вжавшейся в ствол воительницей так близко, что она с трудом заставила себя не смотреть на его искусительно блестящие манящей влагой объёмные губы, которые когда-то ей доставляло удовольствие ласкать и сминать своими, слизывая с них порочную сладость взаимного влечения. — Я надеялся напоследок услышать, как тебе было хорошо, когда я делал вот так. Какая-то донельзя требовательная и жадная сила без предупреждения впечатала растерявшуюся Нуркан в неровный рельеф заиндевелого ствола, беспардонно воспользовавшись её редкой уязвимостью, а затем с тем же возмутительным нетерпением, на какое был способен только истосковавшийся в одиночестве развратник, украла у неё необходимый для дыхания воздух, по-хозяйски прерывая беспрепятственную циркуляцию свежего кислорода в охваченных смятением лёгких и наполняя скованную непонятным томным изнеможением грудь обжигающей тяжестью, будто на неё сверху навалился какой-то непосильный груз. Дерзко присвоенная чужой самоуправной власти девушка даже не успела решить, что лучше — покорно сдаться в руки столь ненасытного возбуждения и стать безвольной жертвой греховного блаженства или всё же воспротивиться, яростно заявив о своих правах, — а надвигающиеся на неё импульсы безответного желания уже отравляли её податливое сердце дурманящей страстью, как вдруг совершенно новая трезвая мысль посетила её среди происходящего безумия, вынудив приструнённое было мстительное торжество снова взыграть в её крови подобно змеиному яду. Немедленно поддавшись не знакомому ей прежде хладнокровному злорадству, Нуркан внезапно расслабилась под натиском подло сворованного поцелуя, позволяя умелым губам раззадоренного хищника глубже впиться в её мягкую плоть, и немало удивлённый такой непредсказуемой отдачей Осока ожидаемо разомлел от осознания собственного безграничного господства, уже медленно начиная подбираться к самым сокровенным прелестям женского тела, однако он не учёл одного: вместо пугливой покладистой лани он загнал в угол дикую пантеру, не привыкшую с кем-либо делить свою неприкосновенность, и жестокое возмездие за столь опрометчивую смелость не заставило себя долго ждать. Как только Нуркан заметила краем глаза, что Осока выпустил из рук саблю, намереваясь прикоснуться освободившимися пальцами к её талии, она не медлила больше ни секунды и ловко поддела носком сапога упавшее рядом с ней оружие, подбрасывая его в воздух. Миг — и вот уже чужой меч находится в её руке, нацеленный на беззащитную грудь ничего не подозревающего воина, полностью поглощённого затянувшимся поцелуем; задыхаясь от нехватки воздуха, Нуркан удобнее перехватила рукоять в скользкой ладони и спустя ничтожное мгновение, потраченное ею на то, чтобы безжалостно разорвать запретную близость, всадила лезвие в крепкое мужское тело прямо напротив сердца, прилагая немало усилий к тому, чтобы протолкнуть острие клинка как можно глубже, хотя безупречно рассчитанный удар и без того уже оказался смертельным. Ещё объятый шальным безумством опьяняющей жажды взгляд Осоки только-только подёрнулся слабой тенью призрачного замешательства, почти сразу лишившись присущего ему оживлённого блеска, его мышцы вмиг ослабели, повалив безвольную жертву на окровавленную землю, и последний порыв его прерванного дыхания нашёл своё пристанище на горящих терпким стыдом губах неумолимой воительницы, прежде чем ознаменовать воцарившейся над поляной неуютной тишиной её безусловную победу. Избегая опускать блуждающий взор на неподвижное тело сражённого воина, Нуркан не стала больше задерживаться в этом проклятом месте и почти сразу сорвалась на стремительный бег, стараясь изгнать из мыслей жуткую картину произошедшего и едва сдерживаясь, чтобы не слизнуть с поверхности пульсирующих от чужого давления губ маслянистую пряность пленительного вожделения, неповторимый привкус которого отныне навсегда застыл у неё на языке.***
