***
Дождь лил стеной, ручьями стекал с бревенчатых крыш, омывал суровые лики вытесанных из дерева идолов, собираясь в большие лужи возле главного деревенского капища. Люди выходили из домов, мужчины, женщины, старики, дети — все глядели сквозь пелену дождя на приближающийся конный отряд. Тяжелой громадой он надвигался со знаменами, кто в кольчугах, кто в длинных одеждах с крестами на груди. Мальчишка стоял, сжав кулаки, не прячась как другие дети за спинами, сурово сверля незваных гостей глазами цвета грозовой тучи. Волосы темномедными прядями опускались на плечи, мокрая насквозь рубаха липла к тощей спине. Видений, предупреждающих об опасности, у деда не было. Да и незваные гости сходу не нападают. Но все в маленьком ведуне кричало об опасности. Дурное предчувствие набатом стучало в висках. Кто эти люди? Зачем приехали? Что им от них нужно? Что за кресты? Что за лицо на знамени? Чуть успокаивали только мамины руки, покоившиеся на плечах. Женщина стояла позади, тоже не отрывая глаз от приближающихся людей. Дед, как старейшина и негласный глава деревни, стоял впереди всех, опираясь на свой крючковатый посох. Напряжённый, собранный. Даже обычно чуть сгорбленные плечи расправились. Люди все стекались со всех концов деревни. Нехотя вылезая под дождь из своих жилищ, перешёптывались, кося взгляды. А когда два десятка всадников, ощетинившись флагами, въехали на площадку, окружающую капище, тут у идолов были уже почти все. От отряда отделился один и выехал веред на коне, он, вытащив из-за пазухи сверток бумаги, развернул и, перекрикивая шум дождя, принялся зачитывать. — С этого часа земля эта и все на ней принадлежит великому князю новгородскому. Каждый год надобно собирать полюдье по кунице с мужчины и мешку зерна со двора, — молвил он, мельком оглядывая толпу. — Боле того величайшей волей архиепископа новгородского на новоприсоединенных землях полагается установить единую праведную веру, — замолк глашатай, скручивая вымокшую под дождём бумагу и убирая обратно за пазуху. На площади зависла тишина, даже любопытные шёпотки стихли. Только шум дождя и далекие раскаты грома. Великовозрастный ратник, видать, главный среди всех воинов, на крепком коне да в кольчуге, украшенной позолоченными пластинами, небрежно кивнул спешившемуся старику в длинных темных одеждах с крестом на груди. — Игумен, разъясните чуди дремучей, что к чему. Нам ещё лагерь разбивать, а путь был неблизкий. Старик вышел вперед и, потрясывая жиденькой седой бородой, начал, размахивая рукавами, свою вдохновенную речь. — Приехали мы с миром, укрыть дланью великого князя да наставить вас на путь истинный. Принести мир и благодать в земную жизнь вашу. Даровав единственную правильную веру в господа нашего, спасти ваши души от гиены огненной. Избавить вас от бесовских диких поверий в лесных демонов. Но дабы впустить веру в себя, надобно отречься от прошлых суеверий. Раскаяться о заблудших душах ваших и невежестве и принять крест. Другой воин со знаменем в руке обратился к главному. — Льет как из ведра. Дерево сырое, гореть не будет. Может, в реку столкнем, и пущай плывут истуканы куда подальше? — Добро, — кивнул тот. И командным басом приказал: — Выкорчевывай идолов! Часть воинов спешилась, направляясь к капищу, но дорогу им пересек старый ведун. — Мы люди свободные, никому не принадлежим. Мы могли бы впустить вашего бога. Но отречься от наших?! Не бывать тому! — грозно стукнул дед посохом о землю. Люди за его спиной согласно загомонили, выкрикивая недобрые слова приезжим. Но тут, протискиваясь среди плечистых ратников, навстречу выскочил