Geschichten aus dem alten Rauschen

Ашенбах предполагал, что Тадзио живёт куда как шикарнее, чем он сам когда-либо в своей жизни, но реальность превзошла все ожидания. Номер, который снимал Тадзио, поражал - нет, не обилием помпезности и позолоты, а тем, что обставлен был мебелью, которую можно было назвать воплощением тонкого аристократического вкуса: тёмно-синий, почти чёрный и бежевый цвета переплетались в интерьере, играя солнечным светом в толще таинственной морской воды. Позолота действительно обнаружилась, но всего в паре мест - на небольшом изящном секретере и на ручке для письма, лежавшей на столе. - У тебя красиво. - Ашенбах аккуратно повесил свой пиджак, оставив корзинку за дверью, чтобы служащие отеля забрали ненужное. - Мне сказали, что это лучший номер, и я склонен согласиться. Хочешь ополоснуться? - Тадзио, стремительный и лёгкий, пока Ашенбах изучал обстановку, успел умыться, переодеться в домашнее и расчесать непослушные волосы. - Может позже. Какой ты... - Красивый? - Нет. Живой. Прости, что говорю тебе такие банальности, но для меня это необычно. Тадзио прислушался, открыл дверь, пропуская в номер официанта с подносом, на котором стояла бутылка шабли и пара тарелочек с икрой и паштетом. - Я буду обедать с другом. Всего по две порции, к горячему соль отдельно. - Как пожелаете. Через сколько подать? - Получаса будет достаточно. - Тадзио улыбнулся, глядя, как официант открывает бутылку. - Благодарю. Сейчас он был безупречно вежливым, до сведённых зубов идеальным, не вызывающим никаких странных мыслей. Молодой господин, сорящий деньгами, - всё, как любят в таких местах. Получив заверения в том, что всё будет исполнено в лучшем виде, и, разумеется, вручив чаевые, Тадзио зачерпнул маленькой ложечкой красные икринки и приподнял бокал. - За полноценное знакомство? Прозвучало это хитро и немного двусмысленно… да нет, откровенно пошло. Ашенбах снова ощутил, что краснеет. Это было так странно - чувствовать себя фактически во власти другого человека. Отпустить своё вечное чувство контроля, забыть о том, что нужно всегда обо всём думать и просчитывать, - всё это будоражило, заставляло идти вперёд, чтобы узнать - что же там дальше? А дальше было тяжёлое (какой он, оказывается, тяжёлый!), горячее тело на коленях и золотое шабли в просвечивающем на солнце бокале. - Тадзио, это неприлично. - Мы одни, кому и что тут видеть? - Юноша дразняще покачал ложечкой перед носом Ашенбаха, возбуждая не только аппетит. - Или образ ангела рушится на глазах, обрастает чёрными перьями и оказывается воплощением порока? - Да ну тебя! - Ашенбах расхохотался. Мальчишка мог быть, оказывается, удивительно поэтичным. Но в самом деле - он ведь прав. Ашенбах любил его (а в этом уже не могло быть сомнений), совершенно не зная. Любил образ, созданный собственным воображением, лишённый жизни, красок и нюансов. Любил картину в недоступной галерее, как поклонник Моны Лизы, не имеющий возможности к ней прикоснуться. - О чем ты думаешь? - Рука Тадзио ласкала его висок, задевая короткие тёмные волосы, пропуская их между пальцами и слегка сминая кожу за ухом. - Почти ни о чем, мой мальчик. О том, что ты потрясающе проницательный. - Как ты сказал?.. - В глубине глаз Тадзио засветилось что-то совсем иное. Что-то, чего за эти короткие полтора дня там ещё не появлялось. Растерянность. Он успел подняться и отойти к окну как раз в должное время, чтобы не создать неловкости перед вернувшимся официантом. Обед прошёл в молчании. Ашенбах был даже немного огорчён своим внезапным эмоциональным порывом, а Тадзио словно бы боялся спрашивать, чтобы не потревожить слишком