Конец осени 1516 года, Семендире Чёрные уродливые лапы полностью обнажённых деревьев зловеще тянулись к ненастному небу, подобно острым когтям исполинского зверя вонзаясь в пушистые шкуры дрожащих над землёй сумрачных облаков, и безболезненно сдирали с них клочья рассеянного тумана, в приступе какой-то первобытной агрессии оставляя поверх их невесомых тучных тел глубокие борозды зияющей среди осквернённой лазури неизведанной темноты. Бескровные царапины, запечатлённые на объёмном полотне клубистого небосклона, довольно быстро и бесследно затягивались, и вскоре стало ясно, что ожесточённые притязания искривлённых ветвей не в силах нанести невозмутимым стражам пропавшего без вести солнца ровно никакого урона, ибо постоянно движущаяся в бесцельном направлении серая масса раз за разом находила всё новые лазейки, чтобы скрыть этот постыдный изъян от посторонних глаз. Издали теснившиеся на горизонте рельефные тучи напоминали бугристые холмы утопающих в предрассветной дымке покатых гор, чьи гладкие вершины неторопливо меняли свою форму по прихоти некой высшей воли, и выстроенные ими причудливые фигуры из воздушного податливого материала в немом величии замерли друг на друге подобно отшлифованным изгибам мраморной скульптуры, то обращаясь перед заворожённым наблюдателем в ожившее каменное изваяние, то воплощаясь во мраке снизошедших теней в огромную мускулистую спину спящего хищника, равномерно вздымающуюся в такт его углублённому дыханию. Под впечатлением назревающих где-то в вышине смутных волнений казалось, будто раздосадованный посторонним шумом гигантский зверь недовольно ворочится в своей уютной берлоге, с ворчанием перекатываясь с боку на бок, и всюду, где по неосторожности ступала его тяжёлая лапа, раздавался раскатистый грохот содрогнувшихся небес, там, куда взмахивал его длинный хвост, молниеносно проносился грозовой ветер, сурово обрушиваясь на стройные кипарисы, и везде, в какую бы сторону он не разевал свою чудовищную пасть, приправленный дождливой свежестью воздух протестующе трещал и разлетался на множество невидимых искр, что щекотливо покалывали чувствительную кожу первыми поползновениями густого напряжения. Несколько подпорченный его стараниями обыкновенный осенний полдень мгновенно лишился всех своих ненавязчивых красок, погрязнув в отталкивающей серости ранних сумерек, и кем-то варваски съеденное светило давно уже потеряло надежду вырваться из плена господствующей тьмы и как прежде воссиять над миром всем своим великолепием, отчего удручающее настроение неотвратимого бедствия старательно просачивалось не только в доверчивые умы заставших это скорбное преображение свидетелей, но и в охваченные непонятной тревогой сердца тех, кто в эту самую минуту предусмотрительно прятался в своих тёплых разогретых свечами домах, не ведая о разыгравшейся на небе схватке, но точно зная, что снаружи происходит нечто пугающее и непостижимое, чего непременно нужно опасаться. Если в чутких душах посредственных зрителей и суеверных глупцов подобная суета поселила благоговейный трепет и волнующее присутствие повелительного страха, то на ничего не выражающем лице этого хладнокровного созерцателя за всё время нарастания природных беспорядков не отразилось ни единой эмоции, как если бы без всякого интереса наблюдающий за стенаниями разгневанного поднебесья обладатель столь поразительной невозмутимости от одолевшей его скуки впал в некий транс, безжизненно оцепенев прямо посреди собственных покоев за отстутствием желания оторвать наконец бесстрастный взор от чернеющего горизонта. Даже в его прежде выразительных и весьма красноречивых глазах, наделённых удивительным сходством с приближающейся грозой, невозможно было прочесть хотя бы слабого намёка на присущие человеку чувства или тайные переживания, словно весь этот неуправляемый хаос был затеян по его строгому приказу, приученное длительной привычкой тело ни на миг не изменило своей горделивой осанки, тщательно скрывая от несуществующих надзирателей втайне завладевшее им преступное возбуждение, и ревностно преданный собственному капризному терпению приверженец всего опасного и притягательно загадочного на самом деле с трудом контролировал рвущееся наружу восхищение, какое восставало в нём всякий раз, стоило ему проникнуться осознанием не подвластной его прихоти божественной силы. Только самый опытный и знающий