Geschichten aus dem alten Rauschen

Стук в дверь с утра не заставил себя ждать. Густав, уверенный в том, что это официант принёс оговоренный ранее завтрак, с трудом разлепив глаза, поднялся, дошёл до двери, повернул в замке ключ и, удивлённо моргая, уставился на видение, замершее на пороге. У видения были вьющиеся то ли после душа, то ли после раннего купания в море светлые волосы, огромные, светящиеся совершенно искренней наивностью глаза, шёлковый тёмно-синий халат, накинутый на пижаму. А ещё босые ноги и чашка крепчайшего кофе в руках. - Доброе утро, господин Ашенбах, - проговорило видение и бесцеремонно проскользнуло в гостиную, устроившись в кресле. - Уже жарко. Я вас разбудил? Судя по всему, Тадеуш прекрасно знал, что сопротивляться ему невозможно. Во всяком случае, здесь этого не будет делать никто. Дождавшись, пока Ашенбах придёт в себя, юноша улыбнулся ещё более открыто и слегка встряхнулся. - Я думал, что не застану вас в номере, но решил рискнуть. Вдруг вы решили, что вчера слишком много выпили за ужином, и отправились проветрить голову, и где мне, спрашивается, вас искать? Он говорил с таким потрясающе обезоруживающим возмущением, что Густаву не оставалось ничего, кроме как накинуть собственный халат поверх плотной тёплой пижамы и устроиться в кресле напротив. Разделённый с юношей низким столиком, он, похоже, почувствовал себя немного более уверенно. - Что ж, пили мы вечером вместе, а после вашего ухода я почти сразу уснул. - Твоего. - Тадеуш слизнул с губы молочную пенку и прижмурился. Утверждение про сон было полнейшей ложью. Уснуть Ашенбах смог только под утро, а до этого он то ворочался под тяжёлым одеялом, то сидел в кресле с сигарой, то просто ходил по гостиной своего номера и глядел в окно на безмятежную курортную ночь. Всё произошедшее вечером никак не укладывалось в его голове. Хотелось сбежать - снова. Собрать чемодан и исчезнуть первым же экипажем, идущим в Кранц, а оттуда уже куда угодно, чтобы выкинуть наглого мальчишку из головы. Но, в то же время, совершенно противоположные желания заставляли остаться на месте, потому что слишком уж притягательными были внимательные, необычайно серьёзные глаза, твёрдая линия удивительно нежного рта и тонкие щиколотки, так беззащитно и заманчиво выглядывающие из-под вызывающей алой ткани. Стоило признать - то, что тогда он испытал в Венеции, этот почти мистический экстаз от одного лишь созерцания, не настигал его ни с одной женщиной. Будучи добропорядочным уроженцем Силезии, Густав Ашенбах посещал церковь по воскресеньям и совершенно не допускал для себя такого вопиющего греха, как влечение к своему полу. А как образованный человек, он привык давать чёткие названия тому, что чувствовал, но на этот раз никакая система не подходила для уложения происходящего в методические пособия. Да ещё и на старости лет. У него уже взрослая дочь, она живёт своим домом, и что она сказала бы, узнав, что её почтенный отец одержим, да ещё кем? Вот этим вот беззащитным мальчишкой, сидящим напротив? Но что-то подсказывало Ашенбаху, что Тадеуш был каким угодно, но только не беззащитным - теперь. - Не откажешься позавтракать со мной? - Вопрос такой странный и единственно логичный, вырвался сам собой. - Разумеется, нет. Я проплыл пять дистанций на рассвете и голоден как тасманийский дьявол! - Тадеуш поставил чашку на столик как раз вовремя: голос официанта, спрашивающий герра Ашенбаха, можно ли войти, раздался за дверью секундой позже. Тадеуш поднялся и быстро вышел в спальню, прикрыв за собой дверь, так что его совершенно невозможно было увидеть. Мгновением позже чуткое ухо Густава различило негромкий смешок: юноша явно оценил зеркало, висящее напротив кровати. Выпроводив невыносимо услужливого сегодня официанта и оставив тому небольшие чаевые, Густав хотел