Соник

      Как люди справляются с потерями? Где силы находят жить дальше? За что держатся? На что надеяться продолжают? Как спустя время вновь улыбаются? Юнги ни на один из этих вопросов ответов не знает, не пытается их искать. Невидящим взглядом провожает последнего за бесконечное сегодня пришедшего попрощаться с Чунменом гостя, в его, как и остальных, слова утешения не вникая. За стол не садится со всеми, говорить бессильный, молчит, поддерживаемый с двух сторон бдящими над ним Ёсаном и Сокджином. Часто к дедушке возвращается, силясь не растолкать от дивана смутно знакомых ему людей, но упорно держится, осознавая, что они в случившемся не виноваты, всего лишь дань старому другу желают отдать и уже к самому Юнги сочувствие проявить, которое он так ненавидит. К чему ему оно? Разве оно что-то исправит? «Бедный мальчик», — отовсюду желать заставляющее заорать в голос, ханбок душащий с себя вместе с кожей содрать, вместе с родным человеком в бездушном огне крематория сгореть завтра. Друзья состояние Мина видят, незаметно, как им кажется, в его чай успокоительное добавляют, а ему хотелось бы чтобы это был яд. Он правда им благодарен, мысленно говоря спасибо, на большее пока неспособный, да и будет ли? Хосока же, вопреки всему не уехавшего, Юнги не избегает — нет, того к нему просто-напросто не подпускают, во избежание срыва. Не только Сунхёк, но и альфы с гаммой невольными свидетелями краткого разговора между истинными стали, заранее исход подобный предполагая. Не в состоянии Юнги адекватно реагировать на извинения, признания, просьбы, хотя Ёсан с этим утверждением бы поспорил — все заслужено и закономерно, что и не преминул Чону шепнуть, проходя него мимо. Чон, с болью наблюдая за своим омегой, не отреагировал. Все его мысли лишь о нем одном были. О его самочувствии, вновь запахе скрытом, что организму хрупкому несомненно вредит, о его в целом болезненном виде.       К вечеру позднему, когда все гости ушли, уставшие друзья собрались за столом. Каждый из них чем мог, не разделяясь по гендеру, помогал: готовил, мыл посуду, убирал, на звонки оставшихся в Сеуле ежей отвечал, обещая передать их соболезнования Юнги. Ёсан на эмоциях даже целую статью выкатил, прося поддержать Соника, и его поддерживали, но Соник об этом не знал, продолжая пребывать где-то не с ними. Уже почти не ревел, кажется, полностью истощившись и телом, и душой, по-ошибке еще трепыхающейся слабо в поисках утраченного, чтобы было с чего новый путь начинать, но чего Юнги не желает, машинально опрокидывая в себя стопку за упокой дедушки и сразу же потянувшись за следующей. — Сынок, тебе хватит, — забирает ее у него из рук Сунхёк. — У тебя и так здоровье слабое, а учитывая... — Да что вы? Раком как дедушка, о котором мне никто не удосужился рассказать, я не болею. Что очень жаль, а если бы и болел, однозначно лечиться не стал, не пытался. По стопам, так сказать, пошел, — в ответ злое бросает омега, выплескивая внутри накипевшее. Слишком долго держался, но, подстегнутый алкоголем и закончившимся действием успокоительных, больше не может. — Хён, зачем ты так? Никогда не смей о таком говорить, — Чимин всхлипывает, накрывая его ледяную руку своей. — Твой дедушка бы не хотел... — А я его хоронить хотел? — обрывает связующий друга, выдергивая ладонь. — Хотел быть перед фактом его смерти поставленным, не удостоенным правды о его болезни узнать? Почему мне не дали за него побороться? — оглушающе громко кричит. — Я бы... я бы все возможное и невозможное сделал, чтобы его вылечить, — в рыдания задушенные скатывается, взглядом останавливаясь на лежащем на диване Чунмене. — За что т-ты так со мной, деда? За что?! — Юнги, ему тоже очень тяжело было, — говорит мужчина. — И это решение с его стороны было обдуманным, потому что он знал, что ничего уже изменить нельзя. Менн-и не желал, чтобы ты подле него денно и нощно сидел, пренебрегая собой, своей жизнью. Не желал, чтобы ты, только-только на ноги вставший, упал вновь. Как думаешь, лучше бы тебе было видя, как он угасает, как мучается, осознавая, что тебе боль доставляет? Я вот думаю, что нисколько, а так последние месяцы Менн-и был счастлив. За своего глупенького малыша счастлив, который двигался дальше, нашел друзей, истинного альфу, по-настоящему зажил.       