Теперь не время думать о том, чего у тебя нет. Подумай о том, как бы обойтись с тем, что есть. Эрнест Хемингуэй «Старик и море».
Трудно было поверить, что после всей излившейся на эту плодородную землю нечистоты, после всей скверной порочности и несмываемого духа лютой смерти, что отныне навеки пропитали собой каждую жилу выстуженной долгими морозами почвы, безмятежное солнце может светить всё так же ярко и ослепительно. Тяжело проталкивалось в густые неповоротливые мысли запретное осознание царящего вокруг нерушимого покоя, степенно текущего в каком-то своём неуловимом темпе вместе с прозрачным ветром, снизошедшего с чистых небес убаюкивающего безмолвия, крепко стиснувшего в своих чертогах ненавязчивое эхо минувшей грозы, непринуждённой и всё такой же тоскливо очаровательной неизменности бренного мира, ни на миг не остановившего по-прежнему равномерные плавные воды трепещущей внутри него жизни, точно произошедшее совсем недавно в самых недрах его непостижимого господства бесчестие нисколько не запятнало его неповторимого великолепия, не стало верхом неслыханой жестокости и непочтения, словно всё осталось так, как должно быть, как было всегда. Это обманчивое, но вместе с тем такое желанное и умиротворяющее внушение время от времени призрачными волнами невозмутимого смирения накатывало на облитые щедрым золотым шёлком холмы, путаясь в крохотных травинках первой в этом году новорождённой зелени, отражалось игривыми бликами от мелькавшей среди неподвижных стволов равнодушной реки, находило свой упоительный отклик в спутанных между собой перистых облаках, и странное, до того бессознательное любование околдовало преступное сердце заворожённого существа, однако справедливая участь его была незавидной. С обвиняющей силой толкались в бесстыдно обнажённую грудь напористые порывы освежающего вихря, с осуждающим подозрением царапали на вид покладистые лучи закатного светила затянутые неизгонимым мраком наблюдательные глаза, будто стараясь прогнать неугодного свидетеля некого загадочного ритуала, заставляя его вспомнить, что ему здесь не место, что не пристало его изуродованному богровыми разводами пролитой крови взгляду лицезреть представшее перед ним робкое великопие, что он, единственный оставшийся стоять на ногах в полный рост, едва ли достоин всех вожделенных прелестей совершаемого втайне обряда, предназначенных для кого угодно, но только не для него. И всё же, единожды вкусившее заповедный плод непреодолимого любопытства существо теперь не могло противиться настойчивым притязаниям пленившей его высшей силы, и бесконечно покорившая столь неприступное сердце несравненная простота навеки запечатлилась в безупречной памяти, приютив там неизгладимый след незабываемых воспоминаний, и всё продолжала безнаказанно лелеять его в колыбели бестрепетной лжи, которая казалась настоящей райской усладой по сравнению с привкусом состарившегося металла. Стоит только закрыть глаза — и не будет больше предательского ощущения давно позабытой свободы, исчезнут напрасные тревоги и незримые страхи, раскроится по швам полотно правдоподобной иллюзии, и наступит принятие. Не первое и далеко не последнее в жизни бывалого воина, уже давно научившегося с лёгкостью убивать вопреки притуплённому шёпоту преданной совести, но всё равно являющееся неотделимой частью какого-то необходимого очищения, помогавшего справиться с нарастающей в груди хладнокровной пустотой. Открывшееся орлиному взору невинное наваждение было до боли ему знакомо: растилающаяся перед ним бескрайняя равнина с наслаждением купалась в нежных водах безоблачного заката, словно присыпанная розоватыми лепестками дикой вишни, и от вида разлившегося по её склонам ароматного шербета утончённых сумерек казалось, будто закатившееся за сизые сосны солнце величественно колыхается в воздухе подобно жемчужной подвеске на мерно вздымающейся груди белокожей девушки, беспорядочно разбросанные по поляне застывшие реки крови напоминали в призрачном мановении молоденькой полутьмы увесистые горсти гранатовых опалов, мгновенно теряя своё зловещее воплощение, и бездыханно застывшие в небрежных позах холодные трупы представлялись умело вылепленными из серого воска реалистичными скульптурами, точно призванными наиболее точно передать всю ожесточённую ярость минувшего сражения, и не было в этом сдержанном оцепенении ничего пугающего или греховного, одна лишь торжественная скорбь читалась в замурованных предсмертными страданиями лицах бескровных истерзанных статуй, облитых всё теми же богровыми водами. Бесчисленное количество растворяющихся в извечной пустоте мгновений сменяли друг друга совершенно бесшумно и неотвратимо, движимое странным стремлением к постижению какой-то потусторонней сути происходящего кругом глубинного сна сознание всё блуждало в поисках той самой истины, силясь понять неиссякаемый источник её рождения, пока наконец настоящая виновница этих необъяснимых чар сама не явила ему своё подлинное лицо, толкнув его к неминуемому прозрению, — всё дело в обоснававшейся поблизости благоговейной тишине, чьё до того неощутимое присутствие отнюдь не исключало ненавязчивое вторжение других, более естественных и привычных звуков, которые после оглушительного звона множества орудий душистым бальзамом ублажали слух. То были звонкие птичьи голоса, доносимые из чащи непоседливым ветром, изумлённые перешёптывания многовековых платанов, смешанные со скрежетом старых ветвей, бесповоротное течение речного потока, шуршащего по рельефным камням и продольным впадинам размытого побережья, но даже эти весьма гармоничные изъяны не могли омрачить всего проникновенного величия обольстительного молчания. Ибо всё, что не прерывается делом рук человеческих и его искусной речью, называется тишиной, а все навеянные ею возвышенные мысли есть ни что иное, как добровольный или же принудительный плен внутри самого себя, называемый одиночеством. Постепенно темнеющие отсветы румяного солнца играли причудливыми бликами на гладкой поверхности запачканной стали, терялись где-то под ногами, не позволяя разглядеть конечную цель их долгого путешествия, и награждали испещрённую грязными дорожками пота и крови кожу мягкими прикосновениями чей-то тёплой руки, уже без прежнего ожесточения набегая алым бельмом на глаза и позволяя лицезреть будто бы стеклянный мир сквозь призму истончившейся сиреневой фаты. Уже не раз затянутый густой пеленой томной задумчивости взгляд скользил по тем же самым холмам и по тому же пурпурному небу и каждый раз словно заново смотрел на один и тот же пейзаж, снова и снова подмечая какие-то тонкие детали, что прежде почему-то ускользали от его всевидящего внимания, вгоняя бесстрастного обладателя столь неутолимой наблюдательности в лёгкий ступор. Неустанно обследуя безмятежное поле кровопролитной схватки бесчисленное множество повторов, Бали-бей упрямо не замечал бестротечные реки безвозвратно утерянного времени и продолжал во власти ненапряжного оцепенения изучать будто написанную маслом картину тяжёлый битвы, как если бы не он совсем недавно бился в ней насмерть, отвоёвывая право на жизнь, и был всего лишь сторонним зрителем, пребывающем в восторженном