было уже окликнуть своего юного гостя, но тот явно обладал каким-то кошачьим шестым чутьём - оказался всё в том же кресле, которое занимал десятью минутами ранее, и закинул ногу на ногу. - Итак, что у нас есть? - он голодно потер небольшие, почти женственные ладони. Густав машинально отметил и изящные пальцы, и аккуратные отполированные ногти, и тонкое кольцо с топазом на среднем пальце левой руки. Вчера его там, кажется, не было. - Благодарю за деликатность. - Это прозвучало серьёзнее, чем он хотел бы, но Тадеуш только кивнул, принимая признательность, и потянулся к тарелке с тостами и белым сливочным маслом. Со стороны казалось - хотя, наверное, так оно и было на самом деле, - что он привык получать все самое лучшее в то же мгновение, когда он этого захотел. Иначе никак нельзя было объяснить его поведение: мягкое, аристократически деликатное, будто бы проверяющее границы дозволенного собеседником, но, вместе с тем, эгоистично-напористое, не дающее возможности отказать или отказаться. Принимая тост, поверх масла щедро сдобренный абрикосовым джемом, Густав украдкой коснулся почти идеальных пальцев: он рассчитывал, втайне, в глубине своего сознания, что Тадеуш смутится или проявит что-то, напоминающее стеснение хотя бы отдаленно, но нет: юный наглец не то что не отдернул руку - он даже взгляда не отвел, словно бы поощряя двигаться дальше. И только когда сам Ашенбах, опомнившись, увеличил так внезапно сократившееся между ними расстояние, тихонько рассмеялся. Густаву почему-то помнилось именно то, как Тадеуш смеялся: беззаботно запрокидывая голову, прикрыв глаза и слегка наморщив очень милый носик. Звонкие, ничем не сдерживаемые трели взлетали под потолок гостиницы или разбивались о встречный прибой на пляже. Но, видимо, ничто не остается неизменным или же память начала его подводить, но звук, который мягко, словно тающее мороженое, раскатился над столом, был настолько интимным, что Ашенбаху пришлось поставить взятую было чашку – у него задрожали руки. Нет, определенно, он не ни разу испытывал таких чувств или как это правильно назвать. Никогда, даже когда ему казалось, что он, вроде бы, счастлив. Его почтенная супруга была достаточно немкой, чтобы не пытаться соперничать с литературой, которая, как он сразу и предупредил, считая себя честным человеком, никогда не сдвинется с первого места в его жизни. И достаточно беззаботной немкой, чтобы согласиться на такие прямо поставленные условия. Возможно, она надеялась, что он изменится? Когда-нибудь, со временем, примет что-то, отличающееся от безграничного полета мысли туда, куда-то за сверхгениальным изобретением Анри Жиффара? Что ожидаемо, этого не произошло даже после рождения дочери. Если говорить начистоту, то Густав даже не мог сказать, что привязан к ней – слишком уж просто он воспринял ее сообщение о помолвке и предстоящей свадьбе, слишком просто отпустил под крыло другого мужчины. Ашенбах не относил себя к людям, которые говорят дочерям, какое у них мнение, до той поры, пока у них не появится муж, – считалось, что он примет эстафету и будет сообщать молодой спутнице, что и как она думает о мире. Эти зашоренные британские предрассудки Густав предпочел отмести сразу же, мысленно проведя между своим уютным литературным миром и остальным, внешним, еще одну жирную разделительную полосу. Наверное, на пятьдесят седьмом году жизни стоило, наконец, открыть глаза и признать – он и не жил-то никогда по сути до того момента, пока не столкнулся с этим ангелом, таким же, вроде бы, отстраненным от всего мира и вместе с тем бесконечно беспечным. - Я так и не спросил тебя. - Ашенбах все же поднял с блюдца чашку и принялся внимательно следить за тем, как Тадеуш десертной ложечкой выковыривает из круассана ореховую пасту, терзая несчастную выпечку почем