Омега от сказанного им задыхается, телом всем содрогается и воет. Из-за стола подрывается и бежит к дедушке. Падает, тут же встает, снова уже около дивана падает, лбом утыкаясь в иссохшую ладонь мертвого. «П-прости, деда, прости м-меня», — шепчет, — «Я з-знаю, что ты всегда все ради м-меня д-делал, а я... я того, что т-ты мне ж-желал, не смог и не смогу выполнить. Без т-тебя не смогу, п-понимаешь?».       Парни со слезами на глазах на него смотрят, Сокджин, не стесняясь, в объятиях Намджуна ревет. Никто не решается подойти к Юнги. Никто, кроме Хосока, даже без закрепленной с ним связи все, что он переносит, в себе отражая. Со спины в его макушку утыкается носом, мечтая страдания чужие забрать, мечтая вспять обратить злосчастное время, чтобы, если не ошибки, то предотвратить кончину Чунмена. Он бы свою жизнь, не задумываясь, отдал взамен его жизни, проклиная смерть, лишенную всякого милосердия. Сколько можно маленького омегу на прочность испытывать судьбе, неужели ей всегда будет мало ею приносимых страданий? — Котенок, он тебя не винит. Он тебя сквозь миры любить продолжает, как и тебя я. Не можешь ты, значит, смогу я. Мы вместе сможем, все преодолеем, — на ухо Чон Мину нашептывает, поглаживая по голове. — А что, если я не х-хочу, Хо? — так привычно желанное Хосоку прозвище срывается с губ Юнги, истлевающую надежду сызнова поджигая в разбитых сердцах, но понятную пока только из одному. — Хочешь, иначе бы не открыл глаза, иначе бы сейчас меня оттолкнул, — мягко ему улыбается альфа, разворачивая к себе, чему не противятся, а послушно под защиту груди горячей ныряют. — У меня п-просто на это сил никаких нет, — «никогда не было» не добавляют, его аромат морской, успокаивающий, вдыхая. — Я не могу тебя простить, Хо.       «Себя не могу».       Хосок между строк читает отчетливое «пока», но молчит, собой Юнги обволакивает. Усиленный феромон испускает, чувствуя, как под осунувшейся щекой намокает футболка, на что как-то все равно, ему главное о своем истинном позаботиться, обещание ему данное в явь воплотить, а оно уже, кажется. Первые робкие всходы дает и останавливаться на том явно не собирается. — Давай я тебя в кровать отнесу, ладно? Завтра сложный день, — предлагает Чон. — Я к нему не готов, — в ответ едва различимое. — Никто не готов, но ты должен, а я буду рядом, — поднимают связующего на ноги, следом подхватывая его на руки. — Я... я... отнеси меня в комнату дедушки. Хочу его ароматом подышать, пока он... он не исчез, — умоляюще Юнги просит. — Конечно, котенок. — Он сиренью пах, знаешь? Весной. Он с-сам как теплая весна был, — для самого себя неожиданно откровенничает омега. — На улице зима, а под его ладонями все цветы в горшках на подоконниках расцветали. Я т-так не умею, у меня бы, наверное, и к-кактус завял. — Не завял бы, ты просто не пробовал, — говорит Хосок, плечом дверь в спальню нужную открывая. — А стоит ли, если я даже о себе-то позаботиться не м-могу? — шмыгает связующий, когда его укладывают на постель. — Ой ли? Кто-то на протяжении нескольких месяцев мне обратное доказывал. Обеды мне на работу носил, массажировал спину, конспекты за меня переписывал у моих одногруппников, младшеньким в команде помогал и не только. Хотя, если так посмотреть, ты обо всех, кроме себя самого, заботился, — рядом на матрасе устраиваются, накрывая омегу одеялом. — Но тебе оно и не надо, ведь у тебя для этого есть я. — Уже нет, мы расстались, Хо, — возражает слабо Юнги, утыкаясь носом в почти утерявшую аромат Чунмена подушку. — Предпочитаю думать, что это временно. Я от тебя ни тогда, ни тем более сейчас так и не смог отказаться и не смогу, отчего