чужие непредсказуемые повадки наблюдатель мог бы с точностью определить, что в действительности объятое возвышенным восхищением существо Бали-бея пребывает в тихом приступе истинного любования, что в самых неприступных глубинах его непроницаемого взгляда робко таится безудержный восторг и что безвозмездно пленённое представшим перед ним редким зрелищем сердце захлёбывается немыслимым стремлением оказаться в одно мгновение в самом центре разрушительной бури, готовое хоть целую вечность воспевать её недолгое правление. После нещадного зноя и удушливой сухости минувших солнечных деньков жаждущий пролиться на выжженную землю ливень казался единственным спасением от затянувшейся жары, и даже через наглухо закрытое окно молодой воин ощущал, с каким неистовым напором набрасываются студённые дуновения окрепшей прохлады на жалкие порывы надоедливого тепла, вытесняя всякое напоминание о поре летней безмятежности. Столь внезапное и завораживающее перевоплощение не могло не доставлять тоскующему от мирной спокойной жизни Бали-бею приятное наслаждение, к тому же, разворачивающаяся на небе тревожная смута как нельзя правдоподобно соответствовала готовому разразиться урагану внутри него самого, тонко вторя его сбивчивым терзаниям и словно нарочно стараясь довести неутихающее предчувствие чего-то непредвиденного до пика своего могущества, тем самым вынуждая его мучиться призрачными сомнениями в установленной им нерушимой справедливости. Мало кто посмел бы вот так запросто выдать ему в лицо волнующую всех ужасную правду, однако юный санджак-бей и не нуждался в объяснениях того, что и так было ему прекрасно известно, поскольку ни одно противоречивое мнение не могло ускользнуть от его вездесущего внимания, представляя для него своего рода ответную реакцию со стороны обычных людей, смотрящих на его решения с другой стороны. Может, именно поэтому он так радовался затянувшейся непогоде, а иначе пришлось бы ему в очередной раз лицезреть с высоты широкого полукруглого окна уже знакомую ему картину, имеющую свойство повторяться изо дня в день с тех пор, как во все концы империи разлетелась весть о назначении Нуркан на должность его главного советника. Кажется, впервые за всё это время он не застал за воротами своего дворца пышущую недовольством толпу возмущённых горожан, которых сдерживали в допустимой близости от господской резиденции выстроенные у массивных дверей воинственные стражи, не услышал ранящих слух обвиняющих криков невоспитанных зевак, не согласных терпеть подле него женщину султанских кровей, и смог, наконец, встретить рабочее утро в долгожданном одиночестве, несколько успокоенный мыслями о том, что отныне за пределами его апартаментов неустанно дежурит верная Нуркан, уже приступившая к исполнению своих обязанностей. Под её тщательным надзором он мог не боятся внезапного вторжения или неугодного визита, и с появлением у него такой сметливой и деятельной помощницы править огромным санджаком стало как будто легче, словно сестра переняла на себя часть придавившей его ответственности. Этим поздним, бесшумно переступившим порог пасмурного полудня утром озадаченный какими-то мрачными размышлениями Бали-бей никого не ждал и предусмотрительно передал охранникам у своих дверей чёткий приказ не давать зачастившим гостям напрасно тревожить его вплоть до самого вечера, однако даже эта заблаговременно предпринятая мера не спасла самонадеянного воина от неожиданного проникновения в его неосвещённую обитель дерзкого посетителя, похоже, решившего, что данный запрет распространяется на всех, кроме него. Немало раздосадованный прозвучавшим слишком громко и вызывающе среди ненапряжной тишины стуком бей едва сдержался, чтобы не ругнуться в пустоту от воспрянувшего в нём праведного негодования, но выстоял и с открытым раздражением процедил сквозь зубы неохотные слова позволения, мысленно пообещав себе как следует проучить опрометчивого наглеца, как только он явит ему свою грубую сущность. Вслед за характерным щелчком разомнкувшихся створ по каменным стенам безмолвных покоев прокатилось настораживающее эхо чужих нарочито ленивых шагов, шаркающих