впечатлении от увиденного зрелища. Не сказать, что дотошное рассмотрение быстро стынущих на воздухе тел и кровавых узоров на земле доставляло ему наслаждение, однако он чувствовал, что было в этом молчаливом бодрствовании что-то важное и необходимое, нужное не столько ему, сколько его окаменевшему сердцу, жаждущему хоть на один миг встрепенуться во власти возродившихся человеческих переживаний. Но вот уже почти целую вечность оно упорно дремало, притворяясь раненым или убитым, и наконец осознавший тщетность попыток его разбудить воин предпочёл вместо этого слушать призрачный внутренний голос своих скрытых желаний, чтобы понять, чего на самом деле жаждит его душа, остепенившаяся от столь непосильного груза. Различая перед собой изуродованные трупы своих злейших врагов, Бали-бей всё больше проникался знакомым ему сдержанным удовлетворением, приправленным отголосками великого облегчения, однако ожидаемой радости или безудержного ликования от одержанной им неоспоримой победы он так и не ощутил, сколько ни старался, и сам до конца не мог разобрать, что послужило тому виной — далёкое сожаление от мыслей о том, что всё могло сложиться по-другому, или же отягчающее осознание того, что ему просто не с кем эту радость разделить. На всей пустынной местности существовал только он один, лишь он один вдыхал вечерний аромат горной реки, лишь он любовался насыщенно пунцовым солнцем, и вскоре это беспомощное чувство брошенности стало ему невыносимо, так что он, ещё не совсем владея своим разумом, пустился на поиски своего безликого спасителя, не имея в себе достаточно воли, чтобы воспрепятствовать зародившейся внутри него неконтролируемой силе тянуть его за собой навстречу неопределённой истине. Возобладавшее над ним стремление, похожее на извечный зов чьего-то сокровенного голоса, вело его вперёд, не требуя чрезмерных усилий, горы бесформенных тел и лужи засохшей крови проплывали мимо него, облагороженные тонким налётом светлого багрянца, каждый шаг, окунающий его в глубь бранного поля, тянулся степенно и невесомо, будто налегке, и охваченное наивным доверием сердце лишь отдалённо предчувствовала какой-то скрытый подвох, но не решалось прервать ровную поступь своего хозяина неосторожным падением, тщательно сберегая это страшное подозрение внутри себя. Собственные мысли вдруг стали совершенно неподвластны всегда собранному Бали-бею, выветриваясь из головы подобно ядовитым парам опьяняющего дурмана, оставшееся без ориентира существо слишком поздно обнаружило, что забрело довольно далеко от оставленного за спиной могучего дуба, но вместо того, чтобы остановиться и вернуться назад, воин предпочёл двигаться дальше, натыкаясь на всё новые следы прошедшего сражения и выискивая кого-то страждущим взглядом. Оказывается, разрушительное господство закоренелой вражды протянулось почти до самых холмов, и через несколько шагов очнувшийся от непонятного транса Бали-бей очутился в центре разбросанных кем-то русских воинов, однако того, кто мог бы сотворить с ними столько жестокости, он обнаружил только после и едва не рухнул на колени от навалившегося на него облегчения, зацепившись пристальным взглядом за знакомую поджарую фигуру молодой воительницы, что сейчас как-то неловко скрючилась на расстоянии от него, сохраняя безмятежную неподвижность. Осторожно, точно боясь ненароком разбудить приспнувшую на поле брани девушку своими слишком громкими шагами, Бали-бей в преддверии какого-то томительного открытия приблизился к изнурённой долгим выматывающим боем Нуркан, ступая так тихо, чтобы суметь расслышать эхо от её размеренного дыхания, и остановился прямо над ней, скованный странным смятением и парализующей уязвимостью, пока наконец не осознал, что забившийся в угол груди преднамеренно сдержанный вздох принадлежал нахлынувшему на него тихому восхищению, с каким он заботливо и умилённо разглядывал спящую сестру, её стройное сильное тело, вытянутое в одну тугую струну, гибкое и невыразимо прекрасное, её съёжившиеся у груди тонкие руки с загнутыми белыми пальцами, поджатые грациозные ноги, покрытые засохшей грязью, её беззастенчиво обнажённую бледную шею с тонкой полоской расслабленной мышцы у самого горла, выпирающие из-под ворота рубахи прелестные ключицы и её осунувшееся безмятежное лицо с запавшими в череп закрытыми глазами, чёткими контурами залёгших под веками теней, рельефной линией приоткрытых на выдохе лиловых губ, упавшими в небрежном изяществе на высокие скулы чёрными волосами, гладкое и такое спокойное, что даже привычные извилины ранних морщин успели бесследно выровняться, сделав её моложе на десяток лет. Не в силах оторваться от столь редкого зрелища, безнадёжно покорённый выставленной напоказ чужой беззащитностью воин только и смог испустить безвольный вздох откровенного изумления и, двигаясь будто в каком-то смазанном сне, беззвучно присел за спиной по-прежнему беспробудно дремлющей Нуркан, бережно укрывая её своей тенью. Такой расслабленной и беспомощной ему ещё не приходилось лицезреть свою всегда напряжённую и воинственную сестру, и спустя несколько мгновений бесплодного разглядывания её угловатых женственных изгибов он вдруг с неотвратимой ясностью осознал, что в её застывшей, будто нарочно подобранной позе таилось что-то странное, неестественное, какая-то неброская загадка, которую непременно требовалось разгадать. Что могло означать это нелепое положение тела? Эти искажённые извивы кривых конечностей? Эта непринуждённая маска глубокого сна, запечатлевшая на её иссохшем лице ложное умиротворение? Заветная отгадка маячила где-то совсем рядом, но всё ускользала из обрывочных мыслей, словно мягкое дуновение прошлогодней весны или пленительные отзвуки услышанной когда-то в детстве красивой мелодии, никак не желая даваться в руки. При этом ответ на заданную Нуркан головоломку казался пребывающему в необъяснимом замешательстве Бали-бею на удивление простым и легко достижимым, но что-то как назло мешало ему сосредоточиться, и он в исступлении огляделся по сторонам, как вдруг понял, что это трепетно и взволнованно стучало его сердце, проснувшись от длительного забытья, и всё пыталось ему что-то сказать, направить в нужное русло, однако упрямое существо терзаемого пугающей тревогой воина с трудом поддавалось чужому вмешательству, ибо он хотел раскрыть эту тайну самостоятельно и оставить её в неведении от посторонних глаз. Окоченевшее тело Бали-бея лишь спустя несколько попыток поддалось велению прояснившегося разума, и чьи-то чужие, перепачканные в крови и земле руки медленно потянулись к Нуркан, бережно прикасаясь к её замёрзшему стану, и так же аккуратно, словно опасаясь причинить ей вред, перевернули её на спину, позволяя затаившиму дыхание воину во всех волнующих подробностях рассмотреть её острое лицо, припорошенное тенью какой-то снисходительной мудрости. Движения его при этом были точны и безупречно выверены, ни один лишний мускул не дрогнул в его подтянутом корпусе без его ведома, и всё это ради того, чтобы приподнять внезапно отяжелевшую девушку над землёй, спасая её от переохлождения, и надёжно приютить упругую нить её позвоночника на согнутых коленях, обвивая одной рукой её