Geschichten aus dem alten Rauschen

Ни ужин в ставшем уже привычном ресторане, ни весь следующий день от волнения не оставили в голове Ашенбаха ни единого следа. Почему-то ярко запомнилось только, как Тадеуш, серьёзный сверх меры, заходил к нему в комнату, чтобы забрать чемоданы и отправить их на вокзал. Он отвлекался, старался писать, читать, сходил на берег, чтобы насладиться красотами, которые, возможно, еще долго не сможет увидеть. Попытался уснуть, но в одиночестве - внезапно, почему-то! - сделать это оказалось очень сложно. Утром его - невыспавшегося, помятого, с больной головой и стопкой кожаных тетрадей в руках - Тадеуш ждал у выхода из отеля, подписывая – разумеется, на своё имя - чеки на оплату. На этот раз ничего кричащего в облике юноши не было, но внимание Ашенбаха раз за разом возвращалось к пиджаку дорожного костюма Тадеуша, который сидел на нём явно не так идеально, как было задумано, точно что-то мешало дорогой ткани облегать фигуру своего носителя. И только когда они устроились в экипаже, что должен был везти их на станцию, Ашенбах понял, что смотрит не на что иное, как на чёрную кобуру, которую Тадеуш прикрыл от его глаз резким решительным жестом. Конечно Ашенбах знал, что происходит в мире, хотя старался не слишком активно вчитываться в газеты (которые, кстати говоря, сообщали, что не так уж все и плохо). Но мимолетно увиденная кобура оживила в его душе тот самый червячок сомнения и неуверенности, который так старательно молчал все три года. Тадеуш молчал, не пытался казаться беззаботным путешественником, Ашенбаху показалось даже, что аккуратные черты лица юноши заострились, очертились четче, взгляд, еще позавчера такой мягкий, чуть печальный даже, стал колючим и отчужденным. Тадеуш изменился - и изменился не в лучшую сторону, что могло означать только одно: он знал больше, чем Ашенбах. Намного. И тот твердо вознамерился избавить себя от ряда иллюзий, чтобы хотя бы понимать... - Зачем тебе пистолет? Это было первое, что он спросил, нарушая давящую тишину в купе. Стоило перешагнуть его порог, как молчать дальше стало уже просто неприлично. Ашенбах, даже при своем достатке, в таких поездах не бывал, но даже этот факт и начавшее просыпаться любопытство не пересилили значимости вопроса, который и сорвался с его губ. А еще он отчаянно хотел думать, что ему показалось, и никакого пистолета нет, это была игра света, портмоне, его слишком живое воображение, да что угодно! Но это оказался именно пистолет, который Тадеуш положил на стул, прикрыв своим пиджаком. - Это поезд в Берлин. - Он тоже нервничал, и оттого даже голос зазвучал суше. Через мгновение, осознав, что ответ прозвучал почти грубо, Тадеуш вздохнул, закрыл дверь купе и, подойдя к растерянному Ашенбаху, деликатно, будто извиняясь уже одним этим жестом, взял обе его руки в свои. - Прости. Это было грубо. Я не хотел тебя задеть. - Ты не задел. - Густав чуть пожал плечами. - Просто мне кажется, что я очень многого не знаю. Хотя вот ведь - газеты читал. Тадеуш кивнул, на мгновение огорченно прикрыв глаза. Он явно старался подобрать слова помягче, но получалось плохо. - И не переписывался ни с кем? - Последний год? Нет. Не с кем стало, - невесело засмеялся Ашенбах. - Да и я не особо... Тадеуш не дал ему договорить. Обнял, прижимаясь, притих, уткнувшись лбом в плечо. Светлые прядки у виска щекотали Густаву нос, но он даже не подумал пошевелиться. Тадеуш не стал произносить слов соболезнования, он сам был этим соболезнованием и поддержкой, которую выражал так, как умел. Или понял, что любые слова с его стороны сейчас будут лишними. Наконец, отстранившись, он