по ковру без явного усилия остаться незамеченными, и затем приютившие в себе незваного гостя апартаменты снова погрузились в непроглядный мрак, разбавленный лишь метко брошенным исподлобья изучающим взглядом, в котором отчётливо сквозило надменное любопытство. Сохранивший свою властную безупречную позу единоличного хозяина Бали-бей готов был поклясться, что до возмущения бесцеремонный взор столь беззастенчивого пришельца с деланной неторопливостью скользнул по всему упорядоченному убранству его жилища, будто видел его впервые, прежде чем остановиться на одиноко замершей у окна фигуре, косо подсвеченной рассеянным ореолом сумрачного сияния. Противное ощущение того, что некто, непринуждённо стоящий за его спиной в высокомерной манере полноправного покровителя, затеял против него негласную игру, невольно заворочилось в сознании Бали-бея, принуждая его инстинктивно напрячься в ожидании какой-нибудь подлой выходки, однако раздражающий своим насмешливым поведением скрытный посетитель поддерживал не менее невыносимое затишье, точно предоставлял ему самому догадаться, с какой целью он проник сюда, не имея на то должного позволения. На памяти немедленно насторожившегося воина существовал всего один человек, имеющий достаточно дерзости и безнаказанного лукавства, чтобы подобраться к нему так близко, и почти уверенный в своём убеждении Бали-бей намеренно не стал оборачиваться или приветствовать зачинщика этого тайного противостояния, всем своим требовательным видом демонстрируя своё нежелание кого-либо встречать и наивно полагая, что подобное равнодушие поселит в нём некоторое смущение и заставит вежливо удалится. Однако от непрошеного гостя веяло каким-то особенно напористым упрямством, от него почти беспрерывно расходились хлёсткие волны потаённой ненависти и уязвлённого протеста, а к непримиримой враждебности примешивались импульсы твёрдого намерения совершить какое-то важное дело, слишком долго откладываемое до лучших времён. Последние сомнения покинули Бали-бея, когда до конца скрывающий свою истинную личность безликий посетитель заговорил, одним звучанием своего низкого угрожающего голоса обрывая умело сплетённые нити обследованной тишины, и вмиг развеял туман обманчивого наваждения, тонко намекнув воину о том, что за его спиной пригрелась непредсказуемая опасность. — Как бы я хотел сейчас быть на твоём месте, — изливалось в пространство вязкое течение нарочито расслабленного тона, каким выдающийся хитрец несомненно пытался сбить с толку навострившего слух воина. — Почти что безграничная власть, толпы слуг и преданных почитателей, роскошные покои и, самое главное, никто не смеет сказать тебе хоть слово поперёк, боясь стать причиной твоего жестокого гнева. Любое непослушание можно искоренить одним лишь заветным словом, любого мятежника можно наказать самым извращённым способом, чтобы раз и навсегда возвысить свой авторитет, и любая твоя воля исполняется беспрекословно. Каждый мечтает о такой жизни, но далеко не каждому удаётся её добиться. — Чего ты хочешь? — прямо спросил Бали-бей, оставаясь совершенно спокойным к льстивым рассуждениям брата, который, судя по звуку его усилившегося голоса, подошёл ещё ближе, беспардонно обследуя его ровную спину завистливым взглядом. — Кажется, я ясно велел не беспокоить меня до вечера. Если ты не собираешься сказать ничего важного, то лучше уйди. — Какой интересный вопрос, — пропустив предупреждение бея мимо ушей, продолжал разглагольствовать Ахмед, в вальяжной манере растягивая каждое слово. — Чего же я хочу? Желание моё остаётся неизменным — верни мне то, что по праву моё, и я оставлю тебя в покое. — Оставь это ребячество, брат, — грубо оборвал его всерьёз разозлённый состоявшиися разговором воин, из последних сил сдерживая клокочущую в груди разрушительную ярость. Меньше всего ему хотелось снова выслушивать бесполезные жалобы и просьбы помешенного на власти Ахмеда, так что самым правильным решением считалось немедленно выставить его за дверь, чтобы окончательно не испортить себе настроение с самого утра. — Мы с тобой уже говорили об этом, и мой ответ всё тот же: об этом