игумен. — Опомнись, старик! Что ты мелешь! Ты дремуч и из ума выжил. Так не тяни в пучину греховных суеверий и блуда остальных. По-хорошему или по-плохому, мы спасем ваши души, — Возвел он руки к небу, вскрикнув, — Одумайтесь дети божьи! — Прочь пошли! — снова стукнул посохом дед. А блеклые старческие глаза полыхнули желтизной. — Колдун! — указывая пальцем, воскликнул игумен, — сам нечистый во плоти! — хватаясь за крест и нашёптывая под нос молитву, быстро скрылся за спинами воинов. — Ах ты! — оскалился ближний ратник и наотмашь ударил обухом боевого топора по голове. Старый ведун, выпустив из руки посох, безвольно опал наземь. Площадь разразились испуганными криками. Тут мужчина в золоченых доспехах вскрикнул: — Окружай! Ни один уйти не должен! К речке сгоняй, крестить! Конница, до этого строем стоявшая на въезде в деревню, веером стала расходиться, стремительно окружая начавшую разбегаться толпу. — Дедушка! — истошно завопил Серёжа и метнулся вперед, проталкиваясь сквозь бурлящую страхом толпу. Дождь хлестал по плечам. Перепуганные женщины и дети в страхе, не замечая друг друга, толкаясь, пятились, пытались протиснуться дальше от воинов. Мальчик юрко продирался сквозь человеческое месиво. Почему он лежит?! Почему не встает?! Почему кажется, что он больше не дышит? Тут Серёжа почувствовал, как его за предплечье ухватила цепкая рука, начав тянуть назад от капища к крайним деревенским домам. — Нет! Дедушка! — начал вырываться мальчик, протягивая руки, пытаясь ухватиться за что-нибудь. Но мама, притянув мальчика к себе, ухватила за щеки, обращая метающийся взгляд на себя, чтоб услышал, чтоб понял. Глаза ее перепуганно горели желтизной, но голос был твердым, серьезным, как никогда. — Серёжа, слушай внимательно и не вздумай ослушаться! Ты сейчас развернешься, побежишь как можно дальше отсюда и спрячешься! Не оглядывайся и не вздумай возвращаться, пока они не уедут! Понял? — Но мам! — ком подкатил к горлу. Ну как он может просто сбежать?! Все тут! Она тут! И что с дедом!? Мальчик отрицательно замотал головой. Женщина, не обращая внимания, крепко сжимая его руку, уводила за собой все дальше от центра событий. — Живо! — прикрикнула она и толкнула сына в спину. Серёжа, вылетев на открытое пространство, невольно припустил к ближайшему дому, на полном ходу влетел в окружающие его высокие заросли крапивы и ползком направился вглубь. Всхлипывая и часто оборачиваясь, высматривал мамину макушку в толпе. Никто, кажется, и не заметил исчезновения одного мальчугана. Но, едва он укрылся в кустах, подоспевшая конница окружила толпу кольцом. Уже никому не позволяя улизнуть или скрыться. Часть отряда, что сдерживала людей, отделилась и двинулась, расходясь по домам, проверяя, все ли собрались на площади. Из крайнего ратники вытолкали испуганную молодую девицу с ревущим ребёнком на руках. Двое мужчин вырвались из толпы. Взрослого хлестнули хлыстом по спине, из-за чего тот согнулся, падая носом в грязь. А юноша выскользнул, почти добежав до девушки. Но едва приблизился, был заколот коротким копьем. Вой, крики только усилились, женщины испуганно прижимали к себе детей. Некоторые мужчины, похватав, что попалось под руку, попытались взбрыкнуть. Но конные всадники быстро загнили их хлыстами обратно. Куда мирному хлебопашцу с коромыслом против вооруженного, закованного в железо воина. Серёжа, не обращая внимания на ожоги, забрался под крыльцо, захлебываясь в ужасе, зажмурился, закрывая уши руками. Маленькое сердечко колотилось в груди, а кровь стыла от сдавившего грудь страха. Но тут сквозь крики, рев дождя прорвался один возглас: — Ещё