устроился за столом - поезд как раз качнуло, - жестом предложил Ашенбаху сесть напротив, сложил руки перед собой и, собираясь с мыслями, постучал кончиками пальцев друг о друга. - Почему ты едешь в Берлин? - повторил свой вопрос Тадеуш, глядя, как перрон медленно оставался позади. - Хочу обналичить счета. И продать дом. Потом, наверное, вернусь обратно, но не знаю. Не знаю. - Зачем так рисковать? Ты же мог вызвать поверенного, юриста? - Тадеуш, казалось, наводил Ашенбаха на какую-то мысль, которая уже сама вилась вокруг, но Густав отмахивался от нее, словно от назойливой летней мухи. - Я пытался. Но получил ответ, что могу сделать это только лично... Черт! - До него наконец дошло. А осталось ли там, что снимать? И что продавать. Хотя говорили, что в городе тихо... Густав уставился прямо в огромные глаза Тадзио, в очередной раз поражаясь тому, сколько красоты и терпения было в этом молодом человеке. Но сейчас он заметил силу. Стержень, который, казалось, заменял Тадзио позвоночник, что-то одновременно несгибаемое и гибкое, текучее, как ртуть, и опасное. - Ты знаешь, что там происходит? И поэтому взял пистолет? Перед тем, как ответить, Тадеуш поднялся, налил из квадратного хрустального графина стакан бренди и поставил перед Ашенбахом. - В городе голод. Рояли и мебель меняют на уголь, а порой ими же и топят. Почти нет хлеба, мясо можно найти только из-под полы и сильно рискуя. Я... - Тадеуш замолчал, глядя, как Густав залпом опрокинул бренди и уставился на свои руки. - Об этом не пишут в газетах. - Я сам узнал случайно. Когда хотел попросить сестру выслать мне несколько бумаг из Парижа, но... не стал рисковать. Не говорил тебе, потому что тебе было не до того, я не думал, что ты серьезно захочешь вернуться или будет такая необходимость, и не хотел огорчать. - Тадеуш снова в свойственной ему прямой манере выложил свои аргументы. Что ж, винить его за это было нельзя. Ашенбах покосился на пистолет и задал вопрос, который ожидал от себя меньше всего: - У тебя есть еще один? Ты научишь меня с ним управляться? - Второго, к сожалению, нет, а как быть с этим, разумеется, покажу. Тадеуш обернулся на стук в дверь, вежливо спросив у проводника, что случилось. Но тот лишь уточнил, как устроились пассажиры, все ли хорошо, в каком часу они будут ужинать и не нужно ли чего. Тадеуш, как краем уха слышал Густав, так же вежливо ответил, что все в полном порядке, ужинать они будут здесь и около девяти, ничего не нужно, большое спасибо. Ашенбаху показалось, что в голосе юноши скользнуло легкое нетерпение, но, возможно, это было всего лишь игрой его потревоженных нервов. Разглядывая элегантную обстановку купе, Густав зачем-то пару раз открыл и закрыл ящик стола, совершенно бездумно - мысли его были заняты таким очевидным и страшным открытием. Разумеется, он не мог сказать про себя, что за эти годы совершенно оторвался от мира, но, видимо, мозг, погруженный в работу, словно отдельный живой организм, отстранил его от творящегося кругом. Мирный Раушен с его морем, врачами, милыми домиками, дамами, прогуливающимися по вечерам в изысканных, несмотря ни на что, нарядах, кондитерскими, столиками под деревьями - именно такая обстановка помогла ему закончить две книги. Первую продать он еще успел, а вот вторую рукопись вернули с пометками о том, что надо бы доработать. Чем он и занимался, совершенно преступно отрешившись от всего, что происходило вокруг, в очередной раз оградив себя каким-то коконом, точно муха - стаканом. То, что ему стало не с кем переписываться, было, в общем-то, неверным ответом. Следовало уточнить, что некому стало