ты можешь и не мечтать, ибо никто не смеет идти против воли Аллаха и нашего повелителя. Пора бы тебе уже смириться с этим и начать новую жизнь рядом со мной. На несколько мгновений в покоях вновь воцарилось хрупкое молчание, прерываемое едва слышным дыханием не удовлетворённого таким ответом Ахмеда, однако убеждённый в своём неоспоримом превосходстве Бали-бей слишком рано списал неуступчивого брата со счетов, предположив, что он, как и в прошлые попытки завязать диалог на данную тему, развернётся и уйдёт, снова признавая поражение, но ничего такого не случилось, звук удаляющихся шагов не сообщил ему о том, что гость направился к двери, и неприятно удивлённый таким исходом воин не смог обуздать неуместный порыв предательского замешательства, когда осознал, что тот не только не собирался уходить, но ещё и сократил расстояние между ними, в который раз поразив его своей беспредельной наглостью. Искренне потрясённый откровенным пренебрежением Ахмеда по отношению к его приказам Бали-бей не торопился повторять озвученное им повеление, благосклонно предоставляя ему шанс самостоятельно осознать свою ошибку и подчиниться, но и в этот раз непокорный брат превзошёл все его ожидания и демонстративно остался на прежнем месте, не испытывая ни капли раскаяния или смущения за своё неповиновение. Его непозволительно бесцеремонный взгляд с долей тщеславного торжества испепелял чужую спину досаждающим вниманием, словно пробудившийся в нём хищник распробовал утончённый аромат посторонней растерянности, и почувствовавшему себя слишком уязвимым в таком положении воину мгновенно сделалось не по себе, хотя внешне он не дёрнул ни одним мускулом приведённого в тонус тела. — Смириться, вот как? — неожиданно взвился Ахмед, и ни тени прежней притворной учтивости не прозвучало в его ледяном голосе, от стального звучания которого сердце Бали-бея непрошенно ёкнуло, пропуская удар. — Смириться с унижением, с этой жестокой несправедливостью, с тем, что отныне я здесь никто и вынужден навечно оставаться в тени своего успешного старшего брата?! Да никогда! Мне легче умереть, чем упасть на колени перед тобой, дерзким самозванцем, не достойным величия наших покойных предков! — Замолчи! — повелительно возвысил тон вышедший из себя Бали-бей, до боли стягивая мышцы пресса чрезмерным напряжением, и даже стены покоев угрожающе завибрировали, испытав на себе всю мощь его безупречно поставленного голоса. — Клянусь, ещё хоть слово, и ты пожалеешь, что на свет родился! Я тебя уничтожу! — Ты ничего не сможешь мне сделать, — с откровенным презрением усмехнулся Ахмед, ничуть не испугавшись прозвучавшей угрозы. — Ты просто жалкое отродье, недоразумение, ничтожество, которое почему-то всё ещё дышит и упивается своей властью! Достаточно я терпел твоё высокомерие, унижался перед тобой, пора положить этому конец! Умри, нечестивец! Последнее слово гулким эхом разразилось в подёрнутом туманным смятением сознании Бали-бея, не позволив ему как следует продумать свои дальнейшие действия, и нагло воспользовавшийся его уязвимостью Ахмед не упустил бесценную возможность подобраться к нему вплотную, на краткое мгновение опалив свирепым дыханием его затылок, и затем пронзительный звон выхваченного из стальных ножен короткого оружия раздался в окутанных присутствием тяжкой измены покоях, отрывисто коснувшись чуткого уха обескураженной жертвы, которую от бесславной смерти в следствии подлого нападения со спины спасли только синхронно и безукоризненно сработанные рефлексы прирождённого воина, впереди пребывающего в опасном заблуждении разума среагировав на внезапное вторжение пущенного в ход клинка. Обладающее природной ловкостью гибкое тело неосознанно уклонилось в сторону, одним предельно точным манёрвом избегая неминуемого столкновения с нацеленным прямо между лопаток острием обнажённого кинжала, взметнувшаяся вверх твёрдая рука мёртвой хваткой сомкнулась на чужом белоснежном запястье, пресекая новую попытку замахнуться для следующего удара, скованный холодной расчётливостью взгляд мазнул по искажённому безумной яростю лицу, лишь на секунду задержавшись на горящих чудовищным