злился, потому что, что не говори, а увидеть своего любимого человека обнаженным с другим — то еще испытание, — горько усмехается альфа, ероша свои засалившиеся волосы. — Я... — хочет что-то парень сказать, но ему, палец указательный прикладывая к его губам, не дают. — Как ты уже понял, для меня больше не секрет, что ты омега. Сокджин мне все рассказал. И о причинах твоего молчания, и о причинах твоего поступка. И знаешь... эта правда оказалась для меня много хуже, чем твоя псевдоизмена. То, что ты пережил, как до сих пор от этого и своих страхов мучаешься, изнутри сжирает меня, а ведь я о чем-то подобном догадывался, но никогда не доводил мысль до конца, надеясь со временем тебя раскрепостить, надеясь, что ты сам мне откроешься, а ты не смог, и я понимаю почему, правда. Вижу, что ты действительно пытался. Свечи, блин... — невеселый смешок, сжимая в кулаки руки. — Сумасшедший запах... Я ж на стенку от него лезть готов был. Не используй ты постоянно заглушки, я бы точно сорвался. — Лучше бы сорвался, чем то, что ты в спортзале сказал, швыряя в лицо мне кулон, который никогда не снимать обещал, — с надломом произносит Юнги, машинально оной на своей груди подцепляя пальцами.       Хосок это замечает, очередной надежды огонек внутри себя зажигая. Маленький он, чувством вины колыхаемый беспощадно. Что альфа, что омега оба наворотили дел. Один свои страхи не смог пересилить, а второй свою злость, что так же не одному, а двоим исправлять надо. Вместе или никак. — Я знаю, что виноват перед тобой. Очень виноват, — продолжает тем временем Мин, взглядом пустым по капитану блуждая. — Мои страхи оказались выше меня. Я не подумал, когда на этот шаг решался, вернее подумал, но явно не о том. Я правда хотел тебе рассказать, но видя, как ты реагируешь на мой чертов запах, я... я испугался. Спать даже нормально не получалось, прокручивая в голове то, как меня моя бывшая команда чуть не изнасиловала. Странно, но сейчас об этом говорить легко, жаль, что не раньше, жаль, что я такой идиот, — закрывает глаза, чтобы в чужих темных треклятого сочувствия не узреть. — Зря я на ту первую тренировку пришел, зря согласился в твою команду вступить. — Не зря, и не в мою команду, а в нашу, Юнги. Мы оба ошиблись, но готов ли ты это исправить? Я вот готов. Уверен, ты скажешь, что нет, но... — подсаживаясь ближе, ладонью дотрагивается Чон до вынутых из-под одежды кулонов, — ... почему тогда их не снял? Почему носить продолжаешь? — Потому что... потому что не хочу, хотя бы так расставаться с тобой, — из сердца, постепенно оживающего, искренние слова — третий огонек подожженный, робко присоединившийся к двум другим. — Позволишь? — шнурок на шее Юнги вверх тянут в однозначном желании его с него снять.       Юнги кивает. Хосок, исполнив задуманное, на себя надевает с синим камнем подвеску, красный оставляя там, где ему изначально и было быть должно: — Мы не расстались, карапуз. Спасибо, что их сохранил и обещание, в отличие от меня, не нарушил. — Я сказал ранее, что не могу тебя простить, но мне и не за что тебя прощать, Хо. Я люблю тебя, — едва уловимо в улыбке приподнимается уголок губ омеги. Он не один. — Зато тебе меня есть за что, — приглушенное добавляют. — Тебе уже изменяли, а я... — Я бы с тобой долго на эту тему мог спорить, но вместо этого лучше скажу, что люблю тебя тоже, а мое прощение ты уже получил. Такое тебя устроит? — лицом к лицу Юнги альфа ложится, всем существом его желая обнять. — Еще спрашиваешь, — в ответ бурчат, подкатываясь под горячий бок. Боже, как ему этого не хватало. Не хватало Хосока. Только с ним одним живет, только с ним одним этого хочется. Юнги его не заслуживает. — Засыпай, котенок, — в объятия крепкие своего Соника сгребают, чувствуя отголоски его начавшего проявляться аромата. Сладкая дыня и сочное манго. Коктейль экзотический, на берегу морском раскрывающийся особенно ярко, который море больше никому не отдаст, себе навсегда заберет, накрывая волнами, чтобы даже смотреть на него никто не смел, не пытался. Юнги принадлежит Хосоку, чему слов возражения не находит, умиротворенно в смуглую шею зарываясь кнопочкой-носом. Спасен. — Ты не уйдешь? — вопрос, на грани яви и сна пребывая. — Никогда.       