писать в Германии: несколько коллег, с которыми за годы плодотворного литературного труда Ашенбах выстроил отношения почти дружеские, перебрались в Аргентину, присылая оттуда и открытки, и фото с подписями - таких у Ашенбаха скопилось немало. Дочь, давно решившая для себя, что с ее характером в Германии ей будет тесно, еще шесть лет назад отправилась в Лондон и нашла, наконец, там свое призвание. А вот в Германии (Густав открыл ящик в третий раз) кроме дома, по сути, его ничего и не держало. Поглощенный трудом, своими исследованиями, он даже не думал толком, что именно будет делать, когда продаст дом. Это казалось очевидным - уедет в Лондон и уйдет, наконец, на покой, полностью отдавшись идее написания большого романа. А потом в его жизнь стремительно ворвалось прошлое, которое в данные момент исследовало содержимое бара и корзинки для хлеба. - Что-то ищешь? - Нет. - Тадеуш перебрался на постель, скинув наконец пиджак, который, кажется, как предмет гардероба просто ненавидел, пару раз провел рукой по шелковому стеганому покрывалу и добавил: - Просто не отвлекаю тебя от размышлений. Я говорил, что умею быть незаметным, помнишь? - Помню. – Ашенбах, прекратив мучить несчастный стол, устроился рядом с юношей и приобнял его за плечи, привлекая к себе. Поезд качнуло, они оба, так же, не размыкая объятий, повалились на спину. Кровать – конечно, не такого размера, как в номере гостиницы, но вполне приличная - это позволяла. - Где ты научился стрелять? - Густав не очень понимал, хочет ли Тадеуш рассказывать об этом, но ведь он в любой момент мог просто сказать «давай не будем», да? Почему-то Ашенбах чувствовал, что юноша никогда не станет оскорблять его преднамеренной ложью. Да и непреднамеренной тоже. Это, как уже стало понятно из нескольких дней, проведенных вместе, было совершенно не в его характере. Тадеуш немного помолчал, устраиваясь удобнее. - В Париже. Встречался с человеком, который любил охоту, спортивную стрельбу и был в не слишком хороших отношениях с законом. Мне не нравилось ни первое, ни последнее, но я его любил. И поэтому… - Тадеуш запнулся. - Не надо, если не хочешь. - Ответ на свой вопрос Ашенбах уже получил. - Спасибо, - коротко поблагодарил Тадеуш и поспешил сменить тему: - Как тебе обстановка? - Шикарнее, чем кто, к чему я привык. Но, видимо, именно так и должны путешествовать уважающие себя бароны, - пошутил Ашенбах и сам удивился тому, как легко это вышло. В купе ненадолго повисла тишина, нарушаемая лишь монотонным перестуком колес по рельсам. Тадеуш, пригревшись и нахохлившись, словно птенец, молчал, глядя на замысловатый крупный узор на шторах, покачивающихся будто от небольшого ветерка. - Густав? Ашенбах, погруженный в свои размышления, чуть вздрогнул, позволив себе на мгновение насладиться чужим чуть хрипловатым голосом, и как мог мягко уточнил: - Да? - Он все еще не привык проявлять нежность, не привык чувствовать нежность, не привык вообще позволять себе чувствовать что-то, что Тадеуш, как уже было совершенно ясно, считал абсолютно нормальным. Все эти чувства вливались в его душу, как краски в стакан с мутновато-серой водой, и в который раз за эти несколько дней Густав именно таким себя и ощутил: переполненным стаканом с красками. Которые держались на волосок у самой поверхности, грозя перелиться через край при одном неосторожном вдохе. - Как ты объяснишь, что везешь меня с собой? Действительно - они даже мельком не подумали над этим вопросом, слишком поглощенные происходящим между ними. Ашенбах сел, ослабил узел шейного платка, а потом и вовсе снял и его, и жилет, не забыв проверить, в кармане