***
– Это безумие, Джон. Никто не пишет три истории об одном и том же. Такое ощущение, что ты зациклился. Какая-то одержимость, наваждение, я даже не знаю... может, пора остановиться? Сара ловко перевернула блинчик, положила его белой стороной на сковороду. Запах был чудесный - Джон только благодаря ему и сумел подняться с кровати. Он сидел за столом, рассеянно помешивая клубничное варенье в стеклянной вазочке и совершенно не представляя, что ей сказать. В последнее время он слабо ощущал связь с реальностью, но такое с ним случалось и раньше, когда он целиком погружался в творческий процесс. И Сара всегда его поддерживала. За те два года, что они жили вместе, он ни разу не слышал от неё упрёка – в конце концов, она знала, кем он был и как расставлял приоритеты. Просто такого ещё не случалось. Он и не знал, что такое вообще возможно. – Мы почти не разговариваем, – продолжала Сара чуть более высоким тоном. – Да, ты работаешь, но я работаю тоже, пускай моя работа и не стоит того, чтобы её обсуждать... – Вовсе нет. – Что – нет? Сара выключила газ, обернулась. На ней был забавный фартук с бурундуками, который ей подарил кто-то из коллег на Рождество. Волосы она собрала в высокий пучок, из которого выбилось несколько волнистых прядей. Джон помнил, как когда-то влюбился в её простоту и смешливость. На первых свиданиях они гуляли по городу, сочиняли разные небылицы про людей, которые шли им навстречу – а потом кормили уток в парке, и в этом было что-то очень умиротворяющее. С ней все получилось легко. Никакой неловкости, никаких пафосных слов, никаких попыток выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле. Просто двое людей, которым хорошо друг с другом. Было хорошо. Теперь это всё куда-то исчезло, а они даже не заметили. Наверное, у всех пар случаются подобные кризисы. – Ты врач, твоя работа приносит пользу людям, – Джон примирительно улыбнулся ей. – И она чертовски выматывает. Я знаю, милая. – Мне просто хочется значить для тебя хоть что-то. – Ты значишь очень много. – Разве? Джон поднялся, чтобы обнять её. Уткнувшись носом в его шею, Сара тихо заплакала. Слёзы текли и текли, впитываясь в ткань его хлопковой футболки – слёзы не обиды и не злости, а чего-то более сложного, затаённого глубоко в душе. Будучи женщиной, крепко стоящей на ногах, она наверняка уже давным-давно почувствовала этот разлад между ними. Джон же всё упустил. – Давай проведём этот день вдвоём, – предложил он, пытаясь найти хоть какой-то выход или хотя бы дать им обоим отстрочку. – Сходим в парк, устроим пикник, выпьем вина... – Ты всё ещё любишь меня, Джон? – Конечно, люблю. Он ответил по привычке, не задумываясь. Сара перестала плакать, отодвинулась от него, сделала шаг назад. Что-то в её лице кардинально изменилось. Джону стало холодно, и холод этот шёл изнутри, словно он проглотил кусочек льда из коктейля или съел целиком мороженое. Даже сейчас он размышлял метафорами и смотрел на эту сцену как бы со стороны. Он должен был почувствовать горечь от того, как Сара на него смотрит – потому что печаль в её глазах была самой настоящей, не метафорической – но не чувствовал ничего, кроме холода. – Прости. Ту ночь они провели порознь. Джон до утра ворочался, пялился в потолок, пытался договориться с самим собой. Он думал: может, стоит забросить идею Гарри, вырвать исписанные страницы из тетради, изорвать их в мелкие клочья. Это и правда было похоже на одержимость. Он мог бы наладить отношения с Сарой, пока ещё не поздно. Он мог бы жениться на ней, как и планировал когда-то, и все эти сумбурные мысли рано или поздно прекратили бы одолевать его. Может, у них появились бы дети. У Сары много опыта с детьми: она родилась в большой и любящей семье, обожала своих племянников – и она, несомненно, станет той самой матерью, которую ставят в пример другим. Эта картинка была яркой, очень реалистичной. Только вот Джону в ней места не было.***