сгорбленные плечи. Стараясь уложить её хрупкое существо так, что ей было удобно и хоть немного теплее, Бали-бей расположил затылок сестры в изгибе локтя, а её костлявую ладонь с посиневшими ногтями — у неё под впалыми рёбрами, однако сломленная глубоким сном Нуркан не слушалась — всё норовила удариться безвольно запрокинутой головой о твёрдую землю или распрямить нарочито согнутую руку, так что обуянный мерзкой беспомощностью воин насилу устроил непокорное тело девушки в своих ласковых объятиях, ревностно прижимая её к своей горячей груди и холодея от пробирающегося под одежду озноба. Совершенно неожиданно и яростно на него сверху обрушилась какая-то ожесточённая тяжесть, сдавившая стальными тисками его саднящие лёгкие, прошлась царапающим лезвием невыносимой боли по иссушенной глотке, бесцеремоно вцепилась острыми когтями заиндевелой тоски ему в плоть, забурлила бессильной ненавистью в недрах развороченной души и навеки укоренилась там, словно единоличная хозяйка, не оставляя места надежде и напрасной вере. Неудержимый приступ судорожного удушья без предупреждения атаковал сражённого неподъёмным отчаянием Бали-бея, придавливая его к земле, и внезапно ему захотелось рыдать, безысходно и совсем по-детски, от какой-то необратимой малости; от того, что испачканную в чужой крови одежду сестры не отстирать; от того, что зияющую на животе рваную рану не зашить; от того что находящуюся в недоступной дали Нуркан никак не позвать. Что так и будет лежать она, неподвижная и очаровательная, несомненно прекрасная, словно преждевременно убитый морозами дикий цветок. Что её притягательные воинственные глаза, похожие на отражённую в зеркале безлунную ночь, никогда больше не откроются, не загорятся прежней неиссякаемой преданностью. Что мелодичные переливы её чистого голоса никогда не окрасят этот тусклый мир обворожительными мотивами врождённой властности. Рыдать от того, что сама Нуркан — умерла. Вот, что она так долго пыталась ему сказать своим неприкосновенным тихим сном, а он так стрательно силился осознать всё это время. Разгадка оказалась до изнеможения проста, длиной всего в одно слово, но почему-то именно оно причинило жестоко обманутому сердцу Бали-бея столь нестерпимую боль, от которой было не скрыться, не спрятаться, не убежать, и было только одно желание — лечь на землю, прижимая к себе одервеневшее тело Нуркан, и умереть рядом с ней. «— Знаешь, что самое ужасное? Понимать, что близкий тебе человек ушёл навсегда, а ты так и не сказал ему самого главного — насколько на самом деле он тебе дорог». Отдающие слабым теплом влажные губы бережно прикоснулись к открытому бледному лбу, впитывая в податливую плоть исходящий от него мертвенный холод, дрожащие пальцы с любовью приласкали неподвижный бок, крепче стискивая безвольное тело в объятиях, искажённое невыносимым страданием лицо неистово зарылось в растрёпанные пряди, прилипшие к открытой шее, жаждая напоследок насладиться неповторимым дуновением её слабого аромата, однако родной запах за время тяжёлого боя успел окончательно выветриться, так что в трепещущие ноздри проникли лишь едкий смрад липкой крови и неприятная горечь нагретой на солнце стали. Последняя частичка её самоотверженного существа ушла навсегда, и от глубинного осознания этой необратимой потери Бали-бей только сильнее прижал её к себе, словно от одного неверного движения она могла бесследно раствориться в воздухе, рассыпаться в прах и развеяться по ветру, лишая его возможности отдать должную дань уважения героически погибшему воину. Его сердце обречённо сжималось, точно в грудь одновременно вонзился десяток огненных стрел, перед глазами встала неизгладимая пелена беспросветной тьмы, не давая разглядеть перед собой знакомые прелестные черты, и ненавистная беспомощность с новой силой овладела потонувшим в собственной скорби Бали-беем, не позволив ему вовремя распознать тихие осторожные шаги за своей спиной, однако он не пошевелился и даже не открыл плотно сомкнутые веки, прекрасно помня о том, что рядом с ним осталось всего одно живое создание, способное издавать эти присущие ему несмелые звуки. Кроткое колебание встревоженного воздуха безошибочно подсказало ему, что сбоку кто-то бесшумно приблизился, умело скрывая в неведении свои истинные намерения, однако раздавшийся тут же приглушённый вздох неподдельного ужаса мгновенно выдал обладателя столь бережливого изящества с головой, отчего неподвижно замерший на коленях воин сразу представил, как именно прозвучит его мелодичный высокий голос. — Эирин... — сдавленно прошептала потрясённая Ракита, бесцеремонно прерывая тонкую нить тяжёлых мыслей, струящуюся в сознании Бали-бея. — Только не это... Никак не отреагировав на едва слышные сквозь свинцовый туман слова возлюбленной, Бали-бей с трудом заставил себя пошевелиться, разгибая окоченевший позвоночник, и аккуратно переложил непослушное тело Нуркан обратно на землю, обустроив её в такой позе, чтобы издалека она казалась безмятежно спящей. В последний раз полюбовавшись на её красивое лицо, сохранившее всё то же возвышенное умиротворение, воин с усилием поднялся с колен, чувствуя, как задервеневшие мышцы протестующе стонут при каждом привычном движении, и сделал шаг-другой на нетвёрдых ногах прочь от неё, но не для того, чтобы уйти насовсем, — ему хотелось отыскать для сестры достойное место успокоения, чтобы душа её беспрепятственно вознеслась к Аллаху, а светлая память о ней и её бесценном подвиге навеки сохранилась в этих краях, которые почти что успели стать для неё настоящим домом. Обескураженная Ракита не осмелилась последовать за серьёзно настроенным воином, видимо, ещё не до конца придя в себя после произошедшего, и Бали-бей с немалым облегчением оттого, что не придётся отвечать на её неизбежные вопросы, направился к кромке пышного леса, источающего тёплое дыхание догорающего заката, в надежде наткнуться на какое-нибудь углубление между древесными корнями, где бы можно было надёжно зарыть тело Нуркан подальше от чуткого нюха ненасытных падальщиков. К счастью, в этой части непроходимых дебрей было много старых исполинских деревьев, чьи мощные искривлённые корни уже не могла удержать в заточении рыхлая почва, поэтому некоторые из них беззастенчиво выступали массивными дугами из самой земли, образуя уютные тенистые ложбинки, куда обычно забивалось мелкое зверьё, спасаясь от хищников или непогоды. Обнаружив одно из таких укромных мест, удовлетворённый результатом своих поисков воин тотчас вернулся обратно, мысленно запомнив расположение приглянувшегося ему ветхого платана, и совсем скоро снова вынырнул из прохладного полумрака чащи на открытую местность, пересекая равнину укрепившейся поступью. Нуркан лежала всё там же, всё такая же, тихая и ещё более прекрасная в сиянии уходящего солнца, а рядом с ней в немой печали стояла Ракита, со слезами на глазах рассматривая её нарочитую позу, в которой она действительно напоминала уставшую с долгой дороги странницу, решившую немного отдохнуть в чистом поле. Охваченное лживыми ожиданиями сердце Бали-бея подстреленной птицей затрепыхалось в груди, подгоняя его бессознательно ускорить шаг, но стоило ему приблизиться, как