одна чудь желтоглазая! Бей, пока ворожбу наводить не начала! Сердце застыло. Когда он распахнул глаза, леденея от ужаса, увидел в просветах между десятков ног и юбок только как опало наземь ещё одно тело, растекаясь родной рыжиной по земле. Дыхание перехватило. Мальчик просто остолбенел от ужаса. Хотелось орать, схватиться за голову, испепелить всех. Но тут сквозь мутную пелену слез он увидел, выглядывая из-под ступенек, приближающиеся тяжелые сапоги. Один из ратников приближался к избе, под крыльцом которой прятался маленький ведун. Мальчику хватило сил отползти подальше от ступенек в тень. Зажимая себе рот рукой и прилагая все усилия, чтоб не зарыдать в голос. Слезы катились из глаз, сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Пока воин поднимался по ветхим ступеням, скрипел входной дверью и парой мгновений позднее выходил, спускаясь с крыльца и направляясь к следующему дому, Серёжа не проронил ни звука. Мама, дедушка. Их больше нет. Нет. Это неправда. Все происходящее полетело со страшной скоростью, а он, напротив, остановился, зациклился на выворачивающей наизнанку боли. Когда он вновь открыл глаза, увидел: один из идолов уже выкорчевали из земли и волоком тащили к реке. Туда же, куда уже согнали весь деревенский люд. На опустевшей площади под все ещё хлещущим ливнем чернел десяток тел. Тех, кто попытался возразить, тех, кто не пожелал покоряться захватчикам, тех, кто просто попался под горячую руку. Серёжа вылез из своего укрытия. Колотило всего, как на морозе. Губы дрожали, ни вдохнуть, ни выдохнуть не получалось. Стал оглядываться. Вон кузнец Микула, добрый мужик. Как-то подарил подкову. Вот старушка Аграфена. О ее блинах легенды в деревне ходят. Вон Пересвет, юный паренек, что метнулся к девице с ребёнком. Только прошлой осенью свадьбу ведь всей деревней праздновали. И другие, другие, и каждого он знал в лицо. Но главное — мама и дедушка. Вся его семья. Где-то теплилась надежда, может, они живы. Может, просто уснули. А может, все это просто страшный, ужасный сон, кошмар. Или видение. Хотелось подбежать, растормошить, чтоб встали, чтоб открыли глаза. Нетвердой походкой он прошел чуть вперед. Но из оцепенения вырвал оклик. Один из стариков в темных одеждах с крестом подзывал: — Дитя, подойди. Серёжа резко поднял на него глаза, презрительно оскалился и, развернувшись, со всех ног помчался прочь. Бежал не от лихих людей, не от страха, бежал от картин, застывших перед глазами. Белые одежды, борода, перепачканные в грязи, рыжая коса, светлый сарафан с пятнами крови. Не боялся, что наткнется на кого-то из захватчиков. Даже если поймают, все равно. Ему больше нечего терять.***
Серёжа замолк ненадолго, переводя дух. — Не помню, сколько времени прошло или что я делал перед тем, как вернуться в деревню. Шмыгая, ведун продолжал. Говорил он спокойно, не поднимая глаз, словно и не ему рассказывает, но по щекам то и дело катились слезы. Олег ни вдохнуть, ни выдохнуть спокойно не мог. Так жгло в груди. Каждую слезинку хотелось утереть, притянуть к себе и долго-долго гладить по волосам, пока не успокоится, пока не отогреется, пока печаль и боль не уйдут из глаз и из сердца. Внутри разгорался праведный гнев. Не зря отец в свой последний поход ходил именно на эти чудские земли близь Белозера, откидывая новгородцев в свои законные границы. Не зря голову сложил, защищая десятки других таких же деревенек. Жаль только, что произошедшее в Серёжиной деревне было годом ранее. Если бы все было иначе, может, удалось бы сберечь людей, покой и семью одного маленького ведуна. Тогда Серёжа был просто ребенком и