Geschichten aus dem alten Rauschen

В назначенное время Тадеуш действительно ждал его внизу, пронизанный солнцем и такой невесомый, что Ашенбах, старательно убегавший от этого отчего-то почти постыдного чувства, очень остро вспомнил, как там, в Венеции, выбежал в темноту ночного сада, будто помешанный шепча куда-то вверх: "Я люблю тебя!" В тот миг эти слова казались единственно верными, но позже, вернувшись домой и охладив голову, Ашенбах пришёл к выводу, что это было то, чего он так долго искал: некий творческий катарсис, сошедшийся в тот миг времени на одном месте, одном человеке, одной улыбке. - Предвосхищая вопрос - нет, вы не опоздали, это просто мне нечем было заняться. - Юноша надел шляпу, и тень от полей, упавшая на его лицо, снова превратила его из улыбающегося Нарцисса в живого человека. На этот раз он оделся куда как более приличествующе для курорта: лёгкие белые брюки, подвернутые чуть выше щиколоток, замшевые туфли со скруглёнными носами и простая белая рубашка, расстегнутая совершенно неприлично - на три верхних пуговицы, так что стали видны и заманчивая ямочка у основания шеи, и светло-золотистая, чуть тронутая загаром кожа и маленькая родинка прямо под левой ключицей. Ашенбах оценил, но ничего не сказал. Он как-то не привык делать комплименты мужчинам, да и в голове всё ещё вертелись слова о том, что Тадзио его соблазняет. Тадзио... Имя перечеркнуло какую-то точку невозврата, качнуло маятник в другую сторону, и Ашенбах почти с ужасом ощутил, как слой за слоем, как старую краску под руками реставратора, с его сердца начало срывать тщательно выстраиваемую защиту. Чтобы как-то сгладить неловкость от своего молчания, он кивнул на корзинку с крышкой, которую Тадеуш держал в руке. - Что у вас... у тебя там? - Ничего сверх того, что может понадобиться для пикника. Ну, идёмте? От него буквально веяло нетерпением. Кажется, в этом вообще был весь Тадзио. Боже, как запретно-сладко было называть его так - хотя бы в своих мыслях. Ашенбах понятия не имел, как отнесётся молодой человек к подобной фамильярной вольности, но влезть в чужую голову тот не смог бы при всём своём умении очаровывать, поэтому почему бы и нет? - Да, разумеется. Ашенбах шёл рядом с этим сияющим видением, слушая его голос, коротко отмечая, о чем тот говорит. Тадеуш был поразительно открыт, но в то же время предупредительно-сдержан. Он, казалось, в самом деле имел талант предугадывать некоторые вопросы, поэтому очень кстати избавил Ашенбаха от необходимости их задавать. А слушать его голос было приятно. Юноша признался, и весьма откровенно, что просто откупился от риска попасть на фронт, профинансировав гражданские подразделения снабжения; что с сёстрами он почти не общается, но на письма отвечает; что всё ещё не поступил в университет - просто потому, что не знает, к чему имеет талант. И под эту беседу всё увереннее уводил Ашенбаха в другую сторону от пляжа - к сосняку, в котором виднелся просвет. - Я подумал, что вы, должно быть, не очень любите скопления людей. Не знаю почему. Если ошибся - прошу прощения. - Ты прав. - Ашенбах застыл, завороженный видом, открывающимся с маленькой шаткой лестницы: волны, ничем не сдерживаемые, бились в широкий песчаный берег, нависшие над ним скалы давали необходимую тень, а деревья - возможность спрятаться от дождя, если бы тот начался. Тадеуш почтительно замолчал, давая насладиться впечатлением. - Это... прекрасно. - В груди защемило. Ашенбах отвернулся, торопливо моргая, снял очки и принялся протирать стекла, чувствуя, как странно печёт глаза. В этот момент он, прекрасно осознавая, что уже далеко не юн, остро ощутил, как добрый десяток лет слетел с плеч, и где-то в сознании, набирая силу, заворочалась греховная, но такая заманчивая мысль: "А почему бы и нет?" - Значит, это твоё место? - Ага. - Тадеуш спрыгнул на песок, протянул руку, чтобы