зря. - А?.. - Тот поднял глаза, все так же невинно хлопнул ресницами, бесстыже облизал ложку – и свершилась какая-то магия. Густав забыл про все вопросы, которые уже вертелись на языке. Он хотел узнать, все ли в порядке с семьей юноши, как они переносят тяготы войны, почему сам он не на фронте - Ашенбах предпочел бы не трогать эту тему, но в последнее время ее обсуждали слишком часто, и молчать иногда становилось просто неприлично... Но все это снова стало неважным – как годами ранее большой мир. Важными были только темно-серые глаза напротив, маленький след молочной пенки в левом уголке губ, который хотелось стереть не салфеткой - кончиком пальца. Небольшая россыпь веснушек на переносице – бледная, едва заметная, но внимательный взгляд зацепил и это, - выпавшая золотая ресничка, неровно подсыхающие с одной стороны волосы и мокрое пятно от них на плече темно-синего халата. - Так что вы хотели спросить, Густав? – Тадеуш впервые назвал его по имени, и от этого стало еще теплее – и больнее. Как будто где-то прямо в желудке нашли кусочек льда, подняли его и опустили на прошлое место с удвоенной силой. – Вам… нехорошо? - Все в порядке. И не говори мне, что не знаешь о том, какой эффект производишь на окружающих. К его чести, отпираться Тадеуш не стал: - Знаю. Но разве это моя вина? Я такой, какой есть. Нет, разумеется, я могу загнать себя в рамки морали и, возможно даже, курортного этикета, но я уже говорил вам о том, что обстоятельства нашего знакомства вполне позволяют мне этого не делать. - Всегда такой честный? - А зачем мне лгать? – Отвечать вопросом на вопрос вообще-то было неприлично, но сейчас это выглядело настолько мило, что не давало никаких поводов сомневаться: если Тадеуш о чем-то имеет свое мнение, он его выскажет. – Так что вы хотели спросить? - Хотел предложить тебе прогуляться к воде, но потом вспомнил, что ты сказал про пять дистанций, и, должно быть, на ближайшие пару дней и близко не захочешь этим заниматься, – легко соврал Густав и сам удивился этой легкости и в мыслях, и в голосе. Тадеуш снова облизал ложку, отложил растерзанный круассан на тарелочку и алчно покосился на второй. Видимо, подумал так же казнить и его, но потом смилостивился и просто откусил от румяного бока. - Блаженство! Ммм… нет. – Он поднял палец, говоря без слов «минутку, прожую», прожевал явно в спешке, кивнул, проглотил, быстро запил кофе. - Во-первых, я обожаю воду. Во-вторых, чертовски жарко, и у бассейна будет полно дам, желающих пристроить своих отпрысков поуютнее, а я не люблю когда мне навязывают чье-то общество. В-третьих, плавание полезно для моего здоровья, раз уж теннис мне запретили. А в–четвертых, я с радостью приму ваше приглашение, если оно позволит мне остаться с вами наедине. И снова эта убийственная прямота! Как его вообще в общество пускают-то такого? Однако на этот раз Густав, кажется, был готов к чему-то подобному или просто начал привыкать к тому, что далеко не все живут в прошлом веке и должны соответствовать его немецкому представлению о манерах. Однако это не помешало ему кивнуть и слегка поддеть юношу: - Если бы я не видел себя в зеркало, то непременно решил бы, что ты меня соблазняешь. - А так и есть. – Тадеуш поднялся, аккуратно вытер салфеткой губы и с потрясающей тактичностью не забыл прихватить со столика чашку, с которой пришел. – Вам хватит часа на сборы? - Более чем, а который… - Одиннадцать. Значит, жду вас внизу ровно в полдень. И простите за эту неряшливость. Я сейчас же исправлю ситуацию. Конечно, никто бы не подумал упрекать его в неряшливости, но Тадеуш, явно немного флиртуя (теперь Густав видел это все яснее и яснее), прихватил бренные останки круассана и, словно молодой Цезарь во время триумфа, буквально выплыл за дверь, по-кошачьи элегантно закрыв ее за собой босой пяткой.