Это все, что Юнги было надо, чтобы вновь задышать, свет в конце тоннеля увидеть и на него, а не от пойти.       Зашедший несколькими минутами позже Сокджин, глядя на заснувшую пару, улыбается. — Кажется, помирились, — возвращаясь в гостиную, оповещает он, чем и у друзей улыбки облегченные вызывает, и даже у Ёсана, до последнего не смиряющегося с присутствием в доме Чона. — А разве какие-то сомнения были? — хмыкает Тэмин, помогая на ходу дремлющему Чимину убирать со стола. — Вообще-то были, — фыркает Кан. — Ёса, ты, конечно, извини, но я бы на твоем месте помалкивал, — красноречиво на него менеджер смотрит.       Омега с ответом ему не находится, справедливость сказанного признавал, свою вину, никак не отпускающую, продолжающую его изнутри подтачивать. Он тоже не заслуживает своего альфу, но все равно за него отчаянно продолжает цепляться, находя в нем спасение. Все мы эгоисты, кто бы что ни говорил, доли лучшей желающие для себя, а иначе давно бы вымерло погрязшее в грехах, своих демонах человечество. Глупо подобное отрицать, глупо обвинять кого бы то ни было за то, что в себе сами носим, навешивать ярлыки, не испытав и доли того, что испытал тот, на кого твоя неприязнь упала. Каждый по разному реагирует, поступает, решения принимает, чем кого-то губит, а кого-то спасает. Мир на белое и черное не делится, он — серый, на весах истины постоянно качающийся, вбирающий в последствии другие краски, которые по итогу в картину жизни преобразовываются, но далеко не конечную. Неизменно в нее что-то новое привносится, плохое ли, хорошее, собой, кем-то, судьбой. Предполагать будущее — слепцом быть, утверждать, что ты никогда бы то или иное не сделал — по-детски наивным, кого-то осуждать — по лбу ждать бумеранга. Грабли извечные людей бревна в глазу собственном не разглядеть и забава излюбленная за ними богов наблюдающих, сверху, снизу, за их спинами. — Зайчонок и помалкивать? Это не про него точно, — хмыкает Хонджун, приобнимая расстроенного омегу. — Я так понимаю, вы теперь вместе? — спрашивает Чимин, устало присаживаясь за стол. — Да, — первым отвечает Ёсан, к удивлению его альфы. — Так что больше не думайте, что я какие-то виды имею на Юнги. — А зачем тогда пошел на ту, мягко сказать, авантюру? Ты же не мог не знать, узнай Хосок, как это все на нем скажется. Он уже однажды переживал измену, и, поверь мне, это далось ему нелегко, что уж говорить о сейчас, — смотрит осуждающе на Кана Тэмин. — Я помочь всего лишь хотел. Да, прекрасно осознаю, что сглупил, не подумал, проебался, но и ты пойми, что страхи, фобии по щелчку пальцев не искореняются. Ты даже представить не можешь себе, какого это быть подвергнутым насилию, — шею шрамированную, назойливо покалывающую, потирают. — Ты ведь уже чувствовал на себе запах Юнги, а прикинь, как бы на него отреагировал, будучи его истинным, Хосок? Я тебе больше скажу, он и реагировал, да так, что Юну приходилось от него запираться в ванной, и это только от помеченных им вещей. — Всего бы этого не было, если бы он признался, но что сделано, то сделано. Поздно голову посыпать пеплом. Главное, они теперь снова вместе и недомолвок у них не осталось, а значит, уж как-нибудь и без нас разберутся, — вставляет Намджун. — Но, а пока предлагаю начать расходиться по кроватям. — По машинам, ты хотел сказать? — ироничное от Тэмина. — У Сунхёк-нима для вас с Чимином место найдется, тем более, что Хосок спит сегодня с Юнги, а не у него. Дом через дорогу, он вас уже ждет, а мы с Хонджуном можем поспать и на полу. — Да какой пол? Идемте с нами в комнату Юнги. У него там кровать и диван, — возмущается Сокджин, решительно беря альфу под локоток. — Я с тобой, а Хон с Ёсаном, простая ведь математика. — Эм... — взгляд