поддержать спутника. - Осторожно, лестница шаткая. Вот так... Давая Ашенбаху возможность осмотреться, юноша открыл свою корзину, явив миру плотный клетчатый плед, две бутылки шампанского, тарелку с сыром, несколько небольших багетов, кусочек чего-то, похожего на ветчину, и пару яблок. - Начнём с этого или с купания? - Привык верховодить? - Ашенбах сам не ожидал, что это прозвучит так легко. Ему и правда было легко с этим мальчишкой - не приходилось подбирать слова. Открытый, нагловатый, но вместе с тем невероятно доброжелательный, Тадеуш располагал к себе с просто невероятной скоростью. - Нет, - на этот раз ответ прозвучал серьёзно, - просто спросил. Ну и... простите, господин Ашенбах, мне кажется, что вы всё ещё растеряны. - Слабо сказано! - Густав снял рубашку, оставшись в штанах и купальном костюме, устроился на пледе, взял яблоко и повертел его в руках. - Я в абсолютном замешательстве. И всё ещё с трудом верю в то, что происходит. - Почему? - Громкий хлопок пробки. Светлые брови взлетели вверх. - Вам это… неприятно? - Непривычно. Я давно не заводил ни с кем дружбы, тем более ни с кем, кто меня так... беспокоит. Что ж, вот он это и сказал. К чести Тадзио, он не стал ни смеяться, ни подначивать. Напротив, лишь кивнул, принимая сказанное, явно что-то для себя решив. - Тогда будем наслаждаться природой, творением мадам Клико и тёплой водой. Это было идеальным решением, о чем Ашенбах и поспешил сообщить, принимая заботливо прихваченный юношей бокал. К середине второй бутылки напряжение наконец-то отпустило. Густав с удивлением обнаружил, что, кажется, больше не испытывает стеснения, глядя на Тадзио - а тот по своей привычке не отводил взгляд, лишь приопускал ресницы. А ещё Тадзио оказался очень чутким и благодарным слушателем. Они говорили о Гете, о его влиянии на мировую общественность, о литературе древних, о Гомере и мифах, а юноша, несмотря на собственные слова о поверхностном образовании, всегда знал, что ответить, или, не стесняясь, задавал вопросы, говоря напрямую: я хочу это знать. У него слегка покраснело левое плечо, то самое, которым он сидел к солнцу. На замечание о том, что, возможно, стоить набросить рубашку, он лишь махнул рукой и предложил искупаться. Тадзио, Тадзио, Тадзио... Месяц бурной борьбы с самим собой, шесть лет забытья и лишь один день (даже не день ещё!) наедине - и Густав был готов признать, что сдался. Он сдался ещё тогда, когда в спешке поднялся на корабль, уносящий его прочь из поражённого пороком и болезнью города. Тадзио хватило смелости вернуться. А ему нет. Не дожидаясь ответа, юноша скинул брюки, обнажив сильные ноги, присущие более бегуну, чем аристократу, и, словно в повторяющемся сне, вбежал в воду. Обернулся, по пояс стоя в ласкающей белой пене, махнул рукой. Как тогда... Но тогда Ашенбах ничего не сделал, не мог сделать. Что бы ни говорил Тадеуш - он был мальчишкой. Невинным ребенком, которому можно поклоняться, но любить, в полном смысле, невозможно. А сейчас? А сейчас перед ним был взрослый мужчина, светящийся всё тем же задором, жаждой жизни, страстью, оформившейся наконец полностью, и чем-то другим, неуловимым, что даже такой мастер, каким считал себя Ашенбах, не мог назвать. Нет, он не мог позволить себе упустить это - снова. Поэтому, торопливо сняв туфли и брюки, Ашенбах решительно присоединился к своему спутнику. Входил в воду он далеко не так беспечно, стараясь не показать своего страха перед неизвестным берегом и ничем не сдерживаемой стихией. Ступни лизнуло почти ледяным, потом кожа привыкла, и стало приятно. Тадеуш плескался, как дитя; похоже, совершив утренний моцион, он теперь просто наслаждался происходящим. Смотреть на него было невозможно, не смотреть - невыносимо. Тонкие, но крепкие загорелые руки вздымали тучу брызг раз за разом, ослепляя и без того ослепленную душу Ашенбаха и не давая