Geschichten aus dem alten Rauschen

- Рановато, - едва слышно пробормотал Ашенбах. Казалось бы, совершенно себе под нос, но напрягшиеся плечи Тадзио ясно дали понять, что он все услышал. - Одну минуту, если позволите. - Судя по голосу, юноша все так же обворожительно улыбался, не давая ни малейших сомнений в том, что действительно всего лишь минуту и не более. Наверное, стоило бы уточнить, для чего именно им нужна эта минута, но лучшим объяснением послужила закрытая прямо перед носом проводника дверь. - Почему рановато? Что-то не так? - Не знаю. - Ашенбах слегка нахмурился, глядя на собственное отражение в небольшом дорожном зеркале, висевшем над столом. – Я не ездил по этой дороге три года, ничего не могу сказать. - Ладно, - голос Тадзио упал до шепота. Быстрым цепким взглядом оценив обстановку, он на миг прикусил губу, собираясь, похоже, с мыслями, а потом торопливо, так же шепотом, продолжил: – Давай оба просто поверим, что ничего плохого не случится, но все же, если это произойдет, то держись так, чтобы быть как можно дальше от меня, хорошо? Ашенбах просто кивнул, не тратя время на расспросы о то, что именно Тадзио подразумевает под словом «плохое», почему ему стоит держаться подальше, и что вообще тот намерен делать. Что-то подсказывало, что лучше этого не знать. Во всяком случае хотя бы затем, чтобы сохранить некоторую иллюзию беспечности и расслабленности. Тадзио держался в высшей мере уверенно, но внезапно Ашенбах , заметил, как на слегка загорелой шее молодого человека судорожно, выдавая его взвинченное состояние, билась жилка. Не говоря ни слова, Ашенбах пальцем показал на свой воротник. Тадзио понял все совершенно правильно: вздрогнул - впрочем, едва заметно - и тут же застегнул две верхних пуговицы рубашки, прижимая идеально отглаженный воротничок к горлу, скрывая следы волнения. Помедлив еще секунду, которая показалась Ашенбах какой-то подозрительно долгой, Тадзио все-таки взял со стола пистолет и заткнул его за пояс так, чтобы этого не было видно под пиджаком – в том случае, если бы он не поворачивался спиной к собеседнику, но подобное, похоже, в планы Тадзио вообще не входило. Открыл дверь он буквально за миг до того, как в нее бы снова постучали: на пороге купе обнаружились три офицера в незнакомой Густаву сине-черной форме. - Герр фон Ашенбах? - Верно, это я. Прошу вас. Судя по тому, как Тадзио коротко одобрительно опустил ресницы, Ашенбаху даже удалось совладать с голосом. Он не очень понимал, что именно заставляет его так нервничать: то, что тихий, далекий от всяких волнений и тревог Раушен остался позади, то, что он сам толком не знает, что именно происходит за стенами поезда - хотя он успел получить из пары газет достаточно полное представление и внезапное осознание того, о чем говорил Тадзио: они не в безопасности, как бы им этого ни хотелось. Особенно Тадзио. В отличие от барона Ашенбаха никто не гарантировал защиты какому-то польскому мальчишке. Тем более немецкое законодательство. Богатому польскому мальчишке, если рисовать картину совсем уж в черных тонах. Молчание затягивалось, Тадзио, видимо, стараясь скрыть набегавшую порой на него дрожь (Густав дал себе самое честное слово выяснить, почему юноша так боится представителей власти), вертел в пальцах невесть как оказавшуюся там ручку для письма. - Похоже, мы отвлекли вас. - Офицер, осматривавший купе, старался быть вежливым. Но получалось, по мнению Ашенбаха, довольно натянуто. Он смотрел, как люди, проводившие досмотр (хотя хотелось употребить неприглядное слово «обыск») поднимали лежавшие на столе книги, зачем-то осмотрели его шляпу, постучали по оконной раме. – Но в свое оправдание скажу лишь, что это ненадолго. Позволите увидеть ваши пропускные талоны и паспорта? Формально это можно было счесть вопросом, но это было приказом. - Паспорта? Ах, да, минуту. - Тадеуш сорвался с места, стараясь как можно быстрее протянуть офицерам бумаги. Ашенбах одновременно ощутил, как