потупив, тушуется Кан. — А можно мне тогда все-таки в машину? — Нельзя, — в один голос от Паков. — Наказан. — Всем бы такое наказание, — фыркает Ли. — Я бы его вообще отправил на улицу. — Тише будь, Инфинит, — опуская руки на плечи Ёсана, подталкивает его в нужном направлении капитан тизов. — Валите уже, — закатывает глаза Намджун, порядком уставший в последнее время от обилия всякого рода склок. Ему бы омегу любимого под бочок и заснуть крепко, а не вот это вот все. Целый день на нервах то из-за Хосока с Юнги, то из-за подавленного состояния своего омеги, которому, между прочим, волноваться нельзя, а он, пренебрегая собой, везде и всюду пытается успеть. Добрейший души, всем страждущим помогающий и сочувствующий человек, будущий папочка и супруг. Намджуну с ним повезло, как повстречал его, так и не смог больше от него отступиться. Не нужен ему был никакой истинный, все пути, дороги сошлись на Пак Сокджине. Колечко только заветное осталось, встав на колено, ему преподнести, которое в кармане хранит свято, момента подходящего дожидаясь. — Что-то я боюсь завтрашнего дня, — оставшись наедине с Кимом, произносит Сокджин, опустошенно смотря на Чунмена. — Это несправедливо. — Когда жизнь вообще справедливой была, цветочек? Без потерь в ней никогда не обходится, впрочем, как и без приобретений. Отпускать родных всегда тяжело, но, уверяю тебя, потом Юнги станет легче. Не сразу, конечно, но точно станет. — Надеюсь, — менеджер шепчет, опуская подбородок на плечо альфы. — Сделать тебе массаж? — тему меняют. — Сделать, — коротко улыбается омега. — И да, забыл тебе сказать... забивать ты однозначно умеешь. У нас будут двойняшки. — Ты серьезно? — ошарашенное нападающий выдыхает, потянувшись к небольшому животику Джина. — Шутник из меня, в отличие от Тейлза с Сильвером, так себе. Ты не рад? — обеспокоенный снизу вверх взгляд. — Рад? Да я счастлив, Джинни, но блин... это же... надо срочно переделать план детской! Я... — мыслями в панике мечется Намджун, задирая свитер омеги. — Черт, и как я раньше, столько книг прочитав о беременности, не догадался, что у нас двойня? Третий месяц всего, а ты уже таким пухленьким стал! — Джуни, милый, выдохни. И в смысле пухленьким!? — негодует Сокджин, возвращая кофту на место. — Нормальный я! — Аппетитненьким, мягоньким, — продолжают, чужого негодования не замечая, снова ладонями возвращаясь на тугую округлость. — Ким Намджун, не беси меня, — ножкой топает Пак зло и, оттолкнув от себя альфу, обиженно удаляется в комнату. — Ну, цветочек... — бежит следом за ним парень. — Что я такого сказал?

***

      Юнги с трудом веки, кажется, намертво слипшиеся, размыкает, сразу же взглядом встречаясь с уже успевшим помыться Хосоком. Вчерашний с ним разговор ему видится сном, чем-то невозможным, нереальным, но таким нужным и важным, без чего обратно на поверхность не вынырнул бы, от вины, горя под толщей боли задохнулся, а теперь дышит, неверяще еще влажную прядку, на любимое лицо упавшую, убирая и чувствуя, как сердце в груди заполошно постукивает, едва из нее не выпрыгивая. Его, вопреки всему, простили, не бросили, окружили заботой, которой не просили, не ждали, но получили и до сих пор получают. В глазах, ласковых прикосновениях, мягкой улыбке. Хосок не помутившегося разума видение, он реален и не ушел. Это могло быть самое доброе утро, если бы не осознание, что за собой несет этот день. — Как себя чувствуешь? — спрашивает альфа после некоторого молчания. — Опустошенным, — честно, не имея смысла скрывать, отвечает омега. — Хотелось бы мне сказать, что это пройдет, и это, конечно, так, но не сейчас, — подернутые пеленой печали глаза, сочувствие в которых не отвращает, а бальзамом на измученную душу Юнги ложится. — Хо, спасибо тебе, — шепчет Мин, перебирая слабыми пальцами завязки своего ханбока. — За что? — За то, что не оставляешь меня, прощаешь, поддерживаешь, шанс мне даешь и в нас веришь — можно бесконечно продолжать список. Я того