возможности вырваться из этой сияющей сети. Густав нырнул, надеясь, что вода охладит его слишком разошедшееся сердце, но ни захватывающий вид россыпи ракушек на белом чистом дне, ни проблески серебристых рыбьих спинок не могли отвлечь мысли от мокрых колечек светлых волос на шее и игривой, почти женской, родинки над губой. Пришлось вынырнуть, чтобы глотнуть воздуха. Он был один. Нигде не виднелось светлой макушки или дразнящих вертикальных полосок купального костюма. - Тадеуш?.. - Паника накрыла вмиг. Он привиделся? Исчез? Ушёл? - Тадзио!! - Что? - прошелестело за спиной. Густав обернулся, рывком преодолев сопротивление воды, и даже не успел удивиться, когда сильное молодое тело скользнуло ему прямо в руки. - Что, Густав? Он назвал его по имени. Не "господин Ашенбах", не как-то официально иначе. Густав ещё успел отметить это прежде, чем одновременно сладкие от шампанского и чуть горьковатые от морской воды губы прижались к его губам. Это было чем-то невероятным. Сродни открытию написания первых букв, сложению первых предложений, чем-то, что не укладывалось ни в какие рамки привычности, закона, морали, устоев общества - да вообще ни в какие! Густав всегда считал себя сдержанным человеком, он целовался... да почти никогда. В церкви, когда положено было по этикету церемонии. Да и такой целомудренный и законный жест и поцелуем-то назвать было нельзя. К женщинам, торгующим собой, он не ходил, почтенная супруга его, как правило, подставляла лоб или обе щеки, аргументируя это извечным: - Помилуй вас Бог, что подумают люди! А сейчас думать было некому и незачем. Тадзио был потрясающе деликатен. Видимо, поняв, что навыков в таком деле Ашенбах не имеет, он не спешил. То чуть отстранялся, чтобы прижаться носом к носу, то невесомо прихватывал острыми зубками за нижнюю губу, прижимаясь так откровенно, что вода казалась не то что горячей - кипящей. - Ты сведешь с ума святого. - Он должен был что-то сказать, должен, потому что было так сладко, что просто невыносимо. - У тебя были мужчины? - Тадзио чуть откинулся в его руках, чтобы взглянуть в лицо. - Ты знаешь, что без очков у тебя потрясающе большие глаза? И такие тёмные... - Обычные глаза. - Густав боялся разжать руки. Что он творит? Что они творят? Черт, это подсудное дело. Не сильно давняя история должна была послужить уроком для многих, а они... К чёрту! Никого нет на пару миль вокруг, так почему так безумно быстро бьётся сердце? - Тшш. - Тадзио прильнул к нему, обнял за пояс, прижался виском к плечу, успокаивая. - Всё хорошо. Если хочешь, я никогда больше не сделаю ничего подобного. Это прозвучало обещанием самых страшных мук. Никогда? Нет, он ослышался! - Не хочу. Просто... не знаю, что делать. Снова молчание, какой-то слишком громкий крик чайки над головой. - Доверься мне. Идём на берег, ты дрожишь. Тадзио не стал ждать оправданий или возражений, просто за обе руки, идя спиной вперёд, потянул его из воды. У Ашенбаха дрожали ноги. От холода, от новизны ощущений, от понимания того, что он может касаться Тадзио, смотреть на Тадзио, называть его Тадзио. Тадзио... - Что? - Юноша улыбнулся, опускаясь на плед и вытягивая длинные ноги. - Я что, сказал это вслух? - Ага. Иди сюда. Густав опустился на плед, поежился и смущённо улыбнулся, опустив голову, словно мальчишка, когда Тадзио накинул пиджак ему на плечи. Так странно было чувствовать себя юным. Юным, неопытным, неуверенным. Беззащитным... и беспомощным. Плавящимся в руках спустившегося с небес Гавриила, окутанного сияющим золотым ореолом. - Какой ты красивый! Хотя, наверное, тебе это говорил каждый. Тадзио поджал губы. Чуть заметно, почти неразличимо, потемнел глазами и покачал головой. Разлил по бокалам остаток шампанского, подцепил двузубой вилочкой кусочек сыра и покачал головой. - Если тебе это интересно, то их было всего трое. - Кого? - Густав моргнул. - Моих