гневом глазах напротив, и после так и не вкусивший братской крови изогнутый клинок неожиданно оказалось в цепких пальцах проворного Бали-бея, успевшего завладеть орудием предательства прежде своего незадачливого убийцы. Лишённый средства защиты Ахмед испуганно попятился, неистово вырываясь из рук старшего брата, но тот действовал быстро и решительно, опрокинув соперника на пол метким ударом колена в правые рёбра, и тут же накинулся на него сверху, наседая ему на бёдра и крепко стискивая ему горло, чтобы зафиксировать голову в неподвижном положении. Исступлённо извиваясь под увесистым давлением и надсадно рыча от нехватки воздуха, поверженный Ахмед уставился в лицо нависшего над ним Бали-бея одержимым взглядом, судорожно цепляясь за его одежду, однако вид нацеленного ему в глаз кинжала несколько умерил его пыл, хотя беспощадно сжимающий чужую тонкую шею воин был слишком ослеплён нахлынувшей на него злостью, чтобы вот так просто спускать ему с рук подобное преступление. Стоило тошнотворному осознанию того, что застигнувшая его врасплох смерть каким-то чудом проскачила мимо него в самый последний момент, вскружить ему рассудок омерзительной паникой, как он, чтобы хоть как-то вернуть себе утраченное самообладание, только сильнее вонзился ногтями в податливую плоть, а заострённый конец кинжала приставил к нижнему веку, продолжая нажимать на него до тех пор, пока из передавленной глотки брата не вырвался отвратительный булькающий стон. — Эта власть должна быть моей! — хрипло завопил он во всю силу голосовых связок, и помрачневший от снизошедшей на него безысходности Бали-бей внезапно испытал жгучее желание убить его прямо на этом месте, не взирая на древние устои и многовековые традиции. — Уступи её мне добровольно, иначе закончишь так же бесславно, как наш отец, который был единственным препятствием на моём пути. Только я разобрался с ним, как появился ты, жалкий слабак, и разрушил всю мою безупречную игру! Новое пугающее прозрение стрелой пронеслось в обуянных слепым гневом мыслях Бали-бея, и от накатившей на него непонятной слабости он беспомощно осел на пол, при этом продолжая вдавливать Ахмеда в мягкий ворс ковра, и впервые за столь долгое время вернулся всем своим существом к воспоминаниям об отце, якобы испустившем свой последний вздох от тяжести полученных в бою ран, что само по себе изначально отравляло всю эту трагическую картину горьким привкусом умело замаскированной лжи, которая наконец вылезла на поверхность. Не смея поверить в правдивость собственных страшных догадок, ошарашенный воин перевёл подёрнутый потрясением взгляд на скрашенное болезненным спазмом лицо брата и сразу понял: настоящий убийца его отца лежал прямо перед ним, захлёбываясь редким дыханием, словно забитый на мясо бешеный зверь, и даже под угрозой справедливого правосудия не спешил раскаиваться в своём поступке, что ещё больше задело Бали-бея, как никогда сломленного невыносимым сожалением о том, что не смог выяснить этого раньше и позволил себе думать, будто его отец, великий прославленный воин, способный в одиночку выстоять против целого отряда вооружённых врагов, действительно умер от каких-то там ран. Странная смесь скорбного стыда и разъедающей сердце лютой ненависти образовалась на дне души раздавленного столь ужасающей истиной воина, однако разбираться с тем, как именно Ахмеду удалось провернуть это чёрное дело под носом у тысячи солдат, у него не было никакого желания, да и догадаться самому не составляло труда: раз решающим приговором опытных лекарей стала именно смерть от кровопотери, значит, любимый сын покойного бея, вероятно, воспользовался каким-то сильным ядом или подкупил одного из янычар, чтобы тот незаметно убил командующего ночью, нанеся на его тело последнюю рану, так и оставшуюся никем не опознанной. От этих рассуждений Бали-бею сделалось ещё противнее, и он поспешил отогнать непрошеные мысли о прошлом прочь, сосредоточившись на настоящем, в котором его собственный брат только что пытался его убить и этим опрометчивым злодеянием подписал себе смертный приговор. — Это ты убил моего отца! — вне себя от ярости