ничего не мог сделать, да и сейчас повлиять на такое ему не по силам. Но Олегу-то по силам. Ведь он-то не абы кто, а Князь Ладожский. За ним дружина, за ним его народ. Если Новгород вновь покусится на то, что ему не принадлежит, он огнем и мечом проредит и погонит горе-крестителей. И церковь, по крайней мере на своих землях, давно пора приструнить. Создать законы, которые будут выше религий и стычек на их фоне. Если нельзя убивать — значит нельзя, будь ты православный или язычник, перед законом все одно. Тут Олегу подумалось: Ладогу ведь крестили всего лет сорок назад. Кто знает, сколько на его собственных землях людей, что в тайне продолжают поклоняться своим богам. Скрываются, боятся. Это показалось ужасно несправедливо. А значит, с этим непременно нужно разобраться. Ведь, как показало общение с Серёжей, как показал сам Серёжа, язычники не плохие, страшные, дикие, просто немного другие. И, пробыв с ним все это время, ведун казался ближе, дороже многих давних друзей. Вообще, если говорить откровенно, дороже всех. Выровняв дыхание, Серёжа продолжал: — Но, когда вернулся, словно ничего и не было. Все живут как жили, только на месте капища часовня эта с крестом.***
Серёжа брел, пошатываясь, удивленно озираясь по сторонам диковатым взглядом, точно был тут впервые. Он больше не узнавал это место. На поле на выселках появились с десяток деревянных крестов. Что бы это значило. Ребятня бегала по дороге за большим гусем. Мужчины кололи дрова. Бабы развешивали белье. Начало даже казаться, что всё то просто привиделось, но, бросив взгляд вниз по улочке, на месте капища он увидел небольшой сруб с крестом на крыше и шатры вокруг со знаменами. Эти люди все ещё здесь. Остались и хозяйничают, наводя свои порядки как у себя дома. Ворвались в их спокойную жизнь, растоптали святыни, лишили жизни всю его семью, отобрали все, что у него было. Грудь распирало пустотой и отчаянием. В голове не укладывалось, как в один момент жизнь может разрушиться. Не замечая дороги, Серёжа побрел в сторону дома. Зайти не смог. Только постоял на пороге, таращась в темное нутро опустевшей избы. Сквозь распахнутую ветром дверь нанесло сухих листьев и берёзовых серёжек. Откуда-то из-под дома, громко мяукая, выбежала толстая черно-белая кошка. И, взбежав вверх по лестнице, принялась тереться о ноги. Серёжа безвольно осел на ступеньки, позволяя Маруське забраться на колени. Кошка ластилась, мяукала. Голодная, наверно. А сам он когда последний раз ел? Дня два назад или три? — Их больше нет, глупая, — прошептал мальчик. От своих же слов по телу пробежали мурашки. Рыжий мальчик с большими, полными горя, потухшими глазами сидел на крыльце покинутой, безжизненной избы и гладил черную в белое пятнышко кошку. А может, наоборот, белую в черное. В конце концов, когда твоя жизнь превратилась в пепел, только и остается, что думать о подобных мелочах. Он затрясся в беззвучных всхлипах, крепче прижимая животное к себе. Пытаясь отыскать поддержки, тепла хоть в этом глупом комочке шерсти. Но та строптиво загурчала, и, выскользнув из его рук, скрылась за изгородью. Серёжа, горько всхлипывая, сжался, обнимая себя за колени. Слезы уже давно кончились, только давящая боль в груди и чувство кромешного одиночества. Ничего не осталось. Никому на свете нет дела до его беды. Некого даже обнять. Никто не пообещает, что все будет хорошо, что он не один. Даже от такого наивного вранья наверняка полегчало бы. Вдруг его окликнули. Мальчик встрепенулся, поднимая глаза. — Серёжка! — Из дома напротив вышла соседка, тетка Ждана. — Вона ты где, а мы думали, убег и сгинул. Волновались