любовников. Всего трое. Он не сказал "моих мужчин". Посмотрел напрямую в глаза, твёрдо и серьёзно, такой его взгляд странным образом успокаивал. - Тадзио... - Всё хорошо. Я рад, что ты спросил. Правда. - Он кивнул и накрыл крупную руку Ашенбаха своей. - Но давай не будем об этом? Я хочу... хочу быть с тобой, а не думать о прошлом. - Ты тоже меня не знаешь, - резонно напомнил Густав. Он пытался, отчаянно пытался удержаться от падения в пропасть, но ощущал себя человеком, цепляющимся спичкой за край песчаного обрыва. - Знаю. И куда больше, чем ты думаешь. Я искал тебя, читал твои книги. - Ты не говорил. - Ты не спрашивал. - Поцелуй меня. Иди сюда, упрямый мальчишка... Это его слова? Его голос? Тадзио змейкой скользнул в подставленные руки, уронил Густава спиной на плед, заботливо подложив ладонь под тёмный затылок - чтобы не ударился. Властно и словно так и надо устроился на чужих бёдрах, совершенно не обращая внимания на некое неудобство, созданное его задницей, наклонился и принялся с энтузиазмом исполнять просьбу. - Ещё? - шёпотом время от времени спрашивал он, дразнясь, и откровенно похабно застонал, когда Густав в очередной раз в нетерпении сгреб в кулак светлые пряди и потянул на себя. - Даааа, - длинно выдохнул Тадзио и позволил опрокинуть себя на плед, рукой снося пустые бутылки и бокалы. Он что, вправду это сделал? Это он перевернул казавшееся хрупким тело, подминая под себя, оглаживая чужое левое бедро жадной ладонью, впитывая ощущения мокрого купального костюма, горячей гладкой кожи, попавших под пальцы песчинок? - Что мы творим? Густав попытался отстраниться. Зачем он это делает, для чего? Для чего он этому сияющему видению? Нужно взять себя в руки. Он уже получил больше, чем мог вообще когда-нибудь пожелать - Тадзио здесь, живой, тёплый, смеющийся, на расстоянии вытянутой руки. Нужно немедленно перестать, слезть с него, наконец, но... - Ты боишься? Не надо. - Серые глаза успокаивали. Тадзио льнул навстречу, ближе, умудряясь сделать это даже лёжа, придавленный далеко не лёгким телом. - Пожалуйста, не бойся. Никто не придёт. - Откуда ты знаешь? - Густав ощутил, как его рука забралась под мокрую ткань насколько это возможно, пальцы и ладонь будто бы жили своей жизнью, игнорируя законы и приказы разума. - Неужели ты думаешь, что я был бы так неосторожен? Ох! - Мне убрать руку? - Неееет, - Тадзио застонал прямо ему в губы, приподнял бёдра навстречу. Несносный мальчишка! Почему с ним так хорошо? Густав позволил себе ещё пару мгновений насладиться свободой действия и всё же отпустил юношу. Сел, не осознавая, насколько разрумянился, тяжело дыша и в очередной раз поражаясь странности и правильности происходящего. Это напоминало... Нет, не фейрверк. Что-то гораздо более материальное и яркое. Как глоток воды посреди летнего пекла И признать это, признать своё влечение, его силу - единственное, что оставалось сейчас сделать. - Ты пообедаешь со мной? У нас осталось ещё шампанское? - Ашенбах задал два этих вопроса невпопад, не в силах оторвать взгляд от бёдер Тадзио. - Здесь? Нет. У меня в номере - да, конечно. - Тот сел, перевёл дыхание и расправил плечи. - Если поднимешься ко мне, то... - Если приглашаешь. Тадзио красноречиво дёрнул бровью, прикусил губу и сощурился. И вдруг замер, тихо охнул и коротко резко вздрогнул. - Бесстыжий ты мальчишка! - Это ты меня до этого довёл! А теперь отвернись, мне нужно переодеться. Тадзио тоже отвернулся, надеясь на благородство своего спутника, а Ашенбах решил его не смущать. Хотя хотелось, нестерпимо хотелось взглянуть на то, насколько далеко его воображение ушло от реальности. Ашенбах не удивился бы, узнав, что Тадзио фотографировали или писали, но мысль эта почему-то странно царапнула, словно протестуя против такого вольного обращения с прекрасным. Поднявшись с пледа, Ашенбах также оделся и принялся собирать всё