Мы стояли друг напротив друга. В полутёмном сыром подвале пахло какими-то химикатами, слабое освещение пятнами расползалось по стенам. Я ощущал в руке вес пистолета, его металлическую прохладу. Странно, но мне ни разу за все годы службы в полиции не приходилось убивать людей. Я отлично стрелял в армии и на учениях, но мишени – это мишени, у них нет сердца, которое прекратит биться после того, как ты нажмёшь на курок. А было ли сердце у человека, чей ледяной взгляд неотрывно следил за мной прямо сейчас? Случалось ли ему кого-то любить, о ком-то заботиться, кого-то оплакивать? В его лице была беспощадная уверенность в собственной правоте; уж он-то мог убить не задумываясь, как делал это десятки, даже сотни раз. – Вы не выстрелите, – отчётливо произнёс он. – У вас не хватит смелости. Невероятный голос, подумал я. Это было верхом идиотизма – восхищаться голосом своего убийцы, – но я ничего не мог с собой поделать. Что-то в этом голосе заставило мою кожу покрыться мурашками; похожее чувство я испытал много лет назад, в дни своей первой запретной влюблённости. Его звали Адам. Тогда это обстоятельство казалось мне судьбоносным. Посещая с родителями церковь по воскресеньям и слушая проповедь, я раз за разом представлял в мыслях собственное грехопадение. Мои губы привычно читали молитву, пока сам я видел себя стоящим у стены какого-нибудь заброшенного дома, а Адама – на коленях передо мной, самозабвенно отсасывающего у меня в полурасстегнутой рубашке. Его шея покрыта метками моих укусов, его глаза прикрыты от наслаждения. Эти картинки были далеки от библейских. По правде говоря, от реальности они были так же далеки. Адам оказался катастрофически, непоправимо гетеросексуальным. После него я научился сперва наблюдать, а затем уже закидывать удочку. И всё равно обжигался. – О чём вы думаете? Этот голос обволакивал, словно туман, насыщенный запахами дурманящих трав. Вдохнув полной грудью, я перенёсся из мрачного подвала в густой, нетронутый осенний лес. Там было прохладно и тихо. Вечерело. Кроны деревьев шевелил ветерок, в просвете между ветвями то и дело проглядывали тусклые лучи заходящего солнца. Пистолет всё ещё лежал в моей руке. Конечно, я не выстрелю. Я обязан передать этого человека в руки закона, чтобы тот ответил за каждое убийство. Мне давно следовало это сделать. – У меня есть улики против вас. Вполне достаточно для того, чтобы посадить за решётку до конца вашей никчёмной жизни. – О, я знаю о вас куда больше, чем вы – обо мне, – последовал незамедлительный ответ. – Много грязных секретов, Уотсон. Много тайных желаний. Он не мог знать. Мои руки предательски задрожали, и я убрал их за спину. Лицо пылало от гнева и стыда – его я спрятать не мог. – Вы стольких вещей ещё не успели испытать, – проговорил он вкрадчивым шёпотом, подходя ближе и почти нависая надо мной. Я мог бы выстрелить прямо сейчас, прижать дуло пистолета к его груди, с такого расстояния невозможно ошибиться.– В стольких удовольствиях отказывали лишь потому, что хотели поступать правильно. От него пахло опасностью и дорогим парфюмом: мускус, сандал и табак переплетались со сладкими медовыми нотками, которые хотелось слизать языком, попробовать на вкус. Я не помню, когда в последний раз был настолько возбуждён – и был ли вообще когда-то. В штанах стало мучительно тесно. Я думал о том, как одержу над ним верх, подчиню себе, заставлю громко молить о пощаде; думал и о том, что сам мог бы ему подчиниться, опустившись на колени. Он наверняка почувствовал это. Его дерзкая улыбка немного отрезвила меня, заставила вспомнить, зачем я здесь. На принятие решения у меня была лишь доля секунды. Выстрел отдался эхом, спугнул птиц, и те вспорхнули с насиженных веток, разлетелись кто куда; кровь обагрила белую, идеально отглаженную рубашку. Ещё мгновение мы не двигались с места. Затем он уронил голову на моё плечо, начал оседать на землю – и тогда я, бросив чёртов пистолет, обхватил его обеими руками, чтобы замедлить падение. Мы опустились на землю вместе. Вдыхая запах его волос, я накрыл рану ладонью, но кровь просочилась сквозь мои пальцы. У него было сердце, и оно билось, пока я не остановил его размеренный ход. Настоящее, живое сердце. Как я мог думать иначе? Одно маленькое движение – и всё закончилось. Болезненный спазм щупальцами сдавил моё горло, дышать стало нечем. Я баюкал его, словно ребёнка, прижимал ближе к себе, наплевав на пятна крови. Мы были одни здесь, в этом странном лесу, на который медленно опускалась ночная мгла. Где-то послышались сдавленные рыдания, и я в ужасе оглянулся вокруг – лишь затем, чтобы осознать, что рыдаю я сам.