всей деревней. Хорошо, что воротился. Она, преодолев дорожку, подошла к калитке, поправляя цветастую шаль, оперлась о изгородь. — А мы мамку твою с дедом уж схоронили. Крайние два креста. По-новому теперича с мертвецами велено. В землю закапывать да молитвы читать. Батюшка разъяснил. — Что? — теряя всякую связь с реальностью, переспросил мальчик, чувствуя снова, как горлу подступает ком. — Жалко, что так получилось, — продолжала она. — Надо было сразу со всем соглашаться. А коли дед твой не вздумал бы перечить, глядишь, на ваши глаза бесовские внимания б и не обратили. А так по глупости с десяток наших зря погибло. — Зря? — только заторможенно переспрашивал он. — Конечно. Что поделать? Жизнь такая. Одни боги приходят, другие уходят. Главное — вовремя понять, куда ветер дует. Нам от них только благословение надобно. Раньше разных богов просили, теперича все к одному, даже проще выходит. Некоторым даже крестики дали, дочкам моим достались, а мне не хватило. Махонькие такие, из дерева. Ты же вырезаешь фигурки всякие, может, и мне крестик смастеришь? Серёжа только неподвижно таращился стеклянными от ужаса глазами. А женщина продолжала говорить: — И служба какая-то вечером будет в честь того, что часовню достроили. Занятно, что там будет, — задумчиво почесала подбородок женщина. А потом, точно вспомнив что-то, подняла тонкие брови. — Так ты ж, почитай, сиротка теперь! Ну не кручинься. Живи, где жил, не маленький уж, четырнадцатый годок пошел. Бросай-ка ты свое знахарство, под запретом теперь волхование, да за хозяйство берись. А мы поможем, чем сможем. Сам знаешь, деревня у нас сплоченная, в беде не оставим. Серёжа, набрав, наконец, в легкие воздуха, подрываясь с крыльца, дрожащим голосом вскрикнул: — Не оставите?! Под запретом?! А убивать мою маму с дедом не под запретом?! Яростно сверкая желтизной глаз, надрывался он, быстро приближаясь к калитке. Женщина от напора даже попятилась. — Серёжа! — укоризненно вклинилась она. — Вы все трусы и предатели! Мой дед с мамой жизнь за наших богов отдали! А вы даже похоронить их как полагается не удосужились! Ненавижу! Я вас всех ненавижу! Они заслуживают жить, а вы нет! И за ваше предательство вам расплачиваться перед богами! Вскрикнул он, хлопнув калиткой, быстро удаляясь прочь. — Несносный мальчишка! Избаловали тебя, — крикнула ему вслед соседка, но он и не думал слушать или оборачиваться. До этого страх, боль проедали пустоту в груди. Теперь в пустоте пышно расцветала ненависть. Гнев на убийц, гнев на бесчувственных людей, на весь мир за то, что так случилось, что он слишком слаб и мал, чтоб на что-то повлиять, на себя за то, что жив, а они нет. Ноги сами привели на древнее лесное капище. Он упал на колени перед главным идолом богу Кутху. Дрожащими руками выхватил их за пояса свой ножичек для сбора трав, жмурясь, провел остриём по ладони, оставляя глубокую царапину, и прижал начавшую струиться кровью рану к идолу. Дед рассказывал, нет подношения сильнее и опаснее крови. Потому такие дары, ритуалы долгое время были под запретом, чтоб зря не тревожить богов. Поди уже больше столетия никто не омывал ею это святилище. А ещё дед рассказывал, что сильнее человечьей крови только кровь ведуна. Не отрывая руку от идола, Серёжа, прижимаясь лбом к вытесанному узорами дереву, всхлипывал, заходясь в рыданиях. Обратился к богу. А о чем молить-то? Мать с дедом ему никто не вернёт. Что дальше будет? А может, не будет ничего. Ничего его не ждет. Ничего хорошего, никогда. Он один, ему больно, и он ненавидит весь свет. Серёжа уже хотел было оторвать руку от древа, как вдруг