в желудок ему кинули кусочек льда для коктейля, и чуть не рассмеялся, когда Тадеуш поднял на офицера невинные ангельские глаза и робко уточнил: – П... пропускные талоны? Нам… про это ничего не сказали… и… «Невыносимый ты мальчишка!» А вот того, что от напряженной ситуации его потянет даже не хихикать, не смеяться, а откровенно ржать, Густав предположить не мог. И за кашлем такого не скроешь. Подняв обе руки к лицу, Ашенбах на миг прижал ладони к глазам, пытаясь неприятным ощущением прекратить неуместное веселье. - Вам дурно, барон? - Прошу прощения, мигрень разыгралась. Если можно, в самом деле побыстрее. - Как только мы уладим вопрос с пропускными талонами, разумеется. Этот юноша… - Офицер придирчиво осмотрел протянутые ему документы, слегка нахмурился и перешёл с английского на немецкий: - Леттнер, вы австриец? - Увы нет, я приехал из Парижа. Но отец жил в Вене. - Тадеуш потупил взгляд - как показалось Ашенбаху совершенно не для того, чтобы изобразить скромность, а чтобы скрыть мелькнувшую в зрачках ярость и раздражение от расспросов. - Мой немецкий ещё не очень хорош, господин Ашенбах учит меня, но мы пока в самом начале пути. Не имею склонности к языкам, уж простите. Он негромко вздохнул и слегка виновато развёл руками. Если бы Густав не был точно уверен, что юноша кипит от гнева - поверил бы не задумываясь. - Молодой человек мой секретарь, – пояснил Ашенбах. Врать он, конечно, умел, но обычно делал это далеко не так вдохновенно и совершенно точно не в такой обстановке. - Вот как? - Да, мы познакомились год назад, в Кранце. - Двадцать девятого марта, если быть точным, - робко уточнил Тадеуш. – Герр фон Ашенбах читал лекцию по приглашению, я пришел туда, как студент. После завязался разговор, я признал, что у меня нет работы, но я хотел бы… и… господин Ашенбах был так добр, что предложил мне работу у него. Простите, инспектор, отсутствие талонов – моя вина. Нам ничего не сообщили о них на вокзале. В голосе Тадзио было столько искреннего раскаяния, что Ашенбах даже забыл удивиться как следует тому, что мальчишка знает и про лекцию в Кранце, и про двадцать девятое марта. «Он же меня искал!» Ладно, это все еще было непривычно и по-прежнему составляло категорию «позже». - Не сообщили на вокзале людям, собравшимся в Берлин? – Инспектор приподнял бровь, и тут Тадеуша, что называется, понесло. Если бы Густав не видел, каким он был на самом деле, и не знал, что сейчас ему можно просто театральную премию выдавать – честное слово, поверил бы в первых рядах. - Понимаете, в чем дело, - Тадеуш обернулся на Густава, кинул на него такой смущенный взгляд, что аж страшно стало, даже покраснеть умудрился. Помолчал, положил на стол ручку, подхватил инспектора под локоток, отводя от изо всех сил напрягающего слух Ашенбаха, и зашептал: – Наверное, это покажется странным, но я хотел отблагодарить господина Ашенбаха за труд, который он вложил в меня. Густав чуть было не прыснул снова. Если бы от этого не зависело так много, он точно бы уже не сдержался. - Поясните, герр Леттнер. Тадеуш чуть повел плечами, всем видом изображая сдерживаемую неловкость. - Так вот, это мой первый крупный гонорар, я хотел… то есть вы понимаете, должно быть… - Пустить пыль в глаза? – Офицер хмыкнул, явно составляя не самое высокое мнение о недалеком мальчишке, спустившем на купе до Берлина весь свой заработок. «Я только надеюсь, мой мальчик, ты знаешь, что делаешь». Ашенбах почему-то даже не удивился тому, что у Тадеуша нашелся паспорт на другое имя. Раньше он и не задумывался, как юноша путешествовал столь свободно. Чем дальше, тем больше выяснялось, что он совершенно не знает своего ангела, и давняя, придуманная им самим картинка разительно отличается от того настоящего Тадзио, который сейчас, откровенно издеваясь, ломал комедию перед командой немецких инспекторов. И - хоть это было совершенно не ко времени - стоило признать, что этот вариант, живой, настоящий, не придуманный, как