ли по-прежнему серебряные часы с цепочкой. - Допустим, что я наконец нашел себе секретаря? Мне, между прочим, уже не раз намекали на то, что всеми моими записями, по-хорошему, кто-то должен заниматься. Как раз коллега, который не так давно уехал в Аргентину. - Аргентину? - Тадеуш тоже сел. Из расстегнутой на две верхние пуговицы рубашки выглянула наружу тонкая для мужчины золотая цепочка с небольшим крестиком. Ашенбах скользнул по ней взглядом. Ему захотелось вдруг заправить ее туда, обратно, под тонкий сатин рубашки, пальцем провести по краю воротника, непременно задев чуть загорелую кожу, а потом коснуться этого невидимого следа губами. Хотелось, чтоб Тадзио вздохнул, прикрывая глаза, отдавая всего себя такой незамысловатой ласке, открываясь навстречу, сбрасывая свою идеальную маску. Стараясь удержать себя, Густав решил занять чем-то руки, но ничего подходящего рядом не было, да и - зачем? Он может просто сделать это. И Тадзио не исчезнет, не растворится в туманном мареве подступающего горячечного дурмана. - Аргентину. Бывал там когда-нибудь? - Ашенбах все-таки не удержался: поддел цепочку кончиком указательного пальца и ощутил, что кажется, краснеет, как невоздержанный юнец, услышав звук, безусловно напомтнавший раскатистое низкое «мррр?». - Никогда не бывал, - прикрыв глаза, признал Тадеуш и кивнул, соглашаясь. - Значит, секретарь. Прекрасно. И каковы же мои обязанности, герр Ашенбах? Прозвучать это должно было, по идее, почтительно, а прозвучало... очень по-тадеушевски. - Черт. - Ашенбах убрал руки, спрятал лицо в ладонях и глухо смущенно рассмеялся. - Ну прости, - Тадеуш чуть пожал плечами, забавно наморщив нос. - Я не специально. Честное слово! - Конечно ты не специально, я же ни в чем тебя не обвиняю! - Ашенбах наконец решил проверить, как устроили их багаж, и, начав подмерзать – видимо, от сдерживаемого в глубине души волнения, - налил себе бренди. Потом помедлил, дернул шнур звонка вызова проводника. - Попрошу чаю. - Да, конечно. Прохладно. - Тадеуш кивнул и забрался поглубже в кровать, прямо как был - в дорожных брюках и рубашке. Густав видел, что он напуган, но напуган не как человек, который оказался в ситуации, которую никак не мог предвидеть и на которую не мог повлиять, а наоборот: это был страх не парализующий, а обостряющий до предела все чувства, эмоции и ощущения, страх, заставляющий собрать все силы и волю. «Зачем я тащу его с собой?» Это было словно удар под дых. Нет, никто никого не тащит, Тадеуш сам признал, сам сказал, что он хочет ехать. Наверняка он, знающий, как выяснилось, об обстановке в мире больше Ашенбаха, знал, что эта поездка будет связана с риском. У него был пистолет - значит, он был уже давно. Тадеуш - взрослый мужчина, он способен оценить все, что может произойти, или почти все. Так почему же так давило там, где-то за ребрами, не давая вдохнуть полной грудью и отвести взгляд от встрепанных светлых кудряшек? Он снова все делает не так? На миг даже показалось, что он приносит Тадзио одни несчастья, но рациональный немецкий мозг тут же нашел этому определение. «Не кликушествуй» - твердо приказал сам себе Густав и, переодевшись в халат, принял у вошедшего проводника серебряный поднос с чашками и небольшим заварочным чайником. - Благодарю вас. - Если что-то понадобится... - Да, да, разумеется. - Дождавшись, пока они вновь останутся одни, Ашенбах разлил чай - крепкий, почти красный, - по чашкам и принес одну Тадеушу. - Спасибо. А, может, ему показалось? Глаза Тадеуша блестели живо и озорно, в них не было и тени сомнения в том, что они творят, ни одного намека на что-то, что можно было