не стою и не заслуживаю. — Это не тебе решать. Так что позволь мне самому, ладно? — Упрямый, — в улыбке печальной приподнимает уголки бесцветных губ Юнги. — От упрямого слышу, — смешок невеселый, приправленный горькими воспоминаниями недавно минувшего. Как ни старайся, от прошлого так просто не отмахнуться, обиды не забыть, но ради светлого завтра Хосок на них табу ставит. Аромат с ума сводящий вместо этого вдыхает, силясь сдержаться Юнги поцеловать. Анормальный он, зверя внутреннего дразнящий, наркотиком в кровь, рецепторы проникающий. Вряд ли бы капитан, если бы не обстоятельства, смог в себе желание им обладания подавить, отчего только горше становится, понимая, что связующий имел все основания открыться бояться. Ужасное чувство, всю ночь преследующее зарывшегося носом в чужую смольную макушку Хосока. — Пора вставать, да? — неловкий, внутренних метаний Чона не замечая, вопрос. — У тебя есть полчаса. Парни уже приготовили завтрак, а Сунхёк-ним позаботился о... — осевшим в горле комком остановленный, слова полосующие сердце не может альфа произнести. — ...о перевозке дедушки, — все-таки находит в себе силы фразу закончить, с опаской глядя в остекленевшие мгновенно глаза Юнги. — Я бы... я бы хотел его похоронить в нашем саду под его любимой сиренью, но он... он предпочел огонь крематория, — скорее для себя, чем для Хосока задушенно выдыхает омега. — Говорил, что не хочет в земле гнить. Говорил, что хочет быть как ветер свободным. Я тогда не понимал, к чему это он об этом обмолвился, накричал на него, чтобы не смел о таком даже думать. Ну не тупой ли? — всхлипывает Мин. — Но что еще хуже... когда д-дедушка меня навещал в Сеуле... он же...он... уже болезненно выглядел, а мне сказал, что просто с дороги устал. Устал, блядь! А я, дурак, п-поверил. И потом... его слова на автовокзале... я же... ч-чувствовал что-то неладное... Чувствовал, п-понимаешь, и ничего не сделал! Дедушка там со мной п-попрощалсяяя, — в откровенные завывания скатывается. — Юнги, не надо, — притягивает омегу Хосок к себе, в чащу своих ладоней его лицо забирая. — Ты не виноват, слышишь? Не виноват, Юнги.       Юнги головой в отрицании машет, пока его в грудь крепкую не вжимают, попытки жалкие отползти пресекая. Не стабильное состояние младшего Чона пугает. Тот из крайности в крайность обезумевши скачет все эти тяжелые два дня. Молчит или кричит, обвиняет и тут же о прощении молит, сошедшийся лишь в одном единственном, что его на плаву держит — в к Хосоку любви, в чувстве к нему от него ответном. — Хён! — за неимением выбора, альфа громко окликает Сокджина, понимая, что без успокоительного здесь не обойтись. Сколько их уже Юнги выпил? Едва ли вообще с них за это время, неспособный без них справиться, слезал. — Несу, — через пару минут врывается в комнату запыхавшийся Пак с полным стаканом воды и блистером таблеток. — Не надо, п-пожалуйста, — умоляет, захлебываясь слезами, Юнги. — Мне надо ч-чувствовать боль, — брыкается отчаянно, изворачиваясь в руках Чона. — Открой ему рот, — приказывает холоднокровно Сокджин, задвигая ненужные сейчас эмоции на план задний. И кто бы знал чего это ему стоит, благо не отказался с подачи Намджуна чаю травяного за завтраком выпить. — Вот так, держи его, — на язык омеги кладут белую капсулу. — Господи, я так поседею скоро с вами со всеми, — вымученно вздыхает, закончив с неприятной миссией. — Я тебе самую дорогую краску куплю, — обещает ему Хосок, покачивая в объятиях притихшего Юнги. — Своему парню лучше купи, ну и себе, — хмыкает менеджер, взглядом многозначительным окидывая макушки обоих. — А вообще, ему бы помыться и хоть что-то съесть. Организм может не выдержать такого количества стресса и таблеток. Позову Ёсана, он поможет. — Издеваешься? Сам справлюсь, — рыкает альфа. Кого-кого, а этого журналюгу он теперь точно не подпустит к своему истинному. — Ты в курсе, что, чтобы помыться, надо раздеться? — иронизирует Пак. — Хён, ты же не думаешь, что я стану