песчаный замок, нравится ему гораздо больше. О чем еще Тадеуш говорил с инспектором, Ашенбах, задумавшись, не расслышал. Что, похоже, было и к лучшему, так как его пришлось окликнуть дважды. - Прошу прощения, задумался. - Зачем вы едете в Берлин, герр Ашенбах? - Личные дела. - В такое время ни у кого, прошу меня простить, не может быть личных дел. - Это связано с моей дочерью. – Господи, да он в жизни не врал столько, сколько за последние пятнадцать минут! Да еще так легко. Но, несмотря на дикость ситуации, Ашенбах прямо-таки физически ощутил, как от этого не самого приятного приключения и способа его избежать молодеет его душа. Взгляд инспектора он выдержал совершенно легко. - Что ж, дочь… понимаю, дела семейные. Но должен вас предупредить, что вы выбрали не самое лучшее время для решения семейных вопросов. Молодой человек останется с вами до конца? «Странно прозвучало…» - Да, мы едем вместе. - Что ж. Не вижу причин вас дольше задерживать. Спокойной дороги, господа. - Благодарю. – Тадеуш, весь образец учтивости, проводил офицеров до двери, дважды повернул ключ в замке и приложил палец к губам, сползая по двери на пол в беззвучном нервном смехе. Ашенбах кусал костяшки пальцев, стараясь не издать ни звука: оба прекрасно понимали, что хохот, доносящийся из купе сразу же по окончании досмотра, вызовет не просто подозрения, а огромные проблемы, и не видать им не то что пропускных талонов, а... Нет, об этом лучше было не думать. Но вид Тадзио, буквально заходящегося в беззвучной смеховой истерике, никого не оставил бы равнодушным. Хотя Ашенбах готов был признать самому себе, что ему бы не хотелось, чтобы кто-то это видел. Почему-то. Протянув руку, он помог юноше подняться, а тот, успокоившись буквально в мгновение ока, кивнул, принимая помощь, и вдруг прижался, притих, крепко обхватив Ашенбаха за талию и дыша куда-то под воротник его рубашки, в районе уха. Теплое дыхание защекотало кожу, заставив Густава чуть заметно вздрогнуть. - Ну что ты? Все хорошо. Испугался? - Угу, - тихонько признал Тадзио, не размыкая объятий. - Не без этого. И не понимаю, почему так легко все обошлось. Я готов был ломать комедию еще добрых полчаса, тебе не кажется все это слишком подозрительным? И где теперь взять эти чертовы талоны? А я тоже хорош - знал ведь, что должен быть какой-то подвох, почему не выяснил еще на вокзале?! Отстранившись, он от души приложил себя ладонью по лбу. Звук вышел впечатляющим. У него был такой жалобный, нежный и растерянный вид, что Густав не удержался: привлек его за светлый затылок еще ближе и как мог ласково (во всяком случае, он надеялся на то, что это было именно ласково) поцеловал чуть розовеющую на нежной коже отметину от ладони. - А это еще зачем? Ты не можешь знать всего во всем мире. Обошлось - и давай поблагодарим Бога за это. - Угу, - снова повторил Тадзио, но на этот раз уже совершенно беспомощно-юношески. Ашенбах видел, как его постепенно отпускает страх и хмельной задор готовности к любым действиям, и готов был признать, что даже не представляет, что Тадзио чувствует на самом деле. «Мой храбрый мальчик...» - Так почему все так просто решилось? Прости, я не понимаю. - Тадзио подошел к столу, выдвинул ящик и убрал туда пистолет. Ашенбах успел заметить странное выражение, мелькнувшее на строгом побледневшем лице: Тадзио словно убирал подальше противного паука или таракана. Или вещь, которая, безусловно, была полезной, но почему-то вызывала у него омерзение. И что-то подсказывало, что если бы эта вещь не была такой опасной и ценной, то была бы она от души кинута через все купе. - Ну, видишь ли, тут, скорее всего, дело в том, что, во-первых, у нас не принято обсуждать дела женщин. Во-вторых, они ведь не знают, сколько лет моей дочери, верно? Конечно, это бросает тень на ее доброе имя, и, признаю, если бы не обстоятельства, я не сказал бы ничего даже близко похожего, но готов утверждать, что они решили, что она оказалась… ммм... в