предательское наваждение тут же растаяло, обнажая жестокую реальность, и вот он снова очутился подле оцепневшего мёртвого тела, едва припомнив, куда и зачем держал свой путь. Только его вернувший себе былую решительную властность разум с прежней требовательностью диктовало ему дальнейшие действия, и слепо подчинившийся какому-то внутреннему голосу воин безропотно нагнулся к земле под давлением некой силы и заботливо поднял удивительно лёгкую Нуркан на руках, придерживая её под плечи и согнутые колени. Точёная головка сестры мягко прильнула к его плечу и равномерно покачивалась в такт его замедленным шагам, пока не способный налюбоваться на её привлекательное лицо Бали-бей молча нёс её через лес к заветному платану, с какой-то горестной истомой наблюдая за незатейливой игрой света и тени на её открытой белоснежной коже, и упрямо прокладывал себе путь сквозь тернистые заросли, не обращая внимания на оплетавшие его голени шипастые лозы, но при этом старался ступать осторожно и взвешенно, чтобы ни одна случайная веточка не посмела коснуться её впалой щеки. Когда приветливая чаща сомкнулась за его спиной, а впереди показались знакомые очертания выбранного им дерева, воин вскоре остановился прямо над вырытой мощными корнями ямой, немного постояв над зияющей пропастью в почтительном молчании, и медленно, не отпуская ни единой вольности, уложил в тёмное углубление Нуркан, вытягивая ей ноги и фиксируя вялые запястья на уровне груди. От природы стройное и гибкое тело идеально разместилось под могучими плетенями выступающих из почвы ветвей, словно эта расщелина была подготовлена специально для него, и пленённый пугливым восхищением Бали-бей с болью воззрился в её закрытые глаза, аккуратно опускаясь на колени перед могилой, и протянул к ней руку, ласково оглаживая заострённый овал её скрытого во мраке лица, с нежностью проходясь подушечками пальцев по длинной шее, постепенно спускаясь вдоль тонкого плеча и крепко сжимая ледяную ладонь. Сил на то, чтобы произнести хоть слово, у него уже не оставалось, поэтому воин ограничился таким нетрадиционным способом прощания, прежде чем в последний раз окинуть неизменно величественный в любом виде образ сестры любящим взглядом и наскоро забросать её сырой землёй, не давая себе времени передумать. Шершавые комья бурой почвы на ощупь казались влажными и податливыми, так что довольно быстро грубые ладони Бали-бея до локтей покрылись грязными пятнами, однако он всё сгребал горсти земли в неглубокую яму, не смея наблюдать, как Нуркан постепенно скрывается под завалом, и прекратил только тогда, когда её тело полностью поглотила плодородная стихия, не оставив на поверхности даже слабый просвет. Стараниями усердного воина над могилой образовался небольшой холмик, спрятанный от посторонних глаз толстыми корнями, и в окончательно вымотанный тяжёлым трудом Бали-бей наконец распрямил затёкшую спину и неподвижно замер около ручного захоронения со сгорбленными плечами и опущенной головой, до сих пор не в силах поверить, что его дорогая сестра отныне навсегда покоится под кроной этого раскидистого дерева, найдя своё последнее прибежище в тени его крепкого стана, и теперь пушистый снег, что будет сыпаться с его ветвей год за годом, послужит ей уютной колыбелью, тень от его зрелой листвы станет ей пристанищем от солнца, а сухие листья, что будут опускаться на могилу каждую осень, надёжно приютят её от бури и гроз. Успокоенный этими мыслями, он безмолвно воздел ладони к небу, закрывая глаза, и одними губами прошептал про себя искреннюю молитву, мысленно пообещав Нуркан, что отпустит её в этот одинокий путь с миром и несмотря ни на что выстоит против жестокого удара судьбы, поднявшись из пепла скорби назло своим врагам. Его миссия была ещё не закончена, другие не безразличные ему люди отчаянно нуждались в его помощи прямо здесь и сейчас; отрезвлённый этим правдивым осознанием Бали-бей постарался хоть на мгновение приглушить в себе нестерпимую боль и, с тяжестью на сердце распрощавшись со своим горем, поднялся на ноги, разворачиваясь спиной к своему прошлому, безвозратно отдаляясь от него, оставляя позади печаль и сожаление, что не давали ему вздохнуть, и ушёл, с трудом заставив себя не оборачиваться. Выкрашенная в розоватый свет малинового заката равнина встретила его неуютной звенящей тишиной и мягкими перламутровыми сумерерками, среди которых испуганно затерялся темнеющий на фоне леса силуэт оцепеневшей посреди поля битвы Ракиты, чётко выделяясь из мглистого полумрака броским оттенком своего изорванного сарафана. Пугающе неподвижная, точно околдованная зачарованным сном живая статуя, она стояла на том же месте, устремив куда-то вниз сломленный взгляд, и не сразу заметила приближение вернувшегося из леса воина, о чём он без труда догадался, увидев, как она крупно вздрогнула, слишком поздно распознав за спиной его по-военному поставленные шаги. Впервые после того, как он оставил её в убежище под деревом, их глаза снова встретились, однако встреча эта, больше напоминающая неловкое столкновение, продлилась недолго, поскольку различившая вблизи бездонные омуты холода и решимости Ракита с долей оправданного сомнения отвела смешанный взор, словно боясь раскрыть в их обманчиво безмятежной глубине какую-то страшную тайну, и почему-то отшатнулась от его сильного плеча, как от огня, сковывая вытянутое в струну тело настороженным напряжением. Прекрасно понимающий все тонкости её отчуждённого поведения Бали-бей не стал проявлять излишнюю настойчивость, не препятствуя затравленно мерящей его подозрительным взглядом девушке сторониться прежней близости с ним, и остался на месте, проявляя тем самым молчаливое уважение к её объяснимому желанию держаться от него подальше. После всего, что успело открыться ей за один день, она вела себя более, чем справедливо по отношению к нему, поэтому испытавший странное облегчение воин не ждал от неё большего и вместо того, чтобы попытаться опровергнуть её переживания, лишь издалека наградил её успокаивающим взглядом, не сумев подавить в нём потаённое беспокойство. — Ты в порядке? — участливо спросил он, на всякий случай пристально осмотрев девушку с ног до головы. — Не ранена? — Н-нет, — запинаясь, выдавила Ракита, но от Бали-бея не укрылось, что под прицелом его требовательного внимания она безудержно вздрогнула и ещё больше съёжилась, словно видела перед собой непредсказуемого волка, только снаружи выглядевшего сдержанным и тактичным. — А ты? — Всё хорошо, — машинально солгал воин, мельком подумав о ране на позвоночнике, и окинул пустынные просторы равнины придирчивым взглядом, словно кого-то выискивая. — Нам нельзя тут больше оставаться. Османские воины появятся здесь с минуты на минуту. — Разве ты не один из них? — словно против воли вырвалось у Ракиты, и подброшенный её вопросом Бали-бей остановился, только собравшись уходить, и метнул на неё непонимающий взгляд, мрачно нахмурившись. Секунду между ними висело натянутое молчание, в вязком омуте которого воин отчётливо расслышал чужое трепетное дыхание, пока наконец изумлённая собственной смелостью девушка не набралась духу, чтобы продолжить. — Почему я должна тебе верить? Я