бы счесть страхом. Игра света? Его собственный разум? - Ты не боишься? - Ашенбах решил, что поступит так же, как поступил бы сидевший рядом с ним любовник. - Боюсь, - признал Тадеуш, отпивая из чашки. - Многого. Ты о чем-то конкретном сейчас или вообще? Если вообще, то я боюсь пауков, дураков, холодной воды, дантистов и облысеть. Ашенбах не удержал улыбки от этой потрясающей непосредственности. Нет, совершенно определенно, иногда судьба делает очень причудливые виражи. - Любопытный набор. Но я о происходящем. - Ну... - Тадеуш философски покачал чашкой. - Скажем так, меньше, чем ожидал от себя. Я обеспокоен. Но это совсем другое. Понимаешь, не бояться сейчас - глупо, бояться всего - еще глупее. Поэтому я просто стараюсь наслаждаться дорогой, поездом, твоим обществом и поменьше думать. Нет, он не мальчишка. Густав прямо физически чувствовал, как все больше и больше сокращается разделяющее их расстояние. Так рассуждать мог только однозначно взрослый человек. - И давно ты придерживаешься таких взглядов? - Угу. С Парижа. - Тадеуш дотянулся до чайничка снова. - Рассказать? В конце концов... - Если хочешь, - со своей привычной деликатностью ответил Ашенбах. Тадеуш кивнул, поджал под себя правую ногу и снова уставился в окно. - Ты уверен, что я должен это знать? - Уверен. – Тадеуш улыбнулся. Улыбка у него была какой-то нехорошей. Такой, которую Ашенбах предпочел бы не видеть, но она, мелькнув на лице, которое все еще казалось ему совершенным, открыла очередную новую грань сидевшего перед ним человека. Тадеуш, видимо, ощутив, что слишком уж дал себе волю, коротко качнул головой, молчаливо извиняясь за такой порыв, и повертел в руках чашку. Поставил. Посмотрел на свои ладони. - С чего бы начать? Я приехал в Париж в тот год, как мне исполнилось 18. И почти сразу оказался в том мире, который считал для себя самым подходящим: студенты, богема, кабаре, все, что в наших краях приличному юноше совершенно недоступно. Прошло, наверное, недели две, когда я познакомился с Фабьеном. Он на тот момент, скажем так, не занимался почти ничем и одновременно всем. Потому что я не мог сказать, чего он не знает или не умеет, и только спустя год понял, что все это было внешней маской. Чем-то, что, как в витрине магазина, выставляют напоказ, привлекая таких, как я. – Тадеуш невесело рассмеялся. – Я остановился в отеле, мне было не слишком важно, где жить, и уже через пару дней нашего знакомства я оказался у него дома. Знаешь, это был один из тех домов, в которых постоянно кто-то живет, гостит, бывает, что-то оставляет, забывает и все прочее. То есть тихо там не было никогда. Потому что лично я этого не помню. Может быть, просто память милосердно избавила меня от подробностей, которые я действительно хотел бы забыть. Нет, не пойми неправильно, это была действительно блестящая компания, которая открыла мне глаза на то, насколько на самом деле скудным было мое образование. Театры, музеи, выставки – день за днем я узнавал то, что должен был, по моим же ощущениям, узнать еще лет восемь назад. Я понял, что хочу учиться, поступил в университет и старался быть прилежным. И, как в дурных романах, однажды проснувшись, я понял, что влюбился. Для меня это было новым, совершенно непонятным... а для него ненужным. Потому что, как только мне хватило ума произнести это, Фабьен изменился. Не стал жестоким - я просто понял, что он таким и был. Изменилась и наша компания. Все чаще в его квартире появлялись личности, которых можно было бы назвать сомнительными, появились карты, какие-то увлечения, совершенно мне непонятные. Женщины на одну ночь, пистолеты. Он научил