Не садись на пенек, не ешь пирожок

Ричард замер посреди комнаты, не сводя глаз с фигуры, лежащей на постели. Огоньки свечей, казалось, не осмеливались золотить белоснежную кожу и даже отражаться в горящих нездешним светом синих глазах. Но взгляд Окделла притягивали волосы. Густые, черные, с едва заметным серебристым отблеском, сейчас они казались густой шерстью огромного Волка. Казались. Или были? - Подойди сюда, - послышалось с постели. - Сними свою одежду и ляг рядом со мной. Голос прозвучал тягуче, обманчиво-мягко, но эта мягкость не могла скрыть звериные, рычащие нотки, от которых мороз пробегал по коже. Чувство, которое никак не подобает испытывать охотнику. Но Ричард Окделл сейчас не охотник, идущий по лесной тропе с ружьем наготове. Он - пленник самого сильного и коварного зверя здешних лесов. И остается лишь подчиниться. Пальцы дрожат, стягивая одежду. Прохлады на обнажившейся коже не чувствуется вовсе, она будто горит, и даже мурашки на ней проступают странные, жаркие - каждый раз, когда с кровати доносится короткое нетерпеливое порыкивание. Синий взгляд ловит каждое движение, и Ричард может поклясться - Волк слышит, как неистово грохочет в груди его сердце. - Иди сюда. И Ричард идет, неотрывно глядя волку в глаза. Видя в них ловушку, и зная, что сейчас она захлопнется - властными объятиями, нетерпеливым жаром тела, распаленного звериной страстью. - Не дрожи так, отважный охотник. Мы сражались на равных, но ты проиграл. Победитель получает побежденного, верно? Но мне, - Волк блеснул в усмешке белыми зубами, - нужно большее, чем твоя шкура. Руки, еще недавно бывшие лапами, умело и бесстыдно скользят по стыдливо розовеющей коже. Но прерывистый долгий вздох не успевает вырваться, пойманный нетерпеливыми губами - жарко и влажно. У поцелуя Волка - вкус странных, нездешних плодов, которые никогда не росли в холодных лесах Надора, но Ричард не успевает задуматься об этом. Волк требователен и приходится отвечать. Это оказывается легко, стыдно и сладко - льнуть языком к языку, ласкать губами губы - и Ричард, теряясь в ощущениях, пропускает момент, когда ловушка захлопывается окончательно. - Что...ты делаешь?! - О, - тихий, рычащий смех. - Охотник угодил в капкан? Что ж, пора и тебе изведать, каково это. Ричард думает про себя, что сильные руки Волка, сжавшие сейчас его запястья - куда крепче капкана. И все же бьется, стараясь вырваться, под обжигающим синим взглядом - и ошарашенно замирает, чувствуя нежное, дразнящее прикосновение к своей груди. - Вот так, - кивает Волк. Густая волна черных волос колышется в такт, длинные пряди змеями скользят по груди, и Ричард задыхается, не понимая, чего хочет больше - завороженно застыть или отчаянно вырываться. Тугие пряди ласкают соски, и Ричард вспыхивает, осознавая, как они напряжены, как стремительно жар под кожей скатывается вниз, обгоняя странную ласку шелковых волос. - Нравится? - легчайший поцелуй накрывает сосок и Ричарда выгибает. - Я... Не... Ох, перестань! Перестань, не надо! Страшного Волка надо умолять, но мольба вырывается смехом - а как иначе, если кожа горит от щекотки вперемешку с поцелуями? - Громче, охотник! - от короткого рычания дрожит что-то внутри. Уже не смехом, иначе. - Я прошу тебя, пожалуйста, пожалуйста... - Отпустить тебя? - губы прихватывают край пылающего уха, не задевая зубами. - Ннннн... - стонет Ричард. Он уже не хочет, чтобы его отпускали. Разве что ухватиться освободившимися руками за черные пряди, потянуть, вызывая новый рык - низкий и довольный. Он едва осознает, что уже делает это. Руки в каком-то исступлении сами тянутся к черношелковой роскоши, хватают, наматывают, сжимают, зарываются глубже, глубже, лаская те самые чувствительные местечки за ушами - Ричард тоже кое-чему успел научиться. - О, какой ты... - синие глаза напротив мутнеют. Для Волка сейчас не существует ничего, кроме его рук, его тепла, его запаха. Его тела, такого беззащитного, тугого и жаркого, уступающего его напору под короткий и жаркий стон. - Мой, - от властного рычания снова бегут мурашки. Его не отпустят, пока не насытятся. Может быть, никогда. Волк многое умеет делать со своей добычей. Теперь Ричард знает и это. Стонет, содрогается, целует, позволяя рукам ненадолго отпустить полюбившиеся шелковые пряди, чтобы приласкать крепкие плечи, гладкую спину, оставляя на ней отметины жадных пальцев. Потом он пересчитает, перецелует их все. Но сейчас... - Рокэ... Мой Рокэ! - рвется наружу счастливым стоном, и жадные волчьи ласки оборачиваются сладостью поцелуя. Не волка - человека. Влюбленного, счастливого, и не делающего разницы между охотником и добычей. Оба они сейчас - и то, и другое. И неважно, полная ли на небесах луна.