к нему приставать? Если ты не заметил, то я сейчас прекрасно его аромат чувствую, но — сюрприз, не срываюсь. — Хо, если вы напичкали м-меня успокоительными, это не з-значит, что я совсем остался беспомощным, — утирая с лица влагу, чуть заикается от не сошедшей до конца на нет истерики Мин. — Идите, я с-справлюсь. — Хорошо, но при условии, что я, пока ты моешься, посижу с тобой, — произносит Сокджин не подразумевающим возражений голосом. — Хён... — Не обсуждается. Ты же знаешь, что не в моем стиле долго с кем-либо церемониться, так что марш в ванную быстро, а ты, кэп, иди перекуси чего-нибудь, а иначе лично тебе буду омлет в рот запихивать, и, поверь, тебе это не понравится. — Да, пап, — вяло кивает Хосок, нехотя выпуская из кольца рук Юнги. Самое тяжело еще впереди.       В немаленькой доле успокоительных ли дело, но Юнги больше истерик себе не позволяет. Намывается спешно под друга надзором и вновь в Ёсаном выглаженный черный ханбок облачается. Через силу впихивает в себя бутерброд и запивает его горячим чаем, запрещая себе смотреть на то, как альфы, накрыв тело Чунмена простыней, его на улицу, чтобы погрузить в специальную машину, уносят под руководством Сунхёка. Далее и сам, надев верхнюю одежду, за ними отправляется следом, где Хонджун ему дверцу распахивает своего ауди — к дедушке его благоразумно не пустили. Юнги не стал спорить, покорно все требуемое друзьями выполнял, не желая доставлять им лишних хлопот, они и так с ним как с ребенком, не упрекая ни в чем, нянчатся, в положение входят, заботятся. Он их обязательно потом отблагодарит, у всех прощения попросит за испорченные праздники, свое поведение и по домам отправит, чтобы ребята как должно встретили рождество и о нем не переживали. Хватит.       Хосок рядом с омегой на задних сидениях пристраивается, предварительно злобно на Ёсана рыкнув, чем тому намекает помалкивать. Ёсан и не собирался, понимая, что перед ним виноват, хотя это и не отменяет на него обиду за слова брошенные в сторону Мина, но что поделать, если Мин в этом альфе нуждается, даже сейчас на его груди греется, несогласный его отпускать. Любовь не прошла — болезнь неизлечимая, поражающая сердце и разум, лекарства от которой не придумали и которая, если взаимная, сама лекарством становится.       На подъездах к зданию крематория Юнги, намертво в руку Хосока вцепившись, жмурит глаза. Не хочет выходить из машины, не хочет вопроса бездушного служащих о принятии окончательного решения слышать, что-либо на него отвечать, гроб с дедушкой в печи горящим видеть после. Не хочет, не хочет, не хочет. Это выше всего, что он вынести может. — Идем, котенок, ты должен. Ради него, — буквально выдавливает из себя альфа, теснее омегу к груди прижимая.       Хонджун с Ёсаном понимающе не вмешиваются, молчаливо выходя из авто, им дают время. А его нет, стрелка неумолимо к часу намеченному подобралась, часу гибели, если не всей, то части души Юнги. Ким и без того намеренно самый длинный выбрал маршрут, остальные парни, кроме оставленного дома Сокджина, давно здесь, как и унесенный в специальное помещение гроб. — Хо, я не смогу, — сдавленно связующий произносит, чувствуя в легких кислорода катастрофическую нехватку. Без огня он там выгорел, присыпанный пеплом мертвый сад оставляя, где шипы терновниковые ранят беспрестанно, врастают во внутренности, прорываясь наружу темными вздувшимися венами сквозь тонкую бледную кожу, и вот-вот ее порвут. — Сможешь, я буду рядом, — капитан обещает, помогая едва ли способному ноги переставлять Юнги выбраться из ауди, и, придерживая его за талию, ко входу в белое здание ведет, больше на больницу похожее, чем на то, чем на самом деле является: для омеги — местом казни, для альфы — испытанием на прочность, потому что и ему тяжело, потому что и он готов пошатнуться, но чего никак допускать нельзя, чтобы для них новое наступило завтра.       