меня стрелять, научил притворяться – да, по сути, мы все время и делали это. Притворялись. Мы начали ссориться все чаще, несколько раз я уходил от него в дальнюю комнату, боялся, что произойдет что-то, чего я очень не хотел. Последней каплей стало то, что выдержать я не смог: вернувшись поздно, пьяным, Фабьен просто схватил со стола тарелку, на которой его дожидался ужин. Уже остывший. Тарелка полетела мне в лицо. Ашенбах побледнел. Подобное было не то что чудовищным - оно казалось настолько отвратительным, настолько не из мира сего, что совершенно определенно не должно было касаться Тадзио. Просто потому, что никто в мире не заслуживал такого, только если не был последним подонком. Густав не знал, как реагировать на этот рассказ. Он хотел было обнять Тадзио, но не пошевелился – подумал все же, что в такой ситуации человека лучше не трогать. Самым шокирующим было то, что Тадзио говорил о подобных вещах так... спокойно, словно не представлял для себя ничего иного, не думал, что ситуация могла повернуться как-то иначе. В какой-то момент Густаву даже показалось, что на месте сияющего, чуть избалованного красавца сидит немного потерянный подросток, который сам готов обвинить себя в произошедшем. Так и произошло. Почти. - Возможно, конечно, я сам был в этом виноват. Потому что провоцировал его чем-то. Наверное. Не знаю. Но, во всяком случае, случилось то, что случилось, а я решил, что терпеть подобное уже не в силах. Не забрал никаких вещей, кроме чертового этого пистолета и пиджака – и ушел. День еще провел в городе, пытаясь понять, что я чувствую. Я хотел к нему вернуться, но понял, что не смогу – не смогу смотреть в лицо человека, который обнимал меня и поддерживал, а потом сделал подобное. Я не буду чувствовать ничего, кроме страха, и рано или поздно это действительно кончится ужасно. Первым же поездом я уехал в Вену, а потом – ты знаешь. Решил, что буду искать. Об этом я уже рассказывал. - Да. – Ашенбах чуть смутился. Он все еще не понимал, что и почему толкнуло Тадзио на его поиски, и уж точно был готов признать, что его собственного упорства на подобное бы не хватило. Хотя бы потому, что его упорство всегда было направлено несколько в другое русло. Что ж, об этом он тоже спросит, но в следующий раз. – И что же этот... человек, не писал тебе больше? Не искал? Не хотел принести извинений? - Нет, да я бы и не принял их. Я не знаю, что с ним, и знать не хочу. - Тадзио пристально посмотрел куда-то прямо вглубь ашенбаховских глаз. - Знаешь, что, наверное, самое ужасное между людьми? Когда ты не ненавидишь и не обижен. А когда тебе все равно. Все равно настолько, что такой человек в канаве умирать будет, а ты просто пройдешь мимо. - Вот такой ты меня пугаешь, – все-таки признал Ашенбах. Но это было не совсем правдой. Пугал его не Тадзио, а то, что с ним произошло что-то, что заставило этого деликатного мальчика прийти к подобным выводам. – Никто не должен проходить через подобное. Никто. - Согласен. Но порой случается что-то... подобное. Во всяком случае, со мной осталось кое-что, за что я ему действительно благодарен. – Тадеуш постучал себя указательным пальцем по лбу и улыбнулся уже совершенно обычно. В дверь постучали. - Господа? Пожалуйста, откройте двери и опустите шторы на окнах. Тадеуш напрягся в момент. Одним движением оказался у стола, опустил шторы, достал пистолет и положил его так, что от двери его совершенно не было заметно, но Ашенбах понимал, что одно движение – и оружие окажется у юноши в руке. Все это заняло не более пяти секунд, а потом Тадеуш спокойно открыл дверь и улыбнулся проводнику: - Граница?