услышал шелест крыльев, точно сотни птиц одновременно вспорхнули в небо. Оборачиваться по сторонам не было сил. Словно какая-то неведомая сила сдавила, не давая пошевелиться. Он только удивленно распахнул глаза, чувствуя, как в груди зарождается паника. В ушах набатом раздался шёпот, глухой, точно шелест сухой листвы, но такой громкий, что, казалось, голова лопнет. Серёжа, оторвав руку от идола, скрючился на земле, пытаясь заткнуть уши, но бесполезно. — Не плачь, дитя. Я вижу твои страдания, вижу твою боль, — вкрадчиво рокотал голос. — Я помогу тебе, избавлю тебя от них. Заставлю пожалеть тех, кто совершил это. Но взамен и ты должен мне услужить. Стать сосудом силы. Это твоя судьба. Только так я смогу попасть в мир яви, — от этого голоса кровь в жилах стыла и мурашки носились по коже, не переставая. — А теперь молви, Ты согласен? — Я согласен. —прошептал Серёжа одними губами, выдыхая впервые за последнюю минуту. В глазах резко потемнело.***
Первым бросился в нос запах гари, затем треск огня, потом жар на коже и только после этого в глазах, как по щелчку прояснилось. Перед ним ревела стена из пламени. Все как тогда. Все как в его первом и единственном видении. Громкий треск ломающихся истлевших бревен, душащий запах гари. И огонь, охвативший всю деревню. Каждый дом, каждый сарай, каждая изгородь, казалось, горела даже земля, потому что трава давно превратилась в пепел. А языки пламени поднимались высоко в небо, своими очертаниями напоминая распахнутые крылья в угольно-черном небе. Серёжа опустил глаза на свои руки. Все в саже и крови. Чуть ли не по локоть. Чьей? Своей? Чужой? Как вдруг сквозь рев пламени до ушей донеслись вопли. Он бросил взгляд на часовню. Быстро проглатывающий все вокруг огонь перекинулся и на нее. А внутри. Внутри были люди. Будь это просто пожар, кто-то мог бы спастись. Но этого огня бежать было попросту некуда. Бог не мелочится, расплачиваясь за отнятые жизни своих жрецов. Сомнений нет, ничего живого в радиусе версты или больше не останется. Все погибли, и крестители и, кажется, ни в чем неповинные люди. Все сгорело, ни души вокруг. Только пылающая деревня и мальчишка, на свое горе достучавшийся до мстительного бога. Пожар по сухой траве быстро расползался во все стороны. Наконец выйдя из оцепенения, он в последний раз взглянул на то, что осталось от места, которое он называл домом, и бросился прочь к чернеющему в дали лесу. А дальше ветки хлестали по лицу. Небо разразилось таким ливнем, что точно притушил бы то пламя. Поскальзываясь, спотыкаясь об укрытые листвой корни, падал, поднимался вновь, размазывая по лицу сажу, бежал куда глаза глядят, пока последние силы не оставили его.***
Говорить, рассказывать все это было тяжело. Даже мыслями возвращаться туда было невыносимо больно. Ведь четыре года прошло, а он ни одной живой душе об этом не говорил, отчаянно пытаясь забыть. Может, поэтому боль все такая же острая, как тогда. Потому что побоялся столкнуться со своим горем лицом к лицу, побоялся пытаться налаживать жизнь. Духу хватило только на то, чтоб прятаться в лесу. Кто знает, если бы Олега не ранили, так до конца своих дней ни одного человека больше бы и не повстречал. Прожил безвестно, не оставив никакого следа, кроме выжженной деревни. А когда бы он умер от голода, старости или тоски, о нём бы никто и не вспомнил. А теперь есть Олег. Может, как распрощаются, станет рассказывать друзьям о склочном несносном ведуне, что кормил его примерзкой кашей. Или будущим детям рассказывать страшные сказки о том, как коварный рыжий ведун с помощью своего вороньего бога сжег целую