скользкую тему. Но когда дело подошло к десерту, неловкость юноши как рукой сняло. Он принялся с таким живым энтузиазмом рассказывать о достоинствах местного марципана, что Ашенбах и думать забыл о том, что часом ранее так неловко сорвалось с его губ. Похоже, ситуация была преодолена и, если не забыта, то временно отложена в долгий ящик, слушать Тадзио было действительно интересно, а смотреть на то, как он, облизывая кончики пальцев, дрожит ресницами, глядя так, что... - Ох черт! Несносный ты мальчишка! - Прости, - Тадзио засмеялся, легко поднялся из-за стола, прошел в спальню и, судя по звуку, рухнул на постель. - Иди сюда! Ашенбаха накрыла паника. Одно дело - влияние шампанского, песчаный берег, палящее солнце и прочее, с этим связанное, но всё же оставлявшее возможность сбежать, а совсем другое - вот так, близко настолько, насколько он бывал только с женщинами. И в такой же обстановке. Чувствуя, что у него, как у юнца-девственника, дрожат ноги, Ашенбах дошёл до спальни, тоже потрясающе элегантной, и замер в дверях. На постели лежал... лежало божество. Что-то совершенно нездешнее и слепящее. Золотистая кожа на темно-синем шелке, округлые ягодицы, крепкие, чётко очерченные плечи и мышцы спины, тонкая линия позвоночника, стройные, словно у танцора, икры и щиколотки, способные свести с ума любого. - Тадзио... - Ашенбах с удивлением заметил, что охрип. Голос не шёл, спертый страхом новизны и восхищением. Юноша поднялся, совершенно не стесняясь своей наготы, подошёл, положив руки на верхние, у воротника, пуговицы ашенбаховской рубашки, доверчиво и тепло, снизу вверх заглянул в глаза, прошептал: - Не бойся, пожалуйста, - и принялся одна за одной расстегивать пуговицы. «Да не боюсь я!» хотел было ответить Ашенбах, но понял, что это будет абсолютной ложью. Новизна и острота происходящего действительно пугали. Заставляли вспомнить себя восемнадцатилетнего, когда так же дрожали руки и коснуться чужого тела было чем-то невероятно сложным. Тадзио не спешил, деликатно расстегнул его рубашку, снял и бросил на спинку кресла, стоящего у кровати. Прижался, обнял за пояс, давая привыкнуть к ощущению отсутствия преград между ними, устроился щекой на плече, позволяя Густаву изучать то, что оказалось под его руками. То и дело чуть слышно вздыхал и вздрагивал, когда Ашенбах задевал самые чувствительные места, щекотал горячим дыханием шею и только спустя добрых пять минут спустил руки к пряжке чужого ремня. - Хочешь сам? Нет, невозможно быть настолько порочным и деликатным одновременно! Эта тактичная нежность просто не вязалась с запретной открытостью и полнейшим отсутствием скромности. Юноша задержал руки, дожидаясь ответа. - Нет, лучше ты. - Ашенбах закрыл глаза, чтобы не смотреть, не смущаться ещё больше, хотя это казалось просто невозможным - куда уж больше! Ашенбах часто стеснялся своего тела, но сейчас, с Тадзио, которого, кажется, всё устраивало, стеснение отошло на второй план. Расстегнув ремень и брюки, Тадзио отошёл и, отвернувшись, вернулся в постель, давая Ашенбаху выбор. Тот предпочёл не спешить, оставшись в исподнем, но отказать себе в наслаждении устроиться рядом с Тадзио на подушке не смог. Юноша тут же придвинулся ближе, обнял его, устроившись на плече, прикрыл глаза, размеренно и спокойно дыша. Кажется, он вовсе не был разочарован тем, что Ашенбах не решился на большее, - тем более, что, похоже, сам был разморен и ленив для активных действий. А может быть просто хотел, чтобы Густав привык к нему, привык прикасаться и не стеснялся смотреть. - Расскажи мне о себе, - шёпотом попросил Тадзио, кончиками пальцев бережно лаская чужую