некотором затруднении. Ашенбах не очень понимал, какими словами объяснить то, что он имел в виду (да, все-таки он, похоже, излишне скромен!), но Тадзио все понял. Во всяком случае, наливая коньяк в два пузатых фужера, он просто кивнул и, сделав неприлично-большой глоток, зажмурился. - Выпьешь? - После такого? Да, пожалуй. Ну вот, ты хотя бы не такой бледный теперь. Тадзио улыбнулся, наконец не натянуто, не испуганно, а обычной своей спокойной полуулыбкой, расстегнул воротник рубашки, потом подумал и воротником не ограничился. Густав снова ощутил, что у него перехватывает дыхание. Нет, просто решительно невозможно было принять, что этот юный красавец, это воплощение поистине античной красоты обратил внимание на такого, как Густав фон Ашенбах. «А на какого, собственно?» Тадзио , оттаивая на глазах, устроился прямо на столе, болтая ногой в такт плавно покачивающемуся вагону. Поезд успел тронуться, а они и не заметили. Что ж, если все тихо, то, значит, действительно все обошлось. Но вот про талоны стоило бы все-таки выяснить. Но не сейчас. Протянув руку, Ашенбах мягко коснулся крепкой груди, кончиками пальцев провел вниз, по рельефному животу, с наслаждением наблюдая, как Тадзио прикрыл глаза, прерывисто вздохнув от его прикосновений. - Какой ты ласковый, - юноша даже не прошептал это - выдохнул почти неслышно. - И что вот ты во мне нашел? В немолодом, некрасивом, занудном писаке. - Ашенбах попытался обратить смущающую его мысль в шутку, но получилось, похоже, не слишком хорошо. Тадзио открыл один глаз, хмыкнул, не шевелясь и не делая попыток остановить исследования своего тела, снова сделал глоток коньяка. На губах у него остался влажный, терпко пахнущий след, который Ашенбаху захотелось сцеловать. Вот прямо сейчас же. Чем он, к собственному удивлению, и занялся, не давая Тадзио высказать ответ, который, несомненно, вертелся у него на языке. Целовать его, прижимая к себе за крепкую тренированную спину, было безумно приятно. Устроившись чуть удобнее, Тадзио деликатно обвил руками шею Густава, прижимаясь и отвечая на поцелуй так неспешно-деликатно, что отстраняться совсем не хотелось. Наконец юноша чуть отодвинулся и уставился куда-то прямо вглубь ашенбаховских зрачков. - Почему ты об этом думаешь? Что тебя беспокоит? Ты считаешь, что это все - какая-то глупая шутка, моя прихоть или что? Боишься, что я сделаю что-нибудь, не знаю, воплощу какой-то свой план и - сбегу? Или что? Густав растерянно моргнул, переваривая услышанное. - Нет. О таком я даже не думал. - Тогда в чем дело? «А действительно?» - Пожалуй, ни в чем, - наконец, помедлив, ответил Густав. - Просто тяжело привыкнуть. Мне кажется, что я... - Скучный, замкнутый, ничего не понимающий в этой жизни человек, с которым невозможно развлекаться и вообще - вот это все? - Тадзио смотрел так серьезно, что, вопреки ожиданиям, Густав снова улыбнулся. На миг смущенно опустил голову, негромко хмыкнув. - Что-то вроде. - Это не так. Я не уверен, что смогу переубедить тебя, что бы сейчас не сказал, поэтому прошу просто поверить: это не так. - Тадзио, все так же сидя на столе, склонил голову к правому плечу, сощурился. - Надо бы переодеться, как ты думаешь? - На ужин не пойдем? - Мы, вроде, хотели ужинать здесь. - Да? А я забыл... Вот видишь, - Ашенбах не удержался от подначки, - уже провалы в памяти начинаются. Тадзио фыркнул, как разгневанный котенок, соскочил со стола, раздеваясь на ходу, и, оставшись в одном исподнем, бросился на кровать, с наслаждением вытянувшись на мягких простынях. - Удобная? - Даа, - в сладостно упавшем голосе проскользнуло что-то неимоверно порочное. - Очень. Иди сюда. Сопротивляться такому откровенному приглашению не было ни сил, ни желания, но, привыкший все делать с въевшейся уже в кости педантичностью, Ашенбах все-таки аккуратно сложил одежду, прежде чем снова, все еще с живым удивлением от происходящего, позволил себе прижать юношу к плавно покачивающейся кровати всем весом...