слышала, как ты кричал. Слышала, как ты... Как ты назвался Киру каким-то странным именем... Это что, правда? — Обещаю, я всё тебе объясню, — сдержанно проговорил Бали-бей, проникновенно заглядывая девушке в глаза. — Но не сейчас. Мы всё ещё в опасности. Сначала нам нужно выбраться. Неприкрытая враждебность в недоверчивом взгляде Ракиты всё не ослабевала, испепеляя невозмутимого Бали-бея затаившимся в нём огнём назревающей ненависти, но спустя несколько мгновений глубокие морщины на её нежном, внезапно позврослевшем лице разгладились, вернув ей почти прежнюю невинность, и всё же кое-что в её ожесточённом облике непоправимо изменилось, и чем дольше воин пытался осознать, что именно, тем яснее перед ним представала эта неотвратимая истина: он видел уже не ту наивную маленькую девочку, которую когда-то спас от разбойников в лесу, теперь в ней появился свой несгибаемый стержень, заложенный в ней с самого рождения, но лишь сейчас он пульсировал молодой властной силой, ощутив весь волевой нрав своей хозяйки. Какая-то горечь затопила Бали-бея с головой, поднимаясь откуда-то изнутри, пока он силился узнать в этой обозлённой девушке свою избранницу, и вместо ожидаемого отчаяния испытал лишь ещё более неистовое желание защитить её от всего, ибо слишком свежа была рваная рана у него на сердце, начинающая кровоточить сильнее при одной мысли о том, что родную сестру он всё же не сумел защитить. Не смог её уберечь. Теперь Ракита была всем, что осталось у него в целом мире, его единственным сокровищем, ради сохранения которого он был готов на всё, вот только сможет ли она в решающий раз довериться ему? В поисках ответа Бали-бей молча воззрился на возлюбленную и с облегчением увидел, как она неохотно кивает, соглашаясь с его словами, чем несказанно обрадовала воспрянувшего воина, на один сумасшедший миг решившего, что она откажется. Стараясь сохранить прежнее нерушимое хладнокровие, воин ответил ей отрывистым кивком и жестом пропустил её вперёд себя, остерегаясь лишний раз прикасаться к взвинченной девушке без её позволения, но Ракита уже и так чуть не бегом направилась к заветным холмам, при каждом шаге нетерпеливо подпрыгивая, точно пархающий вблизи открытого огня мотылёк, так что Бали-бей поспешил пристроиться за ней следом, не желая ни на секунду упускать её из виду. Вдвоём они миновали бархатистые склоны вздымающейся равнины, рассекая грудью туманные полосы ускользающего солнца, и вскоре спустились в небольшую незину, оставляя позади погружённое в скорбную тишину поле судьбоносного сражения, а после перед их одинаково восторженными взорами предстала светящаяся бронзовыми опалами широкая река, бесцельно струящаяся зыбкой сероватой лентой подле дикого побережья. Тихий вздох омрачённого тяжестью несбыточных надежд восхищения всё-таки сорвался с губ заворожённого Бали-бея, мгновенно смешавшись с доносимой от необузданных вод прохладной свежестью, когда он, пребывая в правдоподобном убеждении, что видит чудесный сон, самозабвенно любовался бескрайними просторами горного потока, глубокое русло которого терялось где-то за лесом, не позволяя даже примерно предположить, где заканчивается этот могучий источник, к которому они так долго держали путь, движимые стремлением к спасению. И вот теперь, когда они наконец достигли своей цели, воин не мог самому себе объяснить, какие чувства его одолевают при виде столь обворожительного и неповторимого зрелища, и стоящая подле него Ракита, кажется, испытывала похожую смесь растерянности и тягостной тоски, поскольку осталась совершенно спокойной и ничуть не растеряла своего достоинства несмотря на то, что пленительный аромат свободы уже окутал их сраждущие сердца, наполняя их опьяняющим соблазном. Скованные взаимным очарованным молчанием, они, каждый в плену каких-то своих непостижимых мыслей, стояли у кромки воды, задумчиво наблюдая, как маленькие гладкие волны подлизываются к их ногам, оставляя на мёрзлом песке влажный след, и за убаюкивающим журчанием равномерного течения не было слышно даже их безнадёжно застопорившегося дыхания, одна лишь первозданная тишина, одно лишь потустороннее одиночество. Словно оказавшись совсем в другом мире, Бали-бей тщетно пытался разглядеть мутные очертания противоположного берега через скопившийся над поверхностью реки дымчатых туман, однако густая пелена испарившейся за день влаги столь ревностно скрывала в низких сероватых облаках угловатые силуэты елей и треугольных крыш, что отыскать змеистую полоску леса на той стороне не представлялось возможным, и оттого взбудораженное воображение обманывалось ложными фантазиями, будто за порогом окутанной вечерней мглой реки начинается таинственная неизвестность, некая загадочная пустота, полная призрачных теней и устрашающих наваждений. Сколько воин ни всматривался в стелящуюся вдоль рябистой влаги завесу зеленоватых сумерек, он не мог определить даже примерное расстояние от одного берега до другого, однако это незнание его ничуть не напрягало, а напротив внушало некую надежду на то, что, даже если османские воины нападут на их след, они ни за что не узнают, где скрылись беглецы. Почувствовав новый прилив неприступной решимости, Бали-бей окинул просторы берега пристальным взглядом в поисках того, на чём можно было бы беспрепятственно пересечь реку, и почти сразу наткнулся на утопающую в песке у самой воды деревянную лодку, ветхую, покрытую засохшей тиной, но всё же достаточно надёжную, чтобы выдержать двух человек. Местами обшарпанная и призывно омываемая игривыми волнами, она словно ждала здесь именно его, и окрылённый небывалым воодушивлением воин нетерпеливо приблизился к лодке, кивком увлекая за собой Ракиту, и вдвоём они навалились на исцарапанные борта пасудины, пытаясь столкнуть её носом в реку. Приложив недюжинное количество усилий, им всё же удалось спустя несколько попыток с надсадным скрипом спустить тяжёлое судно на воду, так что на влажном песке осталась глубокая борозда от проскользившего по земле острого дна, оказавшаяся в своей стихии лодка мгновенно стала покорной и легко управляемой, мерно покачиваясь на мелководье. Крепко удерживая рвущееся в плаванье судёнышко за толстую канатную верёвку, Бали-бей помог сначала Раките забраться на борт, предусмотрительно подставляя ей ладонь, а после упругим рывком направил лодку поглубже в реку, чтобы ей легче было отчаливать. Безмятежное течение тут же подхватило плавучее дерево, норовя унести его прочь по широкому протоку, и ощутивший настойчивую тягу этой соноправленной силы воин одним движением оттолкнулся ногой от мокрого песка, налегая на полукруглые борта, и запрыгнул в тронувшуюся лодку, сразу принимаясь за вёсла. За его спиной отравленная духом смерти равнина постепенно погружалась в такой же непроглядный туман, словно отрезая им путь назад, где-то в стороне над самым горизонтом истлевало подёрнутое рябью кровавое солнце, о чём можно было догадаться по слабому свечению откуда-то из пустоты, услужливые воды быстротечной реки затягивали хрупкое судно всё глубже и глубже, баюкая его в своей мрачной колыбели, и наседающие сверху рассеянные тени плотно переплелись позади двух одиноких странников, заботливо скрадывая их силуэты от посторонних глаз.***