щеку. - Да нечего рассказывать. - Ашенбах перебирал в пальцах мягкие светлые прядки. Тадзио пах солнцем, он сам весь был словно солнце - золотой и горячий. - Родился, учился в университете. Женился в двадцать, в двадцать шесть овдовел. Написал пару книг. Получил титул. Вот, вроде и всё. - Нет, - Тадзио мягко, ласкающе рассмеялся, касаясь губами шеи Ашенбаха, - не всё. Точнее - совсем ничего. Я хочу знать, какая музыка тебе нравится, слушал ли ты джаз, что ты любишь на ужин? Где бывал, что делаешь на выходных? Любишь импрессионистов или ренессанс? Густав удивлённо нахмурился, повернул голову и, приподнявшись на локте, заметил: - Меня никогда о таком не спрашивали. На ужин? В основном то, что разрешают врачи, или то, за что потом приходится расплачиваться. Типа рульки в анисовом соусе. Джаз?.. Да, пожалуй, но скорее под настроение. К этой музыке нужно привыкнуть, она... необычна. А мне помнится, ты играешь? - Года четыре не сидел за инструментом. - Тадзио потянулся и свернулся рядом чисто котёнок. - А дальше? Не стесняйся, я ведь не спросил ничего... такого. - То есть тебя не смущает, что я лежу рядом с тобой и ничего... не делаю? - Я бы удивился, если бы сделал. И повёл бы себя как последний кретин, если бы заставил тебя что-то сделать. - А ты можешь? - Могу, - Тадзио снова был убийственно честен. - Но не хочу. Хочу, чтобы мы оба были готовы. Напряжённость в таких делах очень лишняя. А сейчас мне действительно хорошо лежать рядом с тобой и болтать. Ну же, милый, или мне всё тянуть из тебя по слову? А вот так его точно никто не называл! А у Тадзио это получилось так легко, так непринуждённо, так правильно, что показалось, будто именно так, только так и нужно. - Ну, мой любимый композитор Шопен. У Листа многое хорошо, Дебюсси не понимаю. Импрессионисты... хороши, но классика ближе. Бывал... Да почти нигде и не бывал. Поездил по родине, Женева, Вена. Я домосед в самом полном смысле этого слова. А ты? - А я... О, ты будешь меня осуждать, точно. Был за последнее время везде, кроме Польши. Уехал сразу после смерти матери, оставил квартиру сёстрам. И дом под Гданьском. А сам забрал бумажные векселя и акции и уехал в Париж. Снял комнату в отеле, прожил там полгода и уехал в Реймс. Пара месяцев, и Руан. Там, кажется, всего неделя. Орлеан, Марсель, Вена. В Вене прожил почти год. - Тадзио запнулся, видимо чуть было не сказав чего-то, чего говорить не хотел, а Густав, разморенный его теплом, обедом и нежностью, ничего не спросил. - Англия, снова Вена. Снова Париж. Ну а дальнейшее ты знаешь. - Ты замечательный. Можно тебя поцеловать? - Почему ты спрашиваешь? - Тадзио чуть наморщил носик и сам подставил лицо под чужие губы. Густав целовал его везде: высокий чистый лоб, брови, пушистые ресницы, прикрытые веки, каждую чёртову веснушку, кончик носа, нежные персиковые щёки. Целовал на этот раз спокойно, изучающе, видимо осознав, наконец, что юноша рядом - не плод его воображения и никуда не исчезнет. Тадзио тихонько вздохнул, обнял его ещё покрепче, поперёк живота, собственнически и сильно, и прошептал: - Четверть часа. Я всё-таки немного перегрелся. - Сколько хочешь, мой мальчик, сколько хочешь, - прошептал Ашенбах, но юноша уже спал, смешно, точно котёнок, дернув пяткой. Конечно, проспали они не четверть часа. Тадзио, видимо, действительно немного перегревшийся, чуть дрожал, будто от озноба, а потом сильно вспотел. Проснувшись раньше, Ашенбах поднялся, нашёл в ванной небольшое полотенце, которое юноша скорее всего использовал для лица, и, смочив его в прохладной воде, деликатно обтер покрытое испариной тело. А ведь если подумать, он не такой