Мёртвые не кусаются

В трюме было сыро и темно. — Не шумел бы хоть! — выдавил я сквозь зубы. Сильвер-младший откинул голову на переборку, пытаясь хоть малость перевести дыхание. — Измир, говоришь? — он, кажется, был из тех людей, которые не умеют говорить шёпотом — Измир, потом Хиос, — едва слышно отозвался я. — А он точно… — Я закрыл ему ладонью рот и дал знак пригнуться за пустыми бочками, которые служили нам прикрытием: прямо над нами снова послышались шаги. Ещё сегодня утром я был законопослушным молодым джентльменом, а теперь я — обманщик, вор, сообщник беглеца, да и сам беглец тоже. Сидя в чужом трюме, я проклинал и Флинта, и Сильвера со всем его семейством, и Пью, и Пса, и прежде всего моё чёртово самомнение. Наверняка доктор Ливси понял, что разыскивать меня бесполезно. И наверняка капитан Смоллетт рассказал доктору, как я наведывался к нему и расспрашивал о фрегате, который когда-то гонял Флинта по вест-индийским морям. А дальше и догадаться не сложно, кто украл у доктора десять фунтов стерлингов, кто дал взятку в Маршалси за свидание с Сильвером-младшим и с чьей помощью это самое свидание обратилось в побег. Шаги удалились. — Мы плывём до Измира, потом перебираемся на Хиос. Там находим капитана Гектора Канариса, — проговорил я самым чётким шепотом, на который был способен. — Этот человек должен точно знать, и кто твой дядя Роберт на самом деле, и… — Я вздохнул, Сильвер-младший обречённо посмотрел мне в глаза. — И про отца твоего тоже. Мулат пробормотал что-то себе под нос и отвернулся к бочкам. Так мы и плыли дальше: точили зубами подкаменевший хлеб, изредка перешептывались, проваливались в сон, а ночью выползали на палубу хлебнуть морского ветра. Небо здесь, на Востоке, было совсем другим, не похожим ни на родную Англию, ни на вест-индийские широты. Помню, Билли Бонс незадолго до кончины рассказывал мне о Летучем Голландце. Беспокойная, растрёпанная кайма здешних облаков в холодном лунном свете слилась в моём воображении с парусами корабля-призрака, парящего в зловещем ореоле между миром живых и миром мёртвых. Луна позволяла разглядеть, что окружает нас не необъятная даль океана, как то было в путешествии «Испаньолы», а вереницы островов: их тёмные очертания в ночи походили на хребты задремавших морских чудовищ. От «Моржа» до «Испаньолы», я рассказал Сильверу-младшему всё, что знал. Не говорил лишь про «недуг» — это незачем. Поначалу он утомлённо смотрел на меня, изредка издавая что-то между вздохом и рыком, как будто я был надоедливым воробьём под окном, которого не заставишь ни улететь, ни замолкнуть, или душевнобольным, который будет поливать тебя своим бредом, пока сам не устанет. Но терпение его резко кончилось. Он схватил меня за горло и прижал к переборке: — Не будь мы в этом плавучем гробу, я бы из тебя отбивную сделал! «Боже, хоть бы потише!» — подумал я. — Об отце моём попридержи язык, Хокинс! Долговязый Джон Сильвер столько лет горбатился по морям, чтобы мать и мы семеро могли жить достойно! Куда тебе понять, бледный ты сопляк, чего оно стоит, что он, твой предатель, мятежник, змей твой, растил нас как людей! Слышишь? Людей, а не вашу чертову прислугу! Говорил моим сёстрам, что они красавицы, запрещал прятать кудри! — мулат бросил меня на пол. — На одной своей ноге стоял против всех! Я смотрел на него как истукан, не смея пошевелиться. Гнев делал его слишком похожим на отца. Он попятился. Взгляд его был потерянным, изумлённым не меньше моего: — Прости, — он протянул мне руку. — Я не такой человек, чтобы… Но и ты пойми, Хокинс, что из-за твоих пиратских россказней моя жизнь летит к чертям. — Где россказни, а где правда, это мы ещё посмотрим, — буркнул я и заполз за бочки. С тех пор и до