Сунхёк, как старший, заблаговременно всю сопутствующую волокиту взял на себя, но, к сожалению, подпись о согласии все равно приходится ставить единственному родственнику усопшего, на что тот потратил, замерев ручкой над бумагой, без малого двадцать минут. Никак не получалось у внука не дедушке, а себе вынести приговор. Буквы в слезящихся глазах расплывались, дрожала рука, в висках сердце громко стучало, пытаясь предотвратить неминуемое, но необходимое. Чунмена пора отпустить, а иначе не найти ему на той стороне покоя, свободу от мирского не обрести, не обрести этого всего тогда и Юнги.       Спустя еще десять минут друзей провожают к печи, где на помосте стоит открытый гроб, чтобы они могли попрощаться с лежащим в нем. «Хорошо, что я отговорил Джина сюда ехать», — думает Намджун, с болью глядя на трясущегося как в припадке омегу, что, кажется, вместе с Чунменом сейчас собирается через процедуру кремации пройти, если бы Хосок его не удерживал, что-то ему нашептывая на ухо, но чего, очевидно, не слышат и благо, что не сопротивляются, когда его уводят подальше, давая возможность пару слов сказать остальным. — Чунмен-ним, мы хоть и не были лично с вами знакомы, но о вас от Юнги мы только хорошее слышали. Но нам этого и не надо было слышать, ведь мы все по нему видели, — начинает Чимин, подойдя к гробу. — Вы вырастили прекрасного внука, не позволяли ему сдаться, наставляли, поддерживали, а главное любили. Это дорогого стоит, это лучше всяких слов о том, каким вы были человеком, говорит. — И мы за него вам благодарны. Он нас с Чимином свел, знаете? — продолжает Тэмин, приобнимая гамму за талию. — Открыл мне глаза на то, каким я был придурком, пускай и не при самых приятных обстоятельствах. Даже заступился за меня перед капитаном, чтобы меня обратно в команду приняли, хотя и не должен был, учитывая, что я его едва не травмировал. Да, мы часто ругаемся с ним, но оттого наша дружба становится только крепче, так что не переживайте, Чунмен-ним, Юнги без профилактических тумаков не останется. — Как и без поддержки, мы за ним приглядим, — вставляет Намджун. — Одного не оставим, — кивает, всхлипывая, прижавшийся к Хонджуну Ёсан. — Спите спокойно, а вы спите, не умерли, потому что пока в сердцах память о вас жива, значит, вы с нами и с Юнги, который сквозь года ее пронесет, как и свою к вам любовь. Спасибо вам за все, обещаю беречь вашего внука, — заканчивает Хосок, сжав ледяную ладонь мужчины, чем свое обещание закрепляет, и отходит обратно к заплаканному омеге, пропустившему все сказанное друзьями через себя. — Сунхёк-ним? — окликает впавшего в прострацию бету капитан тизов. — Я... я Менн-и все ночью сказал. С вашего позволения оставлю это в секрете, — прерывисто из-за слез Сон отвечает. — Он тоже вас любил, дядюшка, — внезапно доносится от Юнги. — Он этого никогда не п-произносил вслух, но я знаю, что л-любил. Не как друга. Утром я нашел под его подушкой письмо. К вам п-письмо. Дедушка... он... он не сказал о своих чувствах, потому что... п-потому что, как и в случае со мной, не хотел, зная, что умирает, вас своим признанием р-ранить. П-простите, что прочитал. — Боже, глупый Менн-и, — прячет Сунхёк в ладонях лицо. — Деда, пока я стоял и слушал друзей, я понял, что я должен тебе сказать, — выпутавшись из рук Чона, на удивление, ровно озвучивает Мин. — Вернее пообещать, потому что ты ничего так не хотел больше, как того, чтобы я был счастлив, и я буду. Спасибо за все, что ты для меня сделал, что всегда со мной рядом был, ты и сейчас есть. Я помню твои слова о том, что ты здесь, — касаясь своей груди. — Я люблю тебя, — над Чунменом склоняется и целует его в лоб. — До свиданья, папа.       Юнги с дедушкой, смотря на то, как завеса огня накрывает его гроб, не прощается, Юнги его оставляет в своем сердце, а потом, когда его, несущего коробку с прахом, спросят о том, как он с ним поступит, ответит, что увезет его в Японию, куда Чунмен поехать при жизни мечтал, чтобы полюбоваться цветением сакуры, не зная, что сирень внутри него красивее намного.