уж и безгрешный человек. Только из-за своей порочной страсти, из-за своей одержимости, из-за своего желания не расставаться с Тадзио ни на миг, он не нашёл в себе сил предупредить ни его самого, ни его мать. И только глядя на покрытое испариной дрожащее тело, Ашенбах с ошеломительной ясностью осознал - Тадзио мог умереть. Он мог умереть по его вине. Осознание захлестнуло с головой, заставило взять с постели изящную руку и, прижав к губам чужие пальцы, шептать: - Прости меня, прости меня, прости... - За что? - Тадзио тяжело поднял ресницы, повернул голову и вздохнул. - У нас есть вода? Или вино еще осталось? - Хочешь пить? Сейчас, я сейчас. - Ашенбах вышел в гостиную, в которой они обедали, нашёл бокал и, наполнив его золотистым вином, принёс в спальню. Тадзио уже сидел, обхватив колени руками и удивлённо смотрел на полотенце. - Я что...? - Что? - Ашенбах не сразу понял, о чем речь, а потом тихо засмеялся, прикрыв глаза рукой. - Нет, нет. Ты видимо действительно перегрелся или перекупался, тебя знобило, вот я и... - Спасибо. - Юноша принял протянутый бокал, быстро сделал пару глотков и просто принялся греть бокал в руке. - За что ты извинялся? - Там, в Венеции. Я знал об инфекции и... Черт, ты наверное возненавидишь меня, но я знал. И ничего не сказал. Ни тебе, ни твоей матери. Потому что испугался. Старый самодур. Испугался, что ты уедешь, исчезнешь, и я больше не увижу тебя. Тадзио пожал плечами, откинулся на изголовье кровати и серьёзно кивнул: - Наверное, осознать это страшно. Нет, совершенно однозначно, его невозможно понять! Предсказать его реакции, угадать, что он сделает или скажет. Ашенбах ожидал чего угодно: проклятий, презрения, брезгливости, возможно даже удара или требования убираться и больше никогда не показываться на глаза. Но только не этого понимающего тёплого принятия. Тадзио был эгоистом, нахальным капризным мальчишкой, самоуверенным, по-современному раскованным, раскрепощенным и свободным, но открывал сейчас и другую свою сторону, должно быть именно ту, в которую Ашенбах и влюбился тогда - интуитивно. - Ужасно, - Ашенбах пригладил тёмные волосы и качнул головой. - Но я цел. И тебе не в чем себя винить. Знаешь, мы можем сколько угодно гадать, что было бы, но есть то, что есть. - Верно. Не знай я, сколько тебе лет, счёл бы тебя ровесником. Ты такой мудрый. - А мудрость, милый, от возраста не зависит. Только от количества приключений, собранных вот на это, - Тадзио чуть приподнял правое бедро и звучно шлепнул себя по ягодице. - Чем займёшься вечером? - Не знаю. - Ашенбах помолчал. Он не хотел быть навязчивым и понимал, что Тадзио сегодня в самом деле стоит выспаться. Тот, похоже, чувствовал себя не слишком хорошо, но умело это скрывал. - Поужинаю, напишу пару страниц. Я заказал несколько научных журналов, их тоже стоит просмотреть, так что буду работать. - Хорошо. Но завтра мы пойдём и купим тебе новые очки. - Очки? А, точно, очки. Я уже и забыл. - Это потому что моя исцеляющая красота затмевает всё! - Тадзио допил вино, поставил бокал на пол у кровати и лег, по уши завернувшись в одеяло. Подняв с пола свою одежду, Ашенбах спешно натянул штаны и рубашку, накинул жилетку, но застёгивать не стал. - Я приду утром, - тихим голосом пообещал Тадзио. - Я буду ждать, - Ашенбах ещё раз погладил светлые локоны, впитывая в кожу их мягкость, и вышел, негромко прикрыв за собой лакированную дверь. Как и обещал, Ашенбах засиделся за работой, пропустив и ужин и вообще всё, что можно. Эмоциональный подъём, который принёс ему Тадзио, стал прекрасным толчком для работы, и она спорилась как никогда. Планировавший ограничить свои