закричал Бали-бей и замахнулся кинжалом, оставляя на бледной щеке посиневшего от нехватки воздуха брата длинную кровавую отметину, внутренне закрепив за собой обещание отомстить за отца куда более жестоким образом, чем просто разукрасить лживое лицо Ахмеда новыми шрамами. — Ты поплатишься за это, как и за попытку убить меня в моих же собственных покоях! Стража! Массивные створы дверей снова распахнулись, пропуская внутрь широкую полоску живого света, и на пороге, отбрасывая на узорчатый ковёр широкоплечие тени, выросли стражники, как всегда готовые бестрепетно исполнить любое повеление своего молодого господина. Даже не удостоив верных телохранителей взглядом, Бали-бей подождал, пока оба они приблизятся на достаточное расстояние, и рывком поднялся на ноги, по-прежнему сжимая в одной руке злополучный кинжал. Оказавшийся на свободе Ахмед изогнулся всем телом, так что по всем его напряжённым мышцам прошла крупная дрожь, и поднявшийся откуда-то изнутри приступ мучительной отдышки вытолкнул из его стиснутого горла резкие хриплые вздохи, вынуждая его беспомощно трепыхаться на полу с закатанными глазами и царапать пальцами текстуру персидского полотна. Смерив извивающегося перед ним брата презрительным взглядом, воин вскинул на стражников непоколебимый взгляд и пренебрежительным кивком указал им на Ахмеда, вкладывая в этот простой жест всё переполняющее его омерзение, тонко граничащее с дикой яростью. — Увести его и запереть, — коротко приказал он, всё ещё тяжело дыша после минувшей схватки. Кожа под плотной тканью кафтана покрылась горячей испариной, и его всего передёрнуло от отвращения, когда гладкий шёлк при новом неосторожном движении соприкоснулся с голым телом, вызывая противное ощущение заползшей под одежду мокрой змеи. — И Нуркан хатун ко мне, живо! Несколько отрезвляющие своим спокойствием и слаженной точностью одновременные действия стражников приковали к себе изучающий взгляд оцепеневшего Бали-бея, и под его пристальным вниманием они безупречно справились с исполнением поручения, грубым рывком поднимая брыжущего слюной Ахмеда с пола и выводя его за пределы главных покоев, где всё ещё чувствовалась увестистая тяжесть разгорячённого противостояния двух братьев, прижимая сгорбленные плечи воина к земле и лишая его необходимых сил на то, чтобы устоять на ногах. Как только выточенные из ароматного кедра двери с шумом захлопнулись за спинами стражников и их пленника, до этого совсем не ощутимая болезненная усталость вдруг со всей неотвратимостью навалилась на оставшегося в одиночестве Бали-бея, так что он опасно покачнулся на ровном месте и рухнул на лежащую перед столом подушку, выронив из вялых пальцев внезапно ставший неподъёмным кинжал, с незатейливой аккуратностью окрашенный в богровый цвет подсохшей крови. Всё его схваченное лихорадочным недомоганием тело безудержно трясло словно в агонии, забитое в угол грудной клетки сердце впервые за долгое время совершило первый удар, но дыхание всё ещё выходило слишком рваным и прерывистым, шелестящим эхом отражаясь от сводчатых стен и возвращаясь к своему прародителю призрачным шёпотом скрытых во тьме воображаемых наблюдателей. Пусть в его одурманенном пережитыми потрясениями сознании зияла отчуждённая пустота, это не помешало ему сконцентрироваться на одной единственной правильной мысли, что представлялась самым верным решением в данной ситуации: когда ужасающее известие о том, что один из сыновей легендарного Яхъи-бея попытался убить родного брата прямо в его покоях, разлетится по всей округе, все будут ждать от него только одного слова, которое он ещё никогда в жизни не произносил вслух, но совсем скоро должен будет сделать это, глядя в глаза собственному брату. И если раньше подобная непреклонная решимость воздать предателю по заслугам могла показаться пленённому наивными мечтаниями юноше неслыханой жестокостью, но отныне только так он мог расправляться с посягнувшими на его неприкосновенную власть изменниками, чтобы восстановить порядок в провинции и предстать перед своими подданными в лице сильного и справедливого лидера, бесстрашного защитника своего народа.