Конец осени 1516 года, Семендире Мрачный пустынный коридор, отделанный шершавым камнем, ненасытно поглотил в своём чреве даже плывующую по холодным стенам длинную тень, отчего отследить ловкие отточенные передвижения блуждающей во тьме гибкой фигуры, облачённой во всё чёрное, не удалось бы даже обладателю безупречного зоркого зрения, настолько стремительно и неуловимо неслись сквозь сияющую темноту его лёгкие гордые шаги, безошибочно определяя каждый новый изгиб каменного коридора. Ощутивший властное присутствие своего единственного покровителя пугающий полумрак с невиданной покорностью расступался по одному лишь мановению осанистого плеча, не смея затруднять порывистую поступь движущейся на него статной фигуры, и даже пугливые отсветы редко встречаемого на пути пламени, пылающего в разинутой пасти закреплённого на каждом углу факела, не успевали как следует приласкать сосредоточенное лицо и лишь мельком оглаживали точёные рельефы его привлекательных черт, выхватывая на поверхности залёгшую в глубине сумрачных глаз хладнокровную суровость. Что таилось в этих чёрных омутах нерушимой сдержанности и расчётливого бесстрастия, не ведомо было даже самому шайтану, однако дотошно внимательный свидетелей мог бы заметить неуёмно плескавшуюся на их стеклянной глади острую искорку нетерпеливого раздражения, словно позднего гостя только что отвлекли от какого-то важного дела по сущему пустяку, не стоящему даже капли его бесценного внимания. Чем-то до крайности раздосадованный или же чересчур озабоченный, незримый посетитель без тени робости или учтивости шествовал по лабиринтам грозного дворца, совершенно по-собственнически нарушая хрупкий покой давно уснувших в своих покоях обитателей столь неприютного места, и неслышное эхо от его выверенной походки устрашающе расползалось по шершавым стенам подобно зловещему шёпоту сквозного ветра, вселяя в бодрствующие сердца неспящих смутную тревогу. Словно втайне наслаждаясь принадлежащей ему неоспоримой властью, самоуверенное существо нисколько не заботилось о том, чтобы развеять беспочвенные страхи своих подчинённых, и оттого каждый случайно попавшийся ему на пути неповоротливый слуга испуганно вздрагивал и спешил поскорее спрятать охваченные слепым благоговением глаза, даже не успев до конца осознать, было ли это секундное столкновение плодом его разыгравшейся фантазии. По мере того, как движимый неусидчивым порывом молодой воин углублялся в хорошо знакомые ему дебри дворцовых коридоров, едва ли не с закрытыми глазами ориентируясь среди кромешной темноты, заплутавших поздней ночью подданных становилось всё меньше, пока очередной крутой поворот не вывел его в ту часть дворца, где вот уже много месяцев никто не появлялся за отсутствием в этом прежней необходимости. Оттого, сколько самых разнообразных воспоминаний нахлынуло на отрешённое сознание во власти необъяснимого трепета, сердце в расправленной груди мятежно взбунтовалось, словно выражая протест, в душе впервые за долгое время заворочалось что-то, кроме бесстрастной решимости, однако точного определения этому смутному чувству так и не нашлось, ибо слишком тонко гнев граничил со страхом, сожаление — с покорностью, ненависть — с облегчением. Здесь, где теперь под покровом незыблемой тишины и многовекового мрака сохранились одни лишь массивные створы плотно запертых дубовых дверей, ведущих в запретные покои, больше не существовало света, людских голосов и уютного тепла, не было места бесцеремонному вторжению излишне любопытных наблюдателей, незаконному проникновению будничнего шума и иным непозволительным преступлениям, что могли нарушить неприступное уединение столь священной обители. Каждая надменная смелость здесь мгновенно присекалась, сражённая непорочной глубиной отчуждённого безмолвия, любое поползновение несдержанной грубости строго наказывалось приструняющей силой незапамятного покоя, и потому многие слишком суеверные посетители таинственного коридора в целях предосторожности просто обходили этот закуток стороной, достаточно запуганные слагаемыми среди обычных слуг нелепыми легендами, будто в его окрестностях обитает призрак покойного бея. Разумеется, всё это были лишь выдумки, призванные искоренить в наивных душах чрезмерное любопытство, однако они с такой силой подействовали на подданных умершего хозяина, что те даже забросили уборку коридора, из-за чего примыкающие к нему покои вот уже несколько месяцев томились взаперти, не ведая гостей, и, вероятно, были обречены простоять в таком гордом одиночестве ещё много лет. Мелкие песчинки занесённой ветром пыли уже покрывали тонким слоем вымощенный каменной плитой холодный пол, забиваясь в мелкие щели на стыке двух изразцов, кое-где трудолюбивые паучки уже сплели свои тонкие сети, забиваясь в тёмные сырые углы, и для завершения столь удручающего образа не хватало только массивного железного замка на знакомой широкой двери, куда упирался чужой непоколебимый взгляд, отыскав наконец пункт своего назначения. Высокие тяжёлые створы, хоть и с трудом, но всё же поддались решительной тяге сильной руки, с некоторой неохотой покоряясь этому простому привычному действию, и степенно распахнулись перед настойчивым Бали-беем, сопроводив на удивление плавное движение возмущённым скрипом, словно жалуясь на то, что их давно не открывали. В лицо ему сразу дохнул застоявшийся запах исходящей от голых стен влажной прохлады, неощутимо просачиваясь сквозь обнажённые половицы, лишённые былой защиты под покровом персидских ковров, и первый раздавшийся среди совершенной тишины звук чужих шагов мгновенно прокатился по пустынному пространству до боли знакомой комнаты звонким эхом, беззастенчиво вскрывая на поверхности присутствие кого-то постороннего. Зоркое зрение, уже успевшее привыкнуть к кромешной тьме, без помех освоилось в густом полумраке необитаемых апартаментов, ещё больше усгублённом пасмурной погодой за окном, и по мере того, как надёжно спрятанные в густых тенях глаза с долей оценивающего внимания скользили из стороны в сторону, цепляясь неусыпной бдительностью за малейшую деталь, перед не искушённым предательскими наваждениями внутренним взором сами собой вставали непорочные образы из прошлого, рождая в голове незабвенные картины того, что было раньше на месте этой тщедушной пустоты. Вон там, упираясь острым ребром в просвет дальнего угла, прежде стоял вместительный шкаф, с такой плотностью заставленный толстыми книгами, что хлипкие полки под ними опасно прогибались, над укрытым заморским ворсом сандаловым полом пылали редкие свечи, скрашивая чернильную темноту, а возле необычайно узкого окна, внутри которого он когда-то мог поместиться в полный рост, всегда покоился низкий письменный стол... Только теперь ничего этого не было, а на месте стола выросла какая-то худощавая хрупкая фигура, тонко подсвеченная со стороны незашторенного стекла унылым сероватым сиянием, и лишь при дотошно детальном рассмотрении она приобрела наиболее узнаваемые черты ладно скроенного женского силуэта, чьим от природы властным повадкам когда-то были присущи гордый разворот господских плечей и безупречная осанка