самого Измира мы редко обменивались словами. И вот, наконец-то, судно шло на швартовку. Ещё чуть-чуть, и в трюме будет суетиться рой матросов; пора было думать, как бы нам поаккуратней дать оттуда дёру. Можно было просто рвануть наружу, выпрыгнуть за борт, а дальше вплавь. Но после стольких дней взаперти и в голоде мы бы долго не протянули и бесславно пошли бы на дно. Можно было залезть в бочки и ждать, пока нас «разгрузят», но Сильвер-младший в бочку никак не влезал. Порешили прикинуться матросами и, как только сойдём на сушу, затеряться в толпе. Корабль большой, торговый, потому и народец на нём служит самый разный — а то значит, что два незнакомых лица, одно из которых не белое, во всеобщей беготне могут и не заметить. Как только по трюму начали сновать законные члены экипажа, мы, самозванцы, взвалив на плечо по мешку и вооружившись самым невозмутимым видом, вышли на палубу. Не успели мы привыкнуть к свету, как перед нашими глазами развернулся сам порог Анатолии, Смирнский залив! Чемберы, катарги, фергарды, чудные суда, имена коих красуются лишь на страницах книг, с цветными косыми парусами, пузатые, словно бочки, или наоборот — плоские и вытянутые, как подошва сапога, с вёслами, без них, скользили по сверкающим изумрудным цветом водам, в то время как другие покорно дремали на пристани. Как огромные величественные свечи на холм взбирались высокие минареты, там же ютились купола и колокольни очередной базилики, там же росли и мрачные, благородные кипарисы, таинственнее башен всех людских церквей. Над просторами гавани, над городской суетой, на вершине холма восседала старинная каменная крепость. Вдруг позади нас послышался хриплый голос: — Так выходит, что человек в плаще не соврал. Мистер Раск, с вас полсоверена! А ну держите их! Заметили-таки. Мы побросали мешки, Сильвер-младший схватил меня в охапку как гуся, перевалил через борт и прыгнул на мостовую. Я перепугался, приготовился к звуку перелома кости и острой боли, но приземлились мы на высокую кипу пустых мешков, скатились и побежали что было сил. На суматоху примчался и янычар на коне. Мы резко свернули, его лошадь на пару секунд затопталась на месте, всадник обнажил меч. Нас отделяли от него не более десяти шагов. Один скачок — и мы под лезвием. Но тут между нами и всадником на огромной скорости пронеслась повозка. Лошадь янычара перепугалась, а мы рванули прочь и скрылись в переулках у подножия холма. Оказались мы, как выяснилось, в Франкском районе — он располагался не за старинными стенами города, а снаружи, параллельно набережной. Здесь жили западные торговцы, в большинстве своем венецианцы, а потому и дух Востока был здесь едва ли заметен. Разве что по причудливым нарядам женщин: они носили забавные накидки с раздутыми капюшонами, из-за которых их головы походили на шляпки грибов. Здесь османский страж не закон, а потому из беглецов мы превратились в безмятежных путешественников. Я даже купил жареного миндаля у уличного торговца, и мы устроились его есть на лестнице заброшенного дома. — Слушай, Хокинс, а что за «человек в плаще»? — Да кто угодно особо честный. Кто-то, кто видел, как мы с тобой в Бристоле на корабль лезли. Сильвер-младший покачал головой: — Хорошо бы. Но есть одна беда: вот та повозка, которая нам спасла шкуры от ряженого на коне — не слишком ли нас Бог любит? — Ты это о чём? — Я это о том, что ту повозку вёл человек в плаще. — И мало ли людей в Измире носят плащ? — Да пёс знает! Просто, Хокинс, как бы не было за нами слежки… Мы ещё побродили по улицам и отыскали английский постоялый двор, где можно было недорого подкрепиться и переночевать. А ещё я раздобыл побольше бумаги, чернила и перо, чтобы той же ночью вернуться к дневнику…