труды парой страниц, Ашенбах с удивлением отметил, что дописывает уже десятую, взмок как легкоатлет, а за окнами душно. Закрыв крышечку чернильницы, он поднялся, разминая затекшее колено, и, потирая шею, направился в ванную. Номер его - конечно не такой роскошный, как у Тадзио, - всё равно был весьма комфортабельным и включал в себя все удобства, которые могли понадобиться человеку его статуса и возраста. С удовольствием приняв тёплую ванну, наслаждаясь творениями местных парфюмеров, Ашенбах выбрался из воды только тогда, когда та полностью остыла. Тщательно вытерся и, накинув халат прямо на голое тело, вернулся в гостиную. Его клонило в сон, но, в то же время, странный задор подстегивал закончить работу. Ему в самом деле нужно было просмотреть те журналы, что он заказал, и ответить на пару писем, но усталость всё же взяла своё. Ашенбах ещё успел подумать о том, что неплохо бы перебраться в спальню, но шевелиться было так лениво! Он дал себе обещание, что посидит с закрытыми глазами буквально пару минут, и, конечно же, уснул. Ему снилось... что-то невероятное. Что-то золотое, не облекаемое в слова, лёгкое и желанное. Это золотое пробиралось сквозь ресницы, касаниями пробуждая давно забывшее ласку тело. Лёгкие прикосновения словно бы заставляли парить, не чувствуя ни обивки дивана под спиной, ни тяжести собственных, уставших от письма рук. Видение обрело имя - Тадзио. Тадзио, невероятно распущенный, обнажённый мальчишка, стоящий перед ним на коленях (и как только в голову такое пришло?!) и ласкающий его ноги по внутренней поверхности бедра. Всё выше, выше, пока наконец мягкие ладони не коснулись члена. Пара крепких уверенных движений - и руки сменили губы. Это было невероятно. Невероятно пошло, невероятно запретно, невероятно недостижимо. Ашенбах застонал в голос, чувствуя, как напрягается пресс и ягодицы - и открыл глаза. Нет, Тадзио не был сном. Он, невыносимый, действительно стоял перед ним на коленях, склонившись так, что разметавшаяся светлая грива рассыпалась по бёдрам Ашенбаха, скрывая происходящее. Но звуки! О, эти звуки, сводящие с ума даже больше, чем действия умелого нежного рта. Тадзио тихонько стонал от наслаждения, в тот же момент лаская себя рукой, раззадоривая собственную страсть ещё больше. Ему хватило наглости прийти вот так и сделать такое... ох!.. такое, о чем Ашенбах, конечно, слышал, но для себя не допускал. Острые зубки Тадзио чуть царапнули возбужденную плоть, Ашенбах ахнул и, не удержавшись, огладил нежное ушко, немного отводя волосы юноши, чтобы видеть... Это было так постыдно и так сладко! Ощущать, с каким удовольствием Тадзио отдавался своему занятию, как он послушно и податливо склонил голову, позволяя проскользнуть в свой рот глубже. Это было сладко, почти больно и совершенно невыносимо. - Ещё!.. Что ты творишь, несносный мальчишка... Да, вот так! Ещё, да... Тяжёлая, но вместе с тем странно робкая ладонь ложится на макушку, спускается ниже, путается в нерасчесанных после утреннего купания волосах, сжимает кожу на затылке, то пытаясь сильнее протолкнуть возбуждённый до боли член в податливые мягкие губы, то словно бы напротив - старается оттолкнуть. «Несносный мальчишка» на миг прерывает своё занятие, щурится, облизываясь: - Разве тебе не нравится? И не успевает даже охнуть, когда его откровенно нетерпеливо снова придвигают ближе. Пара нежных движений умелого языка - и награда, сопровождаемая длинным вздохом, не заставляет себя ждать. Тадзио ждёт ещё мгновение, садится прямо на пол, утирая краешек рта чужим халатом, и, с наслаждением потянувшись плечами, дьявольски искушающе шепчет: - Здравствуй...