стройной спины, а теперь на фоне ненастной грозы отчётливо выделялись лишь её болезненные угловатые изгибы, прикрыть все вопиющие изъяны которой не могла даже плотная ткань чёрного атласного платья, что тесно облегало изящные рельефы сгорбленного стана. Там, где струились волнистые концы каштановых локонов, наполовину скрытых прозрачной фатой, остро выпирали разведённые лопатки, где начинался край драгоценного пояса, проступала тонкая талия, над которой зловеще выпячивались гладкие рёбра, бесстыдно обнажённые неестественной худобой. Издалека будто бы сломленная каким-то тяжёлым грузом Айнишах Султан смотрелась ещё более хрупкой и невесемой, точно сотканная из теней призрачная иллюзия, за прошедшие месяцы она словно усохла, превратившись в обтянутый бледной кожей скелет, стала ещё меньше, слабее и незаметнее, так что бесцеремонно изучающий её цепким взглядом Бали-бей мельком поразился тому, что превосходит её в росте уже на голову. Но стоило отдать госпоже должное — даже сейчас, пребывая в нескрываемом отчаянии, она старалась держаться рядом с ним властно и уверенно, всё ещё стремилась показать щепотку своей истончившейся силы, однако скопившееся в воздухе недюжинное напряжение ощутимо повисло между ними тяжёлой тучей невысказанных слов и затаённых обид, воровато покалывая вытянутое в струну тело Бали-бея импульсами потаённой тревоги, длительное молчание словно пыталось пробить брешь в неприступной стене его хвалёного самообладания, а он всё с прежней требовательной невозмутимостью стоял на своём месте, едва отдалившись от порога на пару шагов, и беспардонно терзал высившуюся у окна фигуру матери пытливым взглядом, демонстративно сберегая равнодушную тишину. Неизвестно, сколько бы ещё продлилась их негласная игра в мнимое противостояние, подкреплённое выжидающей безмятежностью одного и смутным волнением другого, но вскоре обманчивое господство укоренившегося безмолвия разбилось вдребезги, осквернённое одним неосторожным прерывистым вздохом, преждевременно сорвавшимся с чужих уст подобно неуёмному порыву сокровенной безысходности. — Прошу тебя, — прозвучал надреснуто и приглушённо хриплый голос Айнишах, почти сразу прерванный судорожным всхлипом, и по одному лишь этому кратковременному проявлению слабости Бали-бей догадался — госпожа совсем недавно плакала и, возможно, глаза её до сих пор были полны слёз, выдавая её страдания. — Скажи мне, что ещё есть надежда. Утешь, успокой моё израненное сердце. Избавь меня скорее от этой муки. — За этим ты позвала меня, госпожа? — ледяным тоном осведомился Бали-бей, не двигаясь с места. — Тоже будешь умолять меня о милосердии? Просить пощады? Разве тебе не известно, что я уже принял окончательное решение? — Он твой брат, — резко прервала его султанша, и дряблые мышцы вдоль её позвоночника предупреждающе напряглись, так что по всему худому телу прокатилась подкашивающая дрожь. — Он мой сын. Моя кровь, моё сокровище. Как же ты можешь так жестоко поступать со мной? Будто мало нам было горя, что мы пережили до этого, а ты хочешь снова загнать нас в могилу... — Мне всё равно, кто он, — жёстко отрезал непреклонный воин, мрачно нахмурившись. — Будь он хоть сыном самого султана, я бы не пощадил его. Он совершил преступление, а любое преступление карается наказанием. Словно подброшенная его последними словами, Айнишах порывисто обернулась, выныривая из густого полумрака, и спустя мгновение воин уже лицезрел перед собой худую подавленную женщину с опухшими от слёз влажными глазами, выступающими под прозрачной кожей скулами и ровными ключицами, длинной хрупкой шеей, утончённо обрамлённой потускневшими волосами, сведёнными вперёд поникшими плечами и совершенно убитым видом измождённой какой-нибудь болезнью несчастной пленницы, которую лишь ради приличия нарядили в дорогое господское платье и великолепные украшения, что теперь были в её жалком облике совсем не уместны. Годы страданий и неизгонимых страхов без сомнений сказались на некогда прекрасной и неотразимой госпоже самым худшим образом: лицо её осунулось и побледнело, взгляд утратил свою былую остроту и пленительную контрастность, а преобладающие в её наряде чёрные оттенки только больше усугубляли ситуацию, как нарочно подчёркивая залёгшие под веками синеватые тени и узкую линию потрескавшихся губ. Хоть несколько неухоженная внешность Айнишах и внушала ему бессознательные опасения, Бали-бей никогда не питал по отношению к матери унизительную жалость и даже теперь, когда она предстала перед ним такой слабой, ничем не высказал своего глубинного потрясения, прекрасно помня, что больше всего на свете гордая султанша терпеть не могла неуважения к своей неприкосновенной персоне. — Откуда в тебе эта спесь, эта жестокость? — слабым голосом прошептала Айнишах, в неверии разглядывая своего сына, однако тот остался совершенно спокойным, будто затрагиваемая госпожой щепителтная тема его нисколько не касалась. — Когда вы успели сделаться врагами? Как вы могли допустить такое бесчестие? — В этом есть доля и твоей вины, — с нажимом припомнил Бали-бей, смерив стоящую перед ним госпожу безжалостным взглядом. — Где же ты была раньше, госпожа? Где ты была, когда отец сеял между нами семена раздора, раздувал пламя нашей вражды? Всё это происходило на твоих глазах, но ты молчала. Почему? — У меня не было сил, чтобы противиться, — глухо проронила Айнишах и внезапно сгорбила плечи, обречённо опуская голову. — Что я могла сделать одна против него, против его власти? Тебе известно, что он не считался с моим мнением, я была для него никем. Тогда я проявила слабость, и теперь Аллах решил наказать меня за это, отобрав у меня любимого сына. Новый неслышный всхлип извергнулся из недр чужой щуплой груди, и не сумевшая сдержать невольные слёзы Айнишах обессиленно уронила голову, пряча невыносимую боль в бронзовых глазах, и крупно вздрогнула в преддверии очередного прерывистого вздоха, так что плечи её упали ещё ниже, а сцепленные на уровне плоского живота руки судорожно дёрнулись, едва не разрывая скрепивший их тесный замок. Не смея показывать, какие противоречивые чувства возбудили в нём чудовищные терзания матери, Бали-бей с завидным хладнокровием наблюдал, как она с трудом находит утраченный баланс между горем и решимостью, через силу заставляя себя стоять прямо в присутствии сына, однако от него не укрылось, что сохранять прежнее самообладание ей становится всё сложнее, что она находится в опасном шаге от того, чтобы не сорваться и, наплевав на достоинство, не упасть перед ним на колени, слёзно умоляя пощадить родного брата. Однако доля присущего ей с рождения самоуправного высокомерия ещё имела над ней какое-то влияние, и вместо того, чтобы сразу же окунуться в омут унижения и покорности, Айнишах предпочла как можно скорее взять себя в руки, даже не подозревая, что необходимость и дальше притворяться уже отпала: изучающий взгляд Бали-бея и без того видел её насквозь, считывал малейшие эмоции по одному движению мускул на лице, читал в выразительных глазах трагичную повесть о её стенаниях и почему-то чувствовал себя беспомощным — оттого, что не может утешить, не может быть рядом, не может понять. Некое