аналогично

Наверное, Мокривский никогда бы не бежал никуда по указке Лебедева. Наоборот — бежал бы от него, и никогда бы не проходил рядом, будь он на грани жизни и смерти, стоя перед порогом чёртовой аптеки. Но когда ты прижат в собственной квартире к стенке — сбежать точно не получится. — Чёртов молдаванин. Но такой горячий, что дрожь берёт. С такими, знаете, умелыми пальцами, что наглухо проникают внутрь, словно в первобытном танце. Ни одной мольбы и просьбы не долетает до ушей Коли — он просто напросто не останавливается. Он не хочет. Хочет этого парня. Хочет Рому, просто потому что тот слишком хрупкий. Слишком хрупкие ноги уже изнемогают в таком положении: он обвивает чужую талию, и приходится держаться. Лебедев прижимает к стене с силой: убирает светлую чёлку, являя перед собой голубые глаза Мокрицы, что горят распалённым огнём, и целует в пухлые губы и мягкие щеки, что горят розовым. — Ты так и будешь молчать? — стример пытается вывести диалог, ведь Некоглай ещё ничего не сказал, как пришёл, но лишь чувствует, как зубы того смыкаются на шее, и громко вздыхает, не в силах выбиться из этих сильных рук. Пальцы проникают глубже и слишком нагло, чтобы терпеть это всё. — Пожалуйста… Тиктокер отрывается, и смотрит на того, взглядом спрашивая: что пожалуйста? — Не останавливайся. И этого достаточно, чтобы снова быть прижатым к стенке и ловить жаркие поцелуи в ключицы и горячие касания до любых самых потаённых местечек. А эти стоны от удовольствия: Коля бы слушал вечно. Вечно бы наслаждался этими мольбами и вечно бы упивался тем, как Рома все ближе прижимается к нему и льнёт к телу, насаживаясь на пальцы. Вот уже их нету больше, и вот уже Лебедев со стоном входит в податливого Мокривского, с явным обожанием заглядывая в ледяные дужки, где он сам отражается. Белые руки ощупывают его щеки не менее красного цвета, чем у самого Ромы, мнут и поглаживают, прежде чем выгнуться и локтями удариться, не замечая этого и изгибаясь с хриплыми всхлипами да громкими вздохами, когда кажется, что весь мир оборвался перед ногами. — И чего смотришь так, будто целый мир увидел? И Шоумен Николай Лебедев действительно любуется тем, как прекрасен этот человек, что соединяется с ним. Он готов поклясться: когда именно Рома Мокривский находится в его руках: это словно какое-то испытание. Испытание… не сорваться. Потому что остановиться невозможно. Нет возможности не стиснуть его в объятиях и не довести до слёз тем жарким ритмом, в котором они одновременно двигаются. — Чёртов… Рома пытается что-то сказать, выиграть время, дабы перестать наслаждаться всем этим, но… Как не прискорбно: ему это всё слишком нравится. Но а Коля и не скрывал. Не пытался даже, когда в чёрных глазах у него при упоминании Ромы всегда начинала гореть похоть, и молоко словно текло внутри и под руками. Белое… Такое же, как и тело Мокривского. У стримера действительно молочная шея. Но а сейчас она просто в красных засосах, и всё это очень хорошо видно. И голубые пряди накрывают лицо парня снова, стоит склониться и языком начать раздвигать вновь нежные губы, цвета вишни и такого же на вкус тона. Жалость течёт где-то в прострации: жалость к тому, что они уже изнемогают от жара, от того, как влюбились друг в друга, и от чёртовых стуков сердца и об стенку, звучащих где-то даже через всю землю. Кажется, что они насквозь промокли в похоти. — Я люблю тебя. — Тоже… Первое слово, что говорит Коля. Первое, прежде чем не пихнуться внутрь последний раз, словно перед смертью в судорогах, и не слететь с катушек, крепко и до боли прижимая к себе сладкое тело, своё проклятие и усладу: Рому, что явно сам сошёл с ума и с планки адекватности падает, тая и признаваясь в любви, под громкий скулёж и красные царапины, что оставляет на чужом теле, пока доходит до грани и стекает от удовольствия вниз, в самом переносном, но действительном смысле этого слова. — Что тоже? — Я тоже люблю тебя, придурок чёртов. Коле интересно только одно: И почему Рома Мокривский такой, блять, горячий? А у Ромы аналогичный вопрос.