православную деревню. Но открыться именно сейчас отчего-то казалось правильным. От Олега таить такое точно не хотелось, он хороший, добрый, честный, пускай знает, с кем имеет дело. Пускай знает, с каким чудовищем ему приходится жить под одной крышей. Пускай узнает и уезжает восвояси с чистой совестью. Замолкнув ненадолго, Серёжа продолжил: — И я сбежал, несколько дней шел по лесу, точно не помню, все как в тумане. А потом наткнулся на заброшенную избу и решил остаться здесь. Лучше одному в лесу, чем с людьми. После того, что сделали они с моими родными, и после того, что сделал я. С каждым словом все затихая и затихая, продолжал Серёжа. За весь рассказ так ни разу и не взглянул на Олега. — Ну, а дальше ты знаешь, — закончил он. Шмыгнув носом и утерев остатки уже высохших слез рукавом, Серёжа, осмелившись все же поднял глаза. За весь его долгий, где-то нескладный, где-то чересчур эмоциональный рассказ Олег ни разу не перебил, только затаив дыхание внимательно слушал. Рассчитывал он увидеть на его лице презрение, возможно, страх, хотя вероятнее все же гнев. Конечно, сжёг кучу людей, вряд ли он снова когда-либо улыбнется ему так приветливо, как раньше. Но искренне удивляясь, увидел он только добрые, теплые, понимающие карие глаза, полные сочувствия.***
Олег, наконец, понял, что не давало покоя в Серёжином взгляде. Боль. Нескончаемая боль, что океаном колыхалась в его прекрасных небесных глазах. Такая, что лавиной сметает с ног, поглощает с головой, привязывает навсегда к тому месту и времени, где крылся ее источник. Серёжа застрял. Застрял в той горящей деревне, на могилах своих родных. И самому ему нипочем не выбраться. От его боли даже Олегу делалось невыносимо. Вернее, от желания и невозможности ее исцелить, заглушить, хоть притупить. Всем сердцем хотелось, но как? Его разрывало на части от того, насколько жесток мир. За что столько испытаний на одного ведуна? Не заслужил он все это. А заслужил иметь семью, тепло, заботу, чтоб его любили всем сердцем и берегли от невзгод. А то, что Серёжа, возможно, сжег целую деревню... Он последний, кто в этом виновен. Он ведь был просто напуганным ребенком, которого лишили всего. Да и, раз языческий бог посчитал справедливым так поступить, не человеческое это дело — перечить. Да и назад ничего не воротишь. Олег смотрел на него, на его искусанные губы, понурые плечи. И хотелось только укрыть его от всего мира, повторить сотни раз, пока не поверит «все будет хорошо», «ты не один», «я тебя не оставлю», обнять, крепко прижимая к себе, и никому никогда больше не позволять сделать ему больно. Почему никто не пришел на помощь, когда надо было? Почему никто не утешил, когда было просто необходимо? Почему достучаться до сердец людей сложнее, чем до божества? Кто дал право новгородским князьям чинить беспредел на чудских землях? И в конце концов, почему христиане, которым завещалось прощать и подставлять другую щеку, убивают отличных от себя?! По тому, как Серёжа выжидающе поглядывал на него, понял, что ведь нужно что-то сказать, но клокочущие в голове мысли, чувства не складывались в речь, и потому он, просто нервно сглотнув и чутко разглядывая Серёжу, приглашающе развел руки в стороны и тихо спросил: — Можно? Серёжа, растерянно глядя на него, едва заметно кивнул. Тогда Олег аккуратно, словно боясь спугнуть, обнял его за плечи, мягко поглаживая по спине. — Ты ни в чем не виноват, — сам не понял зачем прошептал Олег. Но Серёжа, до этого напряженный, вдруг вздрогнул от этих слов, рвано выдохнув, подался ближе и, расслабляясь, опустил голову ему на плечо, оплетая руками в ответ.