тягостное недомогание вгрызалось ему в сердце, пытаясь пробиться сквозь завесу заиндевелой враждебности к его человеческому существу, но и на этот раз твёрдая вера в справедливость оказалась сильнее, ледяная ярость победила стыд, на смену сочувствию пришла умеренная жажда мести, и искренне убеждённый в правильности своего выбора воин снова остался беспристрастным, не позволяя великой печали матери управлять его ясным разумом. — Довольно слёз и боли было в нашей жизни, Бали-бей, — наконец произнесла Айнишах, с откровенной мольбой воззрившись на сына. — Пора бы положить этому конец. Неужели ты хочешь идти по кровавым стопам своего отца? Тоже обогреешь руки кровью ради власти? — Не в власти дело! — вспылил раздосадованный воин, в порыве мимолётного гнева передёрнув плечами. — Я пытаюсь защитить своих подданных, я делаю всё ради их спокойствия и благополучия! Какая им будет польза оттого, что я помилую предателя? — Я не прошу тебя оставить безнаказанным его деяние, — словно через силу выдавила Айнишах, перед этим мучительно сглотнув. Дыхание со свистом вырывалось из её груди, и сама госпожа опасно покачивалась из стороны в сторону, словно засохший кипарис под натиском разрушительного шторма. — Я лишь хочу, чтобы ты простил его. Смягчи уготованную ему участь, я умоляю. Хотя бы ради нашего спокойствия. — Любая измена — это тяжкий грех, — покачал головой Бали-бей, властно вздёрнув покрытый редкой щетиной подбородок. — Тот, кто предал один раз, предаст и второй, таков суровый закон жизни. Вот, почему от предателей следует избавляться немедленно. В этом мире можно простить что угодно, но только не предательство. Глубоко потрясённая его словами Айнишах чуть покачнулась, словно вот-вот её ноги не выдержат и подогнутся, опрокинув её на твёрдый пол, и со смесью тревоги и горестной растерянности вонзила в невозмутимого Бали-бея пропитанный разочарованием взгляд, и столько разнообразных выражений от злости до отчаяния пронеслось в один миг на его зыбкой поверхности, что неотрывно глядевший ей в глаза воин не успел толком зацепиться ни за одно из них, но по тому, каким долгим подточенным молчанием ответила госпожа на его слова, он осознал, насколько сильным ударом для неё стала некая открывшаяся ей ужасная истина. Больше всего его поразил откровенный, почти животный страх, мгновенно поселившийся на дне её выцветших очей, и от неподдельного проявления столь подлинного чувства он сам беспомощно оцепенел в секундном замешательстве, нащупывая внутри себя новое пугающее подозрение: он узнал этот взгляд и точно был уверен, что уже видел его раньше, но только тогда Айнишах смотрела вовсе не на него. Волосы зашевелились на затылке Бали-бея, вгоняя его в беспричинное волнение, а госпожа тем временем уже очнулась от транса и медленно приблизилась к нему, оглашая свинцовое затишье необыкновенной лёгкостью своих аккуратных шагов, так что вскоре они оказались чётко напротив друг друга и настороженный взор султанши упёрся бы ему в грудь, если бы она держала голову в ровном положении. — О Аллах, в кого ты превратился? — одними губами изрекла Айнишах, с истинным ужасом заглядывая в объятые беспросветным мраком глаза застывшего перед ней воина. — Это не те глаза, в которые раньше я смотрела с любовью. Это не тот взгляд, который прежде пробуждал во мне нежные чувства. Чем дольше я смотрю на тебя, тем больше понимаю, что ты всё сильнее становишься похожим на своего отца. В твоём сердце горит та же ненависть, что когда-то сожгла его. Кто же ты теперь, Бали-бей? Я не узнаю в тебе своего любимого сына. — Всё изменилось, госпожа, — холодно процедил молодой бей, однако сердце его предательски ёкнуло, вынудив дыхание безудержно споткнуться под влиянием не понятного ему смешанного чувства, львиную долю которого составляла тщательно подавляемая ярость. — Теперь я не только твой сын, но и защитник своих подчинённых, их надежда и опора. Прежде всего я должен думать о том, что принесёт пользу им, а заодно и всему нашему государству. — Но ты обещал мне! — внезапно повысила голос Айнишах, в исступлении зажмурившись. — Ты обещал, что не допустишь этого, что не станешь таким же тираном как твой отец! — Не смей равнять меня с ним! — свирепо отдёрнул её вышедший из себя Бали-бей, так что госпожа невольно отшатнулась, испуганно округлив глаза. — Я следую по пути справедливости, а не насилия и решения принимаю согласно закону. Ты не сможешь мне помешать и никакие твои слова не изменят моего мнения. Приговор уже вынесен, казнь состоится завтра. У тебя ещё есть время попрощаться с сыном. Словно подсознательно стремясь как можно быстрее приблизить момент расставания, Бали-бей бесшумно шагнул в сторону, вставая полубоком к закрытой двери, и вежливо простёр руку в сторону выхода, самым мягким способом намекая госпоже, что этот разговор уже перешёл все границы дозволенного и ей давно пора уходить. С первого раза усвоив его намерение поскорее спровадить её прочь, Айнишах точно в насмешку задержалась рядом с ним, напоследок смеряя сына непокорным взглядом, и в гордой манере удалилась к двери, однако уходить насовсем не торопилась и в последний раз обернулась на сына, со скрытой надеждой посмотрев прямо ему в глаза, будто в ожидании каких-то чудотворных перемен. Ничуть не смутившись под её предельным вниманием, воин выдержал ожесточённый напор её обречённого взора, не сдвинувшись с места, и ясно ощутившая его непреклонность госпожа внезапно присмирела, словно почувствовав себя неуютно, и спустя мгновение послушно скрылась во тьме вычерного коридора, почти сразу исчезая под покровом темноты подобно пугливому огоньку слабого света, оставив после себя лишь быстро тающее эхо от нетвёрдых шагов. Проводив Айнишах пронзительным взглядом, Бали-бей осторожно прикрыл за ней створы и только тогда, когда убедился в собственном одиночестве, позволил себе испустить облегчённый вздох и расслабить сведённые напряжением плечи, навалившись всем корпусом на податливое дерево и уперевшись лбом в его шершавую текстуру. Непонятная слабость овладела его безвольным телом, вынудив искать постороннюю опору, и сражённый странным недомоганием воин далеко не сразу нашёл в себе силы оттолкнуться от двери и прошествовать к приоткрытому окну, откуда маняще задувало отрезвляющей прохладой и где уже над самым дворцом продолжали скапливаться грузные тучи, выстилая зеркальную гладь платиновыми пластинами начищенного металла. Вцепившись тонкими пальцами в обшарпанную оконную раму, Бали-бей поднял немигающий взгляд к горизонту, без всякого интереса наблюдая за ворчливым сборищем кучевых облаков, но из головы всё никак не шёл навязчивый образ испуганной матери, внушая ему неопределённую тревогу. Неужели он и сам не заметил, как начал превращаться в отца? Неужели правду сказала Айнишах, когда обвинила его в излишней жестокости? «О Аллах, помоги. Убереги от греха. Дай мне увидеть свой путь, помоги избежать ошибок. Коли не истинна моя дорога, пусть ослепнут мои глаза, если слова мои лживы, лиши меня голоса, если сотворил я немыслимое зло, не держать мне в руках священный меч справедливости. Моя судьба в твоих руках, всемогущий властитель мой. На тебя одного уповаю».