в корзину - не оставлять же тарелки и бутылки в столь прекрасном месте. От сосредоточенного стряхивания песка с пледа его отвлекли объятия. Тадзио прижался к нему со спины, обхватив за пояс, невольно заставив подумать о том, что фигура его, Густава, далеко не идеальна. Но, похоже, юношу это совсем не смущало. - Тебе помочь? - А ты уже успокоился? Боже, что он несёт? Как юнец, который только познает жизнь, ей богу! Густав фон Ашенбах, добропорядочный аристократ, удостоенный аудиенции императора Вильгельма, подначивает своего... кого? И вдруг его осенило. - Тадзио, я же... - Немец? Да. И что? Если ты ещё не заметил, мы лишь один раз затронули эту тему, и то, я просто объяснил, почему мне повезло уцелеть. И это стало последним аргументом, обрушившим все оставшиеся зыбкие барьеры. Ашенбах педантично сложил всё в корзину, обернулся и одной рукой обнял юношу за талию, рывком, сильно прижимая к себе, заставляя прижаться носом к носу. С головы Тадзио от этого свалилась шляпа, он снова прикрыл глаза и улыбнулся. - Идём? Он мог сказать всё, что угодно. Подначить, пошутить, да ещё тысяча вариантов - это же Тадзио! Но нет. Простое "идём" - и ничего больше. Ашенбах разжал объятия и слегка подтолкнул мальчишку в упругую ягодицу в направлении ступенек. - Ты скупил все запасы шампанского в городе? - Я не настолько богат. И это было бы жестоко. - Тадзио протянул руку за корзинкой, не принимая возражений. - Я сказал, что знаю тебя, помнишь? Но я не знаю, что тебе нравится и... вообще. Чем ты обычно обедаешь? Ашенбах помедлил, вернулся за упавшей на песок чужой шляпой, не обращая внимания на возглас "да оставь!", и вернулся к лестнице. - С моим желудком врач рекомендовал воды. Всё без соли, представляешь какой ужас? Никакого жирного мяса и прочее. Вот и зачем тебе разваливающийся старик? В шутливую форму Ашенбах обрёк нешуточное беспокойство. Разбитое сердце - не то, что нужно на ста... да в любом возрасте! Он ожидал чего угодно, но не того, что Тадзио серьёзно кивнет, преодолев последнюю ступеньку и протягивая ему руку. - Хорошо. Значит, не буду тебя дразнить. Но в паре пирожных ты мне не откажешь? - Да кто вообще может тебе в чём-то отказать? - Ты не поверишь! - И Тадзио звонко рассмеялся. Это сон. Сон, бред, пьяный угар, что угодно. Это не может быть реальностью. Чтобы развеять сомнения, Ашенбах вцепился в своего спутника до боли в собственных пальцах и был снова удивлён, когда тот успокаивающе накрыл его руку своей, повесив корзинку на локоть. - Всё хорошо. Я рядом. Глаза снова защипало. Ашенбах сообразил, что, забрав чужую шляпу, он так и оставил на камне свои очки. - Бог с ними, купим другие, - снова словно прочитав его мысли, откликнулся Тадзио. Какой он нежный! Он не человек, люди такими не бывают. Не может человек быть таким разным. Предупредительным, наглым, заботливым, не терпящим возражений. Таким непредсказуемым. Таким... Тадзио! Они снова молчали на обратной дороге, похоже, это входило в привычку. Ашенбах понял, что боится разжать руку, чтобы юноша не ускользнул. И боится смотреть на свою другую ладонь, которая так бесстыже касалась... Ох! Нет, конечно же он знал, как мужчина может ублажить себя, но касаться других? Это слишком. С Тадзио же всё вышло так легко и естественно, словно он, Ашенбах, всегда знал, что делать. Юноша вёл его в таком интимном вопросе, подсказывал - не словами, своим телом, - и результат, честно говоря, заставил испытать некую гордость. В таком же молчании они дошли до бювета. Тадзио цинично набрал чуть пахнущую серой воду в пустую бутылку из-под шампанского: никто из них, разумеется не захватил нужные кружки. - И ты заставишь меня это пить? - Ашенбах чувствовал себя все свободнее, поднимаясь по лестнице и любуясь округлыми ягодицами под дорогой